Главная » Книги

Жданов Лев Григорьевич - Грозное время, Страница 5

Жданов Лев Григорьевич - Грозное время


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16

И рассвет заалел, показался. Вожди своих ратников, ратники - вождей узнали, видят друг друга. И Казань впереди... А из нее - наших заметили. И высыпали неверные с кличем, с воем диким... Уж тут не то что каждый за себя, а голова за свою сотню, - два вождя за дело взялись: Микулинский да я, с братцем моим на подмогу. Люди строй строить начали, стеной живою встали. И куда мы, вожди верховные, поведем, куды глазом мигнем - туда все с горы и кинется. Ежели тут да по-прежнему, по-ночному: каждому волю дать, - только бы нас и видели! Избили бы враги поодиночке всю рать христианскую. А как сплошная стена наша с горы кинулась-покатилась комом снежным, на отряды бесерменские как ударила, - так каменная ограда одна казанская и удержала рать русскую, страшную, неудержную, словно прибой морской... Так само и царство... Пока оно в гору шло - каждый за себя: князья и дружинники, и бояре думные - все врозь да порознь дело государское вершили да делали, а то и свару затевали порой. А как дошла сила русская, земная, государская, почитай что, на гребень горы, - тут каждый знай свое место!.. А хозяин и владыко земли, - я, после Бога... да тебя, отец митрополит! - словно спохватившись, добавил Иван.
   Макарий тонко улыбнулся.
   - Ну, исполать тебе, Ваня!.. Словно нового нынче тебя я познал. Не мимо сказано: "Во скорбях, и болезнях открывается человецем премудрость Божия". На пользу тебе пошла хворь долгая...
   - Быть может, отче! А только, кабы не зазорно, - один старый клич поновил бы я, наш царский, клич дедовский: "С нами Бог!" Еще бы по-новому кликать научил: "В гору все, в гору, вперед, с Бога помощью!"
   - Что же, Бог в помощь... Заведи новые порядки на благо Земли... И благо ти будет... А только, мекаю, сыне: не сразу все поналадишь... Время больно тяжелое...
   - Тяжелое, владыка... И горячее время. Страдная пора моя царская. Сам вижу! Бой в дому и за рубежом земли ждет меня... Посему, для покою своего, забочусь о грядущем. Великая еще у меня забота есть одна. Вон, первым делом, царство я покорил Казанское. Второе - ты сам мне сказывал: царский титул - в роду у нас, у Мономаховичей, извечно живет. Ты же меня и царским венцом венчал. А соседи, братья наши, короли и государи, даже хан крымский неверный, - не желают чести оказать, звать-величать меня царем Московским... Все в великих в князьях живем мы у них. Покою мне то не дает... Сейчас литовские послы, гетманские, ждут с грамотой... О перемирье просят. А в грамотах - царского титула моего нет же! Были ж они у тебя, владыко.
   - Были, были... Все я тебе сказывал, как отвечал им...
   - Вот, вот... Упрямы, еретики безбожные! Не величают меня, царя, как Бог повелел! Хоть назад их гнать домой, миру не давши!.. Как думаешь?...
   - Мое ли дело тебе на царенье указывать?... А только полагаю: не лукавство ли тут? Знают, что времена у нас тяжелые... Что мы на люторов снаряжаемся... Думают: и без царского-де титла мир Даст Москва! А ты возьми и погони их домой, к магнатам, к Жигимунду Литовскому. Погляди: с пути, с дороги не вернутся ль? Нет ли у них про запас иной грамоты крулевской, с полным твоим царским величаньем? Ведь им тоже солоны пришлись находы московские на окраину ихнюю...
   - Да! - с самодовольной улыбкой подтвердил царь. - Немало полону, и городов, и земель у них поотбили... Почитай, к Киеву самому подобралися. Только все им мало. Твердят: Смоленск я воротил бы им! Без того - нет вечного мира меж нами, и быть не может...
   - Так им же сказано в ответ и про Киев, и про Полоцк - дедину московскую, и про Витебск - город твой наследный... И про Гомель, что недавно, гляди, в малолетство твое был отбит... Дело бесспорное... Что толкуют зря!
   - Не с барами литовскими толку искать! Круль-де ихний отвечает: "Давно Киев мой, - и не тебе, мне царем Киевским зваться пристало... И без Смоленска - миру не быть! А что мечом взято, то даром назад не вертается!" Словно бы мы Смоленск - вертеном воевали! Теперя, правда, после Казани, посговорчивей стали еретики, да все толку мало... Правда твоя, владыко, попробую попужать Довойну с Воловичем. Назад их без миру погоню...
   - А про имя свое царское, ко всему, добавь: "Вон и Казанское царство мое. Как же, мол, я не царь?..." И Владимир Святославич крестился и землю крестил, его царь греческий и патриарх вселенский - венчали на царство русское, тако и писался он... Так и образ его, как преставился государь, - на иконах пишут царем во всей славе земной...
   - Скажу, скажу... А еще того бы лучше, кабы наново патриарх меня царьградский, дедовским обычаем, соборне на царстве подтвердил... Можно ль так владыко?
   - Отчего нельзя? - в раздумье, слегка затуманясь произнес Макарий. - Коли московских митрополитов помазание не довольствует иноземцев, мы и патриарха приведем к соглашению...
   - А за казной я не постою... Сам знаю: ничего даром не сделается...
   - То-то же, чадо мое... Готовься, развязывай кису... Готовь калиту дедовскую! - улыбаясь закивал головой Макарий, довольный сообразительностью Ивана. - Да и то сказать: на украшение церкви Божией пойдут рубли да золотые червонцы московские! Так и не жаль...
   - Не жаль, не жаль, отче... Одначе, прости: сверх меры утрудил я тебя, недужного... И сам затомился... Зато обо всем потолковали. Душу я поотвел.
   - Вижу, вижу, Ванюшка! - по-старому называя царя, как звал ребенком, ласково отозвался Макарий. - И всегда пусть тако будет, пока жив я... Царя в тебе, и сына, и друга рад видеть советного... Верь старику... Безо всякой корысти я в деле твоем царском.
   - Знаю, вижу, владыко. Только ты да Господь - и слышите надежды мои, молитвы горячие... Знаете душу мою... А иные - прочие? Э! Лучше и не поминать...
   И, приняв прощальное благословение владыки, Иван покинул тихую келью.
   А хозяин, проводив взглядом державного гостя, долго глядел ему вслед и потом вполголоса проговорил, по привычке людей; живущих одиноко:
   - Ну, батько Сильвестр, пробил твой час... Зазнался, видно, мой попик... Высоко метнул... Орленок-то куды разумней этого пестуна, мной приставленного... А уж Одашева?... Ну, его и подавно надо прочь поскорей... Да тут мне еще царица поможет... А после? Да будет воля Твоя, Господи... И да процветет земля Русская!..
  

* * *

  
   Две недели не прошло с этого дня, а Данило Захарьин, потолковав с царицей, которой привел нового потешника для развлечения в долгие скучные часы безделья, - явился и к Ивану.
   - А что, государь! - спросил он. - Не пожалуешь ли? Новых затей у царицы-матушки не поглядишь ли?... Фрязин тута один... Раньше в толмачах служил... Потом - его с чего-то далече услали советники твои первые: поп и Олешка... Чуть что не на Рифей, руду искать... А он - и знать того дела не знает. Его дело на языки на разные ведать да шутки скоморошьи играть. Больно ловок. Пытал я фрязина: с чего-де так заслан был? Молчит... Один ответ: "Их была боярская воля. Платили знатно. Я и творил волю господскую: ехал куда сказано, делал, что приказано..."
   - С чего же тебе-то на ум запало: вернуть его на Москву, потешника-фрязина? - пытливо вглядываясь в хитрое, довольное чем-то лицо шурина, спросил Иван.
   - Так... Государыня-сестрица заскучала... А я про штукаря ненароком проведал. Выписал, потихоньку и от попа, и от Одашева. Чтобы не осерчали, храни Господи... Еще не прибили бы нас...
   - Нас?! Прибили?! С ума ты спятил, Данилко!
   - Храни Боже, государь... Я - про себя с Никиткой говорю. Людишки мы малые. Не про тебя молвилось... Помилуй!.. Это они только, покуль хворал ты, и могли...
   - Ну, буде... Сам помню, что было. Не чай меня подзуживать... Добро уж... Приду твово диковинного штукаря повидать. Сам и повыспрошу его. Что-то мне не то здесь чуется...
   - Помилуй, государь. Только сестру потешить - вся и забота была моя...
   - Ладно, добро... Поглядим тамо...
   И, несомненно заинтересованный речью Захарьина, Иван отпустил шурина, ясно видевшего, что заряд его попал в цель.
   Тишина после обеда, после полудня, во всем дворце и в теремах царицыных, - мертвая тишина. Поели - и спать полегли все. И только перед вечернями снова оживают покои и горницы, светелки и переходы. А затем, с курами, при наступлении сумерек - опять спать ложатся, помолившись, чтобы с первой зарею, с первым криком петуха проснуться и новый день так же прожить, как вчерашний прожит.
   Среди теремных покоев, в стороне, помещается обширная горница, полутемная, потому что два ее небольших оконца выходят в другую, смежную комнату и только оттуда получают солнечный свет. Обыкновенно и эти два просвета закрыты изнутри ставнями, потому что горница отведена под склад вещей, которые не сдаются в дворцовую казну, но и не находятся в повседневном употреблении, при обиходе царицыном. Тут и наряды ее праздничные, не самые дорогие, в сундуках, и ларцах, и в укладах дубовых: и перины запасные, и холсты тонкие, и серпянка домотканая деревенская, оброчная дань баб деревенских из царских сел и угодий... Много тут всякой всячины в коробах и так, по углам лежит, по стенам развешано, в узелках, в сверточках припрятано... И шелка цветные для вышивки пелен и воздухов, над которыми царица часто трудится, и бисера разноцветные... И много еще разного...
   Нынче - кладовая эта прибрана ладненько. Окна так же, как всегда, ставнями прикрыты. Освещена горница восковыми свечами и лампадами, которые зажжены перед неизбежным киотом в углу... Стены, раскрашенные масляными красками, - совсем пусты. Одна, самая широкая, покрыта простынями, сшитыми и заменяющими цельный занавес.
   Перед небольшим столиком, какой обычно устраивают себе фокусники всех времен и всех стран, суетится небольшой, черномазый итальянец. Таких много можно было встретить на улицах и площадях западных больших городов под кличкой шарлатанов и кудесников.
   На соседнем столе стоит простой, грубой работы, квадратный ящик с одной стеклянной стенкой - первобытный волшебный фонарь. Чечевицеобразное стекло - укреплено внутри неподвижно и может давать только известного размера смутное отражение на стене или на занавесе. Но и того достаточно для удовлетворения неопытной еще публики, принимающей фокус - за деяния нездешних сил.
   Маг-итальянец одет в обычный наряд астролога: в мантии, с высоким колпаком на голове. Черный плащ, усеянный золотыми звездами, серебряными полумесяцами и красными фигурами чертей, - довершал впечатление таинственности и страха, разлитое сейчас в дворцовой кладовой, ставшей чем-то вроде "комедийной храмины" или сцены.
   Не в первый раз творится подобное во дворце. При старухе - бабке Ивана, при княгине Анне Глинской - был даже свой присяжный фокусник, часто потешавший и детей, и взрослых при дворе... Но с появлением Сильвестра все подобные "нечестивые забавы, игры и позорища дьявольские" были исключены из обихода царского. И вот, после долгого перерыва, да и то потихоньку от обоих блюстителей царского благочестия, по старине, устроился настоящий вечер.
   Волнуется, ходит итальянец у стола, осматривает фонарь... Его очень занимает исход сеанса. Ведь в случае удачи обещано бедняку, что дадут ему возможность, с богатым награждением, вернуться на родину... Избавят его из кабалы, в какую он попал добровольно, связавшись шесть лет тому назад с первым советником царским, Адашевым... И, весь в лихорадке, ждет фрязин урочного часа...
   Вот собралась и публика. Немного ее. Человек десять, и все женщины: царица с четырьмя-пятью своими боярынями и девушками ближними, из родственных семей... Наконец явился царь с двумя Захарьиными. И Висковатов с ними. Никого больше.
   Сели на места. Царь впереди. Бояре стоят. Царица подальше села, а вкруг нее, за спиной, прямо на коврах уселись девушки. Две старые боярыни на сундуках приткнулись: боязливо озираются и крестятся незаметно, в душе осуждая затею царицы молодой.
   Начались и идут чередом чудеса разные и фокусы, основанные на проворстве рук, на отводе глаз... Вещи появляются и исчезают, растут и уменьшаются. Целые волшебные игрища устраивает маг. Вот из пустого кулака вынул он куклу: совсем татарин... Миг - и литвина кукла в другой руке качается... Ставит фокусник своих актеров на столик, и, покоряясь незаметным проводам и нитям, драться начинают мертвые куклы. Вот на помощь татарину турок ползет, неизвестно откуда явившийся на столе. А за литвином вырос рыцарь ливонский и другой - германский, оба в сталь и железо закованные. С трудом ступают... И накидываются трое на двоих агарян, разговаривают на разные голоса. И вдруг начинают поглощать, словно удавы, своих противников, вступая в драку из-за дележа добычи, так как трудно двоих мусульман на три рыцарских глотки поделить. Вот уж только двое из пяти осталось... Вот и один из последних упал... Тоща оставшийся, германец, на глазах у всех хватает руками павшего врага и начинает его глотать. Брюхо у рыцаря растет, растет... Лопается... Оттуда сыплется казна золотая и разные драгоценности. А рыцарь падает мертвым. Вдруг, неизвестно откуда, является витязь в оружии: русский богатырь. Он подбирает все принадлежащее мертвым недругам, кланяется царю, царице, по-русски, сносным языком приветствуя их, и внезапно исчезает, словно в воздухе растаял...
   - Ай да молодец, фрязин! - произнес Иван, все время с интересом следивший за проделками кукол, порой неудержимо хохотавший в самые забавные минуты. - Добро! И на голоса ловко говоришь... И повадку нашу русскую знаешь: двоих стравить, третьему быть, все забрать, во славу христианства православного... Видать, Настя, и тебя братец твой потешить сумел, забавника такого подыскавши.
   "Как же, государь... Я бы не звала тебя, кабы не видела, что стоит того... - отвечала царица, сохранявшая почему-то все время серьезное выражение лица. И только легкая улыбка озаряла его в самые интересные минуты представления.
   - Что ж, разве не все еще? - спросил Иван, видя, что маг, при помощи одного из братьев царицы, тушит все свечи, кроме лампад у киота. Но и здесь поставлен был высокий легкий экран, вроде ширмы, так что в покое стало темно.
   Иван невольно вздрогнул.
   - К чему это темь такая? - нервно спросил он. - Не люблю я...
   - Не тревожься, государь! - отвечала Анастасья, словно угадавшая тревогу мужа.
   Она теперь встала, подошла к мужу и совсем прижалась к плечу его, словно готовая оберечь Ивана ото всякой случайности.
   Иван успокоился и стал с любопытством глядеть.
   Фрязин такой же ширмой начал отгораживать столы свои со стороны публики. И скоро свет одинокой свечи, горящей на одном из столов, скрылся от глаз присутствующих. А Захарьин, подойдя к Ивану, объяснил:
   - В сей час, государь, чудо покажет фрязин: явление Самуила царю Саулу, как волшбу свою творила ведунья Эндорская... Больно забавно... И тоже на голосах представит: как все толковали они...
   Иван хотя и волновался, чувствуя, что вот теперь именно предстоит нечто важное, но овладел собой.
   - Ну что ж, пускай колдует фрязин... С нами Бог, и расточатся врази Его...
   - Да воскреснет Бог и да расточатся врази Его! - многозначительно повторил Захарьин. - Начинай, что ли, фрязин! - приказал он магу.
   И сразу из-за высокой черной ширмы, отгораживающей фокусника и столы его, полились оттуда, засияли лучи дрожащего света; круглым широким пятном упали на противоположную от Ивана стенку, завешенную белыми простынями.
   В круглом световом пятне постепенно стали обрисовываться какие-то фигуры... Царь Саул, в византийском, современном Ивану, наряде царском, с короной на голове, с жезлом в руке. А перед ним - страшилище-старуха, сгорбленная, скрюченная, кидает волшебные зелья в пламя костра, краснеющего у костлявых ног колдуньи.
   И говорит она скрипучим голосом Саулу:
   - Трепещи! Сейчас уведаешь судьбу свою.
   - Не трепещу! Я царь Саул... Являй мне судьбу мою! - властно, мужским голосом отвечает чревовещатель-фрязин себе же самому от имени вызванных им теней.
   И вот над прежними двумя фигурами, царя на воздухе, появляется мертвец в пеленах, но с открытым лицом, пророк Самуил, и спрашивает:
   - Кто звал меня?
   Глухо звучит замогильный голос, необыкновенно знакомый Ивану. Затем, услышав вопрос Саула: "Чего ему ждать?" - тень Самуила грозно изрекает:
   - Горе тебе! Гибель!.. Кайся в грехах... Пробил час!.. Иван весь задрожал. Сомненья нет! Этот же самый голос
   слышал он шесть лет назад на Воробьевых горах во время большого пожара московского, когда поп Сильвестр сумел всецело овладеть душой и волей его... Когда призраков вызвал он и пугал царя адом... Значит, и тогда комедию играли... Смеялись над ним, над верой, над душой его. Сильвестр с Адашевым... какая низость!.. Стыд какой, что он дался неучу-попу в обман...
   Неожиданно горький, истерический смех вырвался из груди у Ивана... Все громче, злее звучит... И удержаться не может царь. Вон уж и свет раскрыли, забаву прервали, свечей зажгли много, хлопочут вокруг царя, воду дают, ворот расстегнули... А он все не остановится, в себя прийти не может, хоть и хотел бы... Кое-как прекратился нервный припадок. Сумрачен Иван. Все в тревоге крушм стоят. Один Захарьин ликует, как ни старается скрыть свое настроение. Теперь несомненно: погибли оба первосоветника, обманом завладевшие душой царя, пленившие его волю на шесть лет.
   - Выдьте все... И ты, Настя!.. - приказал Иван, успокоившись понемногу. - А фрязин где?...
   Мага уж нет в покое. Убрали его. Но он дожидается рядом. Все вышли. Входит итальянец, в землю кидается перед царем.
   - Прости, государь! В уме не было так потревожить тебя... Потешить мнил! - странным, непривычным говором, но понятно, по-русски молит бедняк.
   - Встань. Не сержусь я... И не ты меня смутил... Болен я недавно был очень... Еще не совсем оздоровел, оттого все... А ты мне по совести поведай одно, что спрошу тебя...
   - Видит Мария Дева, все скажу!.. Что у нас, что у вас - один закон: нельзя солгать помазаннику Божию, как нельзя Богу лгать...
   - Вот и хорошо... И еще мне присягу дай... Вот крест мой: Распятие с мощами Николая Барийского... Ваш он святой, как и наш... Вот - Евангелие... Клянись: никому про нашу беседу слова не проронишь...
   - Клянусь, государь!
   - Иу и ладно! - хриплым, усталым голосом продолжает Иван. - Скажи: не случалось ли когда тебе, так же вот, как и сейчас, только ночью, из места потаенного, голосить, словно из могилы: "Покайся!.. Гибель твоя настала..." Не случалось ли?
   - Случилось единова, государь! - бледнея отозвался фрязин. - Только как ты знаешь? Я и тогда клятву давал, чтоб молчать... Как уж и быть мне? Не ведаю... Гибель пришла для души моей!.. Да и сказано мне было: слово кому пророню - не жилец я на свете!.. Убьют, запытают...
   И набожный итальянец стал бить себя в грудь, шепча слова молитвы.
   - Не бойсь, не стану искушать тебя. Сам все тебе скажу. И коли выйдет, ты не говори, а кивни головой. Тем присяга твоя не нарушится. Ты молчать присягался, а про утверждение молчаливое - никто не приказывал тебе?
   - Правда твоя, государь. Про то речей не было.
   - Ну вот... Так слушай: поп один, Селиверст, с тобой дело вел... И Одашев, один из вельмож моих нынешних? Так, так! - видя, что итальянец утвердительно кивает головой, прошипел злобно Иван.
   Передохнув и справясь с порывом ярости, царь продолжал:
   - Ночью дело было... Вели тебя или везли - сам не знаешь куда?... Так, так. И в покой ввели, там сокрыли?...
   - Да что, государь, вижу: ты знаешь сам тайну мою... А только в покой меня не вводили... В проходе я стоял потаенном с боярином... И дверь распахнул он и приказал: "Говори те слова, какие учил со мной!.." Я и говорил, как приказано. А на стене, видел я, тени разные таким же фонарем наведены были. А для чего оно было? - по сию пору не знаю, понять даже не могу...
   Иван так и впился глазами в глаза хитрого итальянца. Но лукавые, черные, бегающие обыкновенно глаза проходимца - теперь так открыто и прямо выдерживали испытующий взор царя, что тот, успокоенный, откинулся к спинке кресла своего.
   - Добро... А вещь-то была немудреная. Надобно мне было единого старого, надоедного пестуна попугать, вот я, понимаешь, всю затею и завел... Я сам! Не знал я только, кто помогал моим советникам: попу да Адашеву? Награду я большую тогда отпустил. До тебя дошла ли награда та?...
   - Как сказать, государь, дадено мне... А столько много ли, как ты приказывал, не ведаю.
   И жадный итальянец в свою очередь засверкал глазами.
   - Сколько ж? Сколько дали? - с живым любопытством спросил Иван.
   - Да сто рублев... И служба потом поручена... Хоть и не по мне, а хлебная... Только далеко от града престольного.
   - Конечно, с глаз моих подальше. Чтобы не вспомнил я о тебе, не доведался правды... Тысячу дукатов выдать я тебе приказывал...
   - Corpo di Baccho! Porco de la Madonna! - взвыл пораженный фрязин. Тысячу... А они?...
   - Ну, не горюй! - остановил его Иван. - Делать нечего. Сызнова придется теперь уплатить тебе твое... Да стой, подымайся скорей... слушай! - остановил Иван осчастливленного итальянца, который так и рухнул к его ногам, стараясь губами коснуться хотя бы носка царских сапог остроконечных, сафьяновых, разноцветными узорами изукрашенных.
   - Клялся ты, фрязин, и еще поклянись: что здесь было - никому не открывать! Мне из-за тебя с боярами моими жадными не ссориться. Так лучше пусть оно будет, словно бы я и не ведаю ничего... И оставаться тебе здесь не след, в царстве моем. На родину поезжай... Поскорее... Провожатого я тебе дам. Он и дукаты с собой повезет, на рубеже тебе их выдаст - и ступай с Богом на все четыре стороны. Здесь, того гляди, и не выживешь ты долго, Фрязин... А мне жаль тебя!
   - Спаси тебя Бог, государь. Все исполню, как велишь. Детей и внуков научу: молиться за здравие твое царское... А уж что Молчать буду... И на духу не скажу попу нашему!.. Клянусь Марией Девой! Пусть на душе моей грех лучше остается, чем не по-твоему сделаю...
   И так искренно звучали слова осчастливленного бедняка, что нельзя было сомневаться в готовности итальянца твердо сдержать данное слово. К руке царской допустил Иван мага - и они расстались, чтобы снова свидеться только на суде нездешнем, где только и мог бы узнать итальянец, как его провел болезненно самолюбивый Иван, какую услугу он оказал царю, раскрыв ему глаза на хитрость Сильвестра и Адашева.
   Взбешенный царь, оставшись один, не знал, что ему начать, как поступить.
   - Росомахи жадные... Аспиды подлые, клятвопреступники дьяволовы... Что мне делать? Куда кинуться?... И мстить-то сейчас не могу... мстить не могу! - с воплем вырвалось у Ивана.
   Долго оставался он тут: словно зверь, долго метался по пустынной, полуосвещенной кладовой, прежде чем овладел собой и мог с надменной, холодной улыбкой выйти к ожидающим его за дверьми Захарьиным и жене. Видя, что царь не зовет их и сам не показывается, они все стояли в тревоге и слушали, что творится за дверью...
   Но там раздавались только тяжелые шаги Ивана и глухое бормотанье, выкрики его злобные... Стыд, оскорбленное самолюбие, злоба на обманщиков душили царя.
  

* * *

  
   Никто, даже царица не решилась войти туда без зова. Вздох облегчения вырвался из груди у ожидающих, когда Иван с презрительным, угрюмым выражением лица появился на пороге и сказал:
   - Благодарствую на потехе, жена... И вам, шуревья дорогие. А теперь за трапезу пора.
   И направились в столовую палату, тихие, сумрачные, словно чуя близкую грозу и задыхаясь в атмосфере, полной электричества.
   - Ну, крышка теперя и попу, и Олешке! - успел по пути шепнуть Захарьин - Захарьину, незаметно самодовольно потирая свои потные, жирные руки...
  

* * *

  
   Дня три прошло. Фрязина к рубежу везли под надзором верного человека из близких к Захарьиным служилых людей.
   Царь с царицей и с царевичем в дальнее богомолье собрался. Объявлены сборы великие.
   Чуть не полцарства объехать предстоит. Из Москвы в прославленную Свято-Троицкую обитель, к мощам преподобного Сергия. Оттуда - в обитель, раньше не посещаемую Иваном, к Николе Песношскому; монастырь тот стоит на Песконоше-реке. Затем обитель во имя Пречистой Девы Марии в Медведовке навестят и, через Калязинский монастырь св. Макария, ангела митрополичьего, прямо в далекую Кирилловскую обитель проедут, к Белозерской пустыни, где и городок, и крепость сильная, Белозерская, - среди лесов и болот укрыта, обычный приют властителей русских, если враг опасный нагрянет нежданно-негаданно под Москву...
   Там же, в крепости, и тайники большие устроены, где казна царская, родовая, мономаховская припрятана...
   От святого Кирилла, давнего защитника и старателя Земли, проедут богомольцы державные назад чрез Ферапонтовскую пустынь, навестят ярославских чудотворцев, князей и святителей мощи нетленные. Дальше, в Ростове, у раки преподобного Леонтия помолившись, побывают и у преподобного Никиты, поклонятся мощам и честным веригам подвижника, а затем на Москву прибудут...
   После сцены в кладовой с фрязином Иван ночью же к Макарию кинулся... Долго беседовали они.
   Успокоил немного старец возмущенного царя, снова поставив на вид, что карать покуда никого нельзя.
   Слишком за шесть лет власти оба временщика на полной свободе большие корни пустили, людей своих везде насажали, советников, друзей завели... Как понемногу они в силу входили, так же постепенно, измором надо ослабить их, ставленников Сильвестровых и Адашевских - своими заменить, а там уже и за них самих приниматься...
   Подробно обсудив, как дальше дело вести, - оба собеседника тут же наметили предстоящий путь царского богомолья, Иван принял благословенье владыки, обещая вооружиться терпением.
   - Коли я вижу, что изверги в моих руках - подождать не велик труд... Оно еще слаще: поизмываться над ворогом... Он думает: его верх! А ты его и придавишь тут! - с хищным блеском в глазах заявил царь.
   Старик ничего не сказал, только покачал головой и отпустил Ивана.
   На другое же утро поскакали вестники, сеунчи и гонцы во все концы: коней на заставах готовить, отцам настоятелям весть давать о прибытии семьи царской, на дворы попутные, ямские: чтобы коней сбирали, подводы готовили под обозы царские. По тоням, по угодьям вести даны, чтобы рыбой красной, медом и дичью запасались рыбари, и бортники, и охотный люд монастырский и царский. Чтобы всего везде вдоволь было.
   Всю ночь не послалось Ивану. А с рассветом - он уж был на ногах, созвал дьяков ближних, бояр большой Думы, в первый раз обойдя Сильвестра, и стал рядить, кого вместо себя на Москве оставить.
   Обычно - братья царские заменяли царя во время отъездов. Но Юрий - способен только явиться и сидеть, где ему скажут. Отец Ивана - зятя своего, крещеного царя Казанского, Петра Касаевича наместником оставлял. И роду царского заместитель, и не опасен. Крещеный татарин в цари русские не полезет.
   Можно б и теперь Ших-Алея посадить на первое место в царской Думе вместо себя, да он не крещен... Мусульманин... Именитый человек, старого рода ханского, а все же в христианской Думе ему первому не быть.
   Остановился Иван на Мстиславском князе. Хоть он и молод, да родич царский, сам роду Мономашьего. И уверен был царь в своем тезке, вдвойне родном и по крови, и по первой жене, царевне Анне, дочери Петра Казанского, двоюродной сестре самого Ивана. Теперь, вот шестой год, Мстиславский вторично женат на дочери Горбатого-Суздальского, родной брат которой, герой казанского взятия, верный и преданный воевода молодого царя.
   Так и порешили: тридцатитрехлетнему Ивану Мстиславскому предоставить место царское в Думе, печать и гривну царскую доверить, перстень ему наместничий одеть. И везде князю за царя являться. Ему и послов принимать, и князей приезжих. Только мира и войны без царской подписи вершить нельзя.
   Совет уж к концу подходил, когда придверник доложил приставу, а тот царю - о приходе Сильвестра.
   - Проси отца нашего духовного! - приказал Иван, с почтением, хотя довольно сдержанно встретил протопопа и указал на место, отведенное для духовных лиц, присутствующих в совете царском.
   Мрачен сидит Сильвестр.
   Первая обида: совет царь собрал, а его и не позвал. Вторая: посадил не близ себя, как всегда, а на месте, для духовных советников предоставленном. Самое же главное: не посоветовавшись с ним, на богомолье собрался, путь наметил и - велика сила дьявола! - в тот самый Песношский монастырь собирается заехать, куда много лет не пускали Ивана под разными предлогами. А настоящая причина заключалась в следующем: жил в Песношском монастыре, век доживал опальный епископ Коломенский, теперь - монах простой, Вассиан, злой и опасный человек, друг бывший покойного царя Василия, немало смут и горя посеявший на Руси, из желания угодить самовластному государю, тому самому, который порой не щадил и клира духовного, всемогущего доныне в царстве Московском.
   Невольно, по старой памяти, опасались правители: и теперь, гляди, Вассиан Топорков сумеет восстановить сына против окружающих, как умел восстанавливать отца, чтобы самому меж тем выгоды и почести добывать... У каждого из "сильных" рыльце было в пушку. И Вассиан знал о них самую подноготную!..
   Молча, слова не пророня, досидел Сильвестр до конца совета. Когда же царь отпустил всех, поп подошел и сказал отрывисто:
   - Не дозволишь ли, государь, побыть с тобой часок? Дело есть...
   - Что? Просьба али забота какая по собору нашему Благовещенскому, по приходу твоему, отец протопоп? Рад потолковать. Оставайся... - любезно, но очень сдержанно ответил царь.
   Совсем поражен стоит Сильвестр. Правда, после этой бурной сцены, когда протопоп промахнулся и чуть ли не открыто принял сторону Владимира, после болезни своей - не по-прежнему относится к нему Иван. А все же этот голос, этот важный прием, обхождение, как с чужим, - прямо непонятны властному пастырю.
   Знал недавний временщик, что митрополит не разделяет многих его мыслей и мнений. Но если недругом, так и врагом не будет Макарий Сильвестру и Адашеву! Так решил протопоп. Кто же еще, кроме владыки, может влиять на царя? Захарьины, конечно. Они подбили на поездку к Николе Песношскому, в берлогу к Вассиану, недругу опасному... Они все мутят. Да, люди это - недалекие, мелкие. За собой промашки особой не чует самоуверенный диктатор; он не знает, какая пропасть вырыта ловко между юным царем и обоими его наставниками... И надеется протопоп, что успеет все на старое повернуть. Он ли царю не пригоден, не полезен был столько лет!.. Поймет же Иван... Помнит же он ту ночь страшную на Воробьевых горах!
   Быстро эти соображения промелькнули в уме протопопа. Смело порешил Сильвестр пойти прямо к цели. Смело заговорил.
   - Перво-наперво, пожурить хочу тебя, сыне. Грешно, грешно! Старика, меня обидел... Советника своего, отца духовного, по обителям по святым собираясь ехать, на совет не позвал... И в Думу царскую не зовешь опять же... Было ли вот все шесть лет такое? Не было, сыне... За что обижаешь? Нет на мне вины перед тобой...
   - Какая обида? Я тоже думаю, перед Богом только мы все грешны, а не один перед другим! - загадочным тоном, не то любезным, не то насмешливым, ответил Иван. - О монастырском пути, не обессудь уж, с владыкой-митрополитом всея Руси толк у нас был... Тебя позвать и не удосужились... Нынче в Думе нашей, опять же, дела все были неважные, духовного чина и не касаемые; рядили, кого на Москве оставить на мое место? Твою думу я знаю: брата Володимира надо бы? - не то спросил, не то с уверенностью произнес Иван.
   - Вестимо, князя Володимира. Первый по тебе и есть...
   - Вот, вот... А бояре мои иначе удумали, как слышал: стрыечного мово, Ваню Мстиславского над собой посадили. Им с князем сидеть, их и дело. А какая же речь у тебя? Каки дела? Говори, мы слушаем... Да поторопись, отче... Еще у меня заботы есть неотложные.
   Ушам не верил Сильвестр. Прямое глумленье сквозило в тоне и в словах юноши, недавно покорного и ласкового, как ягненок, под влиянием внушений его, Сильвестра, и Адашева...
   Задыхаясь от подкатившего к горлу волнения, подавляя приступ гнева, протопоп глухо заговорил:
   - Не узнаю, воистину не узнаю тебя, чадо мое духовное... Словно подменили нам царя благочестивого. Никогда таким не видывал тебя.
   - Вот, вот! Иные люди мне также сказывали: не узнают меня. Да тебе, видно, моя перемена не по сердцу... Ишь, даже жилы на челе напружинились... А тем, прочим - ничего! Приглянулось даже, что я царем хочу быть, а не дитей малым. Так сказывай, отец протопоп: чего надо? Выкладывай.
   - Мое слово короткое. Вижу, подпал ты под власть духа гордыни, духа лукавого. Берегись: я ведь и обуздать тебя могу, аки пастырь твой и отец духовный... И за митрополита самого не укроешься...
   - Что грозно так?... Не очень-то, батька...
   - Помолчи! Хошь и царь, да молод ты... Когда твой отец духовный говорит, выслушай, чадо неразумное...
   - Батько!
   - Говорю: молчи! Али канонов не знаешь? Правила позабыл? Не с царем я говорю, со христианином, с своим сыном во Христе... И власть моя иерейская велика есть над тобой... Пока не сменят меня собором, иного тебе духовника не дадут...
   - Недолго ждать, батько...
   - Да и я ждать не стану. Сам ранее уйду. Слушай, что теперь я велю...
   - Приказывай, приказывай...
   - На богомолье ты задумал не в пору ехать...
   - Как не в пору? А вон митрополит-владыко и все толкуют: самая пора! И Казань взята, по милости Господа... И сына Он же мне послал, Владыка!.. И с одра болезни Его Промыслом святым я поднялся, хоша многим то и не по нутру... Как же не возблагодарить мне Моего Создателя?...
   - Э, ладно там... Держать тебя никто не станет. Все же дело доброе... Поезжай, молись. Только в Песношский монастырь, гляди, не заглядывай... Нет тебе моего благословения на то... Да я к Белоозеру тащиться не след с дитем малым... Лето жаркое грозится быть... Заморишь царевича по пути...
   - Дядя его, князь Володимер Старицкий, возрадуется...
   - Не изверг князь, не Ирод иудейский, чтобы гибели человеческой, смерти дитяти неповинного радоваться. Эй, вздору не толкуй! Подумать можно, что снова стал ты весело ночи проводить...
   - Батько!
   - Да что, батько? Вестимо, коли поп, так и батька... И то мне сказывали: скоморошества какие-то намедни затевались в терему у царицы. Гляди... Вспомни пожоги огненной дни и ночи страшные... Вспомни горы Воробьевские, где свел нас Господь!..
   Побледнел Иван, выпрямился, как струна, кулаки сжал так, что ногти в тело вошли! Но звука не издал, слова не сказал, - задумался только.
   Видя смущение и перемену в царе, Сильвестр еще смелее стал. Подумал, что устрашился Иван при воспоминании о пожаре...
   И твердо, но спокойнее заговорил протопоп:
   - Так вот, окромя Песноши да Белоозера - всюду поезжай, даю тебе мое пастырское на то благословение...
   - Благодарствуй, благодарствуй! - совладав с приливом ярости, вызванным наглостью Сильвестра, произнес напряженным, рвущимся голосом Иван, весь охваченный мыслью, как бы побольнее унизить и отомстить за все этому старику...
   - Ну вот, опомнился!.. И ладно. И я не стану долго журить... Заживем в ладу, по-старому, тебе на славу, земле на пользу! - примирительно заговорил протопоп, приняв за наличную монету саркастическую благодарность Ивана. - А то знаешь, чадо, как было думал я: не послушаешь ты совета моего спасительного - и Уйду я, отрекусь от тебя, и отречется со мной благодать Божия от твоего трона...
   - Ой, не пужай, отче!.. Уж не делай ты этого! - все тем же загадочным, нервным голосом отозвался царь.
   - Да уж не сделаю... Не сделаю... Послужу тебе и царству, пока силы слабые не изменили... Ну, буди здрав... А если тебе что шептуны нанесли про меня, - не верь!.. Я у престола служу церковного... Не покривлю душой... Всякая моя дума - тебе и царству на пользу...
   - Ну, вестимо... Как же иначе... И людей вы с Адашевым всюду таких же благочестивых, богобоязных посадили мне...
   - Верно, верно... Сам понимаешь... Ну, Бог тебя храни... Прощевай, чадо мое милое... Царь боголюбивый... Знал я, что это все пустое... Наветы ворогов наших...
   - Пустое, пустое, батько... А кого ты это "нашими" величаешь?... Адашева, что ли?...
   - Его, вестимо. И много иных, благочестивых бояр и воевод, а не ласкателей и наушников, как иные-прочие... Уж покарает их Господь, помяни ты мое слово вещее...
   - Не забуду, не забуду, отче... А ты - не серчай... Не уходи еще сам, подожди, поколь погоню тебя!..
   - Как погонишь? - насторожившись, спросил Сильвестр...
   - Нет, что я?! Пока не поклонюсь тебе за все твои заботы, советы да молитвы горячие, по коим посылаются мне от Бога милости великие...
   - Так верно... И еще пошлются, коли покорен будешь мне по-прежнему!.. - довольный неожиданным поворотом беседы, сказал Сильвестр. - А яуж, так и быть, не пожалею кости старые: поеду с тобой по монастырям...
   - Поезжай, поезжай, отче... Помолись... Оно нелишнее николи.
   - О-ох, не лишнее! Все мы во грехах тонем... И лучшие, как и буи, шататели подорожные... Ну, здрав буди еще раз... Пойду я... Служба скоро у меня...
   И, уверенный в легко одержанной новой победе над душой Ивана, спокойно удалился Сильвестр.
   Но как бы он задрожал и растерялся, если бы хоть на миг единый мог заглянуть в грудь тому, кто так спокойно простился с ним сейчас и до двери проводил протопопа как духовника и наставника своего!
  

* * *

  
   Выступил из Москвы длинный поезд царский, на версту растянулся, если не на две. Царица - в колымаге с царевичем и двумя боярынями ближними.
   Иван - верхом, окруженный блестящей свитой. И Владимир тут же, и Мстиславский-князь. Он до Троицы проводит царя, а там и назад повернет. Адашев едет со всеми... Курбский Андрей недавно вернувшийся из Свияги, князья, воеводы, которые помоложе, все на конях провожают царя. И азиатские царевичи тут из Думы царской, из приказа ратного...
   Владимиру указано из Троицкого Посада к себе, в новый удел ехать, в Кострому... Все прежние земли у князя отняты, чтобы оторвать его от прежних слуг и подвластных людей, отнять возможность прежние ковы ковать. Но Владимир, дав клятву в верности, твердо решил держать ее и беспрекословно исполняет, чего ни требует от него Иван.
   В блестящем одеянии, увешанный дорогим восточным оружием, едет во главе царской охраны - новый любимец Ивана, Саин Бекбулатович, царевич астраханский...
   Царь, подкупленный горячим обожанием азиата, одарил щедро и приблизил к себе Саина, помня важную услугу его в роковой день присяги боярской. И не сводит красивых глаз с Ивана новый его друг и телохранитель, искренно готовый себя отдать на растерзание, только бы оберечь царя.
   К вечеру того же дня поезд достиг ворот Свято-Троицкой обители. Как водится, с крестами и хоругвями, со священным пением и иконами встретили царскую семью монахи с игуменом во главе.
   Не отдыхая, только стряхнув с себя пыль, прошли все в храм, отстояли службу, приложились к мощам святителя и чудотворца Сергия, отужинали, а там и разошлись на покой по своим кельям.
   Наутро ехать собрался было царь, так как далекий путь еще предстоял.
   Но недавняя болезнь и слабость, поездка верхом и весенний, опьяняющий воздух дали себя знать, особенно после тяжелой сцены с Сильвестром, перенесенной перед самым отъездом.
   Проснувшись, Иван почувствовал, что не может подняться с постели. Голова болит, все тело, особенно грудь, так ломит, что пошевельнуться нельзя; а ноги словно свинцом налитые...
   - Ой, Господи, никак ты сызнова занедужил, Ванюша? - всполошилась утром царица, видя, как помутнел взгляд мужа, как он лежит, не шевелясь, хотя пора вставать, в церковь, к заутрене идти...
   - Нет, ничего... Так просто, старые дрожжи во мне поднялися... Прежняя хворь, видно, след пооставила. Вели-ка прийти кому из спальников да отцу игумену... Повестить его надобно... Да Схарью ко мне... Пусть поглядит: что Бог сызнова послал?... Ступай... И не плачь, не тревожь себя. Правду говорю: не чую я куда для себя... Так все это, пустое... Позови же, а сама к Мите ступай...
   Исполняя желание мужа, Анастасия призвала очередного ложничего, а сама перешла в соседнюю келью, где помещался царевич, полугодовалый

Другие авторы
  • Путята Николай Васильевич
  • Бестужев Александр Феодосьевич
  • Козлов Павел Алексеевич
  • Кузнецов Николай Андрианович
  • Крешев Иван Петрович
  • Гейман Борис Николаевич
  • Аммосов Александр Николаевич
  • Головнин Василий Михайлович
  • Ободовский Платон Григорьевич
  • Янтарев Ефим
  • Другие произведения
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Железная печь
  • Чужак Николай Федорович - Письмо в редакцию
  • Ростопчина Евдокия Петровна - Неизвестный роман
  • Дорошевич Влас Михайлович - Жизнь или смерть!
  • Савинов Феодосий Петрович - Ф. П. Савинов: краткая справка
  • Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Так называемое "нечаевское дело" и отношение к нему русской журналистики
  • Лихтенштадт Марина Львовна - Лихтенштадт, Иосиф Моисеевич: некролог
  • Наседкин Василий Федорович - Последний год Есенина
  • Серафимович Александр Серафимович - На заводе
  • Горький Максим - Пролетарская ненависть
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
    Просмотров: 331 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа