Жданов Лев Григорьевич - Под властью фаворита

bsp;    Сразу в сени, а потом в покой вошли около десятка дозорных с поручиком Гольмштремом, бироновцем, во главе.

   - Идем... несем! - проговорил он своим плохим, не русским говором. - Пожалуйте! - обернувшись назад, в сторону крыльца, пригласил он кого-то.

   Вошло еще человек пять солдат-пехотинцев, под командой Власьева, личного адъютанта Ушакова.

   Тут лишь поняли гости Бровцына, что они попали в хитрую ловушку. Но никто не издал ни звука, и только презрительными взорами окидывали они Власьева.

   Видя, что от него все ждут первого слова, Власьев, обычно наглый и беззастенчивый, опустил в смущении глаза, растерявшись, стыдясь от сознания, что* сейчас придется наложить руку на своих же товарищей, как на каких-нибудь преступников.

   Все-таки кое-как овладев собою, он торопливо забормотал:

   - Простите, государи мои... Я получил приказ... Именем его величества... вы... арестованы. Вот бумага... видите: подпись... печать...

   Настало тяжелое молчание, снова нарушенное неуверенным, срывающимся голосом адъютанта:

   - Извольте одеться... и следовать за мною.

   Не говоря ни слова по-прежнему, стали надевать с помощью денщика свои шинели и головные уборы гости Бровцына и он сам.

   В это время сильный треск послышался на кухне, и дверь, запертая денщиком, сорвалась с петель, грохнула на пол. Еще несколько солдат с капралом появились за порогом кухонной двери.

   - Што, там никого не было? - спросил отрывисто Власьев.

   - Так точно... Все выглядели. Пусто там, ваше скородие! - отрапортовал капрал.

   - В таком случае... Вы готовы, государи мои? - обратился Власьев к заговорщикам. Увидя, что денщик собирается подать им шпаги, а они их не берут, - он крикнул резко:

   - Эй ты... стой... Шпаги давай сюда!..

   Гольмштрем, по знаку Власьева, принял шпаги у денщика, неловко сунув их себе под мышку.

   - Видите, товарищи, хорошо, что шпаги наши не на нас! - с горькой улыбкой обратился Ханыков. - Вот еще оружие, господин адъютант!

   И, достав из кармана небольшой пистолет, он протянул его Гольмштрему. Остальные тоже, кто имел, начали вынимать пистолеты, чтобы сдать оружие.

   Две крупные фигуры военных внезапно появились в раскрытых дверях, ведущих на крыльцо: брат фаворита, Густав Бирон, и генерал-майор Бисмарк, креатура регента. Видя, что все обошлось благополучно, вошли в покой посмотреть, как происходит арест.

   - Взяли всех... Обезоружили. И без шуму! Прекрасно! - похвалил своих ищеек Густав Бирон. - Никого больше нет? Тут все?

   - Все, генерал! - начал было докладывать Власьев.

   В то же время Камынин незаметно, стоя почти за спиной у Бисмарка, что-то шепнул ему.

   Не меняя нисколько выражения своего грубого, словно из камня резанного лица, Бисмарк перебил Власьева вопросом:

   - А вы посмотрели в той комнате?

   И он концом тупого подбородка указал на комнату Бровцына, куда скрылись четыре человека из всей компании.

   - Не успели? - переспросил уже нетерпеливо Бисмарк. - Осмотреть!

   Гольмштрем и четыре дозорных двинулись туда.

   Аргамаков, еще не успевший отдать своего пистолета, один только заметил движение Камынина, его перешептыванье с ненавистным немцем.

   - А-а... Вот он, предатель! - хрипло вырвалось из груди у потрясенного юноши. - Пес! Змея...

   Блеснуло поднятое дуло, резкий звук взведенного курка прорезал внезапно наступившую тишину. Грянул короткий выстрел.

   - Ой! - инстинктивно сгибаясь и тем избавившись от пули, крикнул Камынин как-то глухо, коротко, словно настигнутый зверь.

   Густав Бирон, как раз в эту минуту сделавший движение навстречу Бисмарку, схватился за плечо, задетое пулей, миновавшей Камынина.

   - Что! Стрелять! - загремел он, испуганный и обозленный. - Ах, ты, русская собака! Взять их всех... В колодки... Обыскать хорошенько... Ну! - еще громче крикнул немец-генерал, видя, что его приказание не исполняется окружающими.

   Гольмштрем и три-четыре дозорных, понукаемые начальником, сделали было движение по направлению к арестованным офицерам. Но внушенное им чинопочитание не позволяло сразу приступить к расправе, которой ждал Бирон.

   - Не смейте нас трогать! - хватаясь за табуреты, за тяжелые бутылки, сразу подняли голоса заговорщики, видя, что солдаты решатся все-таки и приступят к исполнению отвратительного приказа, данного им генералом-немцем.

   - Мы сдалися... Мы сами отдали оружие! - трепеща, заговорил Ханыков. - Вас мы не трогали... и не хотели... А это... это - предатель, иуда!.. Не позорьте нас, не доводите до последнего!.. Добром мы не позволим позорить себя...

   В нерешительности стояли теперь и дозорные, и Гольмштрем, и Власьев, которому Бисмарк приказывал что-то.

   Тогда Густав Бирон, наведя на дозорных два пистолета, шипящим голосом отчеканил:

   - Я приказал вам, негодяи, связать всех бунтовщиков и обыскать! Вперед, собаки! Не то перестреляю ослушников!

   Курки щелкнули при взводе.

   Двое-трое дозорных потрусливее шатнулись вперед, к группе арестованных. Остальные дозорные гурьбой колыхнулись за первыми и навалились на стол, опрокидывая его.

   Завязалась свалка...

  

  

   Прошло еще пять дней.

   В ясное морозное утро особенное оживление наблюдалось в одном из главных покоев старого Летнего дворца, занимаемого сейчас Бироном.

   Большой стол, в виде буквы "П", был накрыт красным сукном посреди зала. Крылья этого стола были очень коротки, всего на три места. А середина - гораздо длиннее, обставлена была с обеих сторон мягкими креслами с низкими, покатыми спинками. В центре стола - для председателя, самого регента, - приготовлено было особое кресло с высокой спинкой, напоминающее трон.

   Небольшой стол для секретаря стоял поодаль, между двумя окнами, где больше свету. Стулья с резными, позолоченными спинками, скамьи, обитые дорогой материей, чинно тянулись вдоль стен. Два больших портрета - Анны Иоанновны и младенца-императора Ивана Антоновича - дополняли убранство этого зала, предназначенного на сегодня для большого совета, созванного регентом.

   Сам Бирон в ожидании министров один шагал по залу, опустя на грудь свою тяжелую голову, заложив руки за спиной, видимо погруженный в глубокое раздумье.

   Услышав движение за входной дверью, он поспешил навстречу и с протянутыми вперед руками встретил фельдмаршала Миниха, который своей легкой, еще молодой походкой вошел в покой.

   - Ваша светлость! - отдавая почтительный поклон, приветствовал регента царедворец-воин, бережно принимая горячие руки Бирона в свои белые и холеные, как у женщины.

   - Рад, рад, дорогой мой друг, что вы пожаловали сегодня немного раньше других господ министров!.. Ну что, как? Обдумали вы то, о чем мы с вами толковали? Мысль, вами высказанная, превосходна. Как только ее в исполнение привести?

   - Да весьма просто, ваша светлость! Нынче же, после допроса, пусть и подпишет принц вот это! - протягивая Бирону сложенную бумагу, сказал Миних. - Если только остальные господа министры согласятся, что так необходимо. Главное - Остерман...

   - Превосходно! Чудесно! - пробегая глазами бумагу, похвалил Бирон. - Коротко и вполне все выражено. Лакедемонский язык у вас, признаться надо, дорогой фельдмаршал. Наш "оракул", граф Андрей Иваныч нынче непременно пожалует. Я и покажу ему... А остальные министры...

   Бирон, только презрительно махнув рукой, продолжал:

   - Можно заранее и указ составить. Вот, кстати, и Маслов! - кивнул он в сторону обер-прокурора Маслова, который в сопровождении Ушакова появился в зале. - Он нынче секретарем. Я ему и прикажу.

   Небрежно кивнув головой в ответ на поклон обоих вошедших, Бирон уже собирался подозвать Маслова, когда Миних снова заговорил, слегка удерживая регента:

   - Ваша светлость... заодно бы... Пусть и этот лист он же перебелит поживее... Чтобы Остерман не увидел при чтении моей руки. Полагаю: так лучше будет.

   - Вы всегда правы! - согласился Бирон и обернулся к Ушакову, который уже отдал не один поклон спине регента.

   - Добрый день, мой милейший! Как поживаете? Все ли вы помните, что здесь придется вам говорить, а?

   - Могу ли позабыть, ваше высочество? - с низкими поклонами заговорил сладеньким, почтительным голосом Ушаков. - Дело такое... ай-ай-ай!.. Подумать тяжко! Лишь милость и доброта вашей светлости чрезмерно велики. А то - не словами бы отделаться нашему принцу за все его... Помню... все досконально помню! - прервал сам себя угодник Бирона.

   - Хорошо. Преизрядно. Маслов! - позвал негромко Бирон.

   Тот быстро подошел.

   - Возьми это, немедля перепиши и положи мне на стол! - протянул он обер-прокурору бумагу, полученную от Миниха. - Устав не забыл принести... подлинный, за подписом?

   - Все готово, ваше высочество!

   И Маслов почтительно указал на стол, где на председательском месте он за минуту перед тем положил устав о регентстве, извлекши его из своего объемистого, уже сильно потертого сафьянового портфеля.

   - Больше ничего приказать не изволите? - принимая бумагу от Бирона, спросил он.

   - Нет, еще указ заготовь... следующего содержания... Ну, как там вначале?.. А потом так: "Понеже его высочество любезный наш родитель желание свое объявил: имеющиеся у него... военные чины... снизложить... а мы ему в том отказать не могли..." Что, хорошо так будет? - обратился с вопросом он к Миниху, который внимательно слушал Бирона. - Как полагаете, генерал-фельдмаршал?

   - Удивительно сильно и удачно сказано!

   С самодовольной улыбкой кивнув головой, как бы в благодарность за похвалу, Бирон продолжал диктовать Маслову:

   - "...Не могли... и того ради... чрез сие... военной коллегии нашей объявляем... для известия..." Ну, и подпись... "Именем его императорского величества... регент и герцог..." И подашь мне. Я подпишу, когда потребуется.

   Пока Бирон диктовал, Маслов карандашом наносил себе в книжку каждое слово. С низким поклоном, пряча книжку, обер-прокурор проговорил:

   - Все будет исполнено, ваше высочество. Можно бумагу переписать?

   - Да. Поторопись, пока не собрался совет... - отпустил регент своего пособника, который направился к секретарскому столу и принялся переписывать там бумагу Миниха. А Бирон обратился к фельдмаршалу, самодовольно потирая руки:

   - Вот, полдела, значит, и готово. Небо начинает проясняться над нами, не правда ли? Но вы, мой друг, как будто желаете мне что-либо сказать?.. Говорите. Вы знаете: для Миниха у Бирона нет отказу. Все, што только могу...

   - Я взываю лишь к справедливости мудрого нашего правителя. Вам уже доложено о решении коллегии по нашему спору с генерал-интендантом, братом вашего высочества... И ныне я...

   - Ах... вы про это дело! - невольно поморщился Бирон. - Но что же я тут могу, дорогой наш победитель?! Вы же видели: я умышленно отклонил всякое свое вмешательство... передал тяжбу вашу в коллегию. И она решила...

   - Решила несправедливо, ваше высочество! - оживляясь, перехватил речь Миних. Его обычно мягкий голос принял металлический, звонкий оттенок, которого боялись и друзья и враги фельдмаршала. - Коллегия видела перед собою не простого генерала, а брата нашего правителя-регента! И я прошу вас: войдите в дело сами, герцог! Ежели я не прав - готов ответить самой жизнью моею. Но так оставить дело невозможно. Я и то унижен не мало. Лицо, мне подчиненное, столь нагло позволило себе...

   - Позвольте и мне уж! - сразу, очень сухо перебил его Бирон. - Коллегия не один человек. Ужли все там настолько боятся задеть меня, поступая по правде? Я сам - раб справедливости и закона. И не считаю возможным слушать обвинения, возводимые на высший военный магистрат из уст... хотя бы и ваших, фельдмаршал! Кончимте лучше на том. Прошу прощенья... Видите: собираются... Мы еще потолкуем!

   Придав своему неподвижному обычно лицу любезное выражение, он поклонился ласково Миниху и пошел навстречу министрам и другим сановникам, которые один за другим стали наполнять зал, появляясь из входных левых дверей.

   - Пусть так... Мы еще потолкуем с тобою... "любезный друг"! - сквозь зубы пробормотал вслед временщику Миних и тоже двинулся в глубину покоя, где небольшими, отдельными кучками собирались входящие сановники.

   Остерман, Бестужев, оба Левенвольде, Густав и Петр Бироны, Салтыков, фон Менгден, граф Черкасский, Бисмарк, Никита Трубецкой, как генерал-прокурор, Василий Стрешнев, Ромодановский, Неплюев, граф Чернышев, князь Шаховской и сын Миниха, член военного совета, - все были налицо.

   Бирон, отдавая всем поклоны, приглашал вошедших занять места у стола. По сторонам его сели Остерман и фельдмаршал Миних. Министры, сенаторы и генералы, по старшинству, заняли остальные места.

   Петр Бирон и Миних-сын с Яковом Шаховским в качестве обер-прокурора поместились на левом крыле стола. Три места напротив, за правым крылом, оставались незанятыми.

   Камер-лакеи, закрыв дверь, в которую входили сановники, открыли другую, ведущую во внутренние покои, где сейчас находились принц Антон и принцесса Анна.

   Маслов, переписав бумагу Миниха, положил ее под рукой у Бирона и стоял позади стула регента, ожидая дальнейших приказаний.

   - Уже... готово? - кинув взгляд на стол, спросил Маслова Бирон. - Хорошо. Идите на свое место.

   Маслов уселся за секретарским столом, а Бирон, подавая Остерману лист, переписанный Масловым, негромко проговорил:

   - Не угодно ли, ваше высокопревосходительство, посмотреть сию бумагу. И скажите свое мнение. А я пока вот подписать здесь должен несколько указов.

   И, исподлобья наблюдая за тем, какое впечатление произведет бумага на Остермана, Бирон привычной рукой стал выводить свою подпись на нескольких листах указов, сложенных у его места небольшою стопкою: "Иоганн... Иоганн..."

   - Прочли? Что скажете? - не вытерпев, первый обратился он к Остерману, видя, что тот кончил и сложил лист.

   - Я бы и сам лучше составить не мог декларации! - слегка пожимая плечами, отчетливо проговорил канцлер. - Благую меру избрали, герцог.

   - Рад, что встречаю одобрение ваше, граф. Именно ваше! Я так и надеялся. Ведь старое все позабыто, не правда ли?

   - Можете всегда надеяться, ваше высочество, на меня, как на всепреданнейшего слугу. Вы знаете: человек я смирный... Помню русскую пословицу: ласковый теленок... Хе-хе... А мои уж такие годы, что хочется спокойно молочка попить... И хвори мои тяжкие... Уж не до чего мне, герцог!

   - Верю, верю... Однако и вы брыкаться умеете, ваше сиятельство! - стараясь в тон Остерману изобразить добродушную веселость, заметил Бирон.

   - Ну, где уж мне брыкаться с моими ногами... И хожу не то что с палкой, а еще сына вожу, чтобы поддерживал безногого отца. А кстати... Глаза у меня тоже что-то плохи стали. Чей это почерк знакомый на бумаге? Неужто наш Маслов сочинял? Навострился русачок...

   - Д-да... это он переписывал, - уклончиво ответил Бирон, не желая солгать, чтобы потом его Миних не пристыдил при случае. - Но, видите, ваше сиятельство: все уже на местах... Пора и к делам приступить.

   Откашлявшись, поправив свой пышный парик и ленту орденскую, регент еще больше обычного приосанился и по-немецки же, как вел беседу с Остерманом и Минихом, заговорил, не считаясь с тем, что князь Черкасский и другие из русских сановников плохо понимали чужую речь.

   - Господа министры, сенаторы и прочие генералы! Раней всего вам будет объявлен указ о содержании высочайших особ, каковое им приличествует в настоящее время получать из средств казны империи Российской. Но, конечно, вам ведомо, что не того лишь ради собралися мы в столь чрезвычайном и секретном совещании. Многие из вас лично производили дело, а другим сообщены протоколы допросов по раскрытию заговора, удача которого могла повергнуть все государство наше в прежестокую опасность. Карать тех, во имя кого зачиналось злодейское дело, касаться столь высоких особ - мы не пожелаем, конечно, хотя бы ради того, чтобы не нарушить спокойствие всенародное и не ввести соблазна и примера тяжелого, кои и в прошлом не мало смуты порождали в этой темной, полудикой стране. Помимо того, о милосердии памятовать должно. Первая вина - полвины! Да и любовь наша к тем высоким особам превосходит наши опасения, от них пробужденные. Но... пресечь дальнейшие шаги необходимо! - особенно громко, даже резко проговорил Бирон и остановился, желая видеть, какое впечатление произвела эта часть его заранее приготовленной речи.

   Общее одобрение, выраженное отчасти легким говором, отчасти молчаливым покачиванием головы, сочувственной миной, успокоили регента, и он уже не так напряженно, как раньше, но все же стремительно повел дальнейшую речь.

   - Принимая во внимание все вышеизложенное, по совещании с ближайшими к правлению лицами, составлена ныне декларация, которую мы немедля огласим. Ежели вы единодушно дадите одобрение оной, то, несомненно, таковая будет и подписана беспрекословно тем лицом, кому сие сделать надлежит.

   Развернув лежащий наготове лист, переписанный Масловым, Бирон медленно, запинаясь на русской речи, ставя неправильные ударения, но громким голосом прочел:

   - "Ваше величество!

   Я ныне, по вступлении вашего императорского величества на всероссийский престол предков ваших, - желание имею: мои военные чины низложить, дабы при вашем императорском величестве всегда неотлучно быть. Подполковник Семеновского полка, полковник Брауншвейгского кирасирского полка..."

   - Тут будет надлежащая подпись. Чья - всем ясно? Кто, государи мои, желает эту подпись здесь видеть, путь апробует бумагу сию своеручно и немедля в настоящем высоком собрании. Ежели же кто-нибудь имеет против оной возражения - прошу таковые без замедления изложить. Мы обсуждать их станем, пока остальные руку прикладывать благоволят.

   Хотя речь диктатора звучала решительно, сердце у него самого билось порывисто. Он опасался, что кто-нибудь, особенно из русской знати, хотя бы и осторожно, но может попытаться отклонить подписание такого важного документа без предварительного совещания, без возможности даже некоторое время обдумать свой ответ.

   Не особенно чуткий, но хитрый и опытный в дворцовых и политических происках, Бирон понимал, что стоит одному подать голос не в пользу бумаги, начнутся споры. В худшем случае - проект лопнет, в лучшем - осуществление его отсрочится на неопределенное время. Все станет известно Анне Леопольдовне и ее принцу-супругу... И снова придется заводить тяжелые пружины.

   Но отступать Бирон не любил, упрямый и наглый по природе. И сейчас он, едва кончил речь, повернулся вправо от себя и положил лист прямо для подписи Остерману, как самому влиятельному после себя лицу в тайном совете, как своему постоянному противнику, хотя и не явному.

   Бирон как бы спешил использовать полусогласие канцлера, высказанное осторожным дипломатом в разговоре перед началом заседания.

   Но и Остерман, хотя атакованный в лоб, держался наготове.

   Сейчас у него начался, вдруг, сильнейший приступ его сухого, затяжного кашля, известного всем, особенно тем людям, которые иногда ставили старому политику вопросы, требующие прямого, откровенного, но для Остермана нежелательного ответа.

   Этот "дипломатический" кашель, как его звали злые языки, положительно потрясал в этот миг сухую, длинную фигуру канцлера со впалой, старческой грудью.

   - Пу... пусть там... - мог только он кое-как выдавить сквозь зубы, показывая налево от Бирона, где сидел Миних и другие, военные больше, сановники. - Пусть они... Сейчас и... я... потом... сейчас!..

   И он закашлялся еще пуще, закрыв лицо и рот большим, цветным шелковым платком своим.

   Бирон, стиснув до боли зубы от сдержанной досады, доходящей до ярости, натянул подобие улыбки на свое деревянное, грубо-красивое лицо и молча обернулся к Миниху, подавая ему лист.

   Фельдмаршал, словно заранее ожидавший этого, взял бумагу, положил перед собою и, не торопясь, потянулся рукой к чернильнице, чтобы омакнуть в чернила гусиное перо, лежащее наготове.

   Обмакнув, он осторожно потряс перо над чернильницей, чтобы сбросить излишек чернил, и, потянув обратно руку с пером, другой рукой поправил лист, назначенный к подписи, уложив его прямо перед собою, чтобы удобнее было писать.

   Делал все это фельдмаршал особенно методично, не торопясь, словно выжидая чего-то. И когда рука уже лежала на листе, готовая писать, он быстрым взором исподлобья окинул, словно уколол или пересчитал молча тех трех-четырех генералов и сенаторов, - вельмож из русской партии, - которые могли бы воспользоваться предложением Бирона и начать обсуждение декларации. Но первый заговорить никто не решался, зная мстительный и неукротимый нрав временщика.

   Тогда Миних, уж без дальнейшего промедления, быстро и четко, своим красивым почерком вывел чуть пониже текста: "Фельдмаршал фон Миних". И положил перо на край массивной, бронзовой чернильницы, поставленной здесь, перед местом регента.

   Нетерпенье, опасение, злоба и страх, буря тяжелых ощущений, целый вихрь мыслей и дум - пронеслись в уме, в душе у Бирона, пока прошли эти страшные несколько мгновений, когда Миних дал свою подпись на бумаге, предложенной ему регентом.

   Но едва первая буква подписи зачернела на синеватой поверхности толстого, почти пергаментного листа, Бирон безотчетно издал вздох облегчения, и настолько явственный, что Трубецкой, сидящий рядом с Остерманом, услышал его и выразительно переглянулся со своим соседом, графом Черкасским.

   Сделав последний росчерк, Миних вопросительно взглянул на регента.

   - Дальше прошу! - больше движением головы, чем звуком указал регент.

   Бумага перешла к следующему, Салтыкову; тот, подписав, передал соседу, Бестужеву, и так далее, пока, обойдя левый край стола, лист не вернулся на середину и снова появился перед Остерманом.

   Постепенно, по мере того как ряд подписей становился длиннее и гуще, кашель канцлера затихал, ослабевая, и наконец совсем прекратился к той минуте, когда бумага снова очутилась перед его глазами в ожидании подписи.

   Покачивая с довольным видом головою, Остерман поправил очки и, протягивая руку за пером, предупредительно поданным ему Бироном, заговорил.

   - Ну, как же иначе может быть: все желают!

   Медленно, методично выведя свою подпись, он продвинул лист соседу справа, князю Трубецкому.

   - Подписывайте, господин генеральс-прокурор!

   - Пишу... пишу! - торопливо, привычной рукой подмахнув бумагу, отозвался тот. - Чудесная мера задумана его высочеством! Теперь исчезла всякая опасность для отечества...

   - Это... с его стороны! - кивая на принца Антона, в эту минуту появившегося в зале, сказал шепотком Остерман. - Конечно, он теперь впредь будет безопасен. А вот интересно мне, как он станет подписывать сей документ? Не заупрямится ли? - обернувшись к Бирону, задал осторожный вопрос канцлер.

   - Теперь, когда все подписали... Не посмеет! - негромко ответил регент и приподнялся с места, отдавая почтительный поклон принцу Антону, который, став у свободного конца стола, сперва поклонился герцогу, а затем отдал всем общий поклон.

   Как волна подымается и падает у берега - поднялись два ряда голов, привстали все сидящие по обеим сторонам стола, откланялись принцу и снова уселись на свои места.

   За широким пролетом раскрытой двери, в которую вошел принц, в соседнем покое виднелась знакомая всем фигура принцессы Анны, усевшейся в кресле недалеко от дверей, так что ей было видно и слышно все, что происходит за столом.

   Юлия Менгден и еще две-три приближенные дамы стояли поодаль за креслом принцессы.

   Печальный, смущенный, занял принц Антон свое место на свободном конце стола и, видя, что все молчат, ожидая от него первого слова, нерешительно, заикаясь сильнее обычного, заговорил так же по-немецки, как и Бирон, лишь более книжным, правильным языком:

   - С... сс... свет... тлейший герцог-рр... регг... гёнт... и ггггосс-ппода мини... стры и ссе-ннат-тторы! Я-я яааавляяаа-юсь ссю-да по приглашению вввер-ховвного... сссоооввета... и...

   Не зная, что сказать дальше, принц еще раз отрывисто отдал поклон одной головой и умолк, сидя навытяжку в своем кресле, необычно бледный и серьезный.

   Тогда Бирон, еще при первом появлении у стола принца Антона принявший необыкновенно строгий и безучастный вид, повел речь, не обращаясь прямо ни к кому, а словно оглашая очередное постановление совета:

   - Первее всего считаю долгом огласить, что мною подписан указ, - апробованный высоким собранием: о назначении ежегодно по двести тысяч рублей принцу и принцессе брауншвейгским, как высоким родителям его императорского величества, и по пятьдесят тысяч рублей цесаревне Елисавете.

   Принц Антон счел нужным снова встать и с поклоном проговорил:

   - Спешу изъявить бббб-благодар-ность... его ввеличеству... и праа-авитель-ству все-еему... особли-иво ваа-м, ввва-аше ввыс-сочесс-ство!..

   - Разная бывает благодарность! - все так же не глядя ни на кого, желчно заговорил регент. - И то, что узнало ныне правительство со стороны вашего высочества, вряд ли благодарностью именоваться может.

   Принц Антон, совершенно подавленный таким грубым укором, брошенным ему в лицо при всех, попытался все-таки подать голос.

   - Я нне ппо-онимаю... Кажется, я... Я... нни-ичего такк-кого не сдее-лал... Я все-егда стаа-рался...

   - Не извольте отрекаться столь поспешно, ваше высочество! - совсем резко перебил его Бирон. - Чтобы потом самому не сожалеть, когда дело объяснится. Наверное, ни я, никто на свете не посмел бы поднять голос против вашего высочества, не будь слишком явных доказательств для обвинения. И я позволю себе изложить оные во всеуслышание.

   Взяв толстую тетрадь, лежащую перед ним, - сыскное дело о заговоре военной партии, Бирон раскрыл его на приготовленной закладке и стал медленно, но внятно читать по-русски отрывок, очевидно уже не раз читанный им и перед этим:

   - "Далее из допроса конспирантов, подполковника Пустошкина, поручиков: Ханыкова с Аргамаковым и иных, достоверно объявилось, что готовился переворот в государстве именем принца Антона Брауншвейгского, как отца императора. Заговорщики были в сношении с самим принцем. Посредником явился Михайло Семенов, секретарь конторы принцессы, и, главное, адъютант принцев - Петр Грамматин. Последний, кроме того, показал, как и Семенов, что речи велись о завещании покойной государыни в той части оного, каковая касается регентства. Будто та часть и не была высочайше подписана. О том же речи велись принцем Антоном со многими иностранными резидентами, как барон Мардефельд, Линар, Кайзерлинг".

   Невольно принц Антон поглядел на дверь, за которой Анна слышала все, что здесь происходило. Он был удивлен, что фаворит его супруги мог выдать план, ведущий к усилению Анны не меньше, чем к возвеличенью самого Антона.

   А Бирон, передохнув, продолжал свое тягучее чтение:

   - "И, мало того: речь шла о насильственном поступке. Принц Антон девятнадцатого числа сего октября месяца так говорил своему адъютанту: "Вот, думал я, завтра, как соберется человек тысяча в карауле, чтобы всех министров, которые будут в кабинете, взять да арестовать! И концы в воду..."

   Общее движение показало Бирону, что стрела попала в цель. Дав успокоиться легкому говору возмущения и негодования, который прошелестел вокруг стола как веянье налетающей бури, Бирон докончил чтение особенно громко:

   - "Только теперь того не сделаю!" - так объявил своему доверенному принц.

   Эти слова, которые хитрый докладчик умышленно отделил от первой половины речи принца, произвели успокоительное действие на тех, кто еще был под влиянием угроз принца, обнаруженных следствием.

   Пользуясь наступившей тишиной, поднявшись во весь рост, Бирон по-немецки, с особенной суровостью обратился к принцу:

   - Замысел преступный, и только перст Божий не допустил сего до выполнения. Конечно, кровавая междоусобица могла возникнуть из сего дерзновенного покушения. Но... справедливость побуждает и то сказать: на другой же день принц Антон выразил твердо следующее мнение.

   Глядя в бумаги, он прочел по-немецки, очевидно по готовой выписке:

   - "Видно, на все есть воля Божия!.. что министры и правительство приняли определение на регентство ненавистного им самим Бирона. Принцесса, молчит. И я уж себя успокоил. Мы лучше с супругою моею хотим терпеть, нежели чрез нас государство целое обеспокоить распрею всеобщей..." Эти слова прошу помнить, господа министры и прочие, кто сюда собрался. По ним мы должны и все дело ценить, а не по более тяжким обстоятельствам, выясненным при дознании... А что меня касаемо...

   Тяжелым взглядом обведя не только принца, но и всех окружающих, так что многие поежились невольно, Бирон с лицемерным смирением, в тоне которого скрывались и презрение и угроза, проговорил веско:

   - Я на хулу, против меня извергаемую, забвеньем отвечаю.

   Кончил и сел, неподвижный, громоздкий, держа обе руки со сжатыми пальцами на столе перед собой, как изваяние сфинкса, но с мужской, не с женской головою.

   - Так вот уж как!.. - негромко проговорил Левенвольде, наклоняясь к соседу, Густаву Бирону.

   - Да, это не шутка! - пробасил Бисмарк вполголоса на другом конце стола.

   - Не ждали, право. Каков принц! - прозвучали еще голоса...

   И разом умолкли, едва Бирон дал знак, что желает еще что-то сказать.

   - Вы все слышали, что главнейшего явилось из дела о конспирации, ныне раскрытой и осужденной. Теперь остается допросить самого принца: так ли оно все, как тут изложено?

   И, обратясь к Антону, Бирон в упор задал вопрос:

   - Ваше высочество, признаете вы все сказанное или отрицаете? Хотя при допросе пытки не было, исключая, что троим заговорщикам дано было по семнадцать ударов. Но... ежели вы отрицаете... - Бирон угрожающе усилил голос: - Тогда их снова, и Грамматина, и Семенова, и других - крепко пытать станут о правде, пока оную не обнаружим!..

   Сидящие против раскрытой двери судьи могли видеть, как заволновалась в соседнем покое принцесса Анна, поднялась с кресла, словно готова была броситься сюда... Потом, удержанная фрейлиной фон Менгден, снова опустилась назад, закрыв лицо руками, как бы от ужаса...

   Принц Антон, еще больше побледневший, вскочил, весь дрожа, и срывающимся голосом забормотал, подняв опущенную до сих пор голову:

   - Нннет... ннет!.. Проо-оошу вас... Ннне пыы-тайте... Нннет!..

   - Так, значит, все, сказанное здесь, правда? - продолжал допытываться методично регент.

   Принц Антон кивнул утвердительно опущенной снова на грудь головой.

   - Вы видели, государи мои! - победоносно бросил всем Бирон, подымая свой сильный голос почти до крика. - Теперь второй вопрос, - уже более спокойно, снисходительно даже, обратился он к принцу. - Чего желали вы сами, ваше высочество, входя в подобные сношения, произнося столь непристойные вам речи? Питая тем несносную крамолу, подбивая к недовольству изменников, офицеров и нижних чинов гвардии его величества, императора нашего и государя?

   Антон молчал.

   - Отвечайте по доброй совести и правдиво, - продолжал настаивать регент. - Тем только уменьшите тяжкую вину свою, содеянную лишь по незнанию, по юности лет. Я только так и могу полагать, и верю этому... Говорите же, мы ждем!

   Не поднимая головы, принц сделал было усилие, чтобы заговорить. Но стыд, обида, и страх, и жгучее негодование словно стальным кольцом сжали горло и грудь. И он, не говоря ни слова, порывисто отвернулся от стола, чтобы окружающие не видели редких, тяжелых слез, выжатых из глаз невыносимой нравственной пыткой, сейчас переживаемой под ударами жестокого человека. Быстрым движением отерев эти слезы, Антон снова обернулся к столу, с лицом, которое сразу как-то осунулось и постарело здесь, на глазах у всех.

   Подавленный, уничтоженный окончательно, этот принц, и раньше мало кому внушавший опасение, теперь стал жалок почти всем сидящим вокруг него судьям.

   Сочувственные взгляды, сдержанные вздохи, легкое перешептывание выдавало общее настроение, явно изменившееся в пользу принца, раздавленного тяжелой пятой диктатора, как давит копыто кабана жалкого червя, ползущего по лесной тропе.

   Заметив это, Бирон понял, что зашел чересчур далеко.

   И он снова заговорил, гораздо дружелюбнее, принуждая себя смягчить тон и выражение своего тупо-неподвижного лица.

   - Зачем молчать, ваше высочество? Ответ не должен вам казаться столь трудным. Мы здесь пока не судьи. Правительство желает знать все дело вполне, чтобы принять меры, охранить спокойствие в государстве. Но против вас нет пока столь тяжких улик, как против закоренелых преступников, изловленных при сем заговоре. Правда, были попытки с вашей стороны войти в сношения и с членами правительства...

   Хотя Бирон не глядел ни на кого, но многие почувствовали себя неловко при этих словах регента. Особенно стал беспокоен Ушаков, который, чтобы скрыть свое волнение, усиленно начал проглядывать бумаги, лежащие перед ним, приготовленные для доклада.

   Остерману также изменило его постоянное самообладание, и он снова закашлялся, хотя не так сильно, как раньше.

   Замечая все это, Бирон, подавив мгновенную кривую усмешку на губах, продолжал, обращаясь к принцу:

   - Но... попытки сии были отвергнуты или оставлены без внимания, как того и можно было ожидать от верховных советников короны, от сановников, умудренных годами и опытом управления государственного.

   Ушаков мгновенно расцвел и оставил свои доклады. Затих и кашель Остермана.

   - Тем более мы ждем ответа! - звучал теперь уже настойчиво голос регента, как зимнею порою заунывно и властно звучит ветер в трубе камина. - Каковы были ваши замыслы, принц? И отвергнуты ль они теперь вами навсегда и от чистого сердца? Или... - Голос Бирона зазвучал скрытой угрозою, когда он веско стал ронять слово за словом: - Или... оберегая спокойствие страны и законную власть нашего государя, придется дальше приступить к розыскам и принять новые меры? Кто молчит, тот обвиняет себя, ваше высочество! Мы говорили открыто. Вправе ждать того же и от вас. А иначе!..

   Бросив эту прямую угрозу, Бирон снова заговорил более дружелюбно:

   - Повторяю вопрос: что думали, чего желали вы в сем печальном деле, принц?

   - Вы верно говорили! - слабо прозвучал наконец голос принца Антона, исполненный тоски, звенящий от подавленных слез. - Я еще молод... Я нне дуу-мал... Не судите строго. Вы видите, как я... Так уж вы... Я... я соззнааюсь... я все скажу... Правда, мне казалось: завещание неправильное... То ессть не таакооого я жда-ал... и друу-угие... мноо-огие... И говорил о тоом... В-все мне тоо-лковали... Я и заду-умал... Словом... Ну, хоте-ел произвести буу-унт... завладееть регентством... Ведь я - отец императора. Мне оно казалось бли-иже, чем кому чу-ужому... Но... я раздума-ал. Так уж вы... не так уж... Вы видите уж: я... Мы раздумали с принцессой! Пусть Боог хранит нашего сына... Мы... Я уж боольше... Нет!.. Не судите ж строго...

   Оборвав свою несвязную, прерывистую речь, он затих, ломая нервно свои руки, глотая слезы, как безутешно обиженный ребенок.

   Все молчали, тронутые этими бессвязными мольбами, этим видом униженного принца, отца императора российского.

   - Вы слышали, государи мои! - только и мог сказать словоохотливый диктатор, видя общее настроение. И тоже умолк в глубоком раздумье.

   Неожиданно, ломая грустное молчание и общую печаль, прозвучал притворно елейный голос Ушакова, пожелавшего, очевидно, выслужиться перед Бироном усердием, проявленным в подходящую минуту.

   - Вот так-то и лучше, ваше высочество! По-мирному, по-хорошему... - по-русски начал он, хорошо понимая, но не владея вполне немецкой речью. - Теперь нам видно, сколь прискорбно было вашему высочеству все содеянное. Тут уж чего и толковать! Забыть надо прошлое. И ежели вы будете поступать как надлежит, то все станут почитать вас отцом императора. В противном случае... - сразу голос начальника Тайной канцелярии зазвучал скрытой угрозой, - уж не взыщите... Почтем лишь за подданного вашего и нашего государя... И уж тогда... не погневаться прошу!.. По своей молодости и неопытности были вы обмануты и в опасное действо вовлечены. Но... ежели вам удалось бы исполнить свое намерение нарушить спокойствие империи, то я... хотя и с крайним прискорбием... но... обошелся бы с вами так же строго... как с последним подданным его величества... И...

   Общее движение негодования и возмущения против наглого клеврета, прихвостня бироновского, овладевшее членами совета, выразилось не только во взглядах, кидаемых заплечному мастеру, но и в полуподавленных возгласах, в перешептывании между собою почти всех, сидящих за столом.

   Сразу оборвал тогда свою речь Ушаков и снова смиренно, елейно обратился к Бирону:

   - Прощения прошу... Таково мое мнение, ваше высочество, светлейший герцог. Я только первый слуга закона и государя моего, Иоанна Антоновича, императора всея России.

   Чересчур ярко проявленное сочувствие совета к принцу Антону заставило потемнеть лицо регента. Обозленный, он казался совсем старым, с его нависающими тучными щеками и ушедшими глубоко в орбиты сверкающими, злыми, как у бульдога, глазами.

   - И я таковой же, не больше! - воскликнул он, подымаясь с места. - Прошу выслушать теперь мою речь. Да! Оно необычайно на вид, что не отец, не мать, а лицо стороннее избрано опекуном младенцу-государю и до семнадцати его лет! Но мы все знаем, какие причины привели к тому. Кто не был лично на советах о регентстве, тот слышал: можно ль было пустить в правительство... некоторых особ, хотя они-то и желали, считая за собою право на оное. Не коснусь того в присутствии родителей государя нашего... Вот подлинное завещание императрицы о регентстве. Андрей Иваныч, смотрите: ту ли самую бумагу вы повергали на подпись ее величеству?

   - Эту самую! - громко, твердо объявил Остерман, приняв из рук Бирона лист и просмотрев его внимательно. - Именно ее. Разве можно думать что-либо?! Она самая. Хотя и плохо вижу... а сомнений быть не может.

   - Подпись на ней признаете ль за подлинную? Прошу объявить!

   - Кхм... - на мгновенье замявшись, кашлянул канцлер, но сейчас же проговорил: - Не могу сказать, чтобы государыня обычно так знаменовала акты. Но... в болезни будучи... порою и так подписывала. Рука довольно мне знакома.

   - И вы... И вы! - передавая лист Миниху, Трубецкому, Левенвольде, Ромодановскому, лихорадочно повторял регент свой вопрос. - Глядите хорошо... И помните ли: еще при жизни вынесена была бумага... для оглашения всеобщего. Не мною - вами, господин фельдмаршал, она же была передана для печати. Ежели были сомнения, зачем тогда вы?.. Чья же?.. Чья тут рука? Подлинная ль подпись? Скажите!

   - Да, как же...

   - Да как же иначе! Да вне сомнения! - раздались с разных сторон голоса.

   - Вот первый мой ответ на тяжкие клеветы! - торжествуя, поднял еще выше голос Бирон. - Теперь совсем иную речь поведу.

   Развернув устав о регентстве, он поднял его так, чтобы видели все.

   - Вот пункт устава, гласящий, что я имею право отказаться от регентства. Так я теперь и учиняю.

   Если бы осеннее солнце за окнами зала затмилось сразу, без туч, - не больше были бы поражены присутствующие, чем этим заявлением диктатора. Никто не знал: верить или нет хитрецу? Решил ли он уйти заблаговременно или только испытывает окружающих, желая лучше отделить врагов от пособников и друзей?

   И все молчали, напряженные, испуганные.

   - Да, да! - видя общее недоумение, продолжал Бирон. - Заявляю твердо и решительно: ежели сие высокое собрание считает их высочество принца более меня с