Жданов Лев Григорьевич - Под властью фаворита

   "Ах ты, Горе-гореваньице!..

   А и в горе жить - не кручинну быть.

   Нагому ходить - не стыдитися.

   А и денег нету перед деньгами.

   Набежала ль гривна перед злыми дни!..

   Не бывать плешатому кудрявы-им...

   Не ставать гулящему богаты-им.

   Не утешити дите без матери.

   А и горе горько гореваньице...

   Лыком ли горе подпоясалось,

   Мочалами ноги изопутаны.

   А я ль от горя во темны леса -

   А и в их горе прежде век зашло.

   А я от горя в почестный пир -

   Горюшко уж тамо, впереди сидит.

   А я от горя во царев во кабак -

   А горе встречает, брагу-пиво тащит!

   Как я наг-то стал", - засмеялся он!..

  

   Смолкла песня, такая понятная и близкая всем, тут собравшимся, иззябшим, полуголым, полуголодным людям, загнанным и обиженным без конца. И настала полная, но недолгая тишина.

   Ее разбил выклик пьянчужки "дворянчика", словно клекот большой птицы, напуганной тишиной, прозвучавший неверным, высоким звуком.

   - Э-эх, братцы... Тяжко, други мои!.. Тяжко... Не я пью, горе мое пьет!.. Слышь, я сам дворянский сын!.. Сутяги осилили... Подьячие вконец разорили. Немцы одолели, поборами извели!.. Наг я, бос... Да душа-то у меня есть хрестьянская... Вот какой я... А таков ли был!.. Матушка мне, бывало, сама головушку расчешет, поясок на рубашку... Э-эх, одно слово... загубили!.. Все пропади!.. Останное... Все долой! - разрывая ворот ветхой рубахи, кричал истерично уже пьянчужка-горемыка. - Все к лешему... А тамо - и самому конец!.. Заодно...

   Упав всею грудью на стол, он вдруг не то завыл, как тяжко раненный зверь, не то зарыдал сухими, бесслезными рыданиями, потрясающими это изможденное, худощавое, но еще сильное, большое тело.

   - Ишь, болезный, как убиваетца! - прозвучал из темного угла женский подавленный голос. - Обидели, чай, лиходеи какие!..

   - Акромя немцев - некому! - отозвался из кучки землекопов старик, имеющий вид начетчика в каком-нибудь староверческом скиту. - От них, окаянных, житья нету люду православному. Веру порушили, души загубили, антихристово семя... Вон и тута один кургузый бродит! - указал он в сторону Жиля и даже отплюнулся с омерзением.

   Живой француз, не разобрав, в чем дело, только заметил, что речь шла о нем, и сейчас же отозвался:

   - Карош ваши песня... Очшинь он тут... сюда... так! - не найдя выражения, ударил он себя по груди. - И у нас, на belle France, есть таки кароши песня... Слюшай... Я вам будиль поить сейшас. Кхм... Кхм...

   - Валяй!.. Слышь, робя, немчин буде камедь ломать!.. Гли-ко!.. Потеха! - зазвучали голоса.

   Из углов поднялись лежащие, сгрудились ближе к пустому пространству среди кабака, где Жиль, взявши в руку балалайку побольше, пробовал брать на ней аккорды, как на мандолине.

   - Кхм... Плохой ваш энстрюман!.. Ну, я пробовал... Кхм... Слюшай...

   И, кое-как подыгрывая, он запел хриплым голосом, но с выразительными, живыми движениями и с огоньком военную песенку, заученную в прежних походах:

  

   Rataplan, rataplan!

   Les Francais, en avant.

   Voila l'ennemi.

   Aux combat, mes amis!

   Et toujours, en avant...

   Pif-paf-poraf! Rataplan,

   Ra-ta-plan-plan-plan-plan.

  

   Общий смех был наградой певцу.

   - Уморушка! И не понять, што поет! - толковали с разных сторон. - Ровно в барабаны бьет на плацу... Што за песня такая, скажи, мусье...

   - Это наш военни песня, када Франсуа - сольда побеждал враги... понимай!..

   - Все враки! Не больно-то побеждатели вы! - задорно возразил один из певунов. - Слыхали мы... Вон и сам в полон ты попал!.. Миних-то, даром немчура, а как вашего брата под Гданском вздул. Можно к чести приписать!..

   - Миних - канайль! - сердито отозвался Жиль. - На Дансик он делил засад... Ваши сольда мноко биль... Наши - мало биль... Это не сшитай!..

   - Эх, вы! - не унимался парень. - Все "сольда"... А ты не лезь в драку, коли силенки не хватает. Ишь, как помянули ему, что вздули их, так еще и лается... Пес кургузый! Как ты могишь, а!.. Он хоша и немец, а фильтмаршал, енерал... А ты сучок поганый... Гляди, лучче помалкивай, не то...

   - Зачем сердиль! - дружелюбно затарантил Жиль, ловко уклоняясь от увесистого кулака, поднятого уже к его лицу. - Я ошинь люпиль русськи... кароши народ, бон камерад... Я не люпиль альман!.. Немшура - фуй, понимай. Он - плакой женераль. Дансик - биль ошинь мнока ваши сольда кругом. А Миник зеваль, и круль Станисла Лешински убекаль из Дансик. Ево надо биль браль плен, а не бедни сольда - Франсуа. Миник не умель. Панимай, мосье. Миник - для вас плакой женераль!..

   - Ишь, какой разборщик нашелся! - не утерпев, вступил в беседу и Яковлев, давно уже приковылявший поближе из своего угла. - А ты, мусьяк, того не скажешь, что сам твой же Людовик Французский немцу Миниху два мильона рублевиков подсунул, только бы тот присягу нарушил, тестя евонного, круля из ловушки повыпустил!.. Вот истинная причина, что поляк улепетнуть от нас мог!.. А не то што... Генерал бравый наш Миних - да деньгу любит, охулки на руку не кладет, нет...

   Стрела была направлена хорошо. Сразу послышались голоса с разных сторон. Говорили старые и молодые.

   - Слыхали... И мы слыхали... Два мильона сцапал немчин!.. А то бы ни в жисть наши не выпустили круля.

   - Вестимо! Как крысу в норе, окопали мы ево в этом самом Гданске! - подал голос солдат из кружка таинственных собеседников. - Я тамо был. Мерзли, голодали, а в оба глядели!.. Не упустили бы полячишки, кабы само начальство нам глаза не отвело!.. Вестимо: генералы-нехристи все, не нашинские!.. Немцы-бусурмане, так они друг дружку и покрывают... Э-эх, нет нашего батюшки, царя Петра Лексеича. Государыня, слышь, при смерти... Государь названый - дите малое. Кто править станет!.. Што с нами буде!..

   - Плохо буде, детушки! - словно обрубил речь старик-начетчик. - Я и сам служил еще амператору Петру свет Лексеичу. И при мне немцы в делах были. Да для нашего, расейского царя - свою же братью вот как лихо колотили!.. А как обошла-обложила сила чужая нашу Расеюшку... Вся правительства наша - скрозь немцы... И по судам, и по воеводам... И ахфицеры, и по купечеству... Податься нашему брату русаку некуды.

   Мы по простоте, а они со сноровкою, с хитрою!.. И было плохо, а стало овсе худо! Буде и тово хуже!.. Вот, повидите сами, братцы... - таинственно, глухо, но внятно заговорил он, окинув горящими глазами слушателей. - Повидите сами... Ен - близко!.. Последние ноне времена пришли... Голод кругом. Хлебушка нету. Чему грош раней цена - ноне алтын плати. Поборы, доимки у хрестьян из души выколачивать стали. Села пустеют от бедности. Чума, слышь, мор идет на Расею. Пожаром кругом земля полыхает. Переписывать не то людей - собак да лошадей ноне стали. Клейма на руке класть будут... Вот как палачи теперя на разбойниках выжигают - так на всем хрещеном люде тавро поставят... Чай, сами слыхали: сулят и монастыри все древние прикрыть, церкви Божии припечатать, не пускать народ на молитву... Ветхи, мол, стали храмы те - толкуют никоновцы, дети антихристовы... Разумеете, детушки: "ветхую веру" ен рушить хочет. Свой завет, антихристов, наведет на нас!.. Близко, о-ох, близко последние времена... Стонут тяжко люди... Могилки отцовы и те стонут!.. Брат на брата восстает и предает сын отца!.. Последние времена!..

   Старик умолк, поникнув головой. Наступившую тишину прорезал чей-то скорбный, подавленный возглас:

   - Ох, пропала наша мать-Расеюшка!..

   - Дудки!.. Врешь!.. - сильно подал голос коренастый матросик, Толстов, который и раньше проводил бранью уходящий дозор. - Не выдадим Расею! Только, слышь, пущай матушка царица мирну кончину примет... Ее бы не тревожить, голубушку, в останное... А тамо мы энтих всех бусурман и с набольшим ихним, с энтим псом курляндским, всех к рукам поприберем!

   - Верно, камрат! - отозвались решительно гвардейцы-солдаты, сидящие особняком. - И у нас те же толки идут. Верное ты слово сказал. Некуды дальше! Пошабашить с им пора...

   - Что пустое толковать! Кто вас испугается? - поджигая всех на более яркие проявления своих затаенных дум, вмешался Яковлев. - Коли тут про герцога курляндского было молвлено, так, слышно, ево и регентом оберут. Он будет царским правителем до совершенного возраста государя малолетнего, Ивана Антоныча. Што вы тода поделаете, мужичье сиволапое да солдатня бездомовная!.. Тля вы, вши закожушные, вот и одно слово!..

   - Што поделаем! - разгорячась еще больше, отозвался гвардеец. - Увидишь тогда!.. Не мы одни тута кашу варить будем. Из вышних людей, из начальства, гляди, тоже с нами не мало заодно объявится персон хороших!.. Только б час пришел.

   - Да што и начальство! - задорнее прежнего подал голос Толстов. - Мы без ево кашу сварим, коли крупу в котел засыпать будут. Я первый покоряться не стану такому управителю. Ни в жисть! Хто он?.. Нешто мы не знаем?.. Да у меня самово дома онучи на печи сушат такие вельможи, как этот герцог из псарей... Конюх он и конюшого роду!.. А чем в знать попал - тем и в землю пойдет, проныра!.. Не стану ему присягать, хучь бы тут што!.. Убьют - пущай, не жаль! Жисть-то наша и так не больно сладка... Терять нечего! Двум смертям не бывать, одной - не миновать... Чево ж тут!..

   - Ишь какой храбрый! - все продолжал подзуживать Яковлев, пользуясь общим повышенным настроением. - Не присягнешь!.. А за это, мало что казнят, пытать станут, в застенок поведут... На допрос, знаешь!..

   - Пущай! Бог - Он видит! - твердо, с остановившимся взором, побледнев, ответил Толстов, словно уже стоял перед дыбой. - Он заплатит!.. И мне... и тем, хто рвать меня станет на куски. Руки ломать будет, на огне жечь али што там у них... Как душа велит, так и сделаю. Пущай жгут!..

   - Ой, жгут! - вдруг прозвенел надорванный, истерический отклик, словно загадочное эхо из глубокой пропасти.

   Молодая бабенка с выбитым глазом, повязанным тряпицею, выступила из толпы вперед, и свет ближайшего фонаря выделил из полумрака ее бледное, землистое лицо, где на одной щеке багровели два плохо заживших еще рубца. Одной рукой она запахивала одежду на груди, а другая, висящая плетью вдоль тела, была как-то странно вывернута ладонью наружу, вся вспухшая, багровая, страшная, как у многодневного утопленника. Раскачиваясь слегка всем телом, словно стараясь заглушить в себе неумолчную боль, она запричитала жалобно, надрывисто, как причитают над покойником в ночи:

   - Жгут, братику!.. И баб, и деток малыих... Никому спуску нету от немцев треклятыих!.. И кости ломают, и ножами режут по живому телу... Вот, гляди...

   Она здоровой рукою приподняла свою мертвую, висящую бессильно.

   - Навеки искалечили... На дыбе трясли, рученьки белы выворачивали... хлестали по чем попало без памяти... вот... и глаза нетути... и вот... рубцы... И огнем пытали, о-о-о-х, и поминать то жутко!.. Отбили нутро, окаянные. Мало меня - доченьку мою, девчоночку, на моих очах запытали... Все правды доведывалися... Вот, белая я стала в два денечка, как на пытке побывала у извергов... - сдергивая платок, сказала она.

   Седые волосы с редкими черными прядями рассыпались по худым, вздрагивающим плечам полубезумной женщины. Все тише звучала ее неумолчная жалоба:

   - Доченьку... малую на очах моих зареза-а-а-ли... О-о-ох.

   С тихими стонами снова ушла она в свой угол, словно потонула во тьме, там царящей.

   - Да што ты?.. За што? Экая жалостная... болезная... Про што пытали вас? - обступили со всех сторон бабу участливые люди.

   - За што?.. Не ведаю... Сама не ведаю.

   - Да хто ты сама-то, бабочка?..

   - Дворовые мы... Волынских были... Може, слышали? - совсем устало, не громко прозвучал ответ бабенки. Словно в порыве она истощила последние силы и ее потянуло к дремоте.

   - Как не слыхать?.. Известные бояре... Большой господин был! - послышались отклики. - Министер, да наш, русский... Вот ево немец, Бирон, и слопал!..

   - Мы ихние! - безучастно продолжала пояснять женщина. - Всю дворню, почитай, взяли... Я при господах была. И меня повели. Все допытаться хотели. А чево - и посейчас в толк не возьму!.. Наше ль дело, што господа промеж собой творят!.. Язык мне резать хотели, чтобы молчала про пытку... Да потом отпустили уж, за околицу вывезли, сюды и ворочаться не велели. А куды мне, калеке... У нас бедно. Хлеба и не родило. Тута хошь Христовой милостынькой пропитаюся... Да маяться мне и недолго... Все доченьку забыть не могу... Ма-а-ахонька... девятый годок ей-то пошел... Ее за што!.. Злодеи... ироды треклятые!.. За што!

   Истерические рыдания потрясли ее изломанное тело. Упав ничком, она вся колотилась о грязные доски пола. Несколько участливых рук поспешили ее схватить, не давая ей слишком сильно биться в этом диком припадке неудержимой скорби.

   - Вот, слышали! - скрипнув от злости зубами, кинул толпе словно вызов Толстов, с которого и хмель даже весь сошел. - Слышали!.. У-у-у!.. Да штобы я таким кровопийцам присягу принял!.. Ни в жисть!.. Пропадай все... Однова погибать, все едино!.. К дьяволу на рога немца-правителя!.. Вот!..

   Он стукнул кулаком по столу и грузно сел, словно ожидая, что сейчас придут и заставят его принимать присягу Бирону.

   - Оно, вестимо, ладно бы, кабы свой был хто управитель, оно все бы полегше было! - негромко раздалось из мужицкого угла, словно кто вздохнул там этими словами.

   - Хто бы ни был, да не тот, хто ныне... Антихрист... губитель! - откликнулся голос из группы гвардейцев.

   - А слыхали вы ль, детушки, што я вам скажу! - зорко озираясь, снова таинственно повел свою еткую речь старик-землекоп. - Только... не выдайте вы старика!.. Неохота на старости-то лет на дыбе висеть... Жисть кончить без хрестьянского утешения... от руки табашников, детей антихриста...

   - Толкуй, слышь! Не выдадим! - решительно зазвучали голоса. - Сказывай без опаски. Чай, хрест у нас на шее у всех... Толкуй, старина...

   - С Яику алибо с Дону вести дошли... У-у-у какие! - еще таинственнее повел старик. - Слышь, ровно бы не помер... он...

   - Хто?.. Хто?.. Про ково ты, дед?.. Ужли про... нево? Про батюшку! - отовсюду понеслись встревоженные, напряженные голоса.

   Все, кто сидел, встали, толпа сгрудилась вокруг старика, который сидел, словно не решаясь: говорить дальше или нет?

   - Мудреный ты старикан! - обратился к нему парень-запевала. - Мы сами с Яику... Про ково тут нам намекиваешь?.. Ужли про батюшку нашево...

   - Про Степана Тимофеича, што ли! - подхватили голоса парней, товарищей запевалы.

   - Не... Подымай выше! - многозначительно отозвался старик. - Про тово, ково, слыхать, немцы же извести хотели, потому ен за старую веру стоял... Русь пытался повести дедовским обычаем... Во-от! Понял!..

   - Чево петли метать, прямо надо сказывать! - отрезал запевала. - Вишь, рты-то все, ровно курятники, пораскрывали, а смыслу нету. Про батюшку царя, про Лексея Петровича, видно, толкует старина. Верное ево слово. Пошли вести. И мы слыхивали... От таких людей, што сами ево, батюшку, видывали... И знаки ево царские, орлы двоеглавые на грудях у нево оглядывали... Сюды собирается, слышь, и силу созывает ратную... Вот тогда бы... Как скажете, робята?.. Ужли за им да не пойти?!

   - Пусть бы дал Господь! - обрадовались голоса крестьян-землекопов и пригородных поселян. - Тогда бы што уж!.. Вестимо, дому хозяина надоть. Какое стадо без пастуха!.. Ежели только все заодно станем. Розни не будет в ту пору... Вестимое дело!..

   - Вот, вот! Зашатался мир ноне... Разбрелись овцы без пастыря хто куды! - снова подал голос старик-начетчик... - Оттого и забрали силу над нами лиходеи. Дружно надоть, детушки, робятушки... Ровно сдунем - сметем семя бусурманское со святой Руси!.. А ты... чаво тута трешься? - неожиданно обратился он к Жилю, внимательно ловившему общие толки. - Вон ступай, чужова стада баран. Гони ево, братцы. По душам и можно буде потолковать в ту пору...

   - Зашем гонить! - оробев, быстро подвигаясь к дверям, отозвался Жиль. - Мой время сам ушель... Завсем...

   - Ну... ну, поживее! - грозно надвинулись на него два-три парня и почти вытолкнули за дверь тщедушного французика, бормотавшего по-своему грозные проклятия.

   Арсентьич поспешно закрыл поплотнее за ним дверь и, встревоженный тем оборотом, какой приняла прежняя пьяная и безобидная беседа, обратился к своим гостям:

   - Накличете вы мне сызнова дозорных, братцы!.. Истинный Господь!.. Песни б лучче орали, ничем...

   Он не досказал, словно поперхнулся, ощутив на себе суровые взгляды окружающих, злобно плюнул, ушел за стойку и уселся там дремать, бормоча:

   - Черти б вас задавили, идолы голопятые... Пра!..

   - Бона речь про ково завели, - подал голос теперь солдат-семеновец из кучки военных. - Мертвые кости подымать затеяли!.. На што нам мертвый Петрович, коли живая Петровна тут есть!.. Лисаветушка, наша матушка!.. Хоша и обошли ее кругом... Так уж обидели... Хуже нельзя...

   - Верно... Она - надежа наша! - подхватили солдаты и кое-кто из матросов, из крестьян, живущих в столице дольше других. - Стоило б ей словечко сказать... Глазком бы мигнула... Мы бы уж...

   Сочувственный гул прокатился по толпе.

   Яковлев, заметивший, что несколько солдат, сидя отдельной кучкой, видимо, не разделяют общего настроения, очутился уже около них и теперь прямо задал им вопрос:

   - А вы, братушки, што же помалкиваете? Видно, не в согласе с теми камратами вашими, ась?.. Штобы сызнова царице быть у нас, а не царю... Не Ивану Антонычу... Штобы при новой царице сызнова какой ни есть Бирон алибо иной любимчик воли не забрал... Ась! Али за мертвого держитесь... За Петровича, из гроба воскресшего чудом неведомым?.. Не молчите, сказывайте думу свою... Свои все, камратов не выдадим!..

   - Мы по вере, по правде! - попыхивая трубкой, угрюмо отозвался на речи шпиона пожилой солдат, коновод этой особливой кучки гвардейцев. - Как давали присягу государыне и ее дому служить, так и живот положим по правде... Внука велит государем - внуку присягнем... Только немцев нам не надобно!.. Матушка есть у малолетнего ампиратора, Анна Леопольдовна. Да прынц Антон... Хоша тоже не нашей веры, дак для сына для родново - ужли земли Русской не побережет!.. Не станет грабить, как курлянцы энти грабят без жалости!.. Герцог с братовьями, да с шуревьями, да с Левольдом, да с Востерманом!.. Да... Тьфу!.. Нешто всех их перечтешь!.. Числа им нету... вот их и долой, свору эту несытую. А царем тому быть, кому ампиратрица-матушка поизволит. Так наше капралство толкует... Потому - присяга!

   - Вот... вот! - торопливо, громко загалдела толпа, настроение которой быстро изменилось под влиянием простой, благоразумной речи, чуждой боли и трепета.

   Словно холодной водою облили разгоряченные головы и отрезвили их.

   - Вот, умно рассудили! - слышались подтверждения, со всех сторон. - Умно, служба! Государем тому быть, ково Бог да ампиратрица поставят!.. Только немцев бы всех долой!.. По шеям, треклятых!..

   - Рассудили... Молодцы! - похвалил глумливо Яковлев. - Теперя в сенат да в синод вашу резолюцию... И "быти по сему"!.. Хо-хо!.. Ишь, какие министеры!.. Хо-хо-хо!.. Послушать вас...

   - И послушай! - перебил его старик-землекоп. - Али борода у тебя седая, а ума немае?.. По миру шатаясь, и разум и память загубил!.. Глас народа - глас Божий, помнишь ли!.. В синоде-то в нонешнем еще найдешь не одного иуду-христопродавца, никоновца!.. Што греха таить!.. А уж в народе их нету, предателей Христовых, нет!.. Разве со стороны какой, от бар к нам затешется да мутить учнет... Энто бывает.

   - Я ничего... Я николи! - смутясь от слов старика, случайно попавших прямо в цель, забормотал Яковлев, отступая подальше, в толпу. - Я как мир. А только думается: какой же энто "глас", коли мы все тута на разны голоса тянем?.. Кто - Петровну... Кто - за Петровича... Иные Ивана хотят. А есть, поди, и к Петру Федоровичу охочие... К Голштинскому. Хоть то добро, што сразу государь полнолетний на царстве будет. Сам по-хозяйски землю поведет. Ни бабья, ни тебе царьков временных... Которые до безвременья Русь нашу довели!.. Сам государь тот с народом ведаться станет, помимо сволочи дворовой... Вот и такие речи я слыхивал... Как ваша дума: верно ли то?

   - А што же, и то верно! - поддержали провокатора немногочисленные голоса наиболее неустойчивых из толпы, готовых пойти за каждым вожаком. - Петр Федорович, прямой внук ампиратора-батюшки Петра Лексеича... Гляди, лучче прочих иных был бы... Кровь - не вода!..

   - Кровь в ем хорошая... Вот бы...

   - Слышал, дед! - довольный поддержкой, кинул Яковлев вопрос старику. - Какой же ты "глас Божий"!.. Во все глотки - да по крючку водки, энто пристало. А чуть дело обмерекать - так все и врозь. Какой же тут мир!.. Орда немирная... А ты - "глас Божий"!.. Я тоже понимаю дело малость... Недаром по свету толкуся, который год маюсь попусту... А ты...

   - Вижу: смыслишь... Да не на добро, на зло! - огрызнулся старик. - Смуту родить умеешь, а не в соглас привести людей... А они вон потолкуют, поспорят да и повершат, как Бог им велит!.. Да... По душам... Во-от!..

   - По душам, верно! Немцев - к черту! - снова свое объявил Толстов, нетерпеливо слушавший препирательства стариков. - Биронов всех с Лепольдятами выслать подале, штобы и не пахло ими на Руси... А иных немцев - камень на шею да в воду!.. Холуев, казнокрадов, мучителев наших!..

   - Верно! Виват ампиратор Иван Онтонович! - подхватили дружно в одном конце.

   - Ну, кой там ляд, Иван Онтоныч! - откликнулись другие. - Еще жива матушка наша... На многи годы пускай государит Анна Ивановна!.. Ампиратрица наша...

   - Бога побойтесь!.. Бога надо помнить! - возбужденно, разом загалдели крестьяне-землекопы и парни-певуны со стариком-начетчиком во главе. - Чать, и вы от сохи, братцы, от хрестьянства взяты, хоша и шинели на вас серые!.. Свово нам надо царя... Лексей Петрович - ен нам главнее всех!.. Пусть бы проявился... И нам, и вам добро буде!..

   - Ну, проваливайте, мужичье сиволапое! - донеслось из третьего угла. - Цыц, вы, грешневики вонючие!.. Нас учить вздумали!.. Есть у нас настоящая наследница царству... Лисавета, матушка царевна... на многая лета вива-а-а-ат!..

   - Врешь, крупа! - оборвали этот клич еще новые голоса. - Баб нам не надоть на царстве... Буде! Натерпелись от них вдосталь!.. Петра Федорыч Голштынский - прямой государь... Ему многа-ая лета!.. Ур-ра!..

   - Цыц вы сами, сиволдаи! - озлились солдаты, хватаясь за тесаки. - Заткните глотки-те... Не то... видели... Нюхайте, чем пахнет!.. Плашмя начнем молотить - и то на мякину вас развеем!.. Туды же: "многая лета!.." Хто вас спросит в таком деле, как на царство поставление!.. Искони наше солдатство эти дела решало...

   - Не пужай больно, не малолетки! - злобно и глумливо в то же время огрызнулись парни. - А энто видел!..

   В руках у парней и мужиков заблестели топоры, молотки, косы, снятые с рукоятей... Иные взмахнули над головой тяжелыми табуретами, словно перышко подхватив их с земли...

   - Мы тоже не с голым рукам! - вызывающе кричали теперь мужики. - Ишь, баре какие... крупа гнилая!.. "Мы-ста да мы-ста"!.. Подань, тягло, поборы всяки небось с нас дерут!.. Доимки с солдатни, што ль, выколачивают!.. Небось на готовых хлебах пухнете да треск пущаете... А мы и слова не скажи... живоглоты питерские, не воинство вы Христово! Да мы не испужались!..

   - Хамье!.. Дуболомы!.. - отругивались теперь солдаты, слившись в одну кучу с матросами, потому что численный перевес был на стороне мужиков. Свою рознь они отложили на другое время, а теперь решили проучить "галманов-гречкосеев" за неуважение к мундиру.

   - Мы за веру, государя, отечество кровь проливаем! - наступая на крестьян, волновались солдаты и моряки. - Вашу же землю бережем... Наше и дело по царству касаемое... А вам - зась!.. Вон из избы, коли больно ершиться стали!.. Всех перекрошим, собаки кургузые!..

   - Не больно лайтесь, кобели бездомные! - не поддаваясь, стоя темной стеной, отругивались мужики. - Табашники... Ироды... Антихристовы дети!.. Мы, коли разойдемся, на муку вас изотрем!.. Руби, коли смеешь... Тронь!.. Тронь!.. Ну-ка... Ну!..

   Двое-трое из парней, как всегда бывает, если идут стена на стену, выдвинулись вперед, поталкивая плечом ближайших из противников... Лихо замахивались над головой, но проносили мимо удар, ожидая первого нападения с той стороны, чтобы чувствовать за собою больше правоты в дальнейшей схватке.

   - Братцы!.. Помилосердствуйте! - вдруг благим матом завопил Арсентьич, врезаясь в самую гущу, где уже готово было вспыхнуть побоище. - Не загубите вконец!.. Харчевню мне прикроют... Всево лишуся... Баба больная, детишек куча... На улицу идите, тамо хошь режьте друг дружку... Тута драки не затевайте!..

   - Прочь!.. Не суйся! - отшвырнули его грубые солдатские руки. - Раней бы глядел... Мужичья бы поменей к себе пускал, коли солдатство в твою нору жалует.

   Арсентьич, умолкнув, кинулся к дверям и остановился там в нерешимости: звать ли скорее самому патрульных солдат себе на помощь или выжидать, что будет дальше.

   В этот самый миг какой-то худой, растрепанный мужичонка в лохмотьях, имеющий вид юродивого, блаженного Христа ради, пользуясь мгновенным затишьем, протиснулся между двумя стенками, нелепо размахивая тощими руками над головой и по-бабьи выкликая:

   - Стой, братцы!.. Пожди... Послухай, што я вам скажу... И спору не буде... Меня послухайте!..

   - Прочь, чумовой! - отмахнулся от него передний из солдат, и мужичонка, едва не упав, навалился на толпу парней.

   Оттуда, наоборот, раздались сочувственные голоса. Несколько рук поддержали блаженного.

   - Не трожь ево!.. Пусть скажет свое...

   - Може, и вправду дело знает... Сказывай, дядя...

   - Што слухать дурака! - возмущались солдаты и матросы. - Видно, и сами вы юродивые...

   - Тише, черти... слухать дайте! - покрыл общий гул чей-то густой, могучий выклик. Гомон немного затих.

   А тощий, блаженного вида мужик, словно и не заметив удара, от которого едва устоял на ногах, продолжал махать руками и слезливо, на высоких нотах выкликал:

   - Братцы, опамятуйтесь... Што зря кровь проливати!.. Бог не велел!.. Еще дозор набегать... всех заберет. Уж никого тамо не помилуют... А вы...

   - Дозор!.. Пусть сунется... Попотчуем и ево! - ухарски откликнулись солдаты и матросы, пересыпая свой вызов крупной бранью. - Пусть рыло покажут дрыгуны тонкобрюхие... Мы им...

   - Э-э-эх, ково бы садануть!.. - вдруг прорезал голос Толстого всю путаницу звуков. - Душа воли просит! Рука разошлася... И-и-их...

   Тяжелый, толстый стакан, брошенный сильной рукою в стену, разлетелся на мелкие куски, осыпая осколками головы и лица. Но этого словно и не заметил никто, даже те, кому осколки поранили лицо. Слишком велико было напряженное озлобление пьяной, разошедшейся толпы.

   Но блаженный не унялся. Стараясь прорезать нарастающий гам, он снова отчаянно завопил:

   - Братцы!.. Послушайте... Мы бы лучше так... Всем так бы сделать... Целому миру хрещеному... Всей земле... Собрать бы тех персон, ково поминали тута... Да предлог им исделать бы: "Мол, хто по чести желает в государи?.." Пусть обскажет наперед: по правде ль жить станет, на царстве царевать? Как там подань, доимка всякая на нашем брате объявится... Как суд да правда буде людям... Как солдатчина-некрутчина... Воевать зря не станет ли, проливать кровь хрестьянскую... Ну, и прочее там... Землицы даст ли, кому нехватка быват... Штобы от бояр да от приказных послободнее стало... Вот!.. И хто лучче скажет слово, пообещает вольготы поболе, тово и поставить...

   Наивные, детские речи юрода-мечтателя, как ни странно, нашли отклик в душе у большинства этих обозленных, опьянелых от вина и нужды, полусознательных людей, готовых за миг перед тем бить и сокрушать, что бы под руку ни попало... Словно сказку им стали рассказывать, да такую, что может сбыться наяву. Крики стихли. Многие задумались, как будто ожидая, что и в самом деле возможно приступить к такому "опросу" претендентов на трон, который не иначе как завтра опустеет по смерти императрицы Анны.

   И только один голос нарушил, разбил общее настроение.

   Парень-запевала, худой, напряженный, напоминающий борзую, поджарую и злобную, бегущую за зверем и вдруг потерявшую след, он один нашелся что ответить сказочнику-юроду.

   - Ду-у-урак!.. Ен в те поры, при опросе, чево ни обещает... Язык без костей... Кисельны берега, молошны реки... Слыхал, и нонешня государыня, как на царство ее звали, подписала бумагу: никого не казнить, заодно с лучшими людьми думу думать государеву... А што вышло... Дышло!.. Бироновцы нас замаяли... Кровь пьют людскую, словно воду льют ее... Фалалей!.. Юрод, одно слово... Наобещает спервоначалу много, после даст немца с плетью алибо курлянца с палками да с дыбой!.. Видали мы...

   - Прочь поди, мездра! - снова уловчился один из солдат и откинул в гущу толпы, почти к самой стене, мужичка-примирителя.

   - О-о-ох, за што же, братцы! - падая на стол грудью и оттуда скатясь на скамью, жалобно застонал тот. - Нешто я... Ой, ушиб-то как... О-ох...

   И со стоном струйка крови хлынула изо рта на обнаженную, худую грудь блаженного.

   - За што ж так людей калечить! - сразу вскинулись певуны-парни, уже и без того взвинченные предыдущими перекорами с солдатами и матросами. - Живодеры!.. Робя, бей их, окаянных!..

   Тяжелый штоф, брошенный чьей-то рукой, мелькнул над головами и врезался, словно метательный снаряд, в гущу матросов и гвардейцев, раскровенив двум-трем из них головы и лица своими острыми углами.

   - Наших бить!.. Зубы береги! - кидаясь вперед, обрушил Толстов ответный удар своего жилистого кулака на скулы первого попавшегося парня.

   Свалка сразу приняла дикий характер. Бутылки и штофы полетели со всех сторон, со звоном разбиваясь о стены, о головы людей, раня многих кругом осколками. Столы, табуреты, скамьи - были опрокинуты и разбиты, куски от них пошли в дело, как оружие нападения или защиты. Фонари и плошки почти все были сброшены на пол, растоптаны ногами... Два-три фонаря, висящих повыше, уцелели, но их свет почти не озарял обширной горницы, и побоище кипело во тьме, отчего казалось еще страшнее и грознее... Бабы, дети, забившись по углам, неистово кричали от страха, молили о пощаде, призывали Бога или извергали самые гнусные ругательства.

   Пьяные, озверелые потаскушки сами кидались в драку, визжа, царапая, кусая, не чувствуя ударов, порою очень тяжких, почти смертельных, как будто ими овладели все бесы преисподней.

   Видя, что через толпу не пробраться к дверям, многие кинулись к окнам, разбили их и старались уйти из опасной толчеи боя. Но небольшие, высоко от пола расположенные оконца с трудом пропускали фигуры, укутанные в кожухи и свитки...

   - Убива-а-ают!.. На помочь!.. Караул, на помочь! - дико выкрикивал между тем Арсентьич, успевший при самом начале побоища выскочить из дверей, распахнутых им настежь.

   Яковлев, давно предвидевший свалку, тоже успел заранее подобраться к дверям и теперь стоял на пороге, в просвете дверей, ожидая, что будет дальше.

   Крики Арсентьича были не напрасны. Дозор как раз в это время показался из-за угла, и патрульные бегом кинулись к харчевне, миновали раскрытую дверь, остановились у порога, стараясь вглядеться и разобрать, что творится в этой тьме, полной каких-то теней, проклятий, стонов и отчаянной ругани...

   - Стой смирно!.. Што за бунт! - что было силы окрикнул дерущихся старший дозорный. - Смирно, говорю!.. Колоть велю штыками... Стрелять будем!.. Да тьма тута кромешная... Гей, хозяин... Черт бородатый!.. Давай огню!..

   - Несу... Даю!..

   Арсентьич нырнул за стойку, нашарил там пару фонарей, зажег в них сальные огарки и поставил на стойку. Стало гораздо светлее.

   Свалка при первых окриках старшего невольно приостановилась. Противники так и остались, смешавшись между собою. Но солдаты первые отхлынули от мужиков, двинулись вперед и стояли теперь почти лицом к лицу с патрулем. Дозорных было всего человек десять, а гвардейцев и матросов - втрое больше, и последние особенно возмутились вмешательством дозора.

   - Энто што еще за начальство! - первый окрысился Толстов. - Али своих не признал!.. Видать, недавно и приняли вас в Питер-городок, дрыгун кривоногих. А мы, тутошние, не больно пужливы... Спросил бы: "В чем причина?" А он: "Стрелять буду!"

   - Ишь какой грозный! - заговорили солдаты-гвардейцы. - В своих-то да стрелять... Попробуй...

   - Нету нам "свояков" тута... Где бунтуют, тамо и смирять приказано... Штобы тихо!.. - угрюмо, хотя и не так решительно отозвался старший дозорный. - Начальство и над нами, и над вами поставлено. Шебаршить не полагается... Расходись тишком... Не то погоним прикладами... Вот!..

   - Што... и на вас кнутик пришел... Осели... Воины... Али кишка тонка, не глотнет куска! - с целью подзадорить матросов и солдат-гвардейцев стали посмеиваться парни, сознавая, что с кулаками и обломками мебели на дозор не пойдешь, без помощи тесаков и матросских кортиков.

   - Мы осели! - вскипел Толстов и за ним другие, самые бесшабашные или опьянелые более других. - Ни в жисть не уступим... Гей, вы, убирай ноги, пока целы... Проваливай, ты, дрыгун кургузый, и со всею калечью своей, с инвалидной командой... Не стрелишь небось. Гей, наши! Беги хто ни есть за подмогой... Казармы-то недалече!.. Мол, немцы на нас дрыгунов наслали... - отдал приказ семеновец, постарше годами, с нашивками, одному из своих. - Скажи: стрелять хотят нас, как собак, ни за што ни про што... На помогу зови!..

   - Я мигом! - проскользнув за дверь, откликнулся посланный и исчез во тьме, где, казалось, назревало что-то тяжелое, зловещее...

   - Не смей уходить! - попытался было старшой дозорный остановить убегающего, но тот с крупной бранью оттолкнул помеху, и только топот его быстрого бега несколько мгновений звучал среди внезапно наступившей тишины...

   Так затихает порою и природа перед сильным взрывом.

   Взрыв не замедлил наступить.

   - Беги, слышь, Пахом... - тревожно обратился старшой к одному из дозорных. - Бунт, мол... Не одолеть нам, мол... Как быть, мол... Сдоложи старшему начальнику... Знаешь, тут за площадью стоянка.

   - Бегу! - отозвался Пахом и, грузно перевалив за порог, звякнув ружьем на ходу, тоже скрылся в ночной непроглядной тьме...

   - Слышь... братцы... Лучше уж добром! - попытался обратиться к толпе старшой. - Уходи по домам али как там кому надоть... Мы заберем тех лишь, хто самый заводчик оказался... Ево вот... ево!.. - указывая на Толстова, на двух парней и на пожилого семеновца, пояснил патрульный. - А вы - разойдися... Не то хуже буде!..

   - Кому будет худо, да не нам!.. Не грози, козу сам повози! - послышались глумливые голоса.

   - Гей, робя! - видя, что солдаты и матросы решили держаться стойко, сразу осмелели и парни. - Гей, наши!.. Беги, хто-нихто, зови ошшо робят сюды... С баграми, с ломами... Барки-те недалече!.. Пусть сзаду понапрут, коли што... Кличь всю артель... Своих бы выручали... Всех не переколют голоштанники...

   Два парня, как и первый солдат, - шмыгнули за дверь мимо дозорных, которые теперь стояли в нерешимости, не зная, как им быть.

   - А наша матросня без зову привалит! - лихо присвистнув, заявил Толстов. - Близехонько-то казармы... Услышат мордобой - заявятся, не утерпят... Так лучше вы теперь убирайтесь подобру-поздорову, круподеры... туляки сверленые... вши драгунские!..

   - Лайся... лайся... Я тебя уж заприметил... Доберусь, погоди, водохлеб окаянный!..

   Он не договорил.

   Парни и солдаты, о чем-то шушукавшие между собою, вдруг разом двинулись на дозор, прикрываясь обломками столов и табуретов как щитами и действуя из-под прикрытия тесаками и всем, что у каждого нашлось в руках.

   - Бей их! - прозвучал общий крик. - Вон гони из норы. На волю пойдем, крысы дозорные... Тамо мы с вами...

   - Коли их, робя... Не пущай! - невольно отступая со своими почти за порог, приказывал старшой патрулю. - Стреляй, коли што... Штыки наперевес...

   - Я те стрельну... Бей собаку! - швыряя тяжелым обломком табурета в дозор, злобно выкрикнул Толстов.

   Толпа напирала, тыча наугад кулаками и самодельным оружием... Кучка дозорных была бы смята и опрокинута моментально. Но теснота помещения мешала нападающим развернуть свои превосходящие силы. А патруль, сгрудясь за порогом, не давал выходу, остриями штыков угрожая нападающим в тесном пролете дверей. Порою, если кто-нибудь из толпы ухитрялся ползком подкатиться почти к порогу и собирался сбить натиском одного-двух дозорных, те опускали книзу приклад и глухо звучал удар деревом по спине, по плечам или по голове, куда попало...

   Нападающий с воем откатывался назад, озлобление толпы росло. Штофы, обломки скамей, тяжелые стаканы летели теперь в дозорных... Кровь показалась у нескольких из них на голове, на лице...

   "Либо стрелять, либо отступать надо!" - подумал старшой и уже скомандовал:

   - Изготовьтесь... Подсыпь на полку... Наводи прицел...

   Нападающие еще стремительнее рванулись было при этой команде вперед, чтобы не дать дозорным приготовиться к выстрелу... Но в эту самую минуту дробно зарокотал барабан отряда, спешащего на помощь дозорным.

   Свалка остановилась, замерла, как по приказу. Нападающие отхлынули в глубину харчевни. Свободное пространство открылось между ними и драгунами, которые теперь ободрились и выстроились перед дверьми за порогом, кое-как оправя шапки, шинели и продолжая держать ружья наперевес.

   - Што тут слючиль!.. Какой бунд! - резко окрикнул толпу Гольмстрем, капрал из датчан, приземистый, белобрысый крепыш лет тридцати. - Што такой!.. Ти кафари! - обратился он к старшему патрульному, вошедшему за начальником в горницу. Кроме них сюда же спустилось человек десять из отряда Гольмстрема. Два больших смоляных факела, ярко пылая в руках у солдат, озаряли красноватым сиянием полутемное пространство, заполненное толпой матросов, гвардейцев, мужиков... Картина разгрома и разрушения ясно обнаружилась при колыхающемся зареве факелов.

   - Так што хозяин харчевни на помочь нас позвал! - стал докладывать старшой. - "Смертным-де боем дерутся солдатики с мужиками..." А стал я им приказывать потише - они и дозору грозятся... Все уж заодно... Вон, чево ни бросали... Башку пробили Левченке... до крови... И другому... Вот, ваше скородие, господин капрал...

   - Не слюшить приказ от патруль!.. Гей, русски свинь!.. Сальдат, мужик - все один свинь!.. Все забирать буду... руки вьязаль и на кордегардий... Марш!.. Виходиль вон из двери по один... Ма-арш!.. Ну!..

   - Так тебе и пошли!..

   - Поди, сунься, возьми нас голыми руками, немецкая харя!.. Ну-ко...

   Злобно, вызывающе звучат голоса. Никто не тронулся из толпы вперед. Все еще больше отступили.

   - Ну-ко... Иди к нам... Мы сами с усами, нос не оброс!.. Целуй кошку в хвост!..

   У стен словно скипелись, готовясь к последнему отпору.

   Силы теперь были почти равны. За дверьми блестело около тридцати штыков отряда Гольмстрема. Но взять из норы сидящих там было бы трудно, если только не перестрелять или переколоть всех, чего, конечно, не решился бы сделать капрал, и осажденные понимали это отлично.

   В это время Яковлев, давно подстерегавший минутку, шепнул несколько слов капралу, дал себя узнать, указал на Толстова, на пожилого семеновца, на парня-запевалу как на коноводов толпы и быстро удалился, исполнив хитрую задачу, выпавшую на долю добровольца-шпиона в эту тревожную ночь. Ее мрак укрыл тяжелую фигуру кабинет-секретаря, уходящего походкой с развальцем поскорее домой, чтобы в мягкой постели отдохнуть от трудов, а на заре поспешить по начальству с докладом обо всем, что довелось слышать и видеть в эту тревожную ночь.

   - Ви там ищо ругайть начальства! - злобно крикнул Гольмстрем, разобрав отдельные возгласы осажденных. - Всех перестреляй, как собак!.. Я имел приказ... Ньет можно делай бунд!.. Катовьсь! - обратился он к своим драгунам. - Ружьи на прицель... Раз... два... три... шеты