Жданов Лев Григорьевич - Грозное время

div align="justify">   Пусть даже безупречен Филипп... Но не смеет он! Царь перед ним, владыка всей земли! Владыка тел и душ людских, милостию Божией, наравне с самим митрополитом...

   Громко несется речь Филиппа:

   - Покайся, царь! Омой от крови длани свои, очисти душу от скверны, отринь слуг адовых, что обступили тебя, блудодеи, и ведут к погибели. К Богу прииди, и я за тебя...

   - Молчи, гей, замолчи, отец святый! - вдруг, не имея сил сдержаться больше, прогремел, всей грудью выкрикнул Иван, словно надеялся, что грозный оклик отрезвит, остановит бичевателя.

   - Я замолчу - камни возопиют! И несть тебе тогда спасения!

   - Только молчи! Одно тебе говорю... Молчи, пока могу сдержать дух гнева, владеющий мною... Длань моя тяжка, ты знаешь! Так молчи... и благослови нас!

   - Наше молчание архипастырское - гибель на душу твою навлечет, смерть нанесет душе твоей бессмертной, на веки вечные, с кромешниками всеми в геенне адовой! Не стану молчать! Не боюсь духа гнева твоего... Владеет бо нами - Дух Святый Господен! Ему же несть одоления от людей...

   - Постой... Еще в последний раз послушай... В последний раз говорю тебе, как уж много разов тебе сказывал... Царство шатается... Сильные - слабых истязают! И не ты, не молитвы твои обуздают надменников, но мощная длань наша карательная. Ближние мои - встали на меня. Зла мне ищут сотворить. Не мешай же мне пахать государскую ниву мою для жатвы богатой, не мешай зерна сеять тяжелые, кровью орошать их горячею, чтобы жатва, великая жатва мира и мощи царственной созрела для великой Руси!

   - Чума и гибель растет на нивах, кровью орошенных, не покой для земли, не величие царств. Духом созидают они: духом же разрушаются... Вспомни Вавилон, вспомни твердыни Ассурския!

   - Да нет, не то совсем... Не понять тебе, владыко... Так оставь ты лучше! Какое дело тебе до наших советов царских, до путей наших властительных? Слышишь, молчи!

   - Я пастырь стада Христова! Ищу заблудшую овцу свою... И радость будет велим, ежели обрету ее... Знаешь, какая радость?! Вот отчего не замолчу, покуда исходит дыхание из уст моих.

   - Филиппе, не прекословь! - ударив жезлом о помост так, что погнулось острое жало стальное, властно крикнул Иоанн. - Не прекословь державе нашей, данной нам от Господа, чтобы не постиг тебя жестокий гнев мой! Лучше, владыко... Ты вон что лучше: покинь... Оставь митрополию...

   - Не покину, чадо мое. И мне сан мой священный - дарован от Бога! Я - не просил, не искал через подружий своих, поминки не слал, бояр, попов, епархов не закупливал... В пустыне моей - нашел меня Господь. Ты же, о царь жестокий, извлек меня из тихого прибежища моего, мирного и сладкого. Зачем, о царь, лишил меня пустыни моей? Ввергнул зачем в пучину житейскую?!

   Громко, скорбно вопрошает Филипп, а слезы, крупные слезы - так и скатываются по старческим, исхудалым щекам, темнят своей влагой светлое, блестящее облачение владыки...

   И что-то в ответ словно дрогнуло в груди Ивана... Что-то забытое, прекрасное, мучительно-жгучее вместе с тем, как первая ласка, как укор совести, как незваный прилив раскаяния... Со смерти жены не плакал Иван. Он разучился и хохотать, и плакать... Одна кривая улыбка болезненная осталась ему...

   А сейчас? Нет, он не допустит... Нет! Нельзя. Заплакать теперь - значит на позор предать себя, на посмеянье...

   И еще раз звонкий удар искривленного острия по железным плитам - пронесся, прозвенел под сводами храма... Постоял два-три мгновения в раздумье Иван... И от этого раздумья дыбом волосы встали, зашевелились у всех опричников, у провожатых царя...

   А что, если монах - победит? Если падет Иван сейчас на колени перед владыкой и...

   Тогда им из этого храма нет другой дороги, как в тюрьмы, на плахи, под топоры и на виселицы...

   Или уж тогда - обоих не выпустить из храма... Не даром отдать свою жизнь?!

   Без сговоров, у каждого из палачей пронеслась одна и та же мысль в смятенном уме.

   Но судьба сжалилась: спасла Иоанна, временную отсрочку дала Филиппу.

   Круто повернул царь и, ни слова не говоря, быстро пошел из храма. Опричники с шумом, с веселым говором теснятся за ним.

   Вздрогнул Филипп. Пока царь стоял в нерешительности, владыка так и пронизывал его глазами, полными слез; в душу грешника хотел без слов пролить луч благодати... Горячо, молча молилась душа Филиппа за душу царя...

   Но Иоанн ушел.

   И часто-часто каплют слезы из опечаленных глаз владыки на железные плиты собора, носящие следы от ударов жезла царского...

   Бескровные губы аскета шепчут одно:

   - Спаси, Боже, царя... Землю, Господь, защити!

   О себе не молится владыка. Филипп позабыл о себе.

  

  

   Заочно собор осудил Сильвестра.

   Филиппа заочно осудить нельзя. И судить-то его не должны иерархи российские, как ему подчиненные. Экзарх, присланный от вселенского патриарха Константинопольского, - один может дело разобрать, судить и смещать первосвященника, епископа верховного российской церкви, греческой...

   Но Ивану дела нет до уставов канонических.

   Он видит, что для прекращения соблазна, толков и смуты в народе, которая грозит бедой самому Иоанну, - надо скорей сместить Филиппа, другого, более покладистого владыку избрать и, на глазах народа, - помириться с церковью, в лице нового митрополита.

   А опричники, кроме того, все в дело пустили, целый ад на ноги подняли, только бы скорей низвергнуть ненавистного своего гонителя.

   Нашлись предатели-Иуды, ложные послухи, ложные обвинители, наглые клеветники.

   Новый настоятель Соловецкого монастыря, игумен Паисий, ненасытный честолюбец, завидуя тому, чье место он занял, упоенный обещаниями кромешников, пославших своих гонцов и на Соловки, подумал:

   - Отчего бы и мне не занять места, какое занял Филипп - такой же раньше игумен, каким я сейчас?

   Эта мысль усыпила совесть.

   Он и духовник Ивана, Благовещенский протопоп Евстафий, открыто решились возвести клевету, кинуть груду нелепых обвинений в лицо Филиппу.

   Восьмого ноября 1568 года в том же Успенском храме собрался на судбище собор духовный. Владыки Новгородский Пимен, Суздальский и Рязанский, усердные приспешники Ивана и опричников его, еще другие иерархи высшие и низшие и даже светские лица, - к великому соблазну общему, - вопреки церковным законам, преданиям и правилам, приняли участие в этой пародии суда.

   Горько улыбался Филипп, глядел в лицо "судьям", царю и молчал в ответ на обвинения и клевету. А то, что говорил святитель, - конечно, не могло спасти его, только ускорило гибель.

   И люди молчали кругом... Иные равнодушно глядели на позорное судилище, другим - личный, подлый страх зажимал уста, хотя в душе жалели они Филиппа, преклоняясь пред величием старца.

   А клеветники выступили вперед. Говорили громко, надменно.

   Только в глаза избегали они посмотреть тому, кого чуть не антихристом, "зверем из бездны" и еретиком рисовали эти отбросы человечества...

   Недолго длился суд.

   С гиком, свистом и хохотом вывели опричники "обвиненного" и отставленного от митрополии владыку на паперть храма.

   Блестящий наряд святительский был сорван во время обряда низложения. Старая, рваная ряса монашеская, покрытая грязью, заплатами, - сменила мантию и оплечья первосвященника. Из судей многие, забежав на паперть вперед, целовали украдкой одежду осужденного ими... рыдали беззвучно...

   Простые дровни стояли наготове. Сюда посадили Филиппа. Один опричник сел вместо возницы... Остальные - на конях, где у седла скалили зубы собачьи головы, сверкая стеклянными глазами, и, взяв в руки метлы небольшие, которые тоже постоянно возили за собой, поскакали палачи за дровнями, то и дело нанося удары, осыпая бранью страдальца-мученика...

   Народ, собравшийся к собору, бежал издали, опасаясь оружья буйных опричников... Со слезами провожали встречные люди позорную колесницу, тянули к святителю детей своих... А он, глядя кротко на всех, не издавая ни жалобы, ни стона, благословлял народ исхудалыми, дрожащими руками, насколько позволяли веревки, которыми опутали по рукам и по ногам старика.

   Вот за подгородной рощей скрылся поезд... Подъехал к воротам ближней обители во имя Богоявления Господня - и глубокие, немые тюрьмы монастырские приняли под свои своды нового узника.

   Радость царила в Слободе много дней после падения Филиппа. Но один там не радовался. Смертельная тоска овладела душой Ивана. Он ждал, что гнет с нее свалится, когда падет Филипп. А вместо того свинцовый груз навалился на грудь. Сердце так больно сжималось, так безотчетно, беспричинно, что ни вино, ни пытки, ни ласки самые дикие, небывалые - не могли развеять этой тоски, снять груз с больной души несчастного Ивана, этого зверя в человеческом образе...

  

  

   Дивные вещи, как говорят современники, совершились потом...

   Кротость Филиппа растрогала даже врагов его, усмирила не только медведей, но и опричников.

   Игумен Богоявленской обители, не любивший владыку, боявшийся Иоанна пуще смерти, неуклонно исполнил приказ царя. На Филиппа были наложены тяжкие оковы.

   Даже по поясу лег широкий обруч железный. Сами опричники, прискакавшие за дровнями, заклепали замки.

   Дверь подвала, кроме тяжких засовов с большими замками, была еще забита наглухо костылями громадными. Без пищи, без воды приказал Иван оставить там Филиппа. Думал: не смирят ли старика тяжкие лишения?

   Ускакали опричники. Ключи от темницы с собой увезли, как было им приказано, чтобы монахи не разжалобились, не сделали потачки Филиппу.

   Но тайные тюрьмы монастырские полны чудес. Недаром толкуют, что и войти и выйти из них - легко и трудно одинаково. Все зависит от уменья... Когда через три дня явились опричники проведать заключенного, думая встретить или усмиренного горделивца, или труп жалкого старика, - свершилось нечто странное.

   Целы - запоры дверные. Нетронуты двери, наглухо забитые. С трудом раскрыли двери. И до слуха кромешников донеслось ление псалмов благодарственных. Стоя с руками, поднятыми к небу, стряхнув, как скорлупу, все цепи тяжелые, слабым голосом воспевал узник Господа Сих.

   Азиат суеверный, князь Михайло Черкасский, и другие, с ним вошедшие в подвал, так и дрогнули. Волосы зашевелились у них от неодолимого, священного ужаса.

   - Чудо! Чудо! - как из одной груди, вырвалось у всех, и мучители, бездушные, продажные грешники, - с мольбой и рыданием припали к ногам своей жертвы, шепотом или с воплем, кто как умел, молить стали:

   - Благослови, владыко! Отпусти нам окаянство наше, грехи неисчислимые, тяжкие!

   И он благословил. Он дал им отпущение, палачам своим.

   Кинулись к царю эти звери, пережившие минуты просветления, рассказали все. Лица - мокры от слез... Лица только с брызгами крови да вина раньше знакомые...

   И дрогнул царь. Но иное слово сорвалось с его бледных, дрожащих губ.

   - Чары, чары, чары! - хрипло зашептал Иван. - Недруг он мой... Изменник, предатель! Не на суд ли Божий зовет меня старец упрямый? Так давай тягаться! Эй, псарей сюда! Пусть Андрюшу с цепи возьмут, в обитель свезут да к Филиппу припустят. Опричников моих, гляди, очаровал ведун... Пусть зверя очарует, тогда уверую в правоту... или в силу его... Да не кормить Андрея до завтрева. Ни крупицы нынче не давать... И завтра же... В подвал Андрюшу к старцу впустить... Пусть вдвоем потолкуют.

   Андрюша был бурый медведь, могучий, самый злой из всего зверинца царского, где медведи и псы-людоеды содержались для диких охот и забав Ивана, какие тот по примеру цезарей порой затевал... Имя зверю дано в честь двух Андреев: Шуйского и Курбского.

   Исполнили волю Ивана. Точно ли, нет ли? - кто знает...

   Ходил за медведем один только, кого не трогал свирепый зверь: псарь по имени Приезжий Обернибесов. Он и повел Андрюшу. И в подвал его загнал. При всей грубости - набожный, верующий человек был псарь. Может, и накормил раньше досыта мишку. Или на самом деле, встретясь со взором твердого человека, в полутемном подвале, слабо освещенном светом ночника, - зверь отступил, отвернул налитые кровью глаза и смиренно улегся в углу? Как было - никто не знает... Но именно так и застал обоих царь, когда наутро, терзаемый любопытством и неясным страхом, сам он явился в монастырь, дверь распахнуть приказал и заглянул в темницу.

   - Глянь, государь! - забасил шедший впереди Обернибесов. - Ондрейко-то наш - приручился, видно... Лежит смирнехонько в углу. Не тронул медведь старца Божия.

   - Вижу, вижу! - протяжно отвечал Иван.

   - Чудо! Чудо! - зашумели все стоявшие за царем: монахи, стрельцы и опричники...

   - Чары! Чары! - говорю вам... Я - говорю! Царь и властитель ваш... Плохо вы здесь сторожите, голубчики... Нынче же в Тверской Отроч монастырь отвезти крамольного епископа! А тебя, приятель, обратись к псарю-медвежатнику, тебя, Обернибе-сушка, я попытаю нынче ж о чуде об этом!

   И прочь пошел.

   Филиппа в Тверь повезли. А на другое утро в Синодике новое имя стояло, Иваном вписанное: Приезжий Обернибесов... Сверху - звание проставлено: псарь...

   Что ни день - то больше росла и ширилась тоска больной души, овладевшая царем после удаления Филиппа.

   Видят это опричники - и хмуриться стали.

   - Все, вишь, пригляделось игумну нашему... Надоть бы поновей чего, позабористее...

   И они нашли.

   Чтобы не было ни сроку, ни отдыху, чтобы не успевал поодуматься царь - одно средство оставалось верное, испытанное: против сильного какого-нибудь, хоть бы и выдуманного, врага домашнего натравить надо царя. Старые внешние враги теперь уже, как нечто знакомое, мало занимали Ивана.

   И нашелся случай под рукою.

   То ссорясь, то мирясь, но довольно сносно в последние годы жили оба брата двоюродных: Иоанн IV и Владимир Андреевич.

   Именно в эту пору, летом 1569 года, Иоанн послал князя, в качестве вождя, с московскими ратями против турок. Их ожидали со стороны ногайских степей, так как хан Девлет с помощью 17000 янычар турецкого султана сбирался отнять у Иоанна царство Астраханское.

   Через Кострому поехал Владимир со всей семьей и остановился в Нижнем Новгороде, где, по обыкновению, назначен был сбор служилым, ратным людям, казакам и азиатским, кавказским князькам с их дружинами.

   Кострома недавно отошла к Владимиру, вместо старого удела, с другими еще городами: Дмитровом, Боровским и Звенигородом.

   Старый дедовский удел, с известными целями, был отнят у брата Иваном.

   Костромичи, из усердия, миряне и духовенство все, желая в лице брата почтить самого царя, встретили Владимира торжественно, с царскими почестями.

   Принял хлеб-соль Владимир, спасибо сказал новым оброчникам своим и проехал дальше, в Нижний, где стал к походу готовиться. Пока войска собрались, турки узнали, что отпор им сильный будет, - без боя домой вернулись.

   Владимир послал вести о том брату, а сам остался жить в Нижнем, ожидая дальнейших приказов от царя. Было это уже в конце 1569 года.

   Только что оставил царя гонец от Владимира и стал Иоанн разбирать, что пишет ему двоюродный брат, - как вдруг неслышно, без доклада, показался в покое Басманов. Видя, что царь в бумаги ушел, кашлянул легонько.

   - А, ты? Что надо? - не оглядываясь, узнав по кашлю Федю, возмужалого, бородой пообросшего, теперь - смелого воина, спросил Иван. Хотя и не по-прежнему, но особенное расположение питает он к этому лукавому парню.

   - Так. Проведать заглянул... Слышно: вести от князя Володимира. Турок, что ли, расколотил?

   - Не жди турок... Не бойся, Федя... Цел останешься... Турки к нам за тобой не заглянут... Вовсе не пожалуют... Вот пишет Володимир!

   - А про то, как встречали его в Костроме да везде и повсюду, с крестами-хоругвями и со звоном колокольным, ниц перед ним как падали, государем-царем величали, - о том пишет ли князь?

   - Что ты плетешь? Что за притча?

   - Бабы да девки на коклюшках плетут, а мне не пристало. Видишь, вон: рубчик на лбу, от сабли татарской... Это - мое плетенье ноне... А я правду говорю...

   - Как царя его встретили, говоришь? С чего ж бы то?

   - Э, государь... Да ноне, видно, один у нас чутье потерял: игумен наш премудрый... "С чего бы?" А с того бы самого, с чего и в некие дни былой хвори твоей - присяги князь давать не хотел усопшему царевичу Димитрию... Не кроется князь даже... Тут - и Филипп помог... И толки, что Ивана-царевича своего ты на трон литовцам отдаешь... И мало ль что... А Федор-царевич, здоровьем-де слаб, толкуют... Головой некрепок, вот как твой же брат был покойный, государь Юрий Васильевич... Один и выходит царь впереди: Володимир свет Андреевич!

   - Да врешь ты...

   - Экий, право, царенька... Заладил одно: врешь да врешь. С чего мне врать-то? Спроси сам хотя костромичей тех... Они не скроют...

   - Ладно... Свезти их сюда, всех, которые... Я с ними...

   "Дело" палачами было найдено. За костромичей несчастных взялися. Свезли в Слободу самых важных из тех, кто во встрече Владимира участвовал. Напуганные бедняки и таиться не стали, поведали, как государева брата встречали торжественно, чин чином...

   - Не царя ли себе в нем чаяли, милые?

   - А это не наше дело! - отвечали простодушные костромичи. - Велишь - и за царя его почтем!

   Кнут и пытка служили наградой за их простодушную откровенность. А пытка была такая тяжелая, что ни один из привезенных в Слободу домой не вернулся, рассказать даже не мог, что испытал, что видел он в этом чистилище.

   Не привык Иван на полпути останавливаться.

   Старые подозрения, ненависть к Владимиру, искусно пробужденная сворой беспутных опричников, - завладели волей и душой Ивана так властно, что ни о чем ином он больше думать не мог.

   Во сне снилось, наяву - то же самое думалось: устранить опасного соперника по царству.

   В Нижний гонцы поскакали, люди были подосланы разузнать, как да что там... Из опричников были, конечно, те люди... Скоро вернулись и столько насказали, что позеленело от ярости и страху лицо Ивана.

   - Извести меня задумал? Откуда знаете? - спросил царь.

   - А слыхали. Да можно князя и с поличным поймать... Уж как это сделать, у нас придумано!

   - Ладно. Изловите мне только его. А уж я... И вашу службу не забуду.

   - Что ты, государь? Мы - из усердия к тебе! - низко кланяясь, заверяли иуды.

   А глаза у самих алчно сверкают, предчувствуя поживу богатую...

   Затеянная опричниками ловушка проста была до наглости.

   Нежданно-негаданно явился к Владимиру в Нижнем один из поваров Иоанна, Шемёта, Пищик по прозванию, и стал просить тайного разговора.

   Допустил его Владимир в свою опочивальню. Кинулся в ноги холоп, лежит - не поднимается.

   - Встань, говори, что надо?

   - Шемёта я, поваренок царский, государь!

   - Помню... Видал тебя... Батогами тебя хлестали единова, что царю не угодил. Помню: ты за науку кланяться пришел, при мне челом бил брату-государю.

   - Так, так... Истинная правда... А вот анамнясь куда было дело почище... Женка моя - дура, заартачилась, в покои дворцовые ночью идти плясать не похотела... Мастерица она плясать... Так...

   - Ну, что же?

   - Да уж больно смешно, осударь... Плиту принесли железную, на которой медведей плясать учат. Под плитою тою - огонь разводить бо-о-ольшой меня же заставили... Чтобы красной была плита... И...

   - Говори, не тяни...

   - Да, забавно больно, осударь... Женку мою на ту плиту, на самую... поставили, босыми ногами, нагую... "Пляши, говорят, здесь, коли пред царем не хотела..." А я все огонь подкладываю...

   Как будто от волненья, умолк лукавый притворщик мужик.

   - Ну и...

   - Плясать стала... Кругом с ножами стоят... Чуть она с плиты - нож торчит... Больно... Пахнем мясом паленым... Ревет моя женка: "Шемётушка! Заступись... Пожалей моих малых детушек... Гибну я, Шемётушко!" Ну, какая заступка тут? Самого, гляди, на плиту посадят...

   - Так как же?...

   - Поплясала малость... Думала: потешутся и отпустят... А там пала плашмя... и... вся дожарилась... И конец...

   - А ты?

   - Я... Что же... Я - дрова подкладывал...

   Говорит - и ни слезинки на глазах. Только дышит тяжело.

   Правда, был он при такой сцене, но чужую, не его жену тогда плясать учили. Он только теперь на себя принял личину того несчастного, который с ума сошел тут же, видя муки жены.

   Владимир от ужаса даже лицо руками закрыл. Но быстро опомнился.

   - Ты что же это? Чтобы мне такие сказки потешные рассказывать - и пришел сюда? Или на царя жалобиться? Так я и прибавить велю, да к нему пошлю с вестью, какие слуги у него болтливые...

   - Нет, храни Бог, осударь... К слову пришлось. Сам ты понукаешь: скорей да скорей... Я и рассказал... А я - за рыбкой, осударь... Как поваренок его царский...

   - Так мне-то что же? Скажи дворецкому... Он велит тебе на торгу, что получше, отобрать...

   - Не! Я и сам могу... А я к тебе... Слово есть тайное. Боюсь, прогневаешься али не уверуешь. Тут мне и крышка... А я еще пометить должен...

   - Кому мстить?

   - Учителям-то... женки моей... Окаянным опришникам...

   - Воистину окаянные! - невольно сорвалось с языка у вечно осторожного Владимира.

   - Да, что они только против тебя, осударь, задумали? - словно ободренный этими словами, подхватил Шемёта. - Даже ужасти... Наклепали, вишь, что ты в цари - сам сесть задумал... Костромичей, которы тебя встречали, всех переказнили...

   - Эй, вздору не мели, холоп! - с сердцем оборвал Владимир, не успевший еще от друзей своих из Слободы получить никакой вести. - Гляди, не было б худо...

   - Твоя правда... Вздор молочу... Прости, осударь... Вот донесут тебе, кто поважней меня - тем и верь... А мне, холопу, верить можно ли? Весь-то, холоп, - копья не стою я медного, полушки татарской, ломаной...

   Задумался Владимир. Может быть, и правда... Знает он, как подозрителен, беспощаден Иван.

   А Шемёта, на коленях стоя, подполз поближе, шепчет:

   - Коли узнаешь, что прав я был... И пожелаешь гнев царя на милость обратить. Счастья добыть себе да ласки братней. Шемёту шепни... Я - на кухне у царя... Не все, что пьет и ест царь, - стольники пробуют. Есть корни и травы приворотные... целюющие... Мне мигни... Дай, перешли мне что надо... Прямо во уста царю попадет... И взлетишь ты надо всеми, как солнце над землей. Любовью братской да жалованьем... - быстро подхватил предатель, заметя испуганный взор Владимира. - Тогда и меня не забудешь... Дать с теми порасправиться, которы Анютку мою - плясать учили... Живую палили... Деток сиротами моих оставили...

   - Вон! - только и мог крикнуть Владимир.

   И не стало иуды в покое.

   А через неделю ввели его, избитого, окровавленного, истерзанного, в опочивальню Ивана.

   - Гляди! - кричал Федор Басманов. - Гляди, государь, куды дело пошло... В Нижний, за рыбой ездил этот смерд... А люди, какие были с ним, подводчики, и донесли здесь, чуть вернулися, что к себе предателя князь Владимир звал... Долго шептался с аспидом. А один Федька Наумов, холоп твой, донес: пятьдесят рублей Шемёта взял, царя бы извести. Обыск мы сделали... Гляди! Вот, что нашли... Казны: полсотни рублей серебра. И сверточек бумажный...

   Показывает Иоанну в бумажнике - порошок какой-то, красноватый.

   - Дали псу дворовому мы зелья этого... Вмиг околел... Вот чем, царь, братец-князь твой промышляет...

   Молчит Иван, дрожит, бледен весь...

   Наконец заговорил.

   - А сам-то... этот... сознался... Открыл ли вам что?

   - Нет... Клянется, подкинули зелье-де...

   - Ну так попытайте собаку...

   И пнул прямо в лицо носком сапога Шемёту-предателя, который, ради обещанной награды, - даже согласился комедию пыток разыграть, когда ему пообещали с клятвой, что дело пустяками кончится.

   Но на пытки - сам царь пришел... Тут уж не до шуток. И все сказал полузамученный человек, как хотели опричники, лишь бы передышку получить до приезда Владимира, против которого он должен был свое показанье давать...

   Вторым свидетелем явился дьяк Савлук Иванов, посаженный некогда в тюрьму Владимиром за разные грехи, однажды успевший уже оклеветать Владимира и мать его, иноку Евдокию, а в миру княгиню Евфросинию.

   Ничего об этом не зная, получил Владимир ласковое письмо от Ивана: "Брату нашему любезному... Пишем твоей милости: турки, как сведали мы, вконец назад повернули... А тебе бы из Нижняго в свой удел поспешать... Да как поедешь туды, к нам заехал бы в Слободу, для дела великого, тайного. А стоять тебе, брату нашему, не в Слободе, а в селе Москатине, что на Богане... Там уж будет все поизготовлено... И целуем тебя братски, и супругу твою с детками. А дочки твои обе у нас здравы... Василий, княжич твой, здрав же... и с женой молодою... Службу нам в Ливонах служит верную... А как твои молодшие сынки? Здоровы ль? Поглядеть мне на них охотится..."

   Поверил братскому призыву Владимир, с женой и с двумя сыновьями младшими, которые росли при нем, из Нижнего выехал, со всеми челядинцами, с боярынями жены и с прислужницами ближними, которые души не чаяли в молодой, ласковой княгине Евдокии Романовне, урожденной Одоевской, второй жене Владимира.

   Стали на Богане, как царь приказал.

   Тут только и дошли к Владимиру вести тревожные обо всем, что было в Слободе.

   Да не вернешься назад... Поздно. А и вернешься, так догонят опричники... Немало их... шесть тысяч человек теперь в Слободе скопилось, да еще другие живут по разным городам, из тех двадцати, которые на опричнину записаны...

   Ждет Владимир, что-то будет.

   Спасибо, недолго ждать пришлось.

   Заря не занималась, а из Слободы выехали тысячи две опричников, с Иоанном во главе. Тихо подъехали к селу, где ночевал Владимир. Трубы резко прозвучали. Все село было оцеплено. Как в побежденный лагерь вступили туда нападающие. Иван занял большую избу, недалеко от той, где Владимир с семьей помещался.

   С шумом, с проклятиями ворвались в покои князя и княгини два посланца Ивановых: Грязной Василий да Малюта-палач, Скурлятев рыжебородый.

   - Вставай, изменник... Иди с княгиней твоей на суд, перед очи царские...

   - Прочь, холопы - обнажив меч, крикнул Владимир. - Пойдем мы сами к царю... Но вы не смейте касаться ни меня, ни княгини, ни детей наших...

   Отступили оба, ждут.

   Наскоро одетые, пошли за Владимиром к царю - жена его, оба сына... Ближние женщины княгинины...

   Обезоруженного Владимира с семьею ввели в пустую горницу, где ждал их царь, судья и палач, все вместе. И старший сын, Иван-царевич, с отцом тут же.

   - За что позоришь так брата своего, государь? - спросил было при входе Владимир.

   - Молчи, предатель! Мне здесь спрашивать, тебе - ответ держать надлежит. Ты чего ради отравить меня людей подкупал, холопов моих?

   - Когда? Помилуй, государь!

   - Когда? Эй, ты... Шемета... Как тебя? Уличай...

   На коленях подполз предатель и, не отрывая головы от земляного пола, чтобы не встретиться с глазами Владимира своим бегаюшим взором, повар стал повторять заученный урок...

   - Призвал князь... Денег сулил... Полета дал тут же... И зелья в бумажку отсыпал из ларца... У постели на поставце стоит... Нарядный ларец...

   И повар описал подробно ларец дорогой, который приметить успел в спальне у Владимира.

   - Знаю, знаю ларец... - кивая головой, произнес Иван. - Видывал его. Старинный, дедовский... Что скажешь, брате? Чем оправить себя думаешь? Чем смертный грех братоубийства и цареубийства окупишь, кроме смерти же?

   - Не ради жизни, но твоей и моей души спасения ради говорить буду, государь... Только деток и княгиню увести повели... Видишь, неможется ей...

   - Жена и муж - да будут воедино, - по слову апостола! Вместе умышляли на меня, заодно и ответ вам держать. Говори...

   Скрепился Владимир, все рассказал, как было.

   - Хитро придумано... Подослан, значит, был поваренок к тебе, так думаешь? А кто же подсылал? Скажи уж, не потаи!

   - Того не ведаю, государь...

   - Попытать бы тебя, - скажешь! Да, лих, крови нашей царской проливать, тела братняго мучить не хочу...

   - Не пытай, государь... Ее - не пытай, княгиню мою... Только и молю тебя! Вижу: помеха мы тебе на белом свете... Так... постриг принять повели... Схиму великую... И забудешь ты об нас, и свет позабудет... Спокойно царствуй... Молю тебя, пусти нас в монастырь... И ты проси, жена... Дети, молите дядю...

   Кинулись они к ногам царя.

   Рыдают, ноги целуют мучителю... Он сидит, задумался... А что, если бы?

   Но угадали минуту колебания, прочли искру сожаления на глазах у Иоанна слуги его кровожадные. Не того им хочется... Да и опасно оставить в живых такого сильного, так глубоко обиженного человека!

   - Государь! - шепчет Малюта. - Слышно, инокиня-то Евфросиния, на что баба, на что в монастыре уж сидит, а царюет тамо! Все бояре к ней исподтишка съезжаются, да боярыни-княгини! Словно бы на богомолье... А о чем Бога молят? И о том ты сдогадаться можешь... Так уж теперь, если этих еще в монастырь... Поди убереги их!

   - Да, да, и монастырские стены - порука ненадежная от умыслов злодейских... Дощатые стены домовины, гроб трилокотный, - хоть и тоньше, а куды прочнее... Правда твоя, Малютушка! - встрепенувшись, ответил царь и оттолкнул прильнувших к его ногам детей.

   - Прочь... Довольно... Стыдно валяться так... Все же кровь вы царская...

   - И то, стыдно! - поднимаясь, поняв, что все кончено, прошептал Владимир, помог подняться и жене, детей к себе прижал.

   Перепуганы насмерть мальчики... Не поймут, что творится. Все перед отцом и матерью ихней ниц падали... А теперь - сидит в грязной избе страшный старик... В рясе черной... Дядя он ихний, правда, царь... Но противный... злой... И мучит отца с матерью.

   - Не смей обижать тятю... Не трогай маму! - вдруг, вырвавшись из рук у отца, крикнул прямо в лицо Ивану старший, семилетний мальчуган.

   Мать быстрее молнии схватила ребенка, лицом к груди прижала, молчал бы только, не губил себя и всех.

   - Ого! Волчонок зубы показал! Хорошо настроили сынка... Вижу, как учили вы племянничка меня, царя и дядю, почитать! - заскрипев зубами, сказал Иван. - И то, чего тянуть да зря слова терять? Слушай, брат... Жизни моей, и венца, и трона искал ты моего... Забыл крестное целование, записи многократные клятвенныя... Холопов на царя подвигал, на помазанника Божия... Яд мне изготовил... Так сам его испей сейчас же... на моих глазах... Милую тебя: без муки покараю... За мою жизнь, на кою умышлял, твою жизнь отыму, как оно и в законе сказано: око за око... Эй, подать сюда кубок меду, для меня братом сычёного... Сам пускай изопьет!

   Усадили князя... В полуобмороке княгиня опустилась на лавку подле него... Кубок с ядом принесли...

   - Пей!

   Покачал головой Владимир.

   - Нет, сам пить не стану. Вижу: час мой пришел. Предаю себя в руки Божий... Но сам не стану руки на себя налагать. Грех то смертный... Не хочу я души своей загубить, как ты, брат-государь, тело губишь мое...

   - Пей, говорю, не то - за пытки примусь... Хуже будет...

   Вдруг поднялась с места княгиня Евдокия, молчавшая и только рыдавшая до сих пор.

   С земным поклоном обратилась она к мужу:

   - Прости, княже! В годину эту лютую позволишь ли жене своей совет подать тебе? Слово сказать, как думаю?

   И ласково, но твердо звучит голос измученной, прекрасной, страдающей женщины.

   - Говори, милая... Говори, голубка моя... Ты ль мне не советница была? Ты ли не любая, не помощница? Говори. Как скажешь - так и сделаю! Крестом святым божусь, души спасением заклинаюсь... Говори...

   И обнял крепко... По волосам гладит, в глаза нежно ей глядит.

   Иван слушает, смотрит, даже с лавки привстал...

   Что это? Наваждение диавольское? Не Настя ли то воскресла? Не ее ли слова? Не она ль говорит? Не ее ли голос слышится?

   А княгиня так же спокойно, громко, словно про что-нибудь по дому толкует, дальше речь ведет:

   - Испей чару, как он вот велит... Откушай, князь-государь... Видит все Господь. Знает, чай, не сам ты налагаешь руки на себя... Тот губит тебя, кто отраву дает брату, без вины, без прорухи всякой... На его душу и ляжет грех... Лучше же от руки царя-брата смерть принять, чем палачу-кату подлому тело твое терзать, душу томить... А бог отомстит на страшном суде за кровь неповинную... На нем, на проклятом, на детях на его - кровь наша и детей наших! - оборотясь к Ивану с выражением ненависти и невыразимого презрения, крикнула княгиня.

   И умолкла. Больше ей нечего сказать. Напрасно кинулись было палачи рот зажать Евдокии. Только посмотрела она на них - и отступили те. Стоит и молчит княгиня.

   - Ну, ин так... Будь по-твоему... Жить помогала ты мне... Умирать же научила, княгинюшка! Низкий поклон тебе! И тебе, брат-государь, за венец мученический, коий приемлю из рук твоих... Дайте чару мою смертную...

   Твердой рукой взял он большой, толстого стекла стакан, полный до краев мутной, беловатой жидкости. К губам подносит...

   - Постой князь! - шепнула княгиня. - Гляди, по-честному с нами поделись, не все осушай... Нас трое здесь еще... Не то знаешь, что может быть?

   - Знаю, знаю... Он все может... - отвечает князь, словно и нет здесь Ивана, словно не о нем и речь. - Оставлю и на вашу долю...

   Отпил спокойно больше половины.

   - Вот так... Гляди - и на вас хватит!

   - Как не хватит? Чай, знаешь зелье свое, которое изготовил на царя! - говорит Иван.

   И смотрит: что дальше будет.

   Захватило его то, что происходит перед ним. Словно это не люди живые... И не брат его яд выпил так спокойно... И не жена брата молит: на мою долю, на сыновей оставь... И сам Иван - не он теперь. Нет! Давно забытые картины выплывают перед Иоанном. Сидит он, читает о временах мучительства, какие творили кесари римские над христианами... И эта чета перед ним, - чета римлян стародавних... И пьют они смерть, словно вино сладкое... А он, Иван, кесарем ставший, любуется, как люди жить и умирать умеют хорошо!

   - Вот, вместо пещнаго, такое бы действо представить... - вдруг нежданная пробегает, неуместная мысль у царя.

   А Евдокия тоже успела между тем отпить из стакана... И детей заставила... Честно остаток поделила. Себе - побольше. Детям - поменьше...

   Смотрит дальше Иван.

   Плохо влияет яд... Прием у княгини и детей - не довольно велик... Владимира - того уж поводить начало, как бересту на огне. Но он обнял жену, детей, сидит, муки пересиливает, улыбаться старается... Молитву громко читает отходную... Евдокия и дети повторяют священные слова за князем. Сами себя готовят люди в иной мир.

   И невольно Иван стал вторить за жертвами своими бесконечно грустные и бесконечно утешительные слова моленья страшного, последнего моленья...

   - Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, по глаголу твоему... Упокой, Господи, души рабов Твоих... Владимира... Евдокии... Ивана да Юрия...

   - Мама! Мама! - шепчет напуганный старший ребенок. - Разве ж и я умру... И братец меньшой, Юра? За что, мама? Не хочу помереть... Страшно в могилке... Видел я: клали бабушку нашу старенькую... Мама, не хочу... Жаль мне... И братца жаль...

   - Нет, милый, не бойся: не смерть... жизнь тебя ждет вечная, ангельчик ты мой! - костенеющим языком отвечает мать...

   - Ой, больно мне, мама! Мама, что с тятей? Упал он... Как поводит его... Ой, больно! Мама, какие глаза у тяти страшные! Ой, больно, страшно мне!

   Малютка Георгий- княжич только хрипит на коленях у матери и весь извивается...

   И княгиню муки осилили. С воплем пронеслось:

   - Господи, помилуй... Не дай видеть муки детей моих... Господи, помилуй!

   Глядит, глаз не отводит Иван, как очарованный, как к месту пригвожденный... Словно во сне, не наяву все это видит... И ни звука не говорит...

   Вдруг сзади за ним, быстро, один за другим, - прогремели три-четыре выстрела...

   Не вынес Иван-царевич и еще двое опричников... Дрогнули сердца косматые... Три куска свинца впились в мать и в детей, прерывая мучения.

   - Спасибо! - только и прошептала княгиня - и затихла.

   Детки тоже вытянулись, смирно лежат... А Владимир от яду коченеть уже стал.

   Быстро обернулся Иван.

   - Кто смел? - пробормотал он.

   Но все позади стояли с такими измученными, печальными лицами, что не повторил царь вопроса, а, как Каин, гонимый совестью, кинулся вон из горницы...

  

  

   Говорит летописец: "Призвал Иван дворню женскую всю княгини и сказал:

   - Глядите, как я злодеев своих казню... И вам - то же следует... Но если станете молить о пощаде - помилую вас. Станете Бога молить о князьях ваших и о моей душе многогрешной...

   С ужасом взглянули боярыни и прислужницы на тела злополучных, невинных господ своих, скрепили сердце, отогнали страх и в один голос отвечали мучителю:

   - Не хотим твоей милости, кровожадный убийца нашего благочестивого господина! Лучше умрем, чтобы там, в небесах, до страшного суда вопиять на тебя к Богу, чем останемся под твоей тиранскою властию... Делай, что хочешь!

   Так Господь чрез слабых жен обличил Ивана. Мучители не любят сознаваться в своих злодействах.

   Царь закипел яростью, велел всех женщин обнажить и гонять по улицам села, между народом, как зайцев или соба