Жданов Лев Григорьевич - Грозное время

ые целования вражий..." Помяни те дни светлые и воротися к ним! Ласкатели твои клеветали на старца, что устрашал он тя не истинными, но льстивыми видениями... И я глаголю: воистину, льстец он был, коварец и - благо кознен при всем том. Понеже взял тя, исторгнул из сетей адовых и ко Христу-Богу привел... Так и врачи премудрые творят: дикие мяса и неудобьцелимыя гагрины {Гагрина - гангрена.} бритвами режут, а потом - заживляют недуг, когда до живаго тела дойдут... Так и сей Сильвестр-пресвитер творил над тобою... Но умолчу дале, ради сокращения писанейца сего... Не хочу бо, раб убогий, с твоею царскою высотою сваритися...

  

   Замолк дьяк.

   Тишина кругом. Слышно, как кони царские пофыркивают, воробьи щебечут, в пыли купаются.

   С ближней площади кремлевской - голоса и гомон доносятся.

   Иван, протянув руку, взял у дьяка письмо, сам глядит все на Шибанова. Тот стоит - шатается, обессилел от потери крови и сразу, как мешок, осел на помост крыльца.

   - Уберите-ка гонца! - вытаскивая острие жезла из ноги, произнес царь. - Да на ноги поставить его поскорей; лекаря, что ли, к нему послать. Он - живой мне надобен...

   И прошел вперед.

  

  

   Быстро оправился Шибанов, на другой же день - и в застенок, на допрос попал... Но никакими муками ничего не вызнали у несчастного больше того, что он царю сказал. Так и умер он под пыткой...

  

  

   Более месяца прошло со дня смерти Шибанова.

   Июльская знойная ночь парит над землей.

   В селе своем Коломенском от летней жары спасается государь.

   Все спит кругом. Сторожа лишь порой перекликаются. Залает собака на селе, далеко - и смолкнет. Петух протяжно, звонко запоет - и стихнет!

   Ему рядом другой откликнется... Дальше, все дальше их перекличка звонкая пойдет, пока в самых дальних деревнях, вкруг царского села раскинутых, в небольших поселках окрестных - последние, ели слышные зовы петушиные не протянутся... Не то - птица прокричала, не то в лесу - эхо слабое, еле внятное, отдалось... А там - с воды гоготание гуся сонного поднимается. Ему вся стая гусиная откликнется, словно людная толпа - речью перекинется. И снова мертвая, немая тишина. Простор и полутьма, пронизанные лучами полной луны, которыми сыплет она с чистого неба на целый спящий мир.

   Близко рассвет. Все спят. Не спит один Иван в своей прохладной светелке, в опочивальне летней.

   Сидит перед столом, в легком кафтане из канауса, подбитом пестрядью домотканой. Сидит - и читает длинный свиток, лежащий перед ним. А порой возьмет перо и поправляет в нем что-то.

   Это - ответ царя на письмо Курбского, на дерзкое, неслыханное послание, какого ни один из царей русских не получал еще от подвластных своих, как бы знатны те ни были!

   Оно бы и не подобало царю на лай раба отвечать. Да натуру не переделаешь. "Первый ритор в премудрости словенской", царь Иван IV упустит ли случай разбить врагов и на письме, как на поле брани порой разбивал?

   И, развернув свою заветную книгу, которую думал вместо завещания детям оставить, стал он выбирать оттуда и прилаживать одно к другому все, что могло покрыть стыдом голову Курбского и всех крамольников царских.

   Не трудна работа... Но все-таки больше месяца ушло на нее. Тем более что захотел царь свой ответ изукрасить и мудростью церковной. Книги священные стал пересматривать, Апостолов послания, и Златоуста, и отцов церкви. И те фолианты, - историю царей, - которые он часто у Макария читал, а теперь по наследству от покойного старца в дар получил...

   И выводил потом строку за строкою, в свободные часы, - даже не раз пирушки отменяя ради письма ответного-заветного. Чертит Иван четкие строки, а сам вдаль глядит, словно заранее увидеть душою желает, как смутится, как посрамлен будет Курбский, прочитав витиеватый ответ царя, полный укоров и улик тяжелых...

   Тут же, на столе, лежит и послание князя. Порой и в него заглядывает царь, чтобы убедиться, что ничего не забыл, на каждую строку возразил этому наглому холопу, который ни умом, ни саном, ничем, ничем не смеет равнять себя с Иваном, Московским царем, всея Руси, милостию Божией...

   Макарий, умирая, последнюю услугу оказал царю. Хлопоча у патриарха Константинопольского о венчании Иоанна IV на царство, митрополит вывел его род, через Рюрика, от Прусса, брата императора Августа... Иван сам скоро поверил шаткой выдумке. И тем надменней и нетерпимей стал. Тем больнее показались ему уколы опального князя... Сам патриарх вселенский, хоть и за большие жертвы, но признал Иоанна царем, защитой всех восточных христиан, Москву "Третьим Римом" величает...

   А смерд окаянный решается?!

   И мнутся, шуршат под пальцами царя края широкой, длинной ответной хартии.

   "Бог наш Троица, иже прежде век бывший и ныне есть, Отец и Сын и Святой Дух, им же цари царствуют и властители пишут правду. Се пишем мы, великий государь, царь и великий князь Иоанн Васильевич всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, государь Псковский и великий князь Смоленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Новагорода, Низовской земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, государь отчинный и обладатель земли Лифляндской немецкого чину, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Сибирской земли и Северной страны Повелитель - бывшему нашему боярину и воеводе, князю Андрею Михайловичу Курбскому".

   Так начинается послание царя. Но зная, что не один Курбский читать будет хартию, не везде придерживается одной истины державный сочинитель.

   Всю нагую, жестокую правду написал он там, где перечислить захотел страдания, испытанные им в юности, где пытался изобразить вины бояр-расхитителей наследия Иванова, разорителей всей земли. Здесь - и происки дядьев Ивана отмечены, и измены бояр... Только касаясь самого Курбского, Сильвестра и Адашева, вышел из рамок справедливости Иван, написал, может быть, то, в чем сам не был твердо убежден.

   Проглядывает обширное послание Иван, а порой и вслух перечитывает особенно удачные, по его мнению, места. Отправлять надо скоро письмо... Посол московский в Литву едет. Он и передаст. Да переписать придется несколько копий. Себе оставить, боярам здесь раздать, чтобы знали, как посрамил царь своего хулителя! Да и за рубежом, где, наверно, Курбский свое послание широко разбросал повсюду, - надо тем же холопу отплатить...

   И постепенно, с одного конца сворачивает, разворачивает с другого длинную хартию и скользит по строкам глазами Иван.

   "... Аще праведен и благочестив ты еси, по твоему гласу, почто убоялся неповинныя смерти, коя не смерть для души, но спасение? Апостол Павел же рече: "Всяка душа владыкам предвладую-щим да повинуется, несть бо владычества, еже не от Бога учинена есть! Противится кто власти - Божию повелению противится!

   Како же не усрамишься раба своего, Васьки Шибанова? Он, благочестие свое соблюдая, перед царем и передо всем народом, при смертных вратах стоя, ради крестного целования, тебе данного, не отверг господина своего, но похвалял тебя и всячески за тя умереть был готов... Ты же - и того не сумел! Единого ради слова моего гневного душу свою погубил и души всех прародителей своих, кои за себя и за сынов своих присягу отцам нашим давали на верность вечную... Ты все забыл, собацким изменным обычаем, бегуном сделался..."

   Читает Иван, а сам думает:

   - Нет, не понять души холопьей. Не вернется он ко мне. А если бы?...

   И пальцы шевелятся, крючатся у него от предвкушения: что можно бы сделать тогда с изменником!

   "... Оттого ли моя совесть прокаженная, что царство свое в руках держать захотелось? А работникам своим владеть мною и царством не давал? Так изначала самого - российские самодержавцы владеют сами всеми царствами, а не бояре и вельможи у них, как в иных странах языческих... Мог ли я под властию попа, тобой помянутого, и под вашим злочестием - самодержавцем быти? И не восхотел я пребывать под вашей властию, сгубить себя не дал... Что же, собака, пишешь и болезнуешь о злобе своей? Вспомяни из царей великого владыку, царя Константина. Царства своего ради и во спасение земли он сына убил единственного своего! И во святых почитается Давид-царь, а не оный ли Иевфусеев всех побивать велел, кои не признавали его царем... Могу ли я вас миловать?

   Лучше ли есть, когда царством поп, невежа обладает, а злодеи, изменники ведомые - царем повелевают? А сам знаешь: поп тот и прегордые, лукавые рабы владели, а я, царь, одним председанием и царской почестью величаем был... Властию же истинной - всякого раба похуже. А как ссадил я приставников и пестунов - все оттого и приключилось. Помнили бы, злодеи, что и в Ветхом Завете, и в Новом писано, и в Греческом, и Римском царствии было? Илие-пророку не далося царство, но юному царю Давиду... Августа-Кесаря держава, сынам поделенная, хоть и полсвета объяла, а распалася и скудность приняла. Такоже и Италийские владыки, и царствие Греческое преста быти, междоусобными бранями растленное... А вы того ж для Руси хотели?! Ино дело - власть святительская, ино - царская... А и то бы, собака, рассудил: три патриарха собрались со многими святителями, нечестивому царю Феодосию многословный свиток написали, но таких хулений не изрыгнули в письме, тебе подобно, хоть и нечестив был тот царь..."

   Тексты священные пестрят письмо... Их пропускает Иван. А вот еще место... Надо перечесть...

   "Не судьями и воеводами земля правится, а Божиим произволением. Нет правды в земле - и правители бессильны. Если же мы воевод своих многих различными смертями казнили, так помимо вас, изменников, множество есть и других таковых же у нас... А жаловать своих холодей мы вольны... А и казнить их - вольны же! Облыгать же нам слуг своих - не из чего. Есть их, что ли, живьем я собираюсь? Власти ли их желаем, рубища ли их жалкого? Царские, свои есть достатки у нас. Про наш век хватит..."

   - А и возьму что у рабов? - думает Иван. - Так свое же назад отберу. От меня и от отцов моих полученное или наворованное... Ну, далей... Где тут про Адашева? А, вот... И он опять стал проглядывать хартию... "... Алексей же, 5ЯЕ начальник при дворе нашем царском, в юности нашей, не вем, каким обычаем из батожников, из челяди водворился. Измены от вельмож наших видя, взял я его из гноища, поставил наряду с вельможами, верной службы чая... И честью, и богатствами одарил не только его, но и всех сродников его... И какую службу прямую увидел от него? Сейчас поведаю...

   С Сильвестром сдружился Алексей. Потайно от нас стали они советы держать... Честь у нас отняли... Новых людей, молодых детей боярских стали в честь вести... Вотчины наши отцовские, родовые - по ветру раскидали, по рукам роздали, друзей себе созидая... Повсюду - властями угодников своих поставили... И все по своей воле творили! Аз же, что и на благо скажу - все неладно им было! Все-де я развращенно и строптиво советую... И так - до слання моего и обуви самой - во всем я им покорятьси повинен был... Кто же хоть малость доброхотен нам, или покорен - тому гонения. Кто нас раздражит, утеснит ли чем - тому богатство, честь и слава! И сто дня до дня росли такие утеснения мои... И мне толковано, будто все сие на пользу мне, а не их лукавства ради!

   Когда же захворал... - даже негромко, но вслух стал читать Иван, подойдя к самому больному месту для себя, - почли вы с попом Сильвестром и с начальником вашим, Алексеем, что уж не жить нам на свете... И тут от упоения самовластного восшатались, яко пьяные...

   Когда же оздравели мы - злоба ваша не престала... И на царицу нашу, Анастасию, злобу воздвигли и гонение лютое... Когда же изменник старый, собака, Ростовский князь Семен Литовским послам порочил нас и бежать хотел, а мы не казнили, только с глаз сослали его, поп Сильвестр и с вами, злодеями, того собаку в великом бережений держали... И все твердили, яко согрешений наших ради - болезни на нас, на царице и на чадах наших приключаются... Ради моего непослушания вам... И вспомнить тяжко горькое возвращение мое на Москву с недужной царицей из Можайска, без молитв божественных, без лекарей в помощь... Когда же отошел от двора поп Сильвестр, никого сперва я казнью не коснулся...

   Лишь когда стали вы против меня больше стояти и измену творить - я захотел вас воле своей покорить, хотя бы и кровавыми казнями... Бояре же крамольные, кои царя, Богом данного, на троне рожденного, отвергли, преступив клятву, зло всякое нам и дому нашему творили, словом, и делом, иумышлением, ужлиони не стоют казней?

   А и с женою моею про что вы меня разлучили? Не отняли бы у меня юницы моей - и не было бы жертв Афродитиных, и юношеских игр Кроносовых... В чем теперь упрекаешь меня - одно скажу: все мы люди, все - человеки!

   Только не мните сызнова устрашить меня, как поп Сильвестр и Алексей прежде сего устрашали меня страшилами вздорными, детскими! Минула та пора..."

   Много еще тут написано и про мнимые заслуги воевод царских, а Курбского - в особенности... Про разные подвохи, им учиненные...

   Вот и конец близко...

   "... Лицо же свое, пишешь, не покажешь нам и до страшного суда? - так кто захочет такое эфиопское лицо видети!" - прочел и плюнул даже Иван...

   - Аспид... Ехидна... Воистину, лик эфиопский...

   И, докончив читать, он начал выводить под письмом: "Писано в нашей великой России преименитом, царствующем, престольном граде Москве, в лето от создания мира - 7072, июля в пятый день..."

   Прочел Иван, бесконечно длинное, умно и сильно составленное обвинение врагов, а свое оправдание - и задумался...

   Чувство удовлетворенного авторского самолюбия, сладость мести, хотя бы и такой неполной, как это жгучее письмо, - эти ощущения смешиваются с иными... Курбский, один из вернейших до сих пор, один из самых близких по крови и по положению, - бежал, нарушил присягу. Не выдержал грозы, поднятой во спасение рода царского самим царем, и бежал. Мало того: свершил неслыханное дело - привел литовские войска на Русь... И теперь вот осмелился, как правый и равный, писать царю, корить его, грозить... Грозить ему, могучему, беспощадному, грозному... Да, чует Иван, что он - грознее всех: грознее деда и сурового отца своего... Казалось: растет и ширится, незыблемо стоит власть царей московских. А вот какой-то Курбский... Нет, не один Курбский... Он - плоть от плоти, кость от кости всей темной, старобоярской и княжеской толпы, которая с немым осуждением, как Репнин, или с дерзким вызовом, как Мытнов, глядит теперь на царя... Одного казни - десять новых займут место казненного... И борьба идет без конца... Правда: народ за него, за Ивана, за царя, взявшего Казань, взявшего Астрахань, повоевавшего Ливонию... Но народная толпа непостоянна... Две-три неудачи - и нового кумира изберет она...

   Надо вызнать хорошенько, что думает народ? И уйти поскорее да подальше от попов, от бояр. Тогда только избавится душа Ивана от мучительного страха, каким исполнена с той самой минуты, как на крыльце, при всех, прозвучало это проклятое письмо далекого, ненавистного врага. Убийства тайного, восстания открытого - всего теперь ждет и боится царь.

   Отравлены его радости, испорчены пиры, ужасны дни, мучительны ночи темные. Вот почему сейчас, окончив чтение, прижался в кресле царь, как будто ожидая удара сзади. Бледный, затаив дыхание, раскрыв широко безумные свои глаза, сидит Иван и боится с места тронуться, к постели боится подойти, пока в окно не прольется первый луч рассвета, вступая в борьбу с мерцающим, красноватым сияньем восковых, нагоревших свечей...

  

  

   Николин день, 6 декабря, царь приговорил провести в селе Коломенском. Неохотно, вообще, и зимою теперь оставался он в Кремлевском дворце, из которого раньше только летом выезжал. Новые привычки Ивана требовали большего простора, какого не могли дать высокие стены садов и строений царского дворца, возведенного среди людных площадей и улиц кремлевских. Как ни таись, - все, что здесь творится, - выплывает, словно масло на воду, становится достоянием толпы народной, предметом осуждений и кривотолков людских.

   Да и слишком много печальных воспоминаний пробуждают в душе царя стены, предметы, все, что он видит в старом дедовском и отцовском жилище. Тяжелые эти воспоминанья, пугающие, кошмарные образы и тени хоронятся по темным углам покоев, мелькают и скользят по извилистым переходам... Из подвалов - какие-то стоны доносятся... Правда, в "мешке", в подземной темнице каменной, которая у Аргамачьих дворов устроена, под стеной городской, - там немало несчастных сидит... Стонут, гляди, воют, Бога и Дьявола призывают себе на помощь, на гибель царю, ввергнувшему их сюда. Но Аргамачьи конюшни - далеко! До покоев царя никакой звук не может оттуда долететь, от самых ворот, от Троицких. Кто же стонет и где, не давая уснуть царю?

   Или штуки опять это чьи-нибудь, как тогда, на Воробьевых горах, Сильвестр с Адашевым устраивали? Нет! Никто, кроме царя, этих стонов не слышит; никто не знает про них и страхом владыки не пользуется. Льстят перед ним; наушничают все друг на друга; телом и душою готовы платить за каждую подачку царскую. А пугать, в руки брать властелина, пользуясь непонятными стонами, - никто не думает.

   И не говорит Иван о ночных этих стонах даже лекарю своему, с которым часто советуется о своем здоровье. Что-то странное творится с царем. Пустая, хоть и грязная хворь, захваченная Иваном от татарок еще под стенами Казани, - там же скоро излеченная, - опять вернулась к нему. Невоздержанная жизнь - помогла недугу. Медленно, но верно стал он расти...

   - Родительских соков дурных много в тебе, государь! - толкует лекарь. И как-то опасливо покачивает головой, словно хочет сказать что-то и боится.

   - Все говори, не бойся! - приказывает царь.

   - Надо сказать... В кровь и в кости хворь твоя прошла... Надо сильней за нее взяться... Не то - кончишь и ты свои дни, как покойный родитель твой...

   Вздрогнул Иван.

   Заживо распадаться?! Нет, это слишком страшно. Теперь умереть, когда ничего еще из задуманного не сделано? Когда и за сына не спокоен Иван: удержит ли Ваня трон за собою по смерти отца? Десять лет всего царевичу - и никого вокруг. У самого Ивана - княгиня-мать была, к правлению - привычная, сильными людьми окруженная. А теперешняя царица, черкешенка, Темгрюковна? Что знает она? Кто встанет за нее? Захочет ли сама она бороться ради пасынка, ради чужого ребенка? Что смогут сделать для племянника - ненавистные всем, всех ненавидящие и трусливые Захарьины? Эти и тысячу других, не менее жгучих вопросов давили душу, мозг Ивана, доводя порою чуть не до безумия. Для леченья, которое, по словам врача, будет тяжело и продолжительно, и для осуществления своих последних, заветных замыслов, - порешил царь выехать из Москвы.

   Зима тот год стояла теплая. Вообще, густые северные леса, покрывавшие тогда, словно шубой, Россию - делали сноснее климат средней ее полосы. Больше влаги и тепла сохранялось в воздухе круглый год. Не говоря ни слова никому о цели поездки, 3 декабря 1564 года, огромным поездом тронулся Иван из Кремлевского дворца.

   Знали бомре и народ, что царь собирается престольный праздник Николы зимнего встретить в храме села Коломенского. Но если оттуда вернется он назад, - зачем такие сборы великие? Зачем этот поезд большой, словно царь снова на Ливонов, за рубеж отъезжает?

   Так думал народ - и волновался.

   Бояре, воеводы - те еще больше волновались, так как узнали кое-что позагадочней.

   Чего ради Иван изо всех соборов кремлевских, из моленных, крестовых палат и часовен дворцовых - забрал кресты с мощами и чудотворные иконы, золотом и каменьями дорогими украшенные, в золотых ризах? Все забрал, какие только числились за великими князьями Московскими, в числе их родового наследства... Мало того. Из кладовых церковных и монастырских, из тайников, обширных, глубоких, устроенных под башней, которая к Москве-реке глядит, выбрать царь велел все сокровища, казну и вещи, которые хранились там от пожаров, от нашествия вражеского, нежданного... Сосуды золотые, серебряные и иные, платье царское узорчатое, парчовое и шелковое, уборы и меха - тоже взял; сотни саней нагрузил, все за собой увез... А кто из бояр, дворян и ближних приказных людей сопровождал Ивана, тем велено целым домом ехать, с женами и детьми, со скарбом со всяким, словно на переселение вел их царь.

   Одних коней за царем и его провожатыми - гонят целый табун, голов в тысячу! И коров ведут... Мелкий скот тянется... Совсем переселение Израиля из земли Иудейской в землю Ханаанскую.

   Глядит Иван на все в окна своей колымаги - и сердце радуется. За много дней - впервые вздохнул свободно больной, усталый, измученный человек. Правда, измучен он по своей вине не меньше, чем по чужой. Да ему не легче от того, еще тяжелее... А народ глядит, поклонами провожая поезд царский, и думает: - Быть худу... Быть бедам! Бояре - ту же горькую думу думают. И не ошибся народ, не ошиблись бояре. Отпраздновали Николу зимнего, а царь и не думает в Москву возвращаться. Ждет чего-то. По направлению к Троице и дальше, за Троицу, к Александровской, далекой, крепкой слободе велит коней выгонять, подставы готовить.

   Вьюги разыгрались зимние, метет метель, пути снегом засыпает, избы - доверху заносит. А на реках полноводных - кой-где не совсем и окрепнуть успел еще наст, кора ледяная... Ждет чего-то царь, дожидается. Неделю, и другую... Из Коломенского в Москву и обратно каждый день с вестями и слухами люди разного звания скачут, едут и пешком идут. Иван все слухи разузнает. Сам, при помощи приспешников своих, такие слухи сеет, какие ему на руку.

   И больше всего прошел по Москве один слух: царь-де узнал про великую, про новую измену боярскую... Затеяли бояре на Москву татарина неверного, Крымского хана назвать, чтобы Девлет-Гирей грозного судью ихнего, Ивана, в плен захватил, Владимира посадил на трон Московский и всея Руси, и стал бы получать с Москвы тяжелую дань, непомерную, какую Русь Батыю платила... Замутилась Москва... По ближним городам - смута пошла. По церквам молебны служат, плач раздается! Умягчил бы Господь сердце царя! Не дал бы царь земли в обиду, оборонил бы от бояр-изменников...

   Попы, более ясно понимающие дело, близкие к боярам, на которых, очевидно, направлен был удар грозного, загадочного царя, - попы повсюду стали было успокаивать чернь...

   - Чего мятетесь, безумцы? - толковали они. - Ну, уйдет Иван Васильевич, государь, - настанет иной у нас царь, Владимир Андреевич, того же корню царского... Боярам и воеводам - хозяин милостивый, вам - властелин добрый, врагам - покоритель скорый. Он же и под Казанью себя показал, и в Ливонах сколько неверных люторов поборол...

   Но народ, обычно веривший попам, несмотря на бесчинства и невежество многих из ихней братии, - теперь и слушать не стал увещаний...

   - Знаем мы новых царей... Знаем правду боярскую... Видели ее, пока малолетен был царь Иван... И чужие нас били, и свои трепали... Только с боку на бок поворачивайся. Один и есть царь у земли, великий князь Иван Васильевич, наш, московский... А при Владимире, гляди, Старица либо Новгород сызнова нос подымут, нас зашибать станут. Не надобно нам новых! Царь наш Иван, великий князь Московский... А речи попов - облыжные... И сами же они - изменники!

   Так толковали между собой москвичи и пригородный люд. А чужаков - псковичей, владимирцев, новгородцев - и в кулаки принимали, если те, чуя смуту, пытались хоть слово против Ивана сказать...

   Известно это стало царю. И все тверже зрело решение его, крепла дума, недавно задуманная. Вот только болезнь и непогода мешают... Леченье такое - ванны да припарки горячие. Оне, говорит лекарь, дурные соки из тела гонят. Мазью какою-то красной растирают тело больное. А потом сажают в горячую воду ароматную. И внутрь что-то дают. Декоктум. Вязкий, противный, горький и соленый такой. Морщится, пьет, все терпит Иван. Окрепнуть бы скорей! До цели похода добраться бы, карты свои раскрыть и наверняка обыграть бояр-противников...

   Да, наверняка! Народ подал свой голос за царя, а это все, что Ивану и надобно...

   Две недели прошло. Стихли вьюги. Морозцы легкие пошли. Дорога чудная стала. Лекарь говорит: надо на недельку отдых дать телу. Не сразу болезнь гнать, не то очень потрясется все тело... Тем лучше. Дальше в путь выступил царь.

   В Троицу заехали. Там помолились о здравии Ивана, - и снова в путь.

   Доехали до села Александровского, - остановились. Жизнь закипела, работа... На долгое житье здесь все устраиваются.

   Митрополит Афанасий, преемник Макария, архиепископы все, пребывающие в Москве, не вытерпели, послали к царю грамоту: пусть де успокоит их царь... Как его отъезд понимать?

   - Болен я! Так и передайте отцам святым! - отвечал Иван осланным боярам. - Лечусь... Лекарства нужны мне особые. Излечусь - снова на Москву буду. Не исцелюся, - Божья воля.

   Передали в Москве гонцы двусмысленный ответ царя и ничем е облегчил он всеобщего смущения, уныния и страха!

   Только через месяц, 3 января 1565 года - загадка разъяснилась.

   В шумный базарный день - воскресный - по высокому горбатому мосту, перекинутому через Яузу, показалась кучка всадников, гонцов царских. Легко их узнать по шапкам с красным верхом, по одежде богатой, воинской, по окрикам грозным:

   - Прочь с дороги! Вести царские!

   Сторонится народ, чтобы не попасть под копыта скакунов, под удар тяжелой плети... Но сейчас же кидаются следом люди; кто на конях, те вдогонку скачут... Каждому хочется узнать поскорей: добрые или худые вести от царя пришли?

   И все узнали.

   Стотысячная толпа быстро сбежалась в Кремль. Здесь объявлено было, что из села Александровского две грамоты царь прислал: одну - на имя митрополита - духовенству и боярам; другую - люду московскому, гостям торговым, ко всему христианству православному, ко всей Земле. На площадях, на перекрестках стали читать эту грамоту. Пишет царь, чтобы народ в сомнение не впадал, беды пока не грозит никакой. Не гневается на них царь, опалы не готовит. Все дело - в измене боярской, про которую и написано ныне отцу митрополиту.

   Содержание второй грамоты тоже скоро стало известно. То был длинный список обид и измен, причиненных боярами Ивану и семье его за все года и все дни; список, подобный письму, посланному князю Курбскому... И дворецкие, и конюшие, и окольничий царские, и дьяки, и казначеи, и дети боярские и приказные, - все не по правде служили-де царю и Земле! Казну земскую и царскую убыточили, земли - расхищали... За собой и за друзьями своими - поместья и вотчины царские держали, доходы сбирали, получая и от царя жалованье; богатели сами; а о царе и о тяглых, простых людях - ничуть не думали, угнетали народ! А захочет царь бояр, воевод или приказных, крючкодеев своих, наказать за худую службу - остальные стеной встают, мешают царю, своих покрывают... Лихоимцам и взяточникам - суда даже не было! Царь земле указы да льготы давал, а начальство - нарушало их, скрывая слово царское.

   "И от великой жалости сердца, не могши столь многих изменных дел боярских терпеть, порешили мы, отче-владыко, оставить свое государство, поискать поселиться инако где-либо, хотя и в чужих краях, где Бог наставит". Так заканчивал свое послание царь.

   Эта грамота, которую народ узнал и подкрепил взрывом сочувствия, громкими рыданиями и стонами по обиженном царе, вечном защитнике и друге народа, она явилась смертельным ударом уже подкошенному боярству и всемогущему раньше клиру монахов и священнослужителей; она создала в народе, на много веков вперед, убеждение: "Царь льготы дает. Дворяне да подьячие - скрывают эти льготы"!

   Удар был нанесен мастерски! Теперь и подумать никто из бояр не смел - предложить народу избрать иного царя...

   Нет! Народ кинулся к митрополиту... Рыдания, вопли носились над многотысячной толпой.

   - Горе нам! Согрешили, видно, окаянные... Прогневили государя... Милости его великие - обратили на гнев. Он ли нас, простецов, от бояр не боронил? Суд давал скорый и правый. К очам своим царским легко допускал! Самим в углах своих управляться дозволил, без насилия злого, наместничьего... Кто нас помилует? Кто избавит от нашествия ворогов? Како стадо баз пастыря? Волки только и ждут того, чтобы нагрянуть... Скорей, отец митрополит, умоли государя воротиться, гнев на милость переложить! Бояре, воеводы, подьячие - изменники! Пусть их и карает! Мы ни при чем! Злодеев головой царю выдадим. Своими руками перевяжем их.

   Так говорил народ, так говорили выборные "лучшие люди", посланные в Думу к боярам, к митрополиту.

   А стрельцы, ратники и младшие воеводы? О них и говорить нечего. Никто так не умел привлечь к себе людей, если хотел, как Иван своих ратников.

   - Пусть велит государь! - шумели стрельцы, чернь и купечество московское. - Своими руками, на клочья разнесем лиходеев царских... А нам за них - не погибать же!

   Отсутствующий Иван страшнее оказался недругам его: попам, боярам и дьякам, чем даже был, пока сидел в Москве. Царь сам указал народу на преграду, стоящую между троном и землей: на чиновный, служилый люд того времени.

   Исход понятен.

   В селе Александровском скоро к ногам Ивана упали все: митрополит, духовенство, бояре, воеводы, выборные от Москвы, ото всей Земли - и молили униженно вернуться на трон. А условие? Пусть царь диктует!

   Он продиктовал.

   Те, что были с ним, да еще другие люди, из близких, которые в Москве оставались, способствуя видам Ивана, всего тысячи две человек - составили новый, исключительный двор царский, всем знакомую "опричнину, новый, дворовый царский обиход".

   Двор кремлевский в Москве оставался по-старому. Хотел царь - туда мог вернуться. Но к царю в село без зову - никто не смеет ни ногой! От земли, на расходы, из большой Земской казны было взято сто тысяч рублей единовременно, на подъем новому двору царскому. Это по-теперешнему - около двух миллионов рублей. И для дальнейшего содержания Иван взял, отделил от земли двадцать городов "опричных", с волостями, с доходными статьями всякими. Чтобы своих доходов с великокняжеских земель родовых не тратить на новый двор, а копить казну детям и внукам. Весь строй земли остался без изменения, как его и раньше Иван уложил: в земстве осталися десяцкие, пятидесяцкие, соцкие, городовые приказчики (потом городничие). Дальше шли дворские приказчики, целовальники земские, вроде коронных судей, и "лучшие люди", как бы присяжные заседатели и судьи... Губные старосты, сословные головы по выбору от обывателей, затем - наместники от царя, тиуны-сборщики, наместники-волостели... Все осталось. И если царь раньше заявил, что бояре изменяли ему-, изменяли народу, - теперь, коща царю предоставлена полная власть и простор, не стоит смещать этих бояр, да и некем их сразу заменить. Новых "служилых людей" - еще мало. Страх послужит виновным вельможам во исправление. Так думал народ и успокоился. Иначе полагал Иван... Но он скоро выказал свою заветную думу.

   Отныне царь считал себя лично безопасным в далеком дворце, Александровском, среди людей, преданных ему, давших клятву, страшную клятву: отца и брата зарезать, если царь глазом мигнет! И, смело опираясь на народ, опираясь на сознание бессилия, выказанное боярами и попами так явно, - царь принялся потоками лить кровь крамольников, это "старое вино", которым не хотел наполнить новые мехи государственной русской жизни, где старый дружинный уклад отныне заменялся самодержавием. Период опричнины врезан страшными чертами и в память народную, и в историю. Тяжек для земли был "крамольный" недуг боярский; но лечение оказалось еще ужаснее.

   Мимо да идут эти ужасы!

  

  

   Страшный, изможденный болезнью, лишенный волос на голове и на бороде, вышел к послам земли Иван, едва сойдя с постели, в которой держал его врач, - и продиктовал свои условия просителям, пораженным и нравственным ужасом, и пугающим видом царя.

   - Вот что сделали со мною крамолы ваши! - не утерпел, с укором произнес Иван и поспешил свалить на плечи бояр-врагов даже последствия своего гнилого недуга.

   Приказал, чтобы дела шли покуда своим чередом, ему докладывать только о переговорах с чужими владыками, о делах войны и мира да о великих земских делах. Первым в Думе царь повелел быть своему ближнему другу, астраханскому царевичу Саину, или Симеону Бекбулатовичу. И предан царевич Ивану искренно, всей душой, и в то же время не запятнал себя теми жестокостями, которые - царь это знал - в глазах земли и народа делали отверженниками всех остальных, окружающих царя ближних слуг, бояр и князей, теперь названных "опричниками".

   Но Ивану даже нравилась всеобщая к ним ненависть. Она мешала его опричникам, этим новым преторианцам, - покинуть своего вождя и перейти на сторону Земли. Так гораздо спокойнее царю... Пусть опричнина опасает "земских людей", пусть земщина ненавидит "опричнину".

   А царь будет самовластно править ими, согласно старому, верному правилу хозяйской мудрости: "Всех перессорь, сам поживись ото всех!"

   Как только дело это было улажено, начались казни, казни без конца... Дня не проходило без пыток...

   И какие пытки! Вот краткое свидетельство о них летописца-современника: "И были у Иоанна мучительные орудия, сковороды, печи раскаленные, бичи жестокие, ногти железные, острые, клещи раскаленные, иглы для вонзания под ногти людям; резал он по суставам людей, перетирал, перепиливал веревками надвое не только мужчин, но и женщин из благородного сословия и много еще пыток было у него для осужденных..."

   Двенадцать лет длилась гроза... 6000 человек уместилось на бесконечном свитке Ивана, в кровавом Синодике, по которому должны были монахи белозерские молиться за упокой души "убиенных" - тех-то и тех-то...

   Так успел выполнить свой грозный, губительный план мести - Боголюбивый раньше, теперь - Грозный царь Иван Васильевич... Быстро редели ряды людей, давно намеченных им, ряды врагов самодержавия.

   Но, наряду с печальными и однотонными событиями внутри государства, где Иван дорушивал древний, великокняжеский, удельный и вечевой уклад, - совершались иные, более разнообразные и не менее важные для Земли и для бояр события за пределами России.

  

  

   Крым и Литва - вот кто теперь был опасен царству. Ливония также заботила Иоанна.

   Придравшись к своему родству с князем Темгрюком Черкасским, будто для обороны тестя, приказал Иван на Тереке "город", крепостцу поставить, стрельцов астраханских и казаков украинских в городке том посадить.

   Затревожились крымцы. Года три тому назад, при помощи богатых даров и подкупов удалось Москве получить от Крыма "шертную" грамоту, мирный временный договор. И, надеясь на безопасность Украины от татар, Иван все пограничные южные войска мог двинуть на борьбу в Ливонию и в Литву, у которой даже взят был Полоцк...

   Тогда напуганный Сигизмунд-Август прислал даров вдвое больше - и хан крымский, нарушив перемирие неожиданно напал на окраину русскую, появился под самой Рязанью.

   Беспутный, злой, но храбрый воевода Алексей Басманов с сыном Федором, - которых Иван наскоро послал устроить оборону города, пока подойдет подмога из других городов, - оба они собрали ратников - рязанцев, вооружили боярских детей, горожан, купцов, и успели отбить первые приступы татар. А там, заслышав, что близко войска московские, хан ушел назад. К нападению на Русь подбивал хана не один король. Новый "хункер" - султан турецкий Солиман II, проведав, что на Москве сейчас разлад пошел, вздумал отнять у Иоанна оба мусульманских юрта: Казань и Астрахань, и поручить их тому же хану Девлету. Но крымцы боялись своих единоверцев турок больше, чем Москвы. Султан давно жар загребал чужими руками, подбивал ханов на войны с христианами, а все плоды этих тяжелых походов, вплоть до пленников, забирал себе...

   И Девлет старался только искусно лавировать между другом - султаном и врагами - Польшей да Москвой: как бы первому отдать поменьше из того, что выжмет из вторых... А выжимать удавалось прекрасно...

   Пользуясь каждым случаем, видя, как важно для враждующих христианских государств невмешательство хана, Девлет нагло клал свою саблю из весы, между Русью и Литвой, и спрашивал:

   - Кто даст больше?

   Но, узнав, что Иван подбирается даже к Тереку, хан не на шутку озлился.

   Много лет жил в Крыму посол московский, боярин Нагой, наружно - хлопоча о заключении вечного мира, а на самом деле - стараясь вызнать слабые стороны врагов, язык и нравы которых прекрасно изучил, подкупать которых мог щедрою рукою, когда это требовалось...

   Хан призвал Нагого и заявил:

   - Плохо делает твой царь! Вечного мира просит, а наших мусульманских юртов нам не отдает. Поминки присылает легкие. Дани прежние не платит... И приговорили со мной все салтаны-царевичи, Карачи, князья да мурзы и вся земля: "Мириться нам с Москвою никак не возможно... С царем помириться - значит, круля ему головой выдать! Сейчас царь завоюет Киев, станет по Днепру города строить и до нас доберется... Нам тогда Москвы не избыть. Ничего, что царь мурзам и мне поминки посылает, шубы дарит. Вон и казанцам тоже шубы дарились, а теперь - Казань к Москве отошла! Так нечего московским шубам радоваться..." Вот что все в Совете говорили... Да еще причина: теперь твой царь на Тереке город ставит... Так и Шамхальское ханство, и Тюмень всю возьмет... Ты скажи: города бы он не ставил! И Астрахань с Казанью вернул бы. Да поминки большие, старинные, Магмет-Гиреевские давал бы... Тогда помирюсь... Иначе, горы золота давай, миру не быть! Из-за пустого мне с султаном не пригоже ссориться... А он - тоже велит Москву воевать.

   Кое-как, подарками и посулами удалось Ивану оттянуть нападение крымцев на рубеж. Но успокоиться царь уже не мог.

   С Литвой не лучше дело шло.

   Дальше Полоцка не пошли завоевания Ивана. Да и то, как он узнал: шведы и крымцы - готовы прийти на помощь Литве; все средства пущены в ход, чтобы заставить русские войска убраться из Ливонии, уйти из Литвы, тогда, пользуясь временной удачей московских воевод, разбивших войска Литвы под Озерищем, под Черниговом, - с помощью нескольких православных литовских воевод, подкупленных московским золотом, решил Иван заключить мир лет на десять, на пятнадцать с Литвою.

   Дело сперва наладилось. По обыкновению, послы московские запросили гибель уступок, "без которых и о мире нельзя-де говорить!". А свели все к одному Полоцку с пригородами и требовали, чтобы Литва отказалась от своих недавно приобретенных прав на Ливонию.

   Усталая от войны, Литва готова была на уступки.

   В Москву явились "большие послы" литовские - гетманы Тышкевич и Хотькевич.

   Нежданные вести, негаданные объявили они. Король и паны все, ближняя рада литовская - согласны на мир, вернее, на продолжительное перемирие, уступая Москве завоеванный Иваном Полоцк и все города внутри Ливонии, с тем чтобы Русь не двигалась там дальше, ближе к морю.

   - Вот уж того не может статься! - ответил Иоанн. - Море нам нужно. Пускай Ригу отдадут да Ревель. Мы взамен всю Курляндию крулю уступим, без слова единого! Да по ту сторону Двины - границу хорошую Литве дадим, чтобы и впредь - споров не было!

   На это гетманы, как они уверяли, не были уполномочены, снялись и уехали. Но почин был сделан. Иван решил немедля своих полномочных послов отрядить на Литву, кончать с королем насчет Ливонии и повета Полоцкого.

   - Так и время не затянется! - толковали в московской Думе бояре. - Не поспеют поляки с германским императором и с крымским ханом столковаться путем. А русские войска тою порою изготовятся к большому походу в Ливонию...

   - Мало того, бояре! - возразил царь. - Надо ныне же накрепко порешить: мир или война с Литвой? Дело-то надвое класть не приходится! Много уж крови пролито, много казны ушло... Вон и земля жмется; жалобы я слышу: война тяжела-де! Надо о деле о великом всю Землю спросить.

   Не хотелось бы боярам земщину серую в дела государские путать. У вельмож это честь отымет, черни - новую силу придаст! Да - царь сказал... А времена такие пришли, что с ним много не потолкуешь... Сказал - исполнять надобно!

   Поскакали гонцы-бирючи во все концы земли, звать выборных лучших людей на совет к царю... Ни земским боярам своим, старинным кривотолкам, продажным изменникам, ни молодой опричнине, служащей из корысти и страха Ивану, царь в глубине души не доверял. Захотелось ему узнать всенародное мнение.

   Глас народа - глас Божий! Этот один завет из всех заветов Сильвестра и Адашева, преподанный тогда еще, когда не вмешались они в свару боярскую, - он один и уцелел в душе Иоанна. Видел царь, что не терял никогда, обращаясь прямо к народу. Не потеряет, наверное, и теперь.

   Трех недель не прошло, стали в Москву съезжаться выборные люди ото всей Земли. Из духовенства, кроме митрополита Афанасия, собралось девять архиереев, четырнадцать архимандритов и игумнов и девять старцев благочестивых, своим подвижничеством в целом народе прославленных.

   Бояре, окольничий, казначеи городские и царские: земские, государевы дьяки, дворяне первых родов, дети боярские и дворяне помельче, второй статьи, особенно соседние с Полоцком, помещики повета Луцкого и Торопецкого, дьяки и приказные люди всех родов, гости торговые и купцы свои, московские, лучшие, и смоленские обыватели, знающие новый, царем завоеванный край, - все съехались понемногу... И сейчас же, собираясь по чинам, о деле стали толковать.

   Много собраний было, много споров-перекоров, и шуму, и гомону! Наконец на обширной площади Кремлевской, у места Лобного, собрались земские послы, ждут появления царя. Веет ветерок майский, свежий и ласковый. И все-таки пот катится ручьем по красным лицам у взволнованных, непривычных к своему делу земских советников. К тому же наряжены они в лучшие наряды свои, в дедовские, тяжелые, в кафтаны расшитые, иные и в ш