Жданов Лев Григорьевич - Грозное время

царство Касимовское, богато одарив при этом обоих.

   И князь Михайло Темгрюкович Черкасский здесь, тот самый, который сумел посватать царю сестру-красавицу, Марию Темгрюковну, когда Польша отказ прислала Ивану. За царем - рынды стоят, молодые ребята голоусые... И среди них красавец, женоподобный, лукавый Федя Басманов, которого за последние дни Иван так и не отпускает от себя, лаская непристойно порою...

   Не русские больше, незнатные, новые лица видны вокруг, вблизи самого трона. Но и старых бояр, и знатных князей немало созвал для судбища Иван. Да не просто, как случилось, а по выбору созвал.

   Лишний раз еще проверить ему хочется свои наблюдения долголетние, людские толки упорные о том: кто друг, кто недруг царю московскому самодержавному? Все они тут, кого давно записал в памяти своей Иван, про кого шепчут ему Захарьины и другие прислужники царя. И три брата здесь, бояре Сатины из роду князей Козельских, покойная сестра которых, Настасья, была женой ненавистного Адашева. Он бояр этих и в люди вывел, обогатил, земли для кормления дал, "путями" обеспечил... Вот сидит - величается красавец молодой, князь Димитрий Иванович Овчинин-Оболенский, племянник родной того самого Овчины, который так близок к княгине Елене был всю жизнь... Ненавистная близость... И теперь, недавно еще посмел мальчишка-новожен, Митька Овчина, похвастать в пьяной беседе: "Что за царь у нас! - говорит. - Я, да Иван Челяднин, боярин, одной мы с ним крови!.. Захотим завтра в цари попадем..."

   Курлятевы здесь, Димитрий и Василий; первые друзья Сильвестра и Адашева - князья Прозоровские, Иван Шаховской, Щенятев Петр, Горбатый-Суздальский.

   Темкин и Пронский князь, и Рыбин, Одоевские и храбрец, "слуга царский", Воротынский Михаил... Все они здесь, воеводы отважные, которые с Иваном под Казанью были, видели слезы и страх его и часто, чуть не в глаза, поминали про это. И суровый князь Репнин. Не говорит никогда ничего, упрямец старый; но так смотрит, словно в лицо бьет укорливым взглядом... И надменный князь Александр Ярославский, который кичится, что род его - старше рода Иванова. Много, много их всех... Потом имена этих людей станут длинными рядами в поминальном списке, в кровавом "синодике" набожного и жестокого царя, Ивана Грозного... А сейчас, как кошка, играющая мышью, созвал он их, говорит с ними ласково, советов их спрашивать собирается: как ему изменников судить? Пусть потешаются... людишки подлые... Недолго уж им осталось... Подготовил иных людей себе на помощь Иван, чтобы править землей. Недаром также наемные алебардщики немецкие и преданные черкесы Саиновские стоят везде на страже в царском дворе. Кроме Бога - никого теперь не боится Иван. Терять ему нечего, все взято крамольниками, до жены любимой включительно. Так сокрушит же он главу змиеву, выведет крамолу на Руси до конца и мирное царство, без мятежных бояр, передаст сыну своему с милостью Божией. Согнет и сломит он волю боярскую или - головы им всем снесет!

   Улыбается криво Иван этим мыслям своим. А люди кругом шепчут:

   - Доволен, весел нынче царь... Авось отвертятся от беды поп Селиверст с Алешкой Одашевым?

   Плохо знают эти люди скрытую, изболевшую душу царя своего. Вместе с Анастасией - умерла у Ивана и жалость последняя к людям.

   В бармах, в шапке Мономаха, в золотом облачении царском, с жезлом в руке, - сидит Иван олицетворением власти Господней на земле. Но пусто в груди у этого величавого человека. Вернее, ни искры добрых чувств ни к кому в мире не осталось; а вся грудь полна подозрениями, ожесточением и страхом, который тем мучительней, чем искуснее скрывает его царь.

   Кто знает: не принесено ли оружие кем-нибудь? Не дохнет ли кто тонким ядом, не повлияет ли адским искусством, черными чарами, чтобы снова овладеть волей царя, как десять лет владели ею два заочно судимых человека?

   И потому, окидывая беглым, подозрительным взглядом все это море голов, темнеющее перед троном, Иван боится хотя на ком-нибудь остановить подольше глаза, чтобы не подпасть такому же влиянию, каким обладал Адашев одно время...

   Еретик и колдун Адашев, даже минуя все его лихие дела! Как смел он пользоваться своею властью над царем? Убить бы, казнить бы его велеть? Сейчас же! Да нет... Подождать все-таки надо... Война кругом кипит... Все воеводы - друзья Адашева... А они - нужны... Значит, и при расправе с Алешкой - надо хоть призрака законности держаться. Надев личину, подымается царь, поклон отдает Макарию.

   - Благослови, отче-господине, делу судному быти...

   Встал Макарий, осеняет всех крестом. С молитвой призывает дух благодати и кротости Господней на судей, прося у Бога послать им прозрение чистое.

   Низко поклонившись митрополиту, царю и Думе на все стороны, дьяк Мясоед Вислой стал читать длинный список вин и воровских дел болярина Олексея Одашева, "окольничего с путем" {"Окольничий с путем" - с городами, данными для кормления.} и воеводы царского... Много написано тут ужасов. А страшнее всего, что "вор тот Олешка мало, что не слушал и писаний царя самого, но, взяв град Вильян (Феллин), отпасть пожелал от службы царской, предаться замыслил Литве, как и допрежь того князь Ростовский, Семеон, его друг и бегун ведомый, да еще некиим волхованием и зельем, через людей подосланным, погубил жизнь и здравие порушил благоверной новопреставленной царицы и великой княгини Анастасии Романовны... А тому бесовскому делу - послухи и сведущие люди: такие-то и такие-то..." Все больше подкупленные Захарьиными кабальные люди черные или, обиженные Адашевым случайно, слуги и дети боярские...

   Встал затем инок Мисаил Сукин и прочел такой же лист обвинений против Сильвестра. Оба обвиняются в том, "что долгое время разными чарами и прелестью бесовскою влияли они на царя самого, лишая его малейшей воли, во вред земле и царству, в нарушение правосудия и правды всенародной...".

   - Твое первое слово, отче-господине! - сказал Иван, когда смолк гнусавый, монотонный, протяжный голос монаха-чтеца.

   - Что скажешь нам, владыко?

   Макарий все время сидел с поникшей головой и тяжело вздыхал, слушая чтение, предвидя, к чему приведет подобный суд... Правда, и сам он хотел удаления обоих временщиков. Но раз те волей-неволей да ушли - стоит ли травить их? И жестоко, и недостойно помазанника Божия, недостойно того Ивана, каким рисовал себе старый мечтатель своего воспитанника...

   Тихо, но твердым голосом заговорил Макарий:

   - Царь великий, чадо мое о Христе! Подобает царю - творити волю свою. Но есть иной Владыко и свят закон Его... А по закону тому - подобает мужам обвиненным приведенными быти пред нас зде, да, очевидно, вина их докажется по обвинению послухов... И воистину нам убо слышать надлежит, что они на то отвещати могут...

   Говор пошел по всей палате.

   Огнем скрытой ярости блеснули глаза Ивана из-под нахмуренных бровей, дрогнул тяжелый посох в руке его, ноздри так и раздулись, и затрепетали...

   Но ни единым звуком не выдает он того, что происходит в нем. Глядит и ждет...

   Недолго ждать пришлось. В разных местах - словно одною силою подняло десятки людей: все сторонники и друзья обвиненных, все честные люди, не замешанные в дрязгах дворцовых, все, любившие Макария и желавшие искренно добра Ивану, поднялись - и зашумели отовсюду их голоса, сливаясь в одну просьбу, в одну речь:

   - Царь-государь! Прикажи обвиненным предстать на суд пред лицом твоим!

   Сильнее дрожит царский посох в руке Ивана.

   Быстро переводит он взор от одного поднявшегося к другому и каждый раз даже прищуривает глаза, словно лучше желает запомнить наружность говорящего, выражение лица, позу и самый звук его голоса...

   А сам незаметно нагнулся к печатнику, близкому советнику своему, Казарину Дубровскому, стоящему за плечом у царя, и шепчет:

   - Пиши... Пиши... Всех этих запиши!

   И продолжает глядеть на всех, и улыбается довольной, нечеловеческой улыбкой...

   Долго звучат голоса. Ждут все, что заговорит царь, перебьет их сам, примет или отклонит их мольбу. Но Иван молчит и улыбается. И понемногу, мало-помалу - затихают голоса, словно срываются струны с гигантской арфы, зазвучавшей под налетом урагана...

   Смолкли постепенно, опускаются все на места, в недоумении, смущенные, раздосадованные.

   - Переписал? Хорошо... - шепчет Иван Дубровскому и только теперь подымает свой голос в ответ на умолкшие просьбы: - На суд мы сошлись, бояре, а не в храм Господен, где милость царит, где молить Всевышнего и каяться можно... И сами же вы судить, карать и миловать должны. Вижу: не все заодно с владыкой думают. Пусть и те, иные, свое слово скажут. Не милости, а правосудия жду от суда. А глас народа - глас Божий. Пусть все, здесь сидящие, голос подадут. Чьих голосов больше - тех и правда. Искони так было... Говорите, бояре, Дума моя верная...

   Замолк и снова сидит, улыбается. Как ни много крамольников голосило сейчас, но четверти их нет против "своих", в которых уверен Иван.

   Первый вскочил Захарьин, брат несчастной Анастасии. Ненависть, злоба - так и сверкают из глаз боярина, да он и не таит своих чувств. К чему?

   - Звать? Сюды? Их, злодеев, ведунов и чарователей безбожных? Ну, это зачем же? Велика злоба и сила их! Придут сюды сосуды эти диавольские - и нас всех очаруют, невредимы сквозь стены темничные уйдут! Коли по слухам стольким уж веры нет, царю своему верьте! При светлых очах его говорю, голова моя в ответе за речь смелую. Много лет самого царя в оковах держали те ведуны проклятые. И мне, и людям разным то ведомо. Как в неволю, заточили на многие дни государя людишки те худые, чародеи лукавые. Чарами богомерзкими - очи царю закрывали, не давали ни на что глядеть самому, ежели не их волею. Аще и ты теперь, владыко, припустишь их к себе и к царю, они и тебя ослепят, а царя и детей его - загубят. Народ чарами взметут. Каменьями чернь побьет и нас, и царя, что посмели судить лукавых. Исчадие адово! Не можно звать их на очи! Делами своими осудили они себя. Что же помогут речи их лживые? Даже стыд и совесть не велит сказать того, что Адашев с попом затевали, земле и Царю на пагубу, на смущение души усопшей царицы - сестры моей...

   Знал теперь Иван, на что намекает Захарьин, - и пятнами стыда, загробной ревности и злобы покрылось бледное лицо его.

   Кончил шурин, и зашумели все присные ихней семьи, все враги двух заочно судимых:

   - Так! Истинно... Воистину! Знаем, все мы ведаем: правду боярин говорит... Сам царь не таит того...

   - Не потаю! - внезапно поднимаясь, громко проговорил Иван. - Отогнать удалось мне злых тех советников с Божией помощью, - тогда лишь и раскрылись глаза... И все уразумел я... Истину сейчас боярин молвил про чародеев тех и про воровство ихнее против особы нашей царской. Глазом, и видом, и волхованием - вязали меня, аки пеленами младенца вяжут неразумна. И желал, а сказать был безгласен. Понимал, а делал против разума! Вот и мое царское свидетельство против лихих люд ей тех, на воровстве изловленных...

   Ни звука не промолвил больше никто в защиту обвиненных. Только кривой Кирик Тыртов, юный, пылкий воевода-храбрец, потерявший глаз под Казанью, личный друг Адашева, решился заговорить, не выдержал:

   - Прости, государь, спросить я хочу... Ратник я, не ученый муж какой... Знать бы хотелось... Вот видел я сам, как Адашев Алексей в дому у себя - не то сирых, прокаженных держал, поил, кормил, сам язвы ихние обмывал порою... И знать бы хотел: может ли такой человек чародеем стать, зло умышлять на царя, землю родную губить? Отцы духовные, владыко митрополит! Разрешите душу мою...

   - И я о том же ведаю... Тако же ответа молю! - поддержал Тыртова еще один голос - дьяка Ивана Выродкова, строителя пресловутой осадной башни казанской.

   Так и передернуло лицо у Ивана. Никто не ответил ни звука на дерзкий вызов, каким являлся смиренный вопрос двух честных соратников опального воеводы. Только совесть заскреблась у многих в груди, и лица краской стыда вспыхнули.

   Заговорил тогда Леонтий, архимандрит Чудовский, хитрый, честолюбивый и беспутный старик:

   - Лукав враг человеческий... Личины приемлет всякие... И чудотворцев святых искушать поспевал. А уж тебя, воине честной, и подавно нетрудно было ему провести. Ты - прокаженных видел, а може, то ведьмы были юноподобные, любострастные, кои к ревнителю своему на богомерзкие игрища слеталися?

   - Да, да! Конечно, так и было! - подхватил Пимен Новгородский. - Ко мне, я знаю, в келью мою - не раз всякая нечисть под видом нищих, убогих человеков так и просилася... Да я сразу видел, что за птицы летят, крестом их отгонял. Как учну по башке, по башке их медным крестом большим!.. Так и разбегутся, сгинут нечистые...

   - Еретики, ведуны, чародеи они оба ведомые! - зашумели все кругом...

   Недолго суд тянулся.

   На Соловки приговорили сослать Сильвестра. Адашеву - в Дерпте, в заключении быть, пока царь ему воли своей не объявит.

   Но Адашев не стал долго ждать...

   Скоро гонец прискакал к царю:

   - Долго жить приказал тебе воевода твой опальный, Олешка Одашев...

   Вспыхнул от досады царь.

   - Как? Ведь я наказал беречь аспида?

   - Берегли, государь. Он после огневицы, что с ним приключилась, поправляться было стал. А как узнал, что приказано его из Дерпта в цепях на Москву везти, заметался... "Не хочу, кричит, на Москву! Измучат, запытают, истиранят меня тамо! Здесь, при войсках своих, помру!" К вечеру, правда, взял - и помер... Пена клубом шла изо рта... И все лицо словно опаленное стало... Ровно он обжег себя чем... Так и схоронили...

   - Помяни Господи душу раба твоего Алексея! - широким крестом осенив себе грудь, произнес только Иван.

   Первый шаг на пути мести был сделан и принес много наслажденья больной душе Ивана.

   Но зато, со смертью Анастасии, - прежнее счастье в мире и на войне - словно навсегда покинуло царя. Андрей Курбский, один из храбрейших и главных воевод в Ливонии, явно охладел к делу, когда на его глазах разыгралась печальная история гибели Адашева.

   В то же время гроссмейстер Ордена Меченосцев, Кетлер, депутаты от всей Ливонии и Рижский архиепископ - успели привлечь Сигазмунда-Августа к борьбе против Ивана.

   28 ноября 1561 года король польский был признан государем Ливонским, Кетлеру дано звание наследственного герцога Курляндского, на условии вассального подчинения Польше. Ревель-Колывань, Гаррия и половина Вирландии отошли к Швеции, а небольшой, но укрепленный остров Эзель был отдан брату датского короля Христиана, королевичу Магнусу... Так поделены были земли Ордена между врагами Москвы, лишь бы ей не достались! И Ордена Меченосцев Господних не стало...

   Конечно, труднее стало бороться московским войскам против соединенных сил стольких королей, хотя бы и небольшие рати послали они на подмогу воспрянувшим духом ливонцам, колыванцам и венденцам.

   Ивана злило замедление, наступившее в победном раньше передвижении русских войск по земле, чуть ли не завоеванной им...

   А шептуны-Захарьины и новые люди, желавшие создать свое счастье на гибели других, не зевали...

   - Милостив ты, царь! - только и твердили вокруг похлебники, соучастники пиров и разгула, заменившего теперь прежний монастырский строй жизни во дворце. - И как еще милостив! Что пишут из ратей, что толкуют люди! Вон Курбский, князь Онд-рей... Прямо изменяет тебе! С врагами сносится... С умыслом города твои врагам назад отдает. Под Невелем какую поруху тебе причинил! Горсть поляков была, всего четыре тысячи! А рати русской - видимо-невидимо, и воевода Курбский - умышленно тыл дал, опозорил тебя и землю. С умыслом не добывает он новых побед твоему царскому величеству. Все за Олешку, за друга и похлебника свово отмщать желает. Не кроючись - поносит твою милость, всячески бранит и корит, яко Ирода-царя нечестивого...

   Слушает - криво улыбается царь.

   - Сочтемся... Над нами не каплет, торопиться некуда! Раньше - пусть дело сделает, землю мне завоюет люторскую, а там... Про Невель, про позор наш, вестимо, напишу я ему. Пригрожу... Он и подтянется. Хоть и изменник он нам, да воин лихой. Ради всей земли русской - постарается. Тогда уж я с ним за все: за худое и за доброе разочтуся!

   Но у Курбского тоже есть друзья при царе... Написали, передали воеводе от звука до звука речи Ивана.

   А вслед за тем, будто в подтверждение, - и письмо пришло грозное от царя: укоряет он в бездействии воеводу, опалой грозит за трусость, за предательство родины.

   - Угрозы пошли? - думает Курбский. - А скольких уж он, безо всяких угроз, так, тишком загубил, казнил, в монастыри запрятал!

   Первыми пали брат и племянник Адашева; потом запытали, замучили на допросе подругу несчастного воеводы, пылкую, красивую и такую веселую, такую добрую женщину, Марину, польку родом, принявшую имя Магдалины, когда из-за любви к овдовевшему Адашеву она, тоже вдова, католичка, решилась в схизму перейти... Не судили ее, нет: на допросах запытали, дознаваясь, как она с покойным другом царицу извела? Пятерых детишек ее тоже не пощадили, запытали вместе с матерью.

   Михаил Темгрюкович Черкасский, боярин большой, не погнушался сыском заняться и без содрогания мучит, пытает русских людей. Что они ему? Давно ли он нападал на пределы московские со своими джигитами-удальцами, резал жен, стариков и детей, жег на огне, дознаваясь: где добро лучше запрятано? Теперь времена переменились. Он русскому царю служит. А дело у него почти прежнее. Иван приказал казну и добро, какое найдут у опальных, у преступников настоящих или мнимых - все в его царскую казну отбирать, в виде виры, оплаты греха, какая прежде на Руси водилась. Назначил было Иван и Саина Бекбулатовича в палачи, так тот в ноги упал; взмолился юный, добрый царевич:

   - На войну пошли, воевать! А резать людей беззащитных не умею!

   Не стал Иван настаивать, отпустил своего любимца...

   Все вспоминает князь Курбский...

   Родич Адашева, Шишкин Иван, с женой и с детьми убиты, затравлены, стерты с лица земли... А имение их богатое отошло к Ивану. Мертв брат Алексея, Данило; мертв сын последнего, Тарас, мальчуган совсем, лет двенадцати. Да еще наглумился Иван над ребенком раньше, опозорил красивого мальчика. А когда тот пришел к отцу, сказал, что с ним сделали, - Данило с воплем к царю кинулся. Тут и погибли оба!

   - Хорошо, что не на Москве, что со мною детки мои! - содрогаясь думает Курбский. - И они бы в наложники попали!

   А память дальше шепчет свое: убит и тесть Данилин, боярин Туров, Петр, и три брата Сатины... И много слуг и близких Адашеву либо убитым родичам его... Весь род бояр Курлятевых уж почуял на себе руку Ивана: кто убит, кто заточен в кельи, по монастырям далеким... Не иначе как за самого князя Андрея теперь приняться думает царь. Знает, какая дружба была между ними...

   Нет, нельзя ждать, уходить скорей, пока не наглумился озверелый Иван, не сгубил Курбского за все труды, за раны, принятые на службе земле и царю. А умирать - неохота; тридцать пять лет всего воеводе. Он породой не ниже царя, а храбростью? Что и говорить! Зачем же шею под обух подставлять безумцу ожесточенному?

   Зять воеводы" князь Прозоровский, более робкий духом, которого Курбский стал было звать за собой, нерешительно возразил:

   - Ладно ли, брате? Присягу рушить? Земле - изменять? Предавать братии своих врагам? Жесток стал царь, да авось, даст Бог, одумается...

   - Одумается?! Ну, брате, плохо ты знаешь царя! Только под нашей уздою зверь этот и был на человека похож. А теперь, как нет препоны ему... Когда змии и василиски окружили солнце земли, царя православного, - мор да чума пойдут по земле, вместо света и радости! А я - не первый и не последний в бегунах стану. Есть и почище меня. И Вельский, и князь Воротынский и другие-прочие! Случалось, сами братия царские бегивали... Гроза идет, как не посторониться?

   Перед отъездом, не зная еще, где и как примут его, явился к жене князь Андрей, спросил ее:

   - Чего хочешь? Мертвым ли видеть меня либо с живым расстаться навеки? Говори прямо. Как скажешь, так и сделаю.

   Залилась слезами напуганная, побледневшая женщина... Она видела, догадывалась давно, к чему дело клонится. Теперь, припав на грудь к мужу, едва проговорила от слез:

   - Что ты, княже мой милый?! Не то видеть тебя мертвым, а и слышать о смерти твоей не желаю... Легче самой умереть.

   - Ну, так нынче в ночь - еду я к литовцам... Стан ихний - недалече от Юрьева, слышь, стал... А за себя и за деток - не опасайся. Не тронет вас зверь - Иван Московский. И родные не выдадут, да не повинны вы ни в чем!

   И бежал князь, ушел на Литву с одним слугой надежным, с Васькой Шибановым.

   Оба они через стену городскую перебрались. А ключи от ворот в воду кинул князь.

   Хотя не пророком, но отгадчиком верным оказался Курбский. Как сказал он Прозоровскому - так все сбываться стало.

   Разозленный, перепуганный при первой вести о побеге воеводы, Иван утроил жестокость и подозрительность. Принуждал бояр чуть не каждый месяц присягу на верность повторять! Почти всех бояр ручаться заставил друг за друга. Десять, двадцать - за одного отвечают, если тот убежит. Десятки тысяч рублей должны вносить за бегунов оставшиеся поручатели... Царская казна богатеет, бояре - беднеют. Теперь они так же волею царя связаны, как он был раньше ими скован. Меньше стали убегать бояре. Всей казны своей, всего добра не увезешь с собой... Да еще близких - друзей-поручателей в нищету ввергнешь. А на чужбине - плохо без денег. Лучше уж дома терпеть как-нибудь, на глаза царю, ожесточившему сердце свое, и не попадаться, по своим углам сидеть...

   Но он и там находил их. И растет-удлиняется широкий столбец, на который Иван завел обыкновение записывать имена "убиенных", по приказу его царскому, для поминания о душах крамольников.

   Он губит их тела, но душ грешных - губить не желает, чтобы Господь и ему отпустил все грехи, вольные и невольные, на страшном суде Своем!

   Сказано ведь: какою мерою мерите, такою и отмерится вам! А бесчеловечный Иван твердо верит Откровению Господню...

  

  

   Еще потеря вскоре постигла царя: тихо скончался, словно угас, Макарий, двадцать два года, с 1542 по 1564 год, умевший удержаться на престоле митрополитов Московских и всея Руси.

   Правда, за последнее время Иван старался избегать умного, кроткого старца, который даже не особенно надоедал с поучениями или с заступой за опальных, а только так пристально глядел в глаза царю, словно хотел в душу ему заглянуть и угадать, погасла там последняя человеческая искра или тлеет еще... Да все поминал ему дни былые, когда царь-отрок забегал к владыке, книги читал, мечтал о славных, высоких подвигах доблести и милосердия царского.

   - Давно то было, владыко! Мир да злобу его я по книжкам только и знал да по тем мукам, какие дитятей перенес. А ныне - тридцать и три года нам! Чего не знаю, чего не видел? Ужаснула меня душа человеческая... На троне сидя, всю землю под собой имея, - кроме тебя и Насти - и людей не нашел за столькие годы! Чего ж и мне их жалеть? Дело стану я делать свое царское, как Бог заповедал. Простого люду - не тронул ведь я... А крамольники? Ну, те - ходи да оглядывайся! На скота упрямого - и бич потребен тяжкий, прутья и скорпии железные...

   Понял Макарий, что слова тут бессильны - да так и затих, до самой смерти уж не трогал царя.

   А умирая, позвал Ивана и только сказал ему:

   - Чадо, вот на память, - возьми распятие Христово! Он, Господь, доброй волею - на кресте замучен... А боле этим дела сделал Агнец жертвенный, кроткий, чем все буи - дельцы в миру делают... Кровью Своей святою - пролитою за ны, за рабы, за мытари, за грешники, - вселенское Царство Христианское созиждил, превыше всех царств на земле! Памятуй сии слова мои, Царь земной, властелин земли Русской...

   Задумался Иван, поцеловал руку владыки, еще имеющую силы благословить царя.

   И рвалось на уста Ивану слово ответное:

   - Что Богу прилично, что Христу подобало и по силам - того не подымет душа простая, смертная, хоть бы и царская душа моя!

   Но промолчал он, чтобы не смутить души отходящего в иной мир старца - верного друга своего...

  

  

   На короткое время смерть владыки миром повеяла в душу царя... Но скоро опять начались розыски, пытки и казни, без суда, без права, кроме воли царской.

   Опьяненный первой кровью, как гончий пес, настигающий раненую добычу и терзающий ее на куски, под ударами бича доезжачих, - так и Иван не мог уж остановиться, однажды начав кровавое дело мести и возмездия, как он говорил; дело палача и убийцы, как говорили все вокруг... Дикие оргии, которым предавался царь, несмотря на недавний брак с Марией Темгрюковной, подрывали здоровье; вечной усталью и тяжестью давили мощную раньше грудь царя... Жгучая жажда мести - потрясала душу, мутила ум, сливаясь с безотчетным страхом, который вселился в Ивана скоро после первых казней, совершенных по его приказу.

   Он - царь; он прав, наказуя слуг своих... Но он мстит им. Так, нет сомненья, что и холопы станут мстить ему за смерть близких, за свое разорение и унижение. Не промолчат, не стерпят они!

   Этого опасался Иван - и недаром.

   Курбский - первый расквитался. На другой же год после побега к Литве явился князь на Русь во главе врагов, стал под Полоцком и много бед причинил русской земле, бывшей его родине.

   Среди лиц, на которых клеветали окружающие Ивана, - попадались и такие, замышляли на самом деле отплатить царю за муки близких людей, жадно искали только случая и возможности. Но таких было мало.

   Большинство повторяло слова Прозоровского:

   - Авось - одумается царь... А враждовать с ним, с помазанником Божиим - и совесть, и Бог не велит. Пусть лучше тело наше загубит злой царь, да душу свою мы в чистоте сбережем!

   Иван понимал такое благородство и верность долгу. Сознавал порою, что невинны были замученные им. В эти минуты страх еще сильнее овладевал потрясенною больною душой царя...

   - Ежели ополчится Господь на меня за гонение невинных... несдобровать и мне, и детям моим! Руками врагов - накажет нас Милосердный!

   И совершенно неожиданно новая мысль всецело овладевала его умом:

   - Так не надо ждать! Скорее, пока жив, переловить, перегубить врагов трона и земли моей, и семьи моей. Если я погибну в борьбе с крамолой, дети мои - свободно вздохнут. Не узнают той злой доли, какую я узнал, по причине слабости отцовской. Не успел, не решился родитель вовремя крамолу извести, вот через это целую жизнь я маялся и буду маяться еще долго! Так нечего времени терять!

   К чему приводило такое неожиданное заключение - само собой понятно!

   Рос и удлинялся список "убиенных" по воле царя, если не рукой его властной... А последних тоже насчитывалось немало...

   Охота на животных, охота на людей... В затемненном сознании Ивана - эти два занятия казались почти равнозначащими.

   - Гады, звери - крамольники, бояре все мои, лишь во образе человеческом! - не раз говорил Иван.

   И поступал с людьми хуже, чем со скотом...

  

  

  

  

   Подошел незаметно 1564 год. Двадцать лет уж прошло, как венчали на царство Иоанна IV.

   Темные дни настали для Руси. Темные дни пришли и для царя Ивана, хотя буйно и весело проводит он бессонные свои ночи... И ночи, и дни одно и то же думает царь: врагов извести, от врагов оберечься.

   Рано встал в один из вешних дней Иван, к общей молитве семейной вышел.

   После молитвы ранней, на которую всегда поднимается царь, как бы поздно накануне ни ушел от стола вечернего, Иван обратился к молодой жене, красавице Марии Темгрюковне, с обычным вопросом:

   - Как детки почивали?

   - Тихо, ладно, благодарение Богу! - гортанным говором ответила худощавая, смуглая дикарка-черкешенка, новая царица московская, не смея поднять глаз на повелителя и мужа, опустив голову, отягченную двумя тяжелыми косами волос, черных, как ночь. Плохо говорит она "по-московски", но понимает все... Вот обычаи здешние чужды и дики ей, хотя и напоминают обычаи родного гарема, где росла княжна у матери, у русской пленницы. Оттого и знакома ей русская речь. Но задыхается грудь царицы, привыкшей к горному, вольному воздуху. Тяжело дышит красавица в этом затхлом, спертом воздухе царских теремов, где не цветами полевыми, а ладаном пахнет и травами сухими, целебными. Давит ей лоб высокий убор головной, кика, богато расшитая жемчугами и самоцветами, жмет плечи душегрея парчовая; тяжел сарафан аксамитный, шумливый, расшитый кругом. Легче Марии, когда царю охота придет, велит он ей одеть ее платье природное, азиатское: шальвары полупрозрачные, домашние, бешмет длинный, разрезной и шапочку с монетами, небольшую, легкую, круглую... Порой и сам черкесом, азиатом нарядится... В непривычном наряде пугает детей, особенно - сына Федю и сестру его троюродную, восьмилетнюю Марию, дочь князя Владимира. Обе дочери от первого брака князя Старицкого, и Вася, старший сын его, недавно от отца взяты из дому и во дворце с детьми Ивана поселены. Старшей княжне Старинкой, Бвфимии, уже десятый, Васе, княжичу, - седьмой годок пошел.

   - Что же это, брат-государь, не аманатов ли берешь у меня? - спросил было Владимир. - В залог детей - за отца?

   - А хотя бы и так? - угрюмо ответил Иван. - Видели мы правду твою ко мне и к детям моим. Недавно еще. А теперь - пускай вместе растут твои девчонки с моею Дунюшкой. Горе ли, радость ли, по-родственному станут делить. Да не бойся, зла им не будет. Подрастут - замуж выдам хорошо. Васю тоже не обижу!.. Может, за мою доброту - Бог мне поможет, а ты - верней прямить станешь брату и царю своему... Да и не всех детей, вишь, беру. Сыновья твои, поменьше которые, с тобою и с матерью остаются. Расти их. А Васе и девчонкам - худа у меня не будет! Не зверь же я, как про царя своего толкуют, поди, везде людишки лихие, злобные?

   - При мне не смеют, брат-государь...

   - Будем думать, что так...

   И покончился разговор. Старший княжич и две княжны Старицкие поселились во дворце, у царя.

   Застенчивая, скрытная Евфимия понимала, что опасаться следует дяди Ивана, всегда держалась в стороне.

   А Мария, хорошенькая, живая, резвая, скоро сдружилась не только с троюродной сестрой своей, царевной Дунюшкой, но и с матушкой-царицей, и с самим Иваном, который порою, после оргии пьяной, после зрелища пыток, на которых любил присутствовать, являлся в терем к царице, принимался весело шутить, играть с детьми, словно желая смыть с души грязь, нанесенную жизнью, стереть все дурное нежным прикосновением детских ручек к его пылающему лбу, к воспаленным глазам, злобно сверкающим под нахмуренными бровями...

   И сейчас вот хотел бы Иван побыть с детьми, отдохнуть душой, послушать веселое щебетанье подростков-девочек, подразнить капризного, вспыльчивого царевича старшего, который так напоминает царю его самого в детстве... Приласкать бы надо тихого, хворого младшего сына, "Федорушку-царевну", как зовут братья и сестры плаксивого братца. И Васе-племяннику слово кинуть милостивое. Да времени совсем нет. Из Литвы, из Ливонской земли, из Крыма, отовсюду гонцы с недобрыми вестями пожаловали.

   Эти гонцы с вестями дурными со всех сторон так и летят теперь, словно вороны черные. Иной такую весть скажет, что всю силу воли должен употребить Иван, только бы тут же на месте не уложить зловещего глашатая. Да ведь и то: не повинен гонец за весть, им доставленную. И не напасешься народу, если за каждую плохую весть убивать гонцов теперь. Что ни весть доходит, - то плохая. Надо идти, отписываться на донесенья...

   Бегло приласкав детей, поднял царь за подбородок личико жены и говорит:

   - Буде невеститься... Все очи потупляешь свои с поволокою? Али не привыкла? Или на чужих деток завидно? Погоди! И своих мы с тобой заведем. Время еще не ушло... Давно ли и повенчаны... Скажи, Маруша, хотела бы деток?

   - Хотела бы, государь! - зардевшись, шепчет царица.

   - Ладно. Будет по твоему прошению. А покуда - за этими приглядывай...

   Поцеловал жену и ушел.

   Со вздохом поглядела мужу вслед царица.

   Не верит она, что даст им Бог детей. Слишком порывисты, грубы, жестоки порою ласки царя. А порой словно ему и глядеть противно на красу ее женскую. Недаром толкуют, что иные, нездешние даже, азиатские обычаи завелись у Ивана. И гарем свой есть у него, и мальчуганы-наложники...

   Честолюбец-брат Михайло знал, все знал, когда принудил сестру идти за царя. Что делать! Такова доля женская, что в Кабарде, что на Москве: игрушкой, рабою быть у мужей, у братьев и у отцов своих.

   Смахнув слезу, царица грустно улыбается, слушая, как подбежавшие к ней дети толкуют "матушке-царице", о новой проказе братца Ванюшки.

   А царь, кончив диктовать ответы на полученные донесения, отослал своего печатника, Казарина Дубровского, который, написав тайные грамоты, тут же печать к ним царскую прикладывал. Оставшись один, Иван достал из запертого, изукрашенного ларца тетрадь толстую, большую, в переплете, с застежками серебряными, раскрыл ее, взял перо и задумался, глядя на пустую страницу, де собрался что-то писать...

   В том же ларце, откуда добыта была тетрадь, - лежат свитки, хартии разные, четко исписанные рукой самого царя.

   Это - род дневника, который давно ведет Иван, чуть ли не с двенадцати лет, когда его взманил пример Макария, писавшего жития царей и святых, причем из разных книг и списков владыка все собирал и записывал в одну тетрадь большую, особую.

   Познакомясь с Царственной Книгой, служившей чем-то вроде ежедневника из жизни царя Василия, прочитав отрывки из Степенной книги, начатой еще митрополитом Киприаном и продолжать которую взялся Макарий, мальчик Иван захотел сам по-своему записать для будущего времени все, что помнил важного в прошлом, и то незаурядное, что впереди случиться может.

   Конечно, это намерение осуществилось далеко не так полно, как думал ребенок. Но когда возмужалому Ивану прочли сперва выдержки, а там и целиком отдали завещания его отца и деда, эти большие, часто и четко исписанные хартии, где обо всем говорилось: и о соседях по царству, и о заботах государских, и о семейном укладе, - Иван порадовался своей затее: писать самому обиходную книгу, повседневную. В постепенных записях отразились не только события тревожной жизни юного царя, но и взгляды, чувства, заветные планы и думы Ивана.

   - Умру, - подумал он тогда же, - вот и завещание готовое моим детям. Да такое полное, ясное, какого ни отец, ни дед не писывали!

   Не знал Иван, что много раньше сослужат ему службу эти страницы, писанные порою слезами, порою желчью и кровью.

   В данную минуту только было встряхнул головой Иван, сделал движение, чтобы обмакнуть перо гусиное в чернильницу, - каламар турецкий, литого золота, стоящую здесь же, на столе, а за дверью послышался знакомый, сладенький голосок:

   - Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй ны!

   - Аминь! Иди, иди, Феденька! - поводя плечами и отбросив перо, проговорил Иван. И пока вошел его новый любимчик, Федор Басманов, пока отвесил обычный поклон, царь успел сложить в ларец книгу и запер его ключом, висящим у креста, на гайтане.

   - Здорово! С чем пришла-приехала, Феодулия ты моя милая? - спросил Иван, хлопая Басманова по румяной, нежной щеке, покрытой пушком, словно у красной девицы.

   Да и вообще, вся фигура наперсника царского, с пухлой грудью, с широкими, упитанными бедрами, вихляя которыми подходит он к Ивану, - все в Басманове дышало притворной слащавостью и женственностью. Азиат происхождением, он наследовал от своих дедов или, скорее, от бабок - миндалевидные, с наглой поволокой очи, брови соболиные дугой, полные губы, яркие, пунцовые, каким любая боярыня позавидует... Всем видом своим напоминал он мальчиков-наложников, которых много при дворах восточных владык, которых и на Русь привозили бухарские и хивинские купцы, наравне с рабынями-одалисками... Казань и ближний к Москве Касимов-городок щедро платили купцам за редкий товар...

   - Счастия и долгоденствия желаю царю моему милому, любимому! - раболепно, но в то же время с неуловимым оттенком панибратства произнес Басманов, красиво и плавно сгибаясь всем телом, чтобы отдать вторичный поклон.

   Казалось, испорченный юноша, влюбленный в свою же животную красоту, вечно любуется, глядит умственным взором, со стороны - на каждое свое движение, слушает каждое свое слово... Близко, гораздо ближе, чем допускает строгий обычай московский, подошел Басманов к царю и продолжал нежно:

   - С чем же больше и могу прийти я к тебе, царь ты мой любименький?

   Обороты речей, дышащие бабьей льстиво-заманчивой податливостью, звуки мягкого, сдобного голоса, юношеского контральто, поворот стана, выражение глаз, наглые ужимки фаворита сразу пробудили какое-то особое настроение в Иване. Словно защекотало у него в груди... Загорелись, потемнели глаза, губы задвигались, дрогнули ноздри...

   - Один ты, что ли? - спросил Иван. И голос у него звучит как-то хрипло, необычно.

   - Один, один... Там - нет никого... - шепчет извращенный любимец, прижимаясь к Ивану.

   - Ну, говори, что надо? - тоже негромко почему-то пере спросил Иван, крепко охватив одной рукою стан любимца, а другой играя кистями его богатого пояса, словно желая развязать узлы...

   Но Басманов внезапно переменил игривое, лукавое выражение лица и плаксиво, чуть не хныча, совсем уж по-бабьи, быстро зажалобился:

   - Вот, вот... "Что надо?" Все так думают, что я к тебе, царечек ты мой, только по нужде и наведываюсь... Не от души-де люблю да почитаю так владыку своего земного, как писано есть: и духом и плотию да послужит раб господину своему...

   - Так, так... Да ты толком говори... Обидел, что ли, кто?

   - Долго ли меня обидеть? У меня сердце мягкое, доброе. И красоту мне Бог дал, как на грех... Искушение послано... Вот, Митька Овчинин и стал было шутить со мною шутки негожие... Нахрапом полез...

   - Митька? - сжимая кулаки, крикнул Иван.

   - Он, он... Да что еще... Когда я погнал его, "прочь, говорю, дай вперед пройти"... На крыльце это было, на твоем, нынче... А он и говорит: "Как же! Пройдешь ты, татарская погань, впереди меня! Ты - содомлянин гнусный! Непотребством служишь царю нашему! Я же от знаменитого рода-племени... И деды мои со славой и на прибыток царству служили... и государю моему!" Услыхал я, - ничего не сказал... Може, думаю, сам царь про меня такую славу пустил... А не стерпелось: пришел тебе плакать да жалобиться... Или, может, Митька тебе, государь, меня дороже? Так и отпусти меня лучше... Вон, Саинов батько, Абдала, давно меня в Касимов зовет. Чего-чего не сулит.

   И, отирая покрасневшие от слез глаза, в искренней обиде и досаде, стоял этот выродок перед царем.

   - Митька? Тебе - в Касимов? Врешь! Покажу я тебе! Нынче ж покажу, кто из вас обоих мне милее. Увидишь. От меня пойдешь, так скажи, чтобы нынче на вечерний стол Митьку ко мне позвали... Очень-де царь просит милости хлеба-соли откушать... Романеи испить... Хе-хе-хе! Угощу!

   Удушенным, больным, разбитым смехом рассмеялся Иван и стал утешать, ласкать гнусного фаворита, который, скрывая свое ликованье, продолжал притворно хныкать и томно вздыхать...

  

  

   Кончился долгий царский день, полный волнений, забот и труда. Обычные гости к царю, на вечернюю пирушку собираться стали. И незаметно шепнул Басманову Иван:

   - Сядь, Федюля, рядком с Митькой да поласковей с ним будь, когда стану мирить вас.

   - Нас мирить? - капризно начал было избалованный прихлебатель, но Иван только поглядел на него да, палец приложив к губам, произнес:

   - Тсс! Молчи, помалкивай...

   - Слушаю, государь! - сразу принимая самый раболепный вид, с поклоном отвечал Басманов.

   Все уселись уже за столы, когда Димитрий Овчинин заметил, что рядом с ним пустое место оставлено.

   И только что подумал:

   "Кого Бог в соседи пошлет?" - глядит: ненавистный ему Федька направляется сюда.

   Вскочил было Овчинин, оглядывается: куда бы перейти?

   А из переднего, хозяйского угла сам царь заговорил:

   - Митя, что вскочил? Али от пира бежать собираешься, не солоно хлебавши? Пожди, посиди... Нонче, г