Жданов Лев Григорьевич - Под властью фаворита

tify">   - Добро... "Много заслуг" - изволили вы сказать. Точно. Но мои заслуги не отымают законных прав у тех, кому я обязан был служить по долгу присяги. Заслуги - право на милость, а не основание, не предлог карать и миловать тех, кому с л у ж и т ь и повиноваться я обязан по закону, по чистой совести.

   - Правда... правда... Как это вы хорошо сказали...

   И Анна стала про себя повторять ловко построенное обвинение Миниху, так незлобиво и мирно изложенное на вид.

   - Принц, правда, ему много обязан...

   - Очень многим, граф!..

   - И, конечно, оно бы лучше принцу не ссориться со стариком. Пускай он и взбалмошный... и честолюбив не в меру, не по годам... Но принц молод, еще ничего такого, значительного, совершить не успел.

   - Вот, вот... И я говорю это ему. А мой милейший супруг...

   - В этом словечке именно вся и разгадка дела. С у п р у г - правительницы нашей. Отец его величества, державного младенца. И это одно ставит принца превыше всяких заслуг! На высоту, перед которой даже сам граф Миних должен склонить неподатливую голову с другими наравне!

   - Что же. И это верно! - совсем убежденная силой доказательств Остермана, задумалась Анна. - Но как же нам быть теперь? Чего, собственно, желает старик? Берет он назад свою отставку?

   - Берет... если ему дадут выгнать нас всех из кабинета, тоже в отставку, но с мундирами. А вашему высочеству он оставляет титул... но без признака настоящей власти.

   - Вот как! - словно ужаленная, Анна поднялась с места. Сделав два-три конца по опочивальне, остановилась перед Остерманом, продолжающим сидеть со своей кроткой, незлобивой улыбкой на бледном, старческом лице.

   - Отставка у них там готова?

   - Захватил я вот... на всякий случай! - подал лист Остерман, не дрогнув ни единым мускулом лица при этой крупной, так легко одержанной победе.

   - Послать немедля! - протягивая назад подписанный лист, властно отчеканила Анна. Но сейчас же потянулась за листом рукою, остановила голосом Остермана, который, не ожидая помощи Юлии, довольно быстро теперь заковылял к дверям.

   - Постойте минутку, граф. Как там написано? Я и не прочла...

   - "Указ нашему генералиссимусу! - начал почти наизусть читать он, не давая листа Анне. - Всемилостивейше указали мы: нашего первого министра и генерал-фельдмаршала графа фон Миниха, как он сам нас просит, за старостью и находясь в болезни, - имея также в виду долговременные нам, и предкам нашим, и государству нашему верные и знатные службы, ныне для покоя от военных и статских дел уволить. А нашему генералиссимусу учинить о том по сему нашему указу. Именем его императорского величества - Анна". Все в порядке... Но, может быть, что-либо поизменить соизволите?

   - Нет... все так... как я и думала. И заслуга... и года... и болезнь! Но... он спросит настоящую причину... И иностранные резиденты при нашем дворе. Эти понимают больше наших русских. Что мне им сказать?

   - Кхм... кхм... мне сдается, ваше высочество не раз уже объявляли причины, по которым и ранее надо было подписать такой указ! - осторожно снова начал внушать недоумевающей женщине умный старик.

   - Может быть. Но... я не помню.

   - А я не забыл! Так, к примеру: усиленная склонность графа к прусской партии, нам прямо зловредная... И небескорыстная, как говорят злые языки. Клеветники, несомненно... Но их так много. А поступки были налицо. Этим самым граф вредил прямому делу императрицы австрийской, обиженной пруссаками. И даже когда вы сами изволили повелеть ему оказать сильную помощь Марии-Терезии - граф явно смел ослушаться вашей воли!

   - Да, да, правда. Я не забыла! - снова вскакивая с места, заволновалась Анна. - Он не слушал ни меня, ни принца. А я сколько раз приказывала: исполнять распоряжения принца, как мои собственные! Вы правы: иметь дело с таким упрямцем - значит рисковать властью... Даже и за границей это знают. Я получаю письма...

   - Слыхал... слыхал... Да это ли еще одно? Вот взять дело Бирона. Верховный суд постановил: "Четвертовать похитителя власти. Сослать в Сибирь соучастников бывшего правителя". А как же сам граф Миних, который всегда оказывал столь горячую помощь оглашенному преступнику?

   - Позвольте!.. Вы же знаете: Бирона решено было не казнить! Указ о прощении прочтут ему у плахи. Но... вы правы! Миних также не может быть в правительстве нашем - отныне и навсегда! Пошлите указ!..

   - Слушаю, ваше высочество! - совсем свободно кланяясь Анне, повторил канцлер и, почти не хромая, вышел в покой, где ждали его остальные министры и принц Антон.

   - По-обеда? - задал вопрос последний, едва старик появился на пороге с бумагой в руке.

   - Полная, ваше высочество! - подавая указ, поклонился тот.

   - Так... готово! - пробежав бумагу, обрадовался совсем по-детски Антон. - Грамматин, бери скорее коопию, подписанную мно-ю, отправь в военную коллегию. А этот по-оодлинник я сохраню! А копии другие... Ты уж знаешь, что с ними делать. Исполни немедленно.

   Грамматин, отдав поклон, вышел.

   Сев снова на свое место у стола, Антон стал подписывать бумаги, здесь приготовленные Тимирязевым и Грамматиным.

   - Так, выше высочество, я могу передать отцу? - задал вопрос Миних-сын, видя, что о нем словно совсем забыли.

   - Все ппо ппо-орядку, милейший, чтоо-о здесь ввии-дели и слышали! Кстати вот, передайте ему и мой указ. Прослушайте, господа министры... "Ппо укаазу, высочайше утвержденному, извещаю вас, генерал-фельдмаршал, что ваша устная просьба об отставке принята". Везите, граф, но возвращайтесь немедля. Вы будете нам еще нуу-жны...

   - Слушаюсь! - с поклоном проговорил Миних и вышел, повез отцу приговор, равный присуждению быть заживо погребенным.

   - Браво! - по-мальчишески захлопал в ладоши Антон, едва двери закрылись за сыном низложенного фельдмаршала. - Но ээ-тот раа-аз принцесса поо-ступила превосходно! Можно хвалии-ть! И вы - виновник сему, Андрей Иваныч. Тепее-ерь, гоо-судари моо-и, на-адо подумать: кто же заменит старика на его поо-сту?

   - Да. Это важно. Выбрать надежных людей...

   - Преданных вашему высочеству и принцессе! - наперебой, в один голос отозвались фон Менгден и канцлер Головкин, два соискателя-кандидата на "вакантные" и доходные места, освободившиеся с уходом Миниха.

   - Притом, - заскрипел Остерман, потирая колено, - надо выбрать людей, хотя немного понимающих толк в делах военных. Или не надо? Как полагаете, граф Головкин? И вы, барон?

   - Ну, конечно! - сразу сбитые с позиции, кисло улыбаясь, согласились неудачные карьеристы.

   И между присутствующими начался живой обмен мыслей по этому важному вопросу...

   Часы бежали... День клонился к вечеру.

   Анна, словно не находя себе места в опочивальне, то ложилась на кровать, то переходила на кушетку, бродила по комнате, все поглядывая на часы.

   Юлия по-прежнему возилась со всякими кафтанами и робами, выбирая, что еще стоит выпросить у государыни-подруги?

   - Боже мой, как тянется время! - со вздохом в десятый раз повторила Анна, останавливаясь у дверей шкапа, за которым скрывался вход в потайной коридор, откуда влюбленная женщина ждала появления Линара, удаленного было покойной императрицей от двора, но появившегося снова в Петербурге, как только не стало Анны Иоанновны.

   - Неужели нет еще четырех! - обратилась принцесса к подруге, когда та появилась снова в спальне. - Пойди погляди у себя. Может быть, он уже там. Ждет, не решается один прийти... Узнай же, милая. А я прилягу, отдохну немного. Я нынче, как назло, ужасно выгляжу...

   - Ты хороша, как ангел... Ну, не сердись. Бегу, узнаю! - скрываясь в дверях потайного коридора, крикнула Юлия.

   - Господи, только не захворать теперь бы! - шептала суеверно Анна, направляясь к постели. И вдруг, вся задрожав, побледнела как полотно.

   Резкий барабанный бой зарокотал на дворцовой площади, у самых окон ее опочивальни.

   Говор и гул большой толпы, отдельные выклики и снова дробь барабана... Все отзвуки народного мятежа, знакомые Анне еще в царствование покойной императрицы, теперь снова доносились сквозь двойные рамы дворцовых окон, леденя кровь в жилах напуганной женщины.

   "Что это такое? Бунт? Военный мятеж? Миних поднял на нас солдат?" - пронеслось в уме Анны, и, ничего не разбирая, она бросилась в соседний покой с громкими криками:

   - Мы погибли! Спасите сына! Там бунт... Солдаты... Барабан... Узнайте, что случилось. Скорее... Бегите... Принц, что же вы? Или не слышите: военный бунт... Барабан!..

   Бледными губами повторяла она одно и то же, опустясь на стул у самой двери, соединяющей комнату совета с ее почивальней.

   Все, кроме Антона, встревоженные, бледные, тоже метнулись к окну, не исключая Остермана. Только принц Антон не тронулся с места, самодовольно улыбаясь.

   Видя, что Анна готова лишиться чувств, он поднялся и подошел к ней.

   - Уу-спокойтесь, принцесса! Ничего такого нее-т. Ууспо-ккойтесь. Выпейте воот вооды... Ээто моой сюрприз граа-ффу Миниху... Дом его совсем блии-зко! Через площадь от двоо-рца. Пусть по-слушает стаарик... Пуу-скай!..

   - Что еще? Говорите толком, - от страха переходя к необузданному гневу, крикнула мужу Анна. - Что это за барабан?!

   - Ддда... этто как всеегда... Ваажные укаазы при бараа-банном бое объявляются всему населению столицы... Тепее-рь будут знать люди, что пеервый министр и генерал-фельдмаршал получил... чии-стую... отстаа-вку! Ха-ха-ха!.. Вот дуу-маю, ста-аарый...

   - И вы э т о сделали! Вы решились?! Осмелились! - вне себя, подымаясь, кинула ему в лицо Анна. - Кто дал вам совет? Вы спросили меня? Вы так грубо оскорбили нашего избавителя, своего наставника! Старика-солдата, всегда удачно воевавшего за наш трон? Израненного, всему миру известного, вождя-героя... Вы... посмели!..

   - Нно... принцесса... Ваш собственный приказ. Так водится при всяком случае.

   - Миних - не в с я к и й! Впрочем, куда вам-то понять! Для людей с низкой душой - все мелко и обыденно. Я и забыла...

   - О-ооднако, прии-нцесса, ваше высоо-очество! По-озвольте... вы так жестооко... Кто мог думать? Опала, значит, опала! Он - наш враг. Следовало миру показать, что Миниха больше нет. Я думаю: каждый на моем месте... Воот спрр-росите даже графа Остермана. Я уверен, даже он... Нну, скаажите поо правде: как бы вы на моем месте? Скаа-ажите ее высочеству!

   - Конечно, н а в а ш е м месте я бы не сумел иначе поступить... но...

   - Слышите... видите: даже он... Остерман!..

   - Но как О с т е р м а н я бы того не сделал! - спокойно докончил свою речь старик. - И вы бы сами, принц, так не поступили, я полагаю, если бы только...

   Он не досказал. Но все поняли конец фразы.

   Антон, сконфуженный, растерянный, отвернулся, скрывая слезы стыда и досады, навернувшиеся на глазах.

   - Если бы он был Остерман, а не... Антон Ульрих, принц брауншвейгский! - желая добить супруга, презрительно договорила Анна. - Вы правы, граф. Он ничего не сообразил. Как теперь озлится старик - и по праву! Миних - не Бирон. У него везде друзья. Он незапятнан. Он может...

   Дверь внезапно распахнулась, вошел Миних-сын, увидал принцессу и, кланяясь ей, заговорил:

   - Простите, ваше высочество, я не знал, что вы здесь. Вошел так внезапно, без уведомления. Но... там мой отец... Он желал...

   - Знаю... понимаю, полковник. Принц, примите его! - обратилась сухо к мужу Анна. - Скажите, что я тут ни при чем, что сожалею! Слышите? Извинитесь хорошенько. Скажите: за такую незаслуженную обиду я готова дать ему удовлетворение, какое он сам пожелает. Слышали? - подчеркнула она. Вышла, хлопнув дверью, из покоя прошла в свою спальню, бросилась в кресло, сжимая виски руками, и так затихла.

   Миних-младший, выйдя из кабинета, через минуту вернулся туда вместе с фельдмаршалом.

   Старик видимо опустился, постарел за эти последние дни, полные нравственных тревог. А то, что пришлось пережить сегодня, еще больше заставило согнуться стройный еще недавно стан, затемнило облаком тоски и затаенного горя взор героя, такой молодой и сверкающий еще немного дней назад.

   Отдав всем сдержанный учтивый поклон, он, глядя в упор на принца, с нескрываемым презрением и враждой проговорил:

   - Ее высочество желала, чтобы я?.. - не докончил вопроса, задыхаясь от сдержанного волнения, и только взор его лучше всяких слов говорил Антону, что о нем думает поруганный без вины человек.

   - Дда... она... прии-нцесса желала! - краснея и бледнея под этим взглядом, замямлил принц. - Мне оона пооручила... Собственно... гра-аф, в чем ваа-аше желание заключено, мм-мы еще не слы-шшаали! - оттягивая унизительную минуту извинения, задал он неожиданный вопрос.

   - Вы сейчас услышите, ваше высочество! - выпрямляясь надменно, поднял голову и повысил голос фельдмаршал. - За какой-нибудь час перед сим подали мне эту вот бумагу, подписанную вами. Мое у с т н о е прошение оказалось принято весьма поспешно. И тут же с барабанным боем оглашено по всей столице, что старый, больной и дряхлый Миних - больше не на службе его величества! Все очень хорошо и вполне соответствует моим желаниям и достоинству, доброму вниманию ко мне со стороны вашего высочества... Благодарствую! Ныне являюсь лишь с последней просьбой лично, чтобы получить еще скорейшее разрешение. Экипаж мой готов. Благоволите передать правительнице, что я прошу подписать мне паспорт на выезд за границу... для лечения ран, полученных в течение сорока лет службы: императору Петру, прозванному Великим, ото всех людей и государей, императрицам: Екатерине и Анне, Петру Второму, императору Иоанну Третьему, сыну ваших высочеств. Вот единственная награда, которую я прошу за все мои - увы! - старые заслуги!

   Низким, медленным поклоном заключил он свою полную желчи и глумления речь, и когда поднял после нее голову - имел удовольствие видеть, как Антон, побледневший, пошатнулся и должен был удержаться за стол, чтобы ноги его не подкосились.

   - Я... ннне моо-огу! - зашептал он Остерману. - Прошу вас... ска-ажите вы ему... я нее могуу!.. - И опустился в кресло, закрыв по привычке руками лицо, багровеющее от стыда.

   - Кхм... кхм... - кряхтя, поднялся со своего места Остерман и, тоже избегая глядеть в лицо побежденному, но могучему, неукротимому духом, сопернику, очень мягко заговорил:

   - Ваше высокопревосходительство, сиятельнейший граф! Ее высочество лишь только сейчас узнала об этой прискорбной, печальной ошибке. И его высочество принц, надеюсь, не думал сам, что это все т а к случится. Знаете: глупые обычаи... Д у р а ц к и е порядки! - подчеркнул он, кидая это слово, как камень, принцу в его поникшее лицо. - Люди здесь еще не привыкли: прежде подумать, а потом действовать. Здесь наоборот. Знаете нашу немецкую поговорку: "Руссенланд Нарэнланд!"

   Если взгляд Миниха обжигал лицо принцу, как плевок презрения, то каждое слово Остермана хлестало, словно пощечина, по лицу злосчастного юношу, вынужденного в эту минуту не только понести кару за свою глупость и злобу, но и послужить также козлом отпущения за промахи и ошибки, допущенные в этой опасной игре с фельдмаршалом таким опытным игроком-интриганом, как граф Остерман.

   И, не обращая нисколько внимания на то, что сейчас переживает принц Антон, старик также дружелюбно, задушевно-дружеским голосом продолжал:

   - И вот... ее высочество поручила его высочеству, - от имени коего я имею честь это вам говорить, - поручила выразить вам, что она глубоко скорбит. Она понимает всю недостойность такого обстоятельства и готова дать за такую, не заслуженную вами, обиду п о л н о е удовлетворение, к а к о г о вы сами только пожелаете... Чего бы вы только ни пожелали, касаемо в о з м е з д и я т е м, кто так жестоко обидел верного слугу и защитника престола.

   Выдав, таким образом, Антона головой оскорбленному Миниху, Остерман с глубоким поклоном договорил:

   - От себя скажу: решение ее высочества и справедливо, и мудро!

   Наступило недолгое, но тяжелое для всех молчание. Миних, в упор поглядев на Остермана, обвел потом глазами все кругом и раздумчиво проговорил:

   - Вот как!.. И ты это слышал? - обратился он к сыну.

   Тот поспешно утвердительно покачал головой.

   - Ну... приходится на сей раз верить словам "старого друга"! - горько усмехнулся опальный герой. - Передайте ее высочеству, что я вполне удовлетворен, получив знаки милостивого внимания от нашей правительницы... И да благословит Господь ее и малютку-государя!

   - Не преминем передать... Теперь честь имею откланяться, ваше высочество! Ваше сиятельство... - Остерман сделал общий поклон, и скоро костыль его уже постукивал по паркету соседнего покоя.

   - Имею честь... ваше высочество... Граф!..

   Один за другим остальные члены совета покинули комнату, считая дело поконченным.

   Дорого бы дал Антон, чтобы не оставаться теперь наедине со стариком, хотя и побежденным, но сумевшим так жестоко заплатить за свое поругание.

   Однако миг настал. Миних не уходил, как другие, словно ждал умышленно, что скажет, как поступит Антон.

   И пришлось заговорить.

   Медленно подымаясь с места, еле слышно, с опущенной по-прежнему головой пролепетал он:

   - Простите меня, граф...

   Неловко, как-то бочком отдал короткий, быстрый поклон и скрылся за той же дверью, в которую ушли остальные.

   - Видишь, сын мой! - после недолгого молчания заговорил старик, покачивая своей красивой головой. - "Вернейший защитник престола и родины... победитель-герой" - оставлен один в четырех стенах дворцового покоя. Что делать! Конец - так конец. Один в поле не воин. А в этих раззолоченных стенах, в этом воздухе, отравленном изменой и низостью, тем более... Ха-ха! Значит, так и быть должно. Поеду. И ты не трудись, не провожай меня, сынок. Твоя жизнь вся еще впереди. Только не забывай этой минуты. Знай: какие слуги и что за господа носят здесь высоко голову, покрытую герцогскою и великокняжескою, а то и царскою короной! И старайся раздавить других, пока другие тебя не раздавили. А я?.. Кхм. Старый медведь поплетется домой... сосать в своей берлоге сухую, ослабевшую лапу!

   Повернулся и быстро пошел из покоя.

   Сын издали последовал за отцом.

   - Вот и мы... Можно пустить? - появляясь из потайной двери, тихо спросила Юлия принцессу, словно задремавшую в своем кресле.

   - Впусти... Веди скорее! - рванувшись с места, могла только сказать измученная страстным ожиданием женщина.

   Юлия, впустив Линара, быстро скрылась в дверях уборной, чтобы не мешать нежной встрече своего "жениха" с подругой-государыней.

  

  

   Еще пролетело девять с лишним месяцев.

   Восемнадцатого января 1742 года, часов около десяти утра, народ толпами со всех самых отдаленных концов столицы спешил через мосты и прямо по льду к Васильевскому острову, где потоки скипались темной, говорливой громадой на обширной площади перед зданиями коллегий, заполняя и все прилегающие сюда улицы и переулки.

   Солдаты Астраханского полка, выстроясь двумя рядами, тянулись шпалерами от ворот коллегий до середины площади, там образуя замкнутый круг, посредине которого темнел эшафот с плахой... Тот самый, на котором 8 апреля 1741 года читали смертный приговор бывшему регенту Бирону... Где его голова лежала уже на плахе, пока "захватчику власти" не было объявлено, что он помилован младенцем-государем и по распоряжению правительства ссылается на вечное житье в городок Пелым, в далекую сибирскую, глухую тайгу.

   Правда, домик, построенный по плану Миниха для Остермана, а потом отведенный самому Бирону, успел сгореть и опального вельможу поместили у воеводы, где он и остался со всей семьей под крепким караулом.

   Но вот теперь иначе повернулось колесо фортуны.

   В ночь на 25 ноября 1741 года цесаревна Елизавета Петровна с отрядом преображенцев проникла в спальню Анны Леопольдовны, арестовала ее вместе с сыном, малюткой-императором, с новорожденной дочерью Екатериной, отцом которой все называли Линара. Принц-супруг тоже не был забыт, и всю Брауншвейгскую фамилию направили уже было за пределы империи...

   Но подстроенное врагами этой фамилии и неудавшееся, конечно, покушение камер-лакея Турчанинова на жизнь Елизаветы заставило императрицу изменить прежнее мягкое и человечное решение. Сверженный ребенок-император с его родителями и всей семьей был взят под стражу. Долго пришлось выносить им всякого рода мытарства, пока не нашлось для опальной фамилии надежной тюрьмы в Холмогорах, в бедном, далеком северном городке.

   Стараясь обезопасить себя и свое правительство от главных соперников, Елизавета, вернее ее советники и близкие друзья, не забыли и второстепенных, но также небезопасных сотрудников прежнего правительства, особенно тех, которые в прежние времена чем-нибудь вредили цесаревне.

   И вот в морозное, ясное утро поставлена была на высоком помосте плаха, чтобы казнить нескольких "государственных преступников", долго томившихся перед тем под судом и следствием, под угрозой пытки и кнута.

   Десять ударов пронеслось с ближайшей башни.

   Палач в красной рубахе, с волосами, гладко примасленными лампадным маслом, сбросил с плеч армяк. Приняв из рук помощника своего кожаный мешок, лежавший тут же, он вынул из него тяжелый, широкий топор, отточенное лезвие которого тускло, зловеще поблескивало на солнце.

   Взмахнув раза два своим "инструментом", словно пробуя силу руки и вес топора, палач видимо остался доволен и вместе со всей толпой стал глядеть на ворота коллегий, из которых появилась целая процессия.

   Впереди показался офицер и кучка конвойных за ним. Небольшая лошадка на таких же маленьких финских саночках везла старика, одетого в старую лисью шубку, с черной бархатной шапкой на голове, покрытой еще небольшим гладким париком.

   Это был всесильный столько лет подряд граф Андрей Иваныч Остерман. Он не мог владеть своими больными ногами - и осужденному сделали снисхождение, не потащили на казнь волоком, как простого преступника, а повезли на чухонских санях.

   Миних, Райнгольд Левенвольде, Тимирязев - все столпы прошлого правительства шли за санями канцлера печальные, но спокойные. Они так много потеряли до этой минуты, что потеря жизни могла казаться им даже легким выигрышем.

   Бывший вице-канцлер, любящий удовольствия и роскошь, граф Головкин, шел чуть позади, рыдая, ломая руки, пытаясь что-то сказать окружающей толпе.

   Но барабаны, зарокотавшие в тот миг, когда раскрылись ворота, своим отрывистым, перекатным грохотом заглушали не только вопли, срывающиеся с пересохших губ осужденного графа, но и тысячеголосый говор и гул толпы, особенно усилившийся, как только показались из ворот осужденные вельможи.

   Барон фон Менгден, брат Юлии, заключал шествие.

   Ужас смерти оледенил его кровь, он, словно не сознавая ничего, тупо озирался вокруг, и ноги не поддерживали его сильного, полного тела. Он осел мешком, не мог идти. Но для простого барона, придворного принцессы, не нашлось и финских саней, как для первого канцлера империи, Остермана.

   Двое здоровых солдат-конвойных под руки волокли, почти несли на воздухе полубесчувственного Менгдена.

   Князь Шаховской, как обер-прокурор сената, шел позади, с приговором в руках, и несколько конвойных замыкали шествие.

   Князь Яков был бледен. Долгие годы сотрудничества, даже дружбы, соединяли его почти со всеми, кому сейчас он должен будет прочесть жестокий приговор.

   Но рассуждать нельзя... И голова самого князя одно время была в опасности. Только связи с русской партией, всесильной теперь, спасли ему жизнь и положение.

   И, бледный, но спокойный, твердый на вид, идет он к позорному помосту, готовясь исполнить свой долг... И только старается не слышать, что кричит ему прежний друг и приятель, Головкин. Старается не видеть никого из осужденных.

   А народ все сильнее стал гомонить, как только в раскрытых воротах показалось печальное шествие.

   - Ведут... ведут... вот они!..

   - Востермана, ишь, на дровнях, свейкой везут... Ему почет особливый, немцу лукавому!..

   - Главный составщик и смутьян... Так ему и почету боле!.. Скорее подкатит старый бирюк к твердому бревнышку, на котором сложит свою головушку!

   - Хорошее бревнышко - на небо ступень, слышь...

   - Сам на нее не полезешь ли, на энту ступеньку?.. Гайда!..

   - После тебя, шут гороховый...

   - Тише вы, галманы! - цыкнул на зубоскалов-парней степенный купец. - Ишь, двое-то как убиваются.

   - А Миних - ирой. Одно слово, военная косточка. Ишь, как шагает, ровно за делом идет...

   - И старичок бодрится... Руки, слышь, только так ходенем и ходят! - заметил чей-то зоркий глаз про Остермана.

   Когда шествие достигло эшафота, Шаховской дал знак, офицер взмахнул шпагой и барабаны смолкли.

   Двое конвойных сняли с саней Остермана и внесли на эшафот, где у плахи палач уж приготовил для него простой соломенный стул.

   Когда его усадили, старик оглядел понурым взором кругом всю толпу, вздрогнул, словно от холода, и, опустив глаза, застыл на своем стуле.

   Палач подошел и снял бархатный картуз у него с головы. Но парик остался, защищая от холода старую голову графа.

   Остальных осужденных конвойные стали устанавливать полукругом у плахи.

   - Братцы... за что?! Видит Бог, не виновен! - пользуясь наступившей тишиной, стал снова выкликать Головкин хриплым, усталым голосом. - Князь Яков... Помилуй! За что?..

   - Молчи, ты! Дай начальству говорить! - замахнулся прикладом на неспокойного арестанта молодой солдат-конвойный.

   Съежившись от страха, втянув между плеч голову, словно ожидая удара, Головкин умолк.

   И только что-то продолжало хрипеть и клокотать у него в груди. Беззвучные слезы катились часто-часто из воспаленных, полных безумия и ужаса глаз.

   Голос Шаховского, стоящего теперь на помосте эшафота, сначала слабо прозвучал среди людной площади, где толпа еще продолжала гомонить.

   Но понемногу общий гул умолкал, а чтение Шаховского, внятное и четкое, все шире разносилось над морем голов в морозном воздухе...

   - "По указу ее императорского величества, государыни Елизаветы Петровны, самодержицы всероссийской, правительствующий сенат слушали и определили! Бывшего кабинет-министра, генерал-адмирала, графа Андрея Остермана, за тяжкие его вины, а именно: за утаение тестамента императрицы Екатерины Первой, где ясно изложен был закон о престолонаследии; за составление проектов, в коих было изображено, что цесаревна Елизавета не имеет права на престол российский, а во избежание всяких опасностей надлежит-де выдать ее за какого убогого чужеземного принца; а паче всего за то, что дерзнул составлять проекты законов, по коим дочери принцессы мекленбургской, Анны Леопольдовны, к наследию русского престола приобщались, - за все сие смертной казни достоин. Он же, Остерман, учинял императрице еще разные иные озлобления: не объявлял о лучшей предосторожности к защите государства; в важных делах с прочими министрами откровенно совета не держал, но поступал по собственной воле и в самых важных делах российских употреблял людей чужих наций..."

   Отмечая эти слова приговора, усиленный говор прокатился по толпе из конца в конец:

   - Немец... немцев и тянул... Землю продавал православную...

   - "...а не российских, - однозвучно неслось чтение Шаховского, - всему народу в ущерб и осуждение! Имея все государственное правление в своих руках, многие славные, древние российские фамилии злостно искоренил, от двора наговорами отлучил, жестокие, неслыханные экзекуции производил, - как над знатными, так и не знатными, не щадя и духовных персон, - и между российскими подданными всякие разногласия вселять старался, сам от того великие выгоды извлекая".

   - Ишь, заслуженный старикан!..

   - А терпели-то сколько ево на царстве... До-олго!..

   - Што тянуть! Долой немецкую башку лукавую, да и концы в воду! - громче зазвучали голоса, зашевелилась сильнее стена людей, взволнованных обвинениями, изложенными так пространно в приговоре.

   Сделав знак, чтобы народ не гомонил, Шаховской продолжал чтение.

   - "А посему и определили: предать его смерти на плахе от руки палача".

   Опустив лист, князь громко возгласил:

   - Подписано: "Быть по сему, Елизавета". Да свершится приговор.

   Умолк и отошел подальше от плахи, на другой край помоста, бледный, весь трепеща от мелкой нервной дрожи, которую никак не мог удержать.

   Двое конвойных, стоявших по бокам старика, положили его ниц, лицом на плаху.

   - Ну-ка сбрось, Сеня, парик-то барину... держи за космы... - приказал помощнику палач, разрывая ворот рубахи на графе.

   Помощник сдернул парик, ухватился руками за седые, жиденькие космы, окаймлявшие затылок Остермана. Тонкая, старческая шея покорно вытянулась... Ни звука не вырвалось из бледных, оцепенелых губ.

   Попробовав на ногте еще раз острие секиры, палач заметил:

   - Кажись, востра... Ладно... Рубить, што ли? - обратился он к Шаховскому.

   - Стой! - быстро кидаясь вперед, остановил князь занесенную уже руку заплечного мастера.

   Достав из кармана другую бумагу, он поднял ее над осужденным и громко объявил:

   - Сенат и государыня даруют тебе жизнь - и молись, старик!..

   Палач и конвойные по знаку князя подняли Остермана.

   По-прежнему спокойный на вид, молчаливо он взял от палача парик, надел на голову, поеживаясь от холода, запахнулся в свою шубейку, картуз, кое-как нахлобученный ему на голову, поправил руками, которые теперь тряслись еще сильнее, чем перед мгновением казни... Это одно, ходенем ходившие руки, и выдавало только постороннему взору, что происходит сейчас в душе старика.

   Его снесли, усадили в сани, и там он сидел, бесстрастный, спокойный на вид, до конца...

   - Э-эх!.. Мимо! Не покушала нынче, голубушка. Пожди! - обратился к секире своей палач и с размаху вонзил ее концом в край плахи.

   Шаховской между тем, подойдя к краю эшафота, обратился к остальным осужденным.

   - Что касаемо остальных тяжких государственных преступников, кои изобличены, первое: "Бывший генерал-фельдмаршал, граф Миних, в том, что не защищал по долгу присяги духовную императрицы Екатерины Первой; больше иных особ хлопотал о возведении в чин российского регента герцога курляндского фон Бирона... А затем того же Бирона низверг ради своих частных выгод, причем обманул и гвардейских гренадер, ныне лейб-кампанцев, сказывая им, что поведет на защиту цесаревны Елизаветы Петровны и герцога голштинского; нынешней императрице чинил многие озлобления, приставлял шпионов за нею караулить, не берег людей в мире и на войне, позорно наказывал офицеров без военного суда и расточал без меры государственную казну, приемля знатные суммы и от иных иноземных правителей".

   - Ну и немцы!

   - Теплая компания... Марьяж дорогой!.. Вестимо, все - бироны! На одну колодку шиты... На одну бы их осину!..

   - Энтих не простят, нет! Шалишь!..

   Так загомонили со всех сторон.

   - "И постановили: предать их всех смертной казни от руки палача". Но милостивейшая государыня императрица, как мать, снисходя к заблуждениям человеческим, повелела: "Приговор прочтя, в исполнение оного не приводить, сослав виновных по дальним местам Сибири". Ведите осужденных обратно! - торопливо приказал он офицеру, испуская невольный вздох облегчения. Сам быстро спустился с помоста и исчез за воротами коллегий.

   - Налево кру-гом. Шагом... арш! - скомандовал начальник конвоя.

   Шествие в том же порядке двинулось обратно.

   Но толпа решила вмешаться в дело.

   - Как, и этих всех простили! - раздались голоса.

   - Все немецкие штучки... При новой государыне немцев тоже не мало!..

   - Наших небось казнили без милости! Волынскому, боярину истому, заступнику и зиждителю церкви Божией, руки, ноги секли! - вопил какой-то, с виду дьячок или заштатный попик, сильно нетрезвый даже в этот ранний час. - Рубите и этих злодеев!.. Бироновых налетов, со всем кодлом ихним!

   - Не пущай их, робя! А ты, красная рубаха, - обратились из толпы к палачу, - пошто зевал? Руби! Не пустим их!..

   Толпа стала напирать на цепь солдат, стараясь добраться до преступников, чтобы расправиться самосудом с "биронами"...

   Полковник, видя, что медлить нельзя, дал знак сигналисту.

   Заиграл рожок, зарокотали барабаны.

   - Ру-жье наперевес! - раздалась команда по рядам.

   Штыки, направленные во все стороны, как стальные иглы огромного дракона, - остановили натиск толпы, сразу отхлынувшей назад.

   - Ишь! На своих и штыки нашлися!.. В каменья их! - заголосили в толпе.

   - Не пущай злодеев... Вали, робя!..

   - Расходитесь! Стрелять буду! - прорезал общий гул повелительный окрик полковника. - Труби, горнист! После третьего сигнала - будет огонь!.. Расходитесь!

   Зазвучали снова рожки... Народ в нерешительности стал разбиваться на кучки.

   Шествие, достигнув ворот, скрылось во дворе коллегий. Тяжелые ворота захлопнулись с шумом.

   Народ еще долго не расходился на площади.

  

  

   Ясным февральским утром солнце играло яркими пятнами на грязном полу, на темных нарах низкой, длинной проходной комнаты, на всей печальной обстановке каземата Петропавловской крепости, куда перед отправкой в путь собраны были все "преступники", прощенные милосердной государыней месяц тому назад у подножья позорного эшафота.

   Тяжелые двери, окованные железом, и три довольно больших, но забранных частою, толстою решеткою окна наводили тоску на душу каждого, кто попадал под своды этого каземата.

   На холщовой кровати, вроде складных носилок, в своей шубке и картузе, ближе к окнам, лежит граф Остерман.

   Ноги его покрыты толстым, теплым платком, изредка тихие стоны срываются с его губ.

   Графиня Остерман, жена его, седоволосая старуха, прямая и важная, сохранившая еще в лице следы былой красоты, сидит у постели, то подавая пить больному, то оправляя ему подушки и не разлучаясь со своим вечным вязаньем. Она тоже одета по-дорожному, в темную меховую шубку, с валенками на ногах.

   Михаил Головкин, как и другие, совсем готовый к выступлению, дремлет, прикорнув в углу на нарах.

   Миних, опершись коленом на нары, загляделся на клочок ясного синего неба, которое голубеет в окно, выглядывая из-за высокой крепостной стены, темнеющей сейчас же за окнами.

   Графиня Миних, в теплом капоре, в дорожной лисьей шубке, сидит рядом, держа в руках кофейник и небольшой ридикюль, шитый бисером.

   Лицо ее ясно. Она, спокойно улыбаясь, толкует с мужем о будущей поездке в далекий, суровый край. И только изредка, незаметно для мужа, старается поскорее смахнуть непрошеную слезу, набежавшую на ясные, еще красивые глаза графини.

   Бывший чарователь двора, красавец и донжуан Райнгольд Левенвольде, сидя поодаль на нарах, возится там, что-то увязывая в узелок и снова развязывая его, перекладывая поудобнее вещи, собранные в этом узелке. Грязное, изодранное платье, короткий тулупчик, большая седая борода, спадающая на грудь, воспаленные глаза, всклоченные волосы, не покрытые ничем, - все это так не похоже на прежнего богача-щеголя, общего любимца дам...

   Вдруг, оставив свою возню с узелком, словно припомнив что-то печальное, тяжкое, он упал на нары ничком, глухо зарыдав. Потом умолк, выпрямился, отер лицо, мокрое от слез, и снова продолжал свою возню с грязным узелком.

   Среди тишины, царящей в каземате, вдруг резко прозвучал раздраженный голос Остермана, ворчащего на жену:

   - Графиня, не видите вы, что ли? У меня ноги больные зябнут. Здесь канальский холод! Укутайте их... Да тише, черт вас побери! Мне больно... И подушку поправь. Да кто же так дергает?! Я еще не помер... Скорее... Тише!.. Пить!

   Быстро из дорожной фляги налила графиня вина в чарку и подала мужу, как будто и не слыша его брани.

   - Ф-фа! Крепко... горло жжет. Надо было полегче запасти чего-нибудь. Ты вечно бестолкова... глупа, как пробка, жена. И зачем так рано вытащила меня сюда? Тут отвратительно. В моем каземате гораздо удобнее и чище. А тут... Фуй!..

   - Сейчас Шаховской явится... Время отправлять нас, Андрей. Я потому...

   - Как вы выражаетесь, графиня! "Отправляют" - скот... А я и в изгнанье, и на плахе - Остерман. Понимаете? Так... Шаховской будет нас "отправлять"? Любопытно, как поглядит он в глаза своему благодетелю, второму отцу?

   Остерман кивнул на Головкина.

   - Князь Михаил? Что же! Бедный Шаховской и то не мало пострадал по службе за эту дружбу. Его понизили чинами. И теперь посылают глядеть на муки людей, которых он так уважал...

   - Вот это верно сказано: "уважал"!.. В России все хорошее и честное - в прошедшем времени... "Уважал"!.. А теперь просто: "жал", до полусмерти! Дикари... азиаты! Я же их всех воспитал, создал, они жили мною, и, как Сатурн, породил таких кровожадных детей, которые уничтожили меня самого. Проклятие судьбе!.. О-ох! Опять нога... Помогите же, графиня!..

   Быстро нагнулась кроткая женщина и осторожно стала укутывать ногу.

   Закусив губы, Остерман, сурово хмуря брови, словно мимоходом, взял руку жены и поднес к своим губам. Затем вытянулся на постели и затих.

   Послышались шаги за входною дверью. Большой, тяжелый ключ дважды повернулся в замке, и дверь распахнулась.

   Офицер и человек шесть конвойных, войдя в каземат, выстроились у двери, вдоль стены.

   Показалась тучная фигура Шаховского.

   Щуря глаза, ничего не видя в полутьме тюрьмы, куда попал со двора, залитого светом, он спросил офицера:

   - Здесь, в этом каземате? Где же все они? Граф Райнгольд Левенвольде? Миних?.. Граф Остерман?

   Услыхав свое имя, Левенвольде вскочил, кинулся к ногам Шаховского, невнятно лепеча:

   - Государь мой... молю тебя... помилуй... Прошу!..

   - Возьмите этого несчастного! - не узнавая прежнего приятеля, обратился Шаховской к офицеру конвоя. - Я прошу позвать сюда Левенвольде.

   - Он самый и есть, ваше сиятельство. Вот этот! - отрапортовал офицер, козыряя обер-прокурору.

   - Он! - разглядев наконец, проговорил Шаховской, стараясь овладеть собою и не выдать перед окружающими жалости, сдавившей ему грудь. - Да, да... Он... Встаньте, ваше сиятельство! Вам пора отправляться... Не далеко, не беспокойтесь. В Соликамск, Там довольно хорошо жить.

   Поглядев в сторону офицера, который, следуя данной ему инструкции, следил за Шаховским больше, чем за арестантами, князь негромко, быстро проронил:

   - На