Жданов Лев Григорьевич - Под властью фаворита

пособным к правлению царством, - сию минуту передам всю власть по тестаменту!

   Теперь поняли окружающие, как ставит вопрос диктатор и что им надо делать, как говорить?

   Ушаков, Бестужев и Миних - первые, почти в одно и то же время, подали голоса:

   - Да разве ж можно?! И помышлять нечего!

   - Просим вашу светлость продолжать правление для блага всей земли...

   - Усиленно просим! Не так ли, господа сенаторы? Говорите ж!..

   - Просим... Всепокорно просим! - эхом понеслось со всех концов стола.

   Многие встали, усердно кланяясь при своих выкликах.

   Поднялся и Остерман, выждал, когда шум немного затих, и скрипучим голосом громко заговорил:

   - Мы только что тут толковали, что не след потрясать порядок в стране нежданными переворотами. Не заводите же и сами таковых, ваше высочество... Оставайтесь на своем трудном посту до конца... мира и спокойствия ради! Просим!..

   Выразил свою загадочную, какую-то необычайную по форме и по содержанию просьбу и снова сел, неподвижный, непроницаемый, как настоящий "оракул".

   - Пусть так! - покрыл еще не стихающий говор и гомон довольный голос Бирона. - Подчиняюсь общей воле, как и всегда доныне то бывало. Вы слышали, принц? Вот все, что и должно единственно служить вам возмездием за дело, совершенное вами. И отныне - да будет все забыто! - с поклоном, полупочтительным, полудружественным по направлению униженного юноши, закончил свою речь регент.

   Антон, стоявший, как другие, нерешительно ответил молчаливым поклоном и сел, по-прежнему не поднимая головы.

   - А чтобы закрепить это решение высокого собрания, - снова заговорил Бирон, решивший использовать момент, - чтобы не было более сомнений отныне и впредь, навсегда... да изволят все присутствующие на сем тестаменте... вот, пониже высочайшей подписи, учинить свои!

   Петр Бирон, по знаку отца подошедший к нему, принял устав и завещание Анны Иоанновны и, подойдя к принцу Антону, протянул ему бумагу.

   Брезгливо отодвинувшись, принц не принял листа из рук ненавистного ему юноши.

   Петр, криво усмехнувшись, положил все перед Антоном и отошел.

   Подписав, принц передвинул бумагу Неплюеву, своему ближайшему соседу. И тот, подписав, подвинул ее следующему...

   - А в ту пору, пока высокое собрание будет давать подписи, прошу прослушать еще следующее, - теперь совсем уже довольный, начал снова Бирон. - Сам принц сознался, что молодость его была причиной некоторых злоумышлений, им затеянных. И враги порядка снова, конечно, пожелают воспользоваться слабостью духа его высочества. Так чтобы меньше было соблазна, подлежит все внимание принца обратить к охране государя-младенца, оставя внешние заботы и обстоятельства. Вот такое прошение на имя августейшего сына и надлежало бы нам принять от его высочества.

   Взяв бумагу, уже раньше подписанную присутствующими, он передал ее сыну, снова стоящему наготове у кресла.

   - Содержание сей декларации вам известно и апробовано всеми, как явствовать может из подписей на том листе... Передай его высочеству! - обратился Бирон к сыну. - А вы, ваше высочество, извольте оную прочесть и подписать, где следует. Этим вы явно подтвердите свою готовность сохранить спокойствие в государстве.

   Догадываясь, какую бумагу поднес ему для подписи сын гонителя-врага, Антон по-прежнему не принял ее в руки. Когда Петр положил перед ним лист и отошел, Антон, приблизив близорукие глаза к роковым строкам, медленно пробежал отречение, которое должен был подписать собственной рукою. Потрясенный, он откинулся на спинку кресла, отер лоб, покрытый холодным потом, обвел взглядом всех, чьи подписи, как удары топора, чернели на унизительном документе.

   Видя, что окружающие избегают встретиться с ним взором, он, словно задыхаясь, пересохшими губами глотнул несколько раз воздух, снова перечел и медленно поднялся с места.

   - И... этто... я... я самм... дддол-жен поддпи-сать?! - взлетел его звенящий, рвущийся вопрос.

   Все продолжали молчать, не глядя на принца.

   Закрыв лицо руками, долго стоял он, как оледенелый. Потом порывисто схватил перо, нагнулся, вывел несколько букв своего имени, откинул лист и только мог глухо проговорить, падая в кресло:

   - Я... я - подд-писсал!..

   - В добрый час!.. В добрый час! - неподдельно ликуя, за всех отозвался победитель-регент. - Господь видит и благословляет эту минуту. Теперь, государи мои, наше тяжкое дело окончено. Да поможет вам Бог, как и мне!

   Он отдал глубокий поклон на все стороны, давая знак, что надо расходиться.

   - Благодарим и вашу светлость за неусыпное попечение о делах правительства! - с поклоном провозгласил Бестужев.

   - Благодарим!.. Благодарим! - кланяясь, откликнулись другие.

   С говором сдержанным, но не шумно, стали покидать зал все, сидевшие за столом, отдав поклон и принцу Антону, хотя не такой раболепный, как регенту.

   Бирон, выйдя из-за стола, заложив за спину руки, стоял и грелся в глубине у камина. Подозвав знаком сына, он шепнул ему, указывая глазами на принца, сидящего неподвижно на своем месте:

   - Видел, как он не выносит тебя? Не может забыть, что ты был соперником его и соискателем руки принцессы Анны!.. Ха-ха!.. Ну, ступай. Я еще с ним маленько потолкую... Заодно и принцесса жалует, благо посторонние удалились... Ступай!

   Поцеловав почтительно руку отца, протянутую ему, Петр ушел, отдавая по пути глубокий поклон принцессе Анне, которая, оставя за дверьми своих спутниц: фон Менгден, графиню Остерман и двух фрейлин, появилась в зале, теперь опустелом, затихшем и словно раздвинувшем свои стены, в которых тесно было за минуту перед этим от оживленной, шумной толпы.

   Бирон, двинувшись навстречу принцессе, раскланялся с ней очень почтительно и любезно и первый задал вопрос:

   - Вы, конечно, все слышали, ваше высочество? Дело окончилось благополучно, как я заранее и обещал.

   - О да... я слышала! - трепеща от затаенного негодования и скорби, могла только ответить Анна. - Не знаю, что и сказать!..

   Уловив нотку горечи в словах и тоне принцессы, глядя в ее обычно тусклые глаза, сейчас сверкающие каким-то недобрым огоньком, как бывает у змей, которых придавили пятою, - Бирон понял, что перед ним стоит не сломленный, не окончательно покоренный враг - женщина, жена и мать, поруганная, затаившая бессильные пока злобу и гнев, готовая жестоко отомстить при удобном случае, ищущая новых средств для борьбы... И он решил пойти до конца.

   Подвинув Анне кресло поближе к огню, он прошелся раз-другой перед камином, потирая свои сильные руки, и вдруг отрывисто заговорил:

   - Вижу, понимаю. Вы не совсем довольны... как и его высочество... Но будем говорить совершенно открыто. Дело не столь уж пустое, как я это изображал верховному совету, единственно желая спасти вам супруга, сохранить отца нашему малютке-императору! Поднять военный бунт!.. Сеять рознь в самом правительстве!.. Народ подбивать к мятежам и бунту!!! Все это обнаружено, доказано с несомненной ясностью... И... ежели б мы только захотели... могли поступить не столь милосердно. Если наш первый император, великий Петр, сына родного своеручно казнил в подобном положении, то и ныне...

   Он не договорил, криво усмехнувшись.

   Холод пробежал от этой усмешки у Анны.

   - Молчите... молчите... я понимаю! - вырвалось с мольбою у напуганной женщины. - Я так вам благодарна!

   И, делая над собою насилие, она обняла своими бледными руками бычью шею Бирона и крепко поцеловала его в губы, чувствуя на щеках и губах колючее прикосновение его негладко выбритых усов и бороды.

   - От души примите поцелуй, ваша светлость! - все еще обнимая регента и глядя ему в глаза, проговорила она. - Только прошу еще... Пусть не оглашают того, что здесь было. Пусть все тихо свершается. Иноземцев и так не любят в Русской земле. Принца станут не любить еще сильнее, если прознают... Я не хочу. Прошу вас.

   - Все сделаю, что возможно, принцесса! Хотя... частных толков не избежать. Такое было многолюдное собрание нынче. И мы, правители, сами знаете, за толстыми стенами наших дворцов живем, словно в стеклянной табакерке. Самое тайное делается явным, как бы ни стараться... Но я все сделаю. Хотя, по чести вам признаюсь, принцесса: насколько трогают меня ваша дружба и нежность дочерняя, настолько же горько видеть, что принц не признает моих услуг... И не желает их даже!.. Обидно! - косясь на Антона, несколько раз повторил Бирон.

   И вдруг словно что-то загорелось в этом грубом, жестоком человеке. Сбрасывая оболочку добродушного покровителя, он резко, с явным вызовом обратился к принцу Антону, молчаливому и неподвижному в своем кресле.

   - Не скажете ли прямо: чего ж бы вы еще желали от меня, ваше высочество? Я все сделал! Из врага - хотел сотворить друга. Я не призвал сюда принца Петра из Голштинии, как многие меня просили о том... И просят посейчас! Я не передал ему империи. Я оставил за вашим сыном власть и трон. Я оберегаю их, как и сами вы не сумели бы оберечь. Вы же слышали: я предлагал вас в регенты. Вас, отца императора нашего, прирожденного принца крови. И все правительство предпочло меня! Да, меня... выскочку, "выходца из черни, ничтожного курляндца", как иные особы заглазно величают герцога Бирона!.. Ха-ха-ха!.. Я мог вам повредить - и не захотел того. Вы желали сгубить меня - и не смогли!.. На что же вы теперь еще надеетесь? На кого? На министров? Вы слышали нынче их единодушный ответ. На весь народ? На это полунагое, темное стадо россиян! Ха-ха-ха!.. Не боюсь и ваших семеновцев, этой главной опоры крамол дворцовых. Да отныне они уж и не ваши! - взяв со стола прошение, подписанное Антоном, и пряча его к себе в карман, глумливо заметил Бирон. - Вы сами подписали отречение. Другой будет у гвардии начальник. Вам не удастся затеять кровопролитие, поднять мятеж и смуту. Я не опасаюсь больше того. Чего же вы еще хотите? На что надеетесь? Или не пора еще смириться, мой принц?

   Еще что-то хотел прибавить жгучее, обидное расходившийся герцог из конюхов. Но, кинув взгляд на принца, остановился, не то изумленный, не то встревоженный.

   Во время глумливой речи регента принц Антон выпрямил свой тонкий, обычно слегка сутулый стан, словно сразу вырос значительно. Ненависть, овладевшая всем существом робкого юноши, вырвалась на волю и переродила его даже на вид. Зрачки, расширясь необычайно, изменили потемневшие глаза Антона. Сделав шаг от стола ближе к Бирону, он заговорил глухо, враждебно, почти не заикаясь под влиянием огромного внутреннего напряжения:

   - А... вы чего хотите от меня, герцог курляндский? Вот я стою перед вами, униженный, раздавленный... обесчещенный... Я, принц крови, не запятнанный в моей юной жизни ничем позорным!.. Я не по чьей-либо прихоти... а по праву наследства и по законам государства Российского владею каждой ниткой, которая на мне... каждым геллером в моем кошельке... каждым орденом на моей груди! Я бывал... и на... полях битв... Я не страшился смерти. Не грязными... пу-тями... не за... темные, позорные заслуги получил... величие и власть. Не происками стал и держусь на высоте. Бог меня поставил!! И я - отец одного из... саа-амых могущественных государей на земле, я - стал теперь ничто!.. Ничто!.. Даа-же хуже, чем ничто! Потому что вам... вам обязан даже моею... жи-изнью, как здесь слышу!.. Чего же вы хотите еще от меня? Вот у меня осталась моя жизнь... и... это! - хватаясь за эфес шпаги, вне себя закончил принц Антон. - Чего же вы хотите, а?

   В невольном испуге отпрянул от обезумевшего врага Бирон, но сейчас же вспомнил, что кроме принцессы еще несколько женских глаз следят за этой тяжелой сценой в раскрытую дверь.

   Также положив руку на свою шпагу, Бирон стал перед Антоном и глухо проговорил:

   - А... вот как?! Что же... я готов и таким путем с вами разделаться, если желаете!

   - Нет! Боже мой! - в испуге кидаясь между ними, вскрикнула принцесса. - Нет! Вы не так его поняли, герцог! Он болен, вы же видите... Он сам не помнит, что говорит... Юлия, возьмите, уведите принца скорее!..

   Взяв за руку, как ребенка, мужа, который после необузданного, ему не свойственного порыва сразу совершенно ослабел, Анна передала принца Юлии, с которою он и ушел, опираясь на руку девушки.

   Сама принцесса снова кинулась к Бирону, который стоял у камина злобный, как рассерженный гад.

   - Дорогой герцог... забудьте... простите... Вы увидите: я сама буду смотреть за ним. Вот увидите! Все кончено... Мы отрекаемся ото всего! Только не вредите нам. Берегите нашего сына. Не пускайте... не зовите сюда никого из Голштинии. Вы обещаете мне, герцог? Правда? А я... я буду благословлять вас... Руки целовать нашему покровителю и защитнику...

   - О-о... ну как можно! - делая вид, что он растроган, обнимая слегка принцессу, привлек ее на грудь Бирон и отечески поцеловал в лоб, покрытый распустившимися волосами. - Бог видит, как потрясен я вашим доверием, дорогая принцесса. Хорошо. Пусть так. Спите спокойно! Я ваш защитник отныне и навсегда. И... если не будет больше нападок на Бирона - он ваш вернейший друг и слуга!..

   Поцелуем руки завершил он свою речь.

   Анна прильнула пересохшими, бледными губами к его влажному лбу; когда же он отпустил ее и, откланявшись, вышел из зала, принцесса, не имея сил сама держаться на ногах, с легким стоном опустилась в ближайшее кресло.

   - Ох... голова моя... голова!..

   - Успокойтесь... вот понюхайте, ваше высочество! - подавая флакон с нюхательной солью, старалась успокоить ее графиня Остерман, глаза которой были полны слез.

   - Успокойтесь, принцесса! - с другой стороны шептала ей фон Менгден, успевшая проводить принца и вернуться к своей подруге и госпоже. - Еще не все потеряно, верьте мне... Счастье нам улыбнется...

   - Нет... Нет!.. Как быть?.. Что делать?! Как быть! - совсем по-детски, тягуче, слезливо причитала Анна, сжимая руками виски, где начала сверлить обычная мучительная боль. - Он решил погубить нас совсем... Или ты не видишь? Такое унижение... перед этим конюхом... перед позорным угодником властной старухи... перед ее наемным... Ужас... ужас! - без конца повторяла Анна, ломая руки. Истерические нотки уже задрожали в этих выкликах.

   Глотнув воды, принесенной одной из фрейлин, Анна немного овладела собою и, боязливо озираясь, словно из страха быть подслушанной, зашептала окружающим ее женщинам:

   - Боже мой... Чего бы я не дала, чего бы я не сделала, чтобы... Последнего псаря возведу в генералиссимусы, в регенты... Последнее свое отдам, только бы не он... не этот наложник был господином над нами... над моим сыном... Кто... кто поможет? Неужели ваш муж не мог бы? - с мольбой обратилась она к графине Остерман. - Его все так чтут... Его любят все.

   - Вы же знаете, принцесса... больной старик... Он может дать лишь добрый совет! - печально покачала головою графиня Остерман.

   - Да, правда... - снова опустившись, уставясь тусклым взглядом в огонь камина, запричитала тихо, жалобно Анна. - Пусто... пусто кругом... Все в его руках... Нам - никого нет на помощь!.. Пусто... Все у него...

   - А если бы... Миних? - вдруг, стоявшая в раздумье, тихо уронила фон Менгден.

   - Он? Нет... Этот не посмеет против Бирона... - безнадежно прозвучал голос Анны. - Пусто... Никого... Никого в защиту... Один Бог... Он... Один...

  

  

   Зимний ясный день выдался 7 ноября 1740 года в приневской столице.

   В Зимнем дворце, где помещался император-ребенок со своими родителями, на половине принцессы, в маленькой гостиной, Анна Леопольдовна лежала, свернувшись на кушетке. Голова ее, туго повязанная теплым платком, флакон соли, который бледная, страдающая женщина то и дело подносила к носу, - все это говорило, что обычный припадок мучительной, нервной боли снова сжимает острыми тисками ей виски, ломит затылок, заставляет мысли мутиться в мозгу, вызывая тошноту и неодолимый, темный страх в груди.

   Неизменная подруга, Юлия фон Менгден, примостившись на скамеечке, у самых ног больной, баюкающим голосом, однообразно читала вслух какой-то сентиментальный французский роман, какие очень нравились всегда принцессе, малоподвижной и ленивой, даже угрюмой на вид, но обладающей сильными страстями, пылкой мечтательностью и привязчивым, чувствительным сердцем.

   Под это чтение Анна как будто стала забываться. Слабые вздохи все реже и реже вырывались из стесненной груди. Глаза ее, обведенные темными кругами, сомкнулись и теперь казались двумя черными впадинами на одутловатом, изжелта-бледном лице. Узкие, крепко стиснутые, бескровные губы перестали вздрагивать от уколов внезапно нарастающей боли. А две холодные слезинки, выкатившись из-под прикрытых век, остановились, словно застыли, в уголках глаз.

   Понизив голос, Юлия читала еще несколько минут, потом затихла, с неподдельным участием глядя на измученную подругу. Ей показалось, что Анна уснула под рокот ее чтения.

   Но Анна внезапно вытянулась, не раскрывая глаз, легла на спину, держа на груди свои бледные, выхоленные руки, которые судорожно сжимали одна другую.

   Выждав несколько мгновений, Юлия, осторожно поправляя подушки, сбившиеся под спиной и головой подруги, ласково, как ребенку, задала по-французски вопрос:

   - Ну что? Легче, дорогая моя?

   - Нет! Хуже еще! - капризно морщась от боли, отрывисто бросила ответ Анна. - И я глупа, что тебя послушала... Читай. Может, я задремлю, пока они там.

   - Нет. Теперь не удастся, дорогая. Я слышу шаги. Все возвращаются. Аннет, вот случай самый счастливый... Когда еще можно будет видеть Миниха без соглядатаев Бирона. Потолкуй с фельдмаршалом. Я же говорила тебе: брат мой уже закидывал удочку. Сдается, он не прочь... Конечно, если получит от тебя побольше щедрых обещаний. Ну, сама понимаешь.

   - Ты думаешь?

   И Анна, захваченная новой мыслью, сразу оживилась, порозовела, даже приподнялась на кушетке, оправляя волосы и свой роскошный кружевной пеньюар, смятый во время лежанья.

   - Надеешься, он нам поможет, Жюли? Хорошо. Я рискну...

   Но тут же словно блеснули перед ее глазами серые змеиные глаза Бирона, какими он глядел на нее и на мужа недавно, после памятного заседания верховного совета. Как будто зазвучали снова угрозы, сказанные грубым, властным голосом...

   И, холодея в душе, вся оробев, она опять опустилась на подушки, лепеча:

   - А... а если и он предаст?!

   - Вздор. Свидетелей нет... Да и все равно: хуже от того не будет.

   - Правда твоя. Хуже того, что есть, быть не может! - безнадежно-тоскливо прозвучал горький ответ. И она снова приподнялась с подушек, как бы желая встретить входящего Миниха, за которым следовало человек десять кадет и адъютант его, Грамматин, бывший раньше адъютантом принца Антона.

   Дав "откровенные показания" на следствии о военном заговоре, совершив нечто вроде прикрытого предательства, капитан успел сохранить свое хорошее положение на службе, отделавшись строгим выговором за "неосторожность". А Бирон, очевидно надеясь совсем завербовать себе покладистого служаку, устроил Грамматина даже адъютантом при Минихе, к которому перешли почти все права и обязанности принца брауншвейгского.

   Сейчас он явился, как и Миних, сопровождая группу кадет, которым разрешили видеть трехмесячного ребенка-императора.

   Бирон находил полезным постепенно делать любимым и популярным будущего повелителя империи, от имени которого пока правил всей землей.

   Пропустив вперед молодежь, которая выстроилась небольшой линией перед кушеткой Анны, Грамматин остался ближе к дверям, в тени, ожидая дальнейших распоряжений.

   - Ну что, дети мои! - ласково, с неподдельной материнской мягкостью обратилась Анна к юным кадетам, личики которых ярко розовели и от тесно затянутых мундиров, и от удовольствия, испытанного при мысли, что они гости у самого императора и матери-принцессы.

   - Видели нашего государя? Как он вам понравился, мой малютка-император? Будете ли вы его любить? Станете ли беречь и защищать, когда придет ваш черед служить трону и родине нашей?

   - Так точно, ваше высочество! - прозвучали стройно враз десять юных, звонких голосов. А крайний, правофланговый по знаку Миниха выступил вперед, словно рапортуя, отчетливо проговорил:

   - Обещаем служить верой и правдой, ваше высочество. Мы всегда его любили и раньше. Себя не пожалеем, чтобы угодить государю!

   Сказал, сделал шаг назад и очутился на своем месте.

   - Хорошо! Отлично, дети мои. Верю вам. Благодарю от души. Граф, прошу всех их записать пажами его величества! - обратилась Анна к Миниху, который стоял тут же у кушетки, внимательно наблюдая и за своей молодежью, и за каждым словом, за малейшим изменением лица Анны.

   Умышленно подсказав Бирону меру, переполнившую чашу терпения родителей императора, фельдмаршал, герой на поле брани, ловкий царедворец и любезник по манерам, а в душе тонкий политик и гибкий интриган, он больше недели выжидал, к чему приведет последний удар Бирона. Правда, брат Юлии Менгден, ближайшей наперсницы Анны, уже явился к нему с осторожными предложениями. Но Миних, осторожный больше всех, сделал вид, что не понимает или не принимает всерьез беседы. Ему хотелось войти в непосредственные сношения с Анной, которой он доверял больше, чем легкомысленному Антону, да к тому же еще невоздержанному на словах и поступках в часы неумеренного пьянства, какому нередко предавался принц в сообществе людей, мало достойных уважения, чуть ли не своих слуг.

   Но завязать личные сношения так, чтобы не возбудить подозрений у Бирона, это было не легко. Все знали, что и малютка-император и его родители окружены агентами герцога, которому доносили о малейшем событии, даже самом пустом, какое имело место на половине державного ребенка, где помещались и покои родителей его.

   Выжидая удобного случая, Миних нашел, что ему было надо. Кадет, пожелавших видеть императора, взялся сопровождать он сам. И так расположил время, что надеялся найти Анну одну.

   Расчет его оправдался.

   Анна, обласкав еще несколькими словами юношей, осчастливленных теперь безмерно, протянула руку для поцелуя каждому.

   - С Богом, дети мои. Вот баронесса угостит вас там чем-нибудь вкусным. Слышишь, Юлия?

   - У меня все готово, ваше высочество! Идемте, молодые люди! Хотя по виду все вы совершенные девицы - не в обиду будь вам сказано! - слегка хлопая по щеке ближайшего, пошутила фрейлина, указывая путь молодежи.

   Грамматин по знаку Миниха ушел за ними.

   - Как мне прикажете, ваше высочество? Я тоже могу удалиться? - выждав несколько мгновений и видя, что Анна молчит, первым заговорил Миних. - Или будут еще какие-либо распоряжения от вас?

   И тут же сразу, меняя служебный сухой тон на участливый, наклонился к Анне, совсем дружески заговорил:

   - Ваше высочество страдаете, как я вижу... Нездоровье это несносное... Мне так огорчительно видеть, свидетель Бог. И... если бы не это... я бы...

   Не досказал, оборвал негромкую, доверчивую речь фельдмаршал, только глядит своими еще молодыми, красивыми глазами в глаза Анне, словно ждет от нее теперь ответа на свою затаенную мысль, просит почина к дальнейшей беседе на более важные темы.

   И Анна поняла. С боязливым ожиданием поглядев на него, она слабо улыбнулась, словно поощряя к дальнейшему. Но он молчал. И женщина заговорила печальным, детски жалобным голосом, который так не шел к угловатой, неизящной по стати принцессе, но не казался и фальшивым, благодаря совсем детскому, недоуменному взгляду ее усталых, печальных глаз.

   - Распоряжений?.. Ах, граф, не нам распоряжаться здесь. Мы с мужем просто заложники... пленные Бирона, волею случая прикованные к колыбели сына-государя. И эта моя болезнь... Сердце у меня сжимается... надрывается грудь от мучений. Кругом темно. Впереди еще страшнее. И... ни одного человека, который пожалел бы нас... Решился бы помочь... Посмел бы...

   Слезы хлынувшие не дали ей говорить.

   Если холодный расчет и давнишняя ненависть к выскочке-проходимцу Бирону двигали поступками графа до этой минуты, то сейчас вид неподдельной скорби и мук этой женщины, стоящей на недосягаемой, казалось бы, высоте, а на деле - поруганной в ее лучших чувствах, матери и жены, заключенной в блестящую, но тем более безотрадную неволю, - все это тронуло до глубины души впечатлительного фельдмаршала. И вообще женские слезы влияли на него очень сильно.

   Подсев к Анне, он осторожно взял ее руку, бессильно висящую вдоль тела, и почтительно поднес к губам.

   - Ваше высочество, успокойтесь, прошу вас. Право, мне кажется, дело уж не столь мрачно обстоит, как вы полагаете. Все неприятности минули. Понемногу позабудется минувшее дурное. И для вас, и для принца Антона настанут счастливые, светлые дни. Тестамент составлен ясно: только дети ваши и принц Антон имеют право на трон Российской империи... Никакие голштинские принцы вас устрашать не должны. Остерман тоже знал, что писал, составляя сию бумагу первой важности! Император незаметно подрастет... И тогда все враги ваши будут у вас под каблучком! Вы же сами понимаете, принцесса!

   - Нет! Никогда! Не дождаться нам того никогда!.. Мы здесь узники. Не смеем видеться ни с кем, не решаемся послать никуда никого из наших покоев, чтобы не взбудоражить целую свору шпионов, следящих за каждым нашим шагом, за малейшим движением... Последний нищий в государстве свободнее и безопаснее, чем я, чем мой супруг. Не кивайте головою, вы сами знаете: это так! Но все же и у нас остались друзья. Бог не совсем покинул нас. И странные вести стали доходить в эту нашу раззолоченную тюрьму. Видит Бог, я не могу молчать... Я слабая женщина, я мать! И я вам открою... Можете передать самому Бирону мои слова, можете делать что хотите.

   - Принцесса, неужели вы допускаете! - с неподдельным негодованием вырвалось у него. - Как мне больно... Миних - солдат, не царедворец! Миних никогда еще не был предателем и не будет. С женщинами он не воевал, да еще при помощи подлых средств! Вы смело можете открыться мне! Честь и Бог - порукой в том, принцесса.

   - Да, что-то говорит мне, что это правда. Я тут узнала... Ходят слухи - этот презренный... бывший... фаворит готовит нам новые испытания, новые муки. Он втерся в доверие к тетушке-цесаревне, низкий пройдоха, лизоблюд... Ее партия довольно сильна, особенно в народе, не только при дворе. За нее почти вся гвардия, столь ненавидящая регента. Но когда этот грязный обольститель станет супругом Елизаветы, как он о том мечтает... Тогда войска поневоле с ним помирятся. И она взойдет на трон. Он сам возведет ее... по нашим телам... по голове нашего сына, увенчанной российскою короной... Я вижу это. Он не постесняется ничем. И нам нет спасенья! А по столице ходят слухи, им же пущенные, как я и муж мой браним всех русских. Как принц Антон всех министров и членов синода сбирался кинуть в Неву, подготовляя военный переворот... Как?! Боже, всего не передать! И мы бессильны. Мы здесь в тюрьме, откуда ни один звук не достигает до народа!

   - Если вы уж все знаете... - развел руками Миних. - Оспаривать не буду. Но я не думаю, чтобы все эти происки ему удались. Царевна хитра, несмотря на свой беззаботный, простой вид. Гвардию он тоже не обманет. И, наконец, есть же Бог на небе!..

   - Есть! Я верю! - в каком-то порыве вдруг подхватила Анна. - И только вашими руками, граф, Он может спасти нас. Если вы пожелаете... Молю вас... на коленях готова заклинать!.. Спасите... Вы можете влиять на изверга. Скажите ему, чтобы отпустил нас в Брауншвейг... С моим сыном... Мы отречемся от всего: от прав сына, от русских субсидий, от всякой власти! Только б свою жизнь сберечь, сберечь нашего мальчика. Иначе он кончит свои дни в заточении, в нужде... если не под ножом убийцы! Все знают нравы этой страны, когда совершается дворцовый переворот. Молю вас: защитите сына. Бирон вам так много обязан. Вы помогали его возвышению. Ваш голос поддержал его в решительную минуту, когда он еще не был правителем и мог им не стать. Он должен вас послушать!..

   И она умолкла, глядя с мольбою на него в ожидании ответа.

   - Чувствую, принцесса, невольный, но тяжкий укор в этих словах! - заговорил Миних, поникая своей красивой головой. - Позвольте ж мне не оправдаться, нет! Я лишь объясню, чего вы, должно быть, не знали. Если бы этому... проходимцу, всесильному при жизни покойной императрицы, если бы стали перечить ему в его планах. Если бы не согласиться на передачу власти ему на все время регентства, никогда не допустил бы Бирон, чтобы государыня составила свой тестамент в пользу малютки Иоанна. Герцог осязал возможность долгих семнадцати лет царствования в России именем младенца-императора. И сделал так. Помешай мы ему тогда, в миг смерти вашей тетушки, стать регентом - злодей не задумался бы устроить кровопролитие. И потому даже я... охотно с виду дал свое согласие на то, чего изменить не мог. Но теперь?! Если уж вы были столь откровенны, я тоже не потаюсь! Час пробил. Он всем ненавистен. Войско, народ, министры, сенаторы, синод, кроме двух-трех продажных креатур, - все ждут, как бы избавиться от этого проклятия, от позора, гнетущего нас ряд долгих лет. И... видит Бог!..

   Он выпрямился во весь рост, как бы давая священную клятву:

   - Бог слышит: я берусь!.. Я сделаю... Я исполню это!

   - Вы, граф? Вы?! Верить ли ушам?

   - Верьте моей чести. Верьте клятве старика Миниха перед Господом, Властителем миров!

   В порыве радости Анна тоже поднялась, крепко поцеловала Миниха, и оба они, снова опустившись на свои места, стали беседовать доверчиво, задушевно, как близкие друзья.

   - Дело готово! - негромко объяснял Миних. - Я ненавижу его не менее, чем вы. Он и со мною поступил бессовестно, неблагодарно, как всегда и вечно поступал со всеми. Мне думалось: он человек. Нет, это зверь. А тогда и поступать будем с ним по достоинству. Время не терпит. Теперь же захватим его с целым гнездом! И тогда...

   - О, тогда! - с выражением безграничной ненависти прошептала Анна, даже оскаливая свои острые зубы, словно готовясь их впустить в тело врага. Но сейчас же вечная сдержанность и осторожность взяли верх над стихийным порывом, и она заговорила, подымая глаза к небу: - Ну... Как судьба нам укажет... Только бы достичь успеха, не испортить бы замысла какой-нибудь неосторожностью, ошибкой, хотя и невольной, конечно... Подумайте хорошенько, не слишком торопитесь. Если нам дело не удастся - и вы, и мы тогда погибли. Он поймет, что удар исходил от нас. И он не даст пощады... как и сам не получит ее. Вся наша семья погибнет. Он мстителен и опасен.

   - Бирон? Мне опасен?! Когда я решил раздавить эту гадину... Ха-ха-ха!

   Презрительный смех как-то неожиданно и странно прозвучал в этом тихом, небольшом покое.

   - Успокойтесь, принцесса. Только наша общая рознь, слабость и нерешительность давали опору и силу этому наглецу, мошеннику, одетому в мантию герцога, играющему скипетром великой державы, как палкой скомороха... Это же бездарный, жалкий плут, способный лишь потворствовать женской похоти и угождать ей самым грязным образом. Вы же знаете это, принцесса, не хуже меня. Да я бы давно убрал это рябое чучело с его высокого кресла... Но мне казалось, что принц Антон, не любя меня, и вам успел внушить неприязнь к старому Миниху. А теперь, когда все объяснилось, - я раздавлю его, как букашку! И завтра же. Время не терпит. Наши преображенцы последний день будут держать караул в логове этого... хорька! А на иных положиться опасно. Завтра - и делу конец!

   - Как?.. Завтра же!.. Боже мой!

   - Да, не иначе... Да откиньте весь страх. Верьте слову старого солдата: послезавтра утром - вы сильны и свободны, как сами пожелаете того! В добрый час... Да поможет нам Бог!

   - Позвольте... Подумаем, граф! - видимо теряясь, быстро заговорила Анна, держа за руку Миниха, как будто опасаясь, что он не дослушает и уйдет сейчас же свершать свое опасное дело. - Знаете, граф, а не лучше ли нам обсудить все еще раз... хорошенько? Что, если бы посоветоваться еще с нашими лучшими друзьями... С фон Менгденом, с другими...

   - Мы толковали с ним, принцесса.

   - С графом Левенвольде...

   - Мне... с ним?! - порывисто начал было Миних, но сейчас же сдержался и мягко, но настойчиво продолжал: - Нет уж, ваше высочество. Вы говорили, что полагаетесь на меня одного. Пусть так и будет. Я не желаю никого вовлекать в опасность без крайней нужды. И риск, и ответ пускай уж лежат на мне одном.

   - И одному вам - благодарность наша, великодушный, отважный человек! Пусть так. Я согласна. Делайте как хотите. Не медлите только, если уж сами решили, что час настал. Нам не вынести дальнейших ожиданий. Я... я с ума сойду. Я... Не медлите, дорогой граф!..

   - Мой полк и я, - мы не привыкли медлить в виду врага! - совсем в духе старинного французского шевалье ответил Миних, недаром любивший язык Франции больше своего родного. - До завтра, принцесса!

   Почтительно и ловко облобызал он поданную ему руку, приняв ответный поцелуй в открытый, высокий лоб, резко очерченный линией пудреного парика.

   - До завтра, дорогой наш избавитель! - провожая уходящего, поднялась с места Анна. - Будем ждать. Да хранит вас Господь.

   Еще раз ловко откланявшись, Миних вышел из покоя.

   Проводив графа, Анна позвала свою любимую фрейлину фон Менгден и, усаживаясь поудобнее в кресло у камина, начала сообщать ей о решении, принятом фельдмаршалом. Но девушка сразу перебила подругу:

   - Я знаю... я почти все слышала, стоя здесь, за дверью уборной. Опасаясь, чтобы кто-нибудь другой не пробрался сюда, я там была все время... Знаешь, когда уж все стало ясно, я едва удержалась, чтобы не выскочить, не броситься на шею этому красавцу старику... Он не только отважен, он прекрасен собою! Ты не замечала этого, Аннет? Недаром многие дамы без ума от этого седого обольстителя!..

   - Брось вздор болтать! - раздражительно прервала ее принцесса, снова потемневшая после ухода Миниха. - Я с тобой говорю серьезно... Такая минута... А ты...

   - Простите, ваше высочество! - смиренно потупилась Юлия, зная, что в некоторые минуты опасно раздражать больную подругу. - Я слушаю...

   - Да нечего и слушать... Я сама не знаю, что делать!.. Что будет?! Что с нами будет! Я вся дрожу... Что, если неудача? Боже мой! Не вернуть ли... остановить графа? Лучше ничего не надо! Потерпеть, перенести как-нибудь... Иначе все погибло, если только Бирон... Или вдруг неудача?! Все возможно... Тогда - Сибирь... Быть может, плаха... Юлия!

   И, давая исход всему напряжению нервов, накопившемуся за этот день, Анна забилась в рыданиях на груди у подруги.

   - Анюточка, слушай! - вдруг из-за спинки кресла послышался хриплый голосок горбуна-шута, проскользнувшего сюда незаметно уже давно. - Слышь, не пужайся, матушка. Это я же, Нос... Раб твой неизменный, пес твой верный. Сама ведаешь: ближе ты мне всего роду-племени. Помню добро я твое. За тебя готов горло кажному перегрызть. Так послушай ты и меня, дурака...

   - Ну!.. Что там еще! Говори, дурак... Не до тебя мне. Ну, да говори!

   - Скажу, скажу, чтобы заспокоилась ты. Слушай... Я, слышь, тут, за дверью же стоял, где и Юлинька была, да в щелку и глядел на нево. Слушаю речи разумные, а сам больше на его глаза поглядывал - старику в лицо смотрел, вот ровно в душу евонную... Будто душу ево видел. Не страшись старика. Верь ему. Ничего не страшися. Нынче старик твердо дело свое порешил. Может, и сам жив не будет, а свое повершит! Верь мне, дураку, Анюточка! Я в очи ему глядел... Я видел. Я очи людские знаю.

   - Ты Нос! Поди ты, горбач! Разве ты - человек? - отирая слезы, не могла удержаться от грустной улыбки Анна.

   - Пес... пес, Анюточка! Твой да Иванушкин. Уж как забавно, слышь! Вчерась, слышь, глядит он на меня, ангельская душка чистая, за нос меня ухватить норовит... А я повизгиваю, да бубенцом позвякиваю, да лаю... А он, ангелочек мой, и-и заливается-смеется... И будет смеяться, радоваться будет. А псы-то... они куды лучше людей правду чуют, Анюточка! Вот и я чую: верно говорил старик. Не хуже меня любит он нашего Биронушку, кровопивушку. Конец пришел ему, окаянному, другу миле-е-енькому! - затянул, словно песню запел, шут и раскатился дребезжащим хохотом, припрыгивая на одной ноге, повторяя: - Конец! Конец! Со святыми упокой... упокой...

   Странно вязались эти печальные слова с веселым плясовым мотивом, на который переложил их горбун.

   - Ну, ты, вьюн, довольно! - остановила шута Юлия и склонилась, как мать над ребенком, над Анной, снова задумчивой, грустной и бледной.

   - Знаешь, Аннет, и мне верится почему-то. Это Носач наш хорошо сказал про свое чутье. Чутья у него много. Будем верить, дорогая. Все-таки легче, чем вечно сомневаться и ждать беды, как ты делаешь. Сама себе портишь даже редкие светлые минутки... Брось, не думай!

   - Оставь, Жюли... не уговаривай меня. Я не ребенок! - нетерпеливо отмахнулась принцесса. - Тебе хорошо... У тебя нет сына-императора. Нет вообще детей. А я...

   Стук за дверью не дал ей досказать.

   - Ее высочество герцогиня фон Бирон! - громко доложил камер-лакей.

   - Проси! - приказала принцесса, поднимаясь, чтобы встретить гостью.

   - Не забывает! - шепнула она Юлии. - То и знай заглядывает, чтобы полюбоваться, потешиться нашим горем. А там с муженьком-негодяем смеется потом...

   - Это ее послали нынче, чтобы Миниха стеречь, пока он будет у тебя. Чтобы вы наедине толковать не могли! - также быстро зашептала Юлия. - Да поздно! Опоздала, кукла толстая. Верно, дольше обычного два лакея ее в стальной корсет затягивали, чтобы стянуть эти горы жиру, какие носит она, словно горбы, спереди и сзади... Вон идет, колыхается! - глазами указала девушка в соседний покой, куда дверь осталась нараспашку раскрытая камер-лакеем.

   Там медленно плыла по ковру толстая, неуклюжая фигура герцогини, еще не слишком старой, довольно красивой лицом, но разжирелой непомерно. Даже высокие страусовые перья затейливой не по годам прически не могли придать роста или хоть немного скрасть, облегчить объемы этого ходячего комка жира.

   - Ваше высочество!.. Как я рада! Как благодарна вам, что не забываете нас! - встреча-я среди покоя гостью, с реверансом приветствовала ее Анна, принимая самый любезный и довольный вид.

   - Ах... уж могу ли я не помнить вас, дорогое дитя! - ответила гостья тоже с придворным, глубоким реверансом, от которого вся побагровела и громко стала дышать, как запаленная лошадь. - Вот только успел откушать мой герцог и пошел отдыхать, как я и собралась... Заехала навестить вас да поглядеть, как поживает его величество? И вы здесь, милочка! - снисходительно кивнула она на почтительный реверанс фон Менгден. - Вечно неразлучны с нашей принцессой. Делает вам честь.

   В эту минуту Нос, стоявший поодаль, вдруг упал на спину, поднял ноги кверху, словно оглобли у телеги, и, закрывая руками лицо, запричитал пискливо гортанной фистулой, как на кукольном народном театре выкликает Петрушка:

   - Ой-ой-ой, батюшки!.. Ой-ой-ой, матушки!.. Оглушило, ослепило, солнышком осияло. И не вижу носом, и глазыньками не слышу ничего! Ровно пташка райская в наш покой залетела. Уж с чего ты так цветешь да хорошеешь день ото дня, матушка наша, регентушка, государыня всесветлая, красота всесветная!.. Воистину, Господь проливает благодать на избранных чад своих. Облобызать следочки твои малые не поизволишь ли псу смердящему, Носачу горбящему, матушка, благодетельница наша... Всем дары дающая, ни от кого не берущая... Ангелица сущая!..

   И, кубарем по ковру подкатясь к толстым ногам герцогини, шут высоко до неприличия поднял ей край пышной робы и взасос стал целовать его, мурлыча, словно кот, от притворного удовольствия.

   - Ур-р-р... мур-р... кисанька... И ноженьки же... ровно колонки церковные, ровные да стройные. Сладости сколько на них наросло! Ур-р... мур-р... Вот уж ежели бы я был хороший мужчинка, такой красоты бы не стерпел... Либо вынь да положь, либо так бы и помер тут вот... у самого краешка!..

   Герцогиня вся просияла, слушая эту грубую лесть, подносимую под видом простодушного восторга.

   Анна потемнела и нахмурилась.

   - Ты чего прилез? Прочь, шут! - не сдержавшись, прикрикнула она.

   - Нет, ничего... Он мне не мешает! - снисходительно улыбаясь, заступилась герцогиня. - От простоты душевной болтает уродец. Он у вас забавный... Его и покойная императрица любила. Чего не заглянешь ко мне? Потешил бы деток наших. И подарочек получишь, гляди, носач-горбун!..

   И концом расшитой золотом туфли она шутливо провела по лицу карлика.

   - Я бы да не заглянул! Давно сбираюсь... Да... "самого" боюся! - извиваясь червем, пищал Нос, совсем по-собачьи потираясь спиной у ног глуповатой толстухи. - Не любит "сам"-то меня, я знаю... А уж мне бы к тебе бы, солнышко наше красное, как не заглянуть! Особливо теперь, когда и месяц ясный за горой не садится, у твоего хозяина не спросясь!.. И дневал бы... И ночевал бы... Коли можно, так нынче же я... Вот побегу собирать свои пожитишки... Мьяу... Гау!..

   И с лаем, с визгом, с кошачьим мяуканьем выбежал шут из покоя, сделав незаметный знак Юлии.

   Герцогиня, которую шут измял своими неуклюжими грубыми шутками и ласками, с трудом нагнувшись, старалась о