Жданов Лев Григорьевич - Грозное время

адеяться на полный и скорый успех.

   Извне - росла и крепла власть царя Московского и всея Руси.

   Через три года после взятия Казанского сильного юрта, - взято было почти без выстрела и царство Астраханское, где, как и в Казани, сидел давно московский ставленник, царь Дербиш-Алей. Вся Волга, эта широкая торговая дорога из варяг в греки и на богатый Восток, - стала русской, после небольших сравнительно колебаний. Астрахань - была много слабее Казани и держалась лишь с помощью сильных ногайских племен, кочевавших в степях за Волгой, и при поддержке хана Крымского, близкого родственника и единоверца Дербишу.

   Сгубило юрт Астраханский то же самое, от чего рухнула Казань: вечное несогласие и распри отдельных родов и сильных князей мусульманских, постоянная усобица между отдельными владетелями, некогда губительная и для Руси в ее удельный период. И на собственном уроке научилась Москва, как пользоваться этим недугом у других, у врагов своих... Подарками, подкупами, привлечением ко двору московскому жадных, озлобленных и хитрых азиатов-претендентов, поджиганием страстей, подготовкой междоусобиц - Москва приводила к тому, что ногайские орды заливали степи своею собственной кровью и забывали об Астрахани... Сильнейший князь ногайский Измаил, приверженец Москвы, - закупленный ею, то и дело вынужден биться и враждовать с племянниками своими, детьми зарезанного им родного брата Юсуфа. Те в свою очередь по целым неделям, как озверелые, режутся целым племенем с племенем детей другого князя, Шиг-Мамая, устилая десятками тысяч трупов родную землю вокруг своих кибиток и кошей... Понятно, когда в 1554 году двинулся на Астрахань тридцатитысячный, сильный отряд русского войска, ни ногайцы-соседи, ни далекий Крым, которому Русь тоже много успела наделать хлопот, никто не пришел на помощь царю астраханскому Ямгурчею, все жены и дети которого попали в плен. Не помогли ногаи через два года и Дербишу - царю, посаженному на трон москвичами, но задумавшему изменить... 25 сентября 1556 года, когда Иван, по обычаю, праздновал день св. Сергия у Троицы, прискакал гонец и объявил, что атаман Вольских казаков, Ляпун-Филимонов, выгнал из Астрахани-городка изменника - царя Дербиша, вошедшего в сношения с крымским ханом, - и воеводы московские Черемисинов и Татаринов со стрельцами своими да вятские ратные люди с главным воеводой Писемским вошли в опустелую столицу царства, засели там, укрепили "город", то есть крепость, и погнались потом за царем, который, несмотря на поддержку, полученную из Крыма и ногайских степей, не решился стать против русских. Сперва стрельцы и казаки пожгли всю флотилию, все струги астраханцев, спрятанные в плавнях, в устьях реки, а там в одном сражении окончательно разбили войско хана Дербиша, и пала Астрахань навеки как юрт мусульманский, возродясь как московская "береговая" земля, давая широкий выход в заманчивое, загадочное море Хвалынское...

   Все Прикавказье, Чечня, Кабарда - были, в сущности, завоеваны бескровным образом в тот самый миг, когда Астрахань стала русским, крепким передовым городком.

   И потянулись с тех пор на Москву разные князьки кабардинские, и чеченские, и шамхальские... И хивинские, и бухарские послы... Одни - принять веру московскую желают, чтобы сильнее поддержку оказал им новый, могучий сосед. Другие - просят не закрывать устья Волги для купцов из Бухары и Хивы, только и богатых, что торгом, который творится при помощи великого Волжского пути.

   И замирение Казанской земли - как по маслу пошло. Теперь - нет уж поддержки тамошним племенам нагорным и лесным от враждебной Астрахани, от кочевых ногайцев. Все сплошь Русью стало! Только Крым еще мутит, орды высылает по-старому, города жжет, полон берет! Ну да с ним - дело впереди. Раньше - поближе, под боком надо управиться. Но и Девлет-Гирею, приятелю московскому, султану Крымской орды - досталось по пути порядком... Земля-то русская уж двинулась! Под Казань ведь было до трехсот тысяч народу собрано...

   И в течение трех-четырех лет не только успевали воеводы русские отражать все набеги крымцев, но впервые за все существование этой орды - русский конь ступил за рубеж Перекопский, в заповедные Мамаевы луга, куда воевода Шереметев двинулся со своими полками в 1555 г. Девлет, желая предупредить удар, опередил русских и кинулся было на Тулу. Здесь ждал его сам Иоанн.

   Весь обоз хана достался Москве: шестьдесят тысяч коней, двести чудных аргамаков, тридцать верблюдов с вьюками и многое иное. За Тулой - столкнулся хан с Шереметевым и только был спасен тем, что тяжело раненный Шереметев свалился с коня, а русские войска, лишенные воеводы, растерялись.

   Но, даже одержав решительную победу над этим сильным вражеским отрядом, Девлет не стал ждать иных встреч с московской ратью и быстро, по семидесяти верст пробегая каждый день, ушел назад, в крымские степи.

   На другой год, опережая Девлета, решившего отмстить новым набегом, рать московская показалась у Азова-городка, у Ислам-Керменя, оттуда все разбежались от незваных гостей. Очаков - сдался. И только когда узнала горсть москвичей и казаков, которая, собственно, одною удалью могла достичь такого успеха, - что идет на них "большой" царевич крымский, колга, {Наследник трона.} с сильной ратью, - вернулись победители той же дорогой, как пришли, по пути еще побив немало неверных мусульман, даже и турок, страшных в то время всему миру...

   Устрашенный Девлет отложил свой поход на Русь, отговариваясь тем, что "мор в его земле"... Но и Москва не раз отговаривалась тем же, если надо было воевать, а духу не хватало.

   Таким образом, в первый раз казаки и Москва появились в турецких крымских пределах, познакомились с течением Днепра до самого моря. А уж где Русь побывала - туда скоро опять понаведается. И в 1557 году смельчак, хозяин всей Украины, староста Каневский, князь Димитрий Вишневецкий, вступив на службу Иоанну, поставил на Хортице-острове "город" - крепостцу против Конских вод, у самых крымских кочевьев, да так там устроился, что писал своему новому господину, царю Ивану: "Приходил на меня Девлетка со своими крымскими людьми. Двадцать четыре дня к Хортице - городку моему приступал, так и ушел ни с чем, с одним большим стыдом и уроном. А пока я буду сидеть на Хортице - и хану Девлету никуды войною ходить нельзя и земель вашего маестата {Величество (титул).} тревожить ему не мочно!"

   Конечно, через полгода Девлет вернулся не один, а с турками и с волошскими союзниками, - и Вишневецкому пришлось уйти. Но, получив Белев от Ивана, князь Димитрий много крови и здоровья испортил крымцам во благо Москве.

   Уже в 1558 году запросил мира грозный крымский хан, но не добился ничего, так как тон его грамот был слишком неприятен для русского уха.

   Собрав сто тысяч войска, Девлет решился на крайнее дело: зимой пошел на Русь. Взманили татарина вести, что путь свободен сейчас на Москву. Царь, говорили, со всеми полками в Ливонии, Ригу воюет и беззащитен остался весь московский рубеж... Но когда полчища крымские вступили уже в пределы соседей и султан Магомет-Гирей, посланный отцом во главе войска, убедился, что страшные для татар воеводы: князь Вишневецкий и боярин Иван Шереметев ждут их со своими ратниками, один - в Белеве, другой - в Рязани, снова ринулись назад крымцы и тысячами людских и конских трупов - так и отметили зимний, тяжелый путь, каким вернулись на родину жадные ордынцы.

   Весной 1559 года Даниил Адашев по Днепру, а Вишневецкий по Дону опять навестили Крым. Первый - совершил подвиг большой важности: выплыл на лодках в самое устье Днепра и взял там в плен два больших турецких корабля. Высадясь в Крыму, Адашев со своими полками прошел по берегу его такой же опустошительной грозой, какой не раз проходили крымцы по русской земле. Потом повернул и поднялся до пределов московских, следуя течению Днепра. И все время, на известном расстоянии, шел за Адашевым Девлет, не решаясь вступить в бой.

   Тут волей-неволей пришлось Девлету заключить с Иваном мир, на условиях, удобных для Москвы.

   Горою встали ближайшие советчики царя.

   - Не надо мира! - твердили сильвестровцы и адашевцы, которым трудная война, захватившая Ивана, развязала бы руки во внутреннем управлении.

   - Добей неверного хана! - настойчиво твердил протопоп. - Пусть воссияет Крест православный на месте поганого полумесяца.

   Воеводы и бояре, которым крымская война сулила много выгод и почестей, твердили то же самое. Но Иван - мягко, ласково, где удавалось ему, - словом, всячески стоял на своем:

   - Дадим хану мир. Иные дела на череду есть!

   И мир был заключен.

   О чем же думал юный царь? Что замышлял Иван?

   Да, он не "думал" даже, а видел, всем существом своим чуял нечто иное, что теперь делать пора.

   От рожденья заложен был в нем дар правителя, хозяина земли. Недаром также часто и подолгу зачитывался Иван книгами и хартиями, разными, где отмечены были деяния прежних царей, недаром часами разбирал он бесконечные столбцы и записи различных посольских приказов, где толковалось о сношениях Москвы с Литвой да с Польшей, с Крымом да с султаном турецким, могучим и грозным врагом; где отмечены были переговоры и договоры с былой данницей, Ливонской землей, с соседней Швецией, с датскими людьми и с королями да императорами Запада. Живым, внятным языком говорили царю о былом молчаливые хартии.

   - Книги - зело много дают, а себе ничего не просят... Не то, что люди! - твердил нередко царь...

   Во все вникал, все запоминал пытливый ум Ивана, все впитывала его чуткая, горячая душа...

   Порою после такого чтения казалось ему, что он как на крыльях поднялся высоко-высоко надо всей землей русской... И видит ее... И видит всю половину "яблока земного", где, наряду с иными царствами, и Русь необъятная синеется...

   Словно живое что-то, лежит она, клубком большим свернулась, как еж, а леса - иглы ежа... По краям у клубка того - зазубрины выщерблены... Это - чужие земли в русскую врезались углами. Все царства - к морям западным хоть одним концом придвинуты... А первая зазубрина московская - берег моря Варяжского, особенно - Ливонский рог (залив), который искони - русским был, а теперь - чужой. И ближе, скорей всего к нему можно придвинуться. Родовые права - за Иваном... Сил на борьбу тоже хватит. Легко разбить расшатанные устои орденской власти, теперь - особенно.

   Вон толкуют: знатные - тонут у них в разврате и лени, а чернь - на господ глядя, тоже испоганилась. Некому будет и отпору дать, если Москва насядет хорошенько. А тогда - богатый Запад, с его сокровищами знаний, с приливом новых сил в виде ученых и искусных людей, - все это станет доступно для Москвы. И не по одним преданиям, а истинным блеском Москва, как Третий Рим, - восстановит картину всемогущего Древнего Рима, владыки... Покончив с Ливонами, - с ближней и легкой добычей, - можно будет и за Крым приняться, от которого широкие степи и быстрые реки отделяют московскую Русь... Крым - не Казань, что под боком под самым у Москвы лежала. Надо широкую дорожку по степям проложить, по которой не текла бы русская кровь, а двигалась бы сила могучая, словно лапы, выпущенные из клубка. И этими лапами легко будет захватить жемчужину дорогую: столицу и власть хана крымского на гористом полуострову. А там? Раньше ли, позже ли... Но вся Литва теперешняя, которая издавна лежит на землях - вотчинах предков Ивана, и Киев святой, и дальний Краков, и Полоцк, удел древний, и Подолье, Волынь вся, и Витебский городок... все должно вернуться под сень Мономахова скипетра, откуда вырвано было это наследье Ивана в разные годы военной грозою.

   Польша? Тогда ее тоже осилить будет нетрудно, без поддержки литовской... Салтан - в Цареграде? На своем ли он троне сидит?! Нет! На троне Палеологов. А мощному царю всея Руси и крулю Литовскому и Польскому - смело западные владыки помогать станут против всеобщего тирана и врага - султана туркского... И тогда корона Византии тоже...

   Но тут обрывались мечты Ивана, так как от волнения даже дух перехватывало!

   Прежде всего, значит, надо с Ливонами, с люторами злыми покончить... Да тоже умненько. Они, вон, куды чище москвичей живут. Их повоевавши, не сведешь полоном в Москву. Надо и милость им оказать: по местам оставить, с русскими перемешать, чтобы те учились от соседей чистому житью. Пожалуй, шведы помешать захотят. Да те - не страшны! - решил Иван. И он был прав.

   Когда в 1558 году крымцы напали на Литву и Польшу, Иван поторопился заключить с этими соседями сносный мир, чтобы все силы направить в Ливонию. И при этом допустил даже, чтобы ляхи не поминали в грамоте его титула нового царского, которого Литва никак не желала давать Ивану...

   Старик Густав Ваза, король шведский, еще в 1554 году, придравшись к пограничным недоразумениям, затеял было войну с Москвой. Он, как и Литва, хорошо понимал, что нельзя позволить Москве проглотить Ливонию и навязать себе таким образом опасного соседа. Но сил у маленькой Швеции хватило ненадолго. Русские так опустошили край под Выборгом, столько "полону" нахватали, что пленного шведа продавали за алтын, а шведку-девушку - за гривенник, предавая их этим в вечную кабалу.

   Орешек-городок между тем, теперешний Шлиссельбург, - упорно не сдавался осаждающим его шведам. Ни Польша, ни Ливонский орден не помогли своему естественному защитнику, и скоро Иван получил от Густава грамоту с униженным "челобитьем о заключении мира"... Мир заключен, унизительный, тяжелый для шведов. Да еще посмеялся Иван над стариком. Когда шведы стали просить, чтобы вперед не новгородские наместники, а сам царь вступил в сношение с их королем, им отвечали от имени царя:

   - Как было из века - так и будет. Царю Московскому - неуместно сноситься с вашим государем. Первое: пригородки новгородские, Псков и Устюг, - много больше города королевского вашего, Стекольны. {Стокгольма.} Второе: наместники новгородские: один - князь Федор Даирович, внук царя Казанского, Ибрагима. Другой - Булгаков, Литовскому королю брат в четвертом колене. Князья Михайло и Борис - Суздальские князья... А про вашего государя не в укор скажем: какого он роду? Мужичьего... И как животиною, скотом торговал, и как в Свейскую землю вашу пришел недавно, - всем оно ведомо!

   Стерпели и такие обиды прижатые к стене шведы...

   В договоре с ними особенно выразилось желание Ивана залучить к себе ученых и мастеров западных, которых ревниво не пропускали ливонцы на Русь.

   Покончив с этим препятствием, царь взялся за Ливонию.

   Началось дело с требования уплатить старую, позабытую почти за полвека дань, которую Дерпт - Юрьев по-старому - еще в 1503 году обязался платить Василию Иоанновичу. Требуя этой дани, Иван, кстати, упрекнул литовцев в отступничестве их от папы, от католичества и в приятии "Лютерской злой ереси".

   Подчеркивая этими словами свое звание "главы христианства", Иван дальновидно заручился с тем сочувствием всех католических владык в походе на западное, хотя и небольшое, государство.

   Три года сроку выпросили ливонцы, чтобы собрать эту дань, но, конечно, ничего не дали Ивану, а только постарались укрепиться, нанять побольше ратников во всех концах Европы и ждали войны.

   Война разразилась в 1558 году с ужасной силой.

   Еще в ноябре 1557 года подошло большое, грозное войско московское к границам Ливонии. Сорок тысяч ратников под начальством Ших-Алея, Адашева, Саина Бекбулатовича, Михаила Глинского и Данилы Романыча Захарьина ждали знака, чтобы войти в пределы врага. Особенно страшны были татары Ших-Алея, мордва, черемисы и черкесы пятигорские, которыми начальствовали царевич Саин Бекбулатович и князь Темрюк. Запад знал, что значит нашествие этих диких полчищ!

   В декабре приехали ливонские послы к Ивану и стали молить:

   - Возьми дань 45000 ефимков, - только не начинай опустошительной войны!

   Иван знал, что послы приехали без денег. Эту сумму обещали на месте им собрать богатые купцы московские, заинтересованные в торговле с Ливонией, которая потом бы и вернула долг. Царь согласился принять выкуп и не начинать войны; а в то же время под страхом смерти запретил русским купцам собирать деньги для послов пережившего свою мощь Ордена Меченосцев. Исход понятен. Послы вернулись домой со стыдом, не имея возможности исполнить посула; а в январе 1558 года вся лавина московской рати хлынула из Пскова на Ливонию. И где прошла она широкой полосой на двести верст, там ужас, смерть и кровь остались со ее следам; а вместо людных, богатых сел и городов лежала мертвая пустыня. В феврале вернулись полки назад, к Пскову. В мае была взята сильная Нарва. А перед тем послы ливонские вручили Ивану в Москве 60000 талеров недоимки и военных издержек, словно плату за разгром, произведенный русской ратью в их родной земле.

   Начались переговоры о мире, причем особенно старались московские купцы, выручавшие много прибылей от заморского торга с Ливонией. Они задаривали думных бояр. Те влияли на царя. Иван стал склоняться к миру. Между тем уже до двадцати городов досталось Москве в завоеванных землях Ордена. В июле пал сильный, богатый Дерпт, древний Юрьев, отчизна князя Ярослава, или Георгия Владимировича, по христианскому имени его...

   Только Ревель, старая Колывань, устоял... Но в январе 1559 года новая рать московская, теперь уже в 130000 человек, также язвой моровой, ураганом смертельным прошла в два края по немецкой земле: до моря Варяжского и до прусских и литовских границ, "не щадя младенцев во чреве матери", как пишет летописец...

   Дрогнул Орден. Бессильная Швеция не могла помочь. Обратились меченосцы к Литве и к Польше. Начиная с 1549 года десять лет у Москвы - ни мир, ни война с Речью Посполитою. Все сводилось к перемириям, которые перемежались мелкими схватками. Короли литовские и польские особенно ясно понимали значение Ливонии для Москвы - и всеми силами всегда помогали Ордену против русских завоевателей... Поляки постоянно подзуживали Орден против "москалей". Сигизмунд-Август писал королеве английской: "Если нарвская навигация для Москвы не будет закрыта, беда грозит! Царь силен и всевластен в земле. А из Нарвы везут ему оружие, прибывают искусники, с помощью которых Иван покорит всех врагов".

   И, конечно, магистр понимал, что в случае крайности Польша и Литва станут за него, а не за Ивана, как желал последний. Пока Иван слал послов и "задирал", склонял Литву на вечный мир, чтобы тогда покончить сразу с Орденом, магистр и правительство Ливонское в сентябре 1559 года успело заключить с крулем Сигизмундом-Августом в Вильно такой договор: круль обязуется защищать Орден от Москвы, а Ливония - в лице архиепископа и магистра Кетлера - отдала крулю своих девять волостей. После войны эти волости Орден мог получить обратно, уплатив 700000 польских гульденов своему бескорыстному защитнику - крулю...

   В таком положении застал царя Ивана конец 1559 года. Это было по царству. В семье все тоже шло не очень худо.

   Анастасия сдержала обещание: кроме Вани-царевича, которому шел уж седьмой год, подарила она царю через год дочь Евдокию, а в 1558 году второго сына - Федора. Только сама, от тоски ли по Димитрию, от опасений ли за жизнь свою и мужа или от чего иного, но стала хиреть и таять царица на глазах у всех. Не слышно больше смеху ее веселого, напоминающего воркованье голубиное. Пропал румянец на щеках. Только огоньками - пятна его порой вспыхивают и гаснут тотчас снова. Но стоит войти Ивану в терем царицы - и оживляется она, шутит, улыбается ему, про детей рассказывает... Мало ли может мать про детей рассказать?! Вон с Ваней, когда ему двух лет не было, явное чудо случилось.

   В полдень, после трапезы спали все в терему. Ваня на руках у няньки-кормилки сидел в горнице, на скамье. На той же скамье, в углу, стоял невысокий кувшин оловянный, крышкой покрытый, в котором хранилась святая вода из колодца, что у мощей Никиты-верижника, в монастыре Переяславском зачерпнута. Тут же сидела и боярыня - вдова благочестивая, ближняя слуга царицы, Фотинья. Дремлет мамка, баюкая царевича... А Фотинья и вспомнила: на днях подарил ей монах, пришедший из того же Никитина монастыря, крестик белый небольшой, словно из камня какого мягкого резанный и сказал:

   - Вот, госпожа честная... Есть у царя сосудец некий с водой из колодезя нашего, монастырского. Ежели хочешь от царя милостей великих - окуни сей крестик в ту воду потайно... Чтобы не знал, не видал никто. И что задумаешь в сей час, все исполнится. Только, храни Господь, чтобы никто не знал о погружении. Крестик сей резан из камня при гробнице святителя. Ты сверши с верой, как говорю. А что будет, увидишь.

   Взяла вдова крестик, схоронила на груди. Щедро одарила монаха.

   Теперь сидит и думает:

   - Как раз - пора. Мамка дремлет, не видит... Сосуд тут же стоит...

   Приподняла крышку и, сняв с гайтана ладанку, в которой крестик заветный лежит, взяла, окунула его в воду. Что за чудо? Вскипела вода... Испугалась Фотинья, руку отдернула и крест совсем уронила в кувшин. Только успела крышкой сосуд накрыть, а вода так и забурлила в кувшине, даже мамка в испуге проснулась.

   - Ой, горюшко! Не протек ли кувшинец, не прохудился ли? - " кричит. - Надо позвать кого!

   - Молчи! - шепнула Фотинья - чудо это... Царевичу - милость посылается... Гляди!

   Смотрят обе, а вода из-под крышки - пеной через край так и бьет... Словно кипит без огня...

   Подняла крышку Фотинья, черпает пену, мажет царевича с молитвой, а сама ищет: как бы пальцами крестик свой незаметно захватить - вытащить, чтобы кому не попал, улик бы не осталось... Но того и след простыл: словно соль, растаял крест в чудесной воде...

   Царицу позвали - и она видела, как без огня вода кипит, пенится... Тоже стала царевича мыть этой пеной и, шепча молитвы, твердила:

   - Пошли, Боже, счастья и силы царской дитяти моему!

   Немало поразило такое чудо Ивана. Щедрые вклады послал в Никитину пустынь, щедро и Фотинью одарил... А когда чудо еще дважды повторилось, богата стала совсем боярыня; прочно обстроилась милостью царской обитель в Переяславле, куда сам Иван приехал благодарить за чудо, водою монастырской явленное.

   За исключением таких крупных событий - тихо тянется жизнь в теремах царицы с царскими детками.

   Иван приходит - и начинает порой толковать о событиях в царстве, о планах своих. Отрывисто, смело звучит его речь. Чего он не доскажет ясно - угадает царица.

   - Порадую тебя, Настя! Долго-долго не будешь Одашева видеть, - сказал он ей как-то.

   Вспыхнуло от радости лицо у царицы, но она сдержалась и тихо ответила:

   - Что же, государь, я для тебя толковала порой... Не прямой он слуга... Дальше - лучше его...

   - Вот, вот... В Ливоны сплавил я его... Позвал к себе и ласково так говорю: "Алеша! Мне бы самому ехать надо... Да как царство оставить? Хошь какой я ни есть, - все же чин на мне царский. Замени уж меня, поезжай в Ливоны. По Ших-Алее царе первым там станешь". Много еще сулил ему разного... Ну, он и поддался. И других из ихней шайки туды же сплавил я. Выживут - ладно. А и убьют - не беда... А к ним - Данилку я нашего, брата твово придал да черкешина, Саина-царевича... Милягу мово, друга первого... Верные те люди, все мне передадут, если станут что супротивное лифляндские наши воеводы затевать... Поняла? И нет здесь Адашева, нет Курбского... Курлятева нет же... И не обидел я никого... По следам протопопа - так и сплавил всех.

   Иван невольно вспомнил о Сильвестре. Вот уж около году удалился Сильвестр в Кирилловский монастырь, на покой. Гордый, всевластный временщик не мог не заметить, что потихоньку, полегоньку - но уходит власть от него, и навсегда. Все люди: и попы, и светские, раньше им на места поставленные, постепенно вытесняемы были новыми людьми, ставленниками Захарьиных, Макария, самого царя... К пустякам придерутся, жалобу поймают пустую, раздуют ее - и сместят человека, если он был сторонник Сильвестровой и Адашевской дружины.

   А раньше, - что бы ни натворил ставленник этой партии, - разве смел им даже сам царь слово сказать?

   Владимир Андреевич, князь Старицкий, тот раньше понял, что с неизбежным надо примириться. Двое сыновей родились у царя... Далек стал от самого Владимира трон московский - и нерешительный удельный князь опять постарался войти в дружбу с братом-царем... Иван словно и ждал того... Радостно пошел навстречу Владимиру. Дружба завелась лучше прежнего. Искренно, нет ли? - кому какое дело. Сокрыта душа Ивана от всех людей... И, лишенные знамени, понемногу не только распались ряды единомышленников - бояр и князей, бунтовавших так грозно перед спальней больного царя шесть лет назад, но даже грызться стали они между собой, поддаваясь ловким проискам, наветам Захарьиных и мягкому влиянию самого царя, умеющего стравливать врагов своих или тех, кого он считал врагами.

   - Дал бы тебе эту вотчину, - говорил он порою сильному просителю-вельможе, стороннику Адашева, другу старых порядков, когда царь плясал по воле бояр, - дал бы тебе, да лих шептал мне Шуйский речи негожие: будто ты на Литву бежать собираешься, нас врагам предать готов...

   Возмущенный боярин начинал изливать все, что знал про Шуйского. Этому тоже немедленно сообщалось о поклепах, возводимых на него прежним соумышленником, адашевцем... Ну а что дальше было, само собой ясно: друзья становились смертельными врагами, а царь улыбался своей новой, кривой усмешкой, причем и губ не раскрывал. Словно позабыл он смех свой веселый, прежний, громкий и раскатистый...

   Только царица и слышала порой тот веселый, заразительный смех, когда царь сообщал ей об удачах своих.

   - Слышь, Настя, а немцев побили мы снова же... Как для меня адашевцы, вороги мои стараются! Спасибо старцу Вассьяну за совет!

   И расхохочется... Лицо веселое станет, словно помолодеет оно. Тридцать лет нет царю, а выглядит он обыкновенно намного старше... И вечно злой блеск у него в глазах, даже когда смеется он или ласково с нужными людьми говорит, а сам скользит глазами мимо, мимо... Только на миг порой уставится прямо в глаза глазами - и прожжет испытующим, недоверчивым взором своего собеседника.

   Да, изменился царь...

   И только лаская детей и жену, становится он на прежнего, живого да веселого Ивана похож.

   - Слышь, - говорит он царице, - слышь, Настасья! Своих крамольников поусмирю, с Ливонами покончу и за Крым примусь. Приспеет и ему время... Все боле да шире к Летню, к Югу подвигаются грани царства Московского... Не миновать нам драчи с крымцами... Лишь бы Литва на мир пошла... Тышкевич, когда был от Литвы у нас в последний раз, - за малым дело стало...

   - Ваня, голубчик, да не довольно ли? Сколько ты земель набрал? Отдохни... Со мной, с детками поживи! - нерешительно отозвалась царица. - Вон, почитай, и не видим мы тебя... Сам - на войну, в Ливоны ходил... И что перемаялась я тогда, Бог видит! Надо ли больше? Вон и отец, и дед твой столько не воевывали... Прославил ты имя свое царское - и будет...

   - Будет? Ну нет! Мало, как отцы да деды мои жили! Помене дано было им Господом, поменей и спросится... У меня вон ныне один удел - Вятский, Беломорский ли - боле всей Руси, которою дед володел... Так и стол мой царский я должен инако держать... Не по-старому! Дома не сидеть мне! Особливо как замирю здесь недругов, задушу крамолу... То-то волю дам себе! Слышь, Настя, не мимо молвится: что плохо лежит - к Москве бежит... Ливоны - дармовой кусок. Кто владыка у них? Князь - рыцарь, майстер по-ихнему, да арцибискуп - поп. Нам ли ею не завладеть?! И Крым - не силен, только боек, особливо без подмоги салтана турского. Сарайчик-то {Бахчисарай.} крымский Казани и Астрахани не грознее: а те - наши... И ему тоже будет... Вот... Польша, Литва? Иное дело! Большие куски, не проглотнуть сразу! Рада ихняя и земщина вся, ничего, что спорят промеж собой; а не укусишь их. Пьяны, да не без разума... Шатаются, да не пали. Ну да авось! Бог один знает, что мне Он на душу кладет, какие думы посылает рабу своему... А придется на Литве подраться, так туды воевод уж не пошлешь. Свое царское величество трудить надобно будет. Да это еще далеко впереди. Говорю: с домашними крысами прежде поуправиться приходится.

   Работал хозяин земли русской, но и "крысы", как он их звал, не легко давались в обиду...

   Старый, дружинный, удельный строй, уместный раньше, вступил в последнюю, смертельную борьбу с новым державным укладом земли русской, где грани раздвинулись, где усложнились отношения извне и в самой земле, так что понадобилась могучая единичная воля, ведущая, под всеми парусами, вперед всенародную ладью. Не годны стали теперь те сотни поводырей, которые бечевой тянули раньше широкую, неуклюжую барку по мелкому перекату речному, у самых истоков русской государственной жизни. Все ширясь да ширясь, могучий поток этой жизни разлился потом на полмира почти!

   Конечно, основа борьбы только безотчетно чуялась бойцами обоих враждующих станов... Но умирать, хотя бы и по воле судьбы, никому неохота. И боярство в последний миг отчаянно стояло за себя!

   Упорная, глухая борьба началась на каждом шагу! Боярам было тем труднее бороться, что Иван сумел привлечь народ на свою сторону. И случай, и ход событий - в этом ему помогли. Земля, правда, помнила вече, но она живо помнила и татарщину! Помнила, что единение и сильная власть царская, сменившая толчею удельных прав, спасла землю от ига мусульманского. В самый разгар борьбы против Ивана, яркого носителя идеи самодержавия, сторонники боярского соуправления землей должны были сохранять внешний вид полной покорности царю, оставаться в границах законности. Поступая иначе, внося смуту в царство, недавно лишь окрепшее, бояре подняли бы руку и на самих себя, уничтожили бы плоды трехвековой борьбы Москвы за свое устроение земское. Могли бы, пожалуй, крамольные бояре и князья и попы, к ним приставшие, поднять бунт против законного царя. Предлог нашелся бы... Толки о вмешательстве Овчины-Телепнева в семейную жизнь Василия Ивановича не прекращались. Иные говорили, что, даже при несомненном происхождении Ивана от Василия, сын наследовал не одно царство, но и смертельный "гнилой" недуг отца... А это - не приведет к добру... Какие дети будут от полубольного, жестокого в детстве самом и развратного в зрелые годы царя Ивана? Начал царь сокращать самовольство грубых, порой неграмотных попов - и новый предлог к недовольству породил он в темном народе.

   Но все это и многое другое тонуло за блеском военных удач царя, к которым так падок народ всегда и везде. Оставалось ждать, чтобы царь зарвался на этом пути, потерпел крупную неудачу. И тогда - нанести посильнее удар... А пока - тысячи людей тысячью способов старались помешать замыслам, планам и всем действиям Ивана. Кто успел - убегал к врагам Москвы. Сильвестр и его близкие потакали таким перебежчикам, чуть не явно помогали им... Все это видел Иван.

   Тупое, упорное, молчаливое сопротивление, бранчливая распря - сменялись порой и жестокими личными ударами, наносимыми исподтишка Ивану и семье его, как мы видели. Но гнулся, терпел Иван, пока не мог отплатить тем же. Обе стороны боролись упорно, молча, словно опасаясь даже сказать, за что борются.

   Но оне сознавали - за что.

   И когда начались ужасы опричнины, бояре только упрямо спрашивали:

   - Почто бьешь верных? Не предаем мы тебя, мучителя. Губителю нашему служим верой и правдой, не тебя ради, но ради земли всей, ради царства... Почто гонишь?

   А Иван, криво улыбаясь, отвечал:

   - Верны вы, да не на мою стать! Не на мой самодержавный лад! Я - в дому голова!

   И кровь лилась без конца.

   Только надо отдать справедливость боярам: все они сделали, чтобы привести к такому исходу.

   Особенно ужасен, тяжел был Ивану последний их удар...

   Чуя за собой вину по отношению к царице, Адашев думал, и не без основания, что она влияет на Ивана, вооружая его против советников. Сильвестр тоже видел, как сильно повлияло на Анастасию вмешательство протопопа в присягу Димитрию, когда Сильвестр хлопотал за Владимира.

   И вот за предполагаемые "тихие, наветные речи" царицы - противники клеймили ее явно именем Евдокии Византийской, а Сильвестра сравнили с Иоанном Златоустом, которого старалась погубить та нечестивая императрица.

   И это знал Иван, но должен был молчать и терпеть, довольный удалением протопопа в Белозерский монастырь.

   Так настала осень 1559 года.

   На обычную охоту в сентябре к Волоколамску уж и не поехал Иван за недосугом.

   В Ливонии дела, так успешно было начатые, словно остановились. Пишет Иван наказы и письма воеводам, грозит и молит их: не тратить даром времени... Но те знают, что покорение немцев - заветная мечта царя, и не очень спешат порадовать его, чтобы труднее показалось дело, чтобы щедрее была награда...

   В октябре все-таки, когда установился путь, прошли ливни осенние, поехал царь со своей семьей в объезд монастырей, на богомолье. Через месяц, на обратном пути в Москву, царский поезд уж к Можайску подъезжал, а тут снова оттепель ударила сильная, дожди пролились нежданно-негаданно. Пришлось остановиться в Можайске, пока сюда лошадей лишних сгоняли, людей собирали, выручали из грязи колымаги тяжелые, царские, по ступицу ушедшие в размытую дорогу...

   Тут продуло ли ветром царицу, случилось ли что, но сильно захворала она... Лежит на постели, разметалась, огнем горит все тело. Кровь горлом пошла.

   Растерялся царь. Гонцов во все концы разослал, за лекарями, за всеми удобствами и припасами, так как плохо живут люди в Можайске. И у воеводы - обиход мужицкий. А царя не ждали сюда, ничего не заготовили. Мечется Иван... Не отходит от больной жены и лекаря не отпускает ни днем, ни ночью, вот третьи сутки. Тот - с ног валится. А Иван молит:

   - Спаси царицу... Озолочу!.. Целую область тебе отдам! А нет, тогда гляди...

   И царь не договаривает, но холод пробегает у измученного лекаря по спине... И, одолевая смертельную усталость, борется он с недугом царицы, понимая, что борьба бесплодна...

   - Что с ней? Не иначе как отрава?! Да? - допытывался царь.

   Молчит лекарь, не знает, что сказать.

   Отрицать догадку, - потерявший голову Иван его за сообщника сочтет... Согласиться? Как решиться на такое дело? И бормочет несчастный:

   - Прости, государь: сейчас не могу еще решить... Пожди малость... Дай делу выясниться... Все тебе скажу...

   На счастье бедняка - дни ясные стали, легкие морозы ударили, легче стало больной. Тут и кони подоспели, и меха теплые, и все припасы, за которыми послали гонцов. Только из бояр никто не поспешил на зов царя.

   Каждый - за делами-де земскими, каждому - недосуг...

   Одни Захарьины да близкие к ним как были с Иваном, так и остались на перепутье, пока не явилась возможность оправившуюся Анастасию дальше, в Москву повезти.

   - Гады ядовитые! - стиснув зубы, шепчет Иван, сидя рядом с больной женою в колымаге и следя тревожными глазами, как на ней тяжелая дорога отражается. - Ишь, ни сами не явили очей своих, ни позаботились раньше, чтобы пути повыглядеть, нам дорогу лучше до Москвы уладить... Рады, если все мы с детьми и царицей повымрем, без помощи людской и Божией?! Ну ладно же!

   И только бледнея, сжимает он кулаки и грозит кому-то из оконца крытой колымаги...

   А царица тихо шепчет Ивану:

   - Миленький мой! Ну вот, и все прошло! Дал Господь. Утешься. Совсем легше мне. Погляди, дома по-старому расцвету... Прознобилась я - и все тут... Теперь - все прошло...

   А сама кашляет в большой шелковый красный платок, чтобы не видел Иван струйки кровавой, которая нет-нет да хлынет горлом...

  

  

   На Москве быстро угасала Анастасия. Так и сгорела на глазах у царя. 7 августа 1560 года ее не стало...

   Когда стали класть в последнее жилище омытый труп единственного, неизменного друга, каким была для Ивана жена его, он словно обезумел...

   - Отравили! Отняли! Убийцы! Крамольники! - кинул он ужасное слово в глаза всем друзьям и врагам своим, собравшимся на печальный обряд.

   - Чадо мое, Христос с тобой! Что глаголишь? - содрогнувшись не меньше всех, стоящих здесь, едва мог произнести престарелый Макарий, который еле держался на ногах, не столько от дряхлости, сколько от непритворной скорби по этой "ангельской, чистой душе", как звал он всегда царицу.

   - Да!.. Да!.. Да!.. - неистово беснуясь, неумолчно выкрикивал Иван, отталкивая старика и кидаясь к стене пораженных бояр, невольных свидетелей горя этого неукротимого человека. - Вот, они, они все... Они загубили... И Курлятевы, и Ростовские, и Шуйские... Все... Все... А всех первее злобные внушители, враги мои: протопоп да Алешка! Митю сгубили... Ее сгубили, голубку мою...

   И снова рухнул на гроб жены, как раньше лежал на трупе, не давая обмыть и одеть его...

  

  

   Схоронили царицу... Кое-как образумился Иван. Все больше молчит, избегает видеть, говорить с людьми, особенно с боярами ненавистными... Только скачет, словно в прежние, юношеские годы, с доезжачими своими по полям, ночует в селах подмосковных и там вином заливает тоску, заводя позабытые, дикие пирушки, предаваясь стихийному разгулу, грубому любострастию, словно этим думает горе душевное, боль сердечную заглушить.

   Шепотом передают потом спутники царя во дворцовых углах о похождениях Ивана, о вспышках безумной, бешеной злобы, жертвой которых падают и кони, и псы любимые... А недавно - и своего доезжачего ударом ножа так и уложил Иван за то только, что зверь из-под носа у царской своры ушел.

   Но так же скоро, как и вспыхнул, так и прошел первый, острый приступ тоски.

   Заботы' о войне, о царстве - взяли верх над личным горем Ивана. Стал он снова послов и своих дьяков, воевод и бояр думных принимать. Бледные, напряженные входили они к царю, так и выходили, еще бледнее и взволнованней.

   Две новости разнеслись очень скоро по Москве: царь думает сватать сестру старого, бездетного Сигизмунда, так как непристойно детям царским без опеки женской, царю без подруги жить. А еще наряжает следствие царь по поводу смерти царицыной, так как послухи нашлись, что Сильвестр с Адашевым извели заглазно, испортили царицу.

   Последняя весть громом прошла по всей земле - скоро докатилась и до Сильвестра в Белозерский скит, и до Адашева.

   Адашева Иван, очевидно в расчете подольше удержать вдали от себя, в сентябре 1560 года назначил воеводой в город Феллин, незадолго перед тем взятый Иваном Федоровичем Мстиславским.

   Даниле Адашеву царь тоже велел быть при брате, выслал к ним и сына Сильвестрова, Анфима, которого раньше очень жаловал ради отца...

   Как только решено было судить Адашева и Сильвестра, первого - перевели из Феллина в Дерпт, откуда он не мог бежать, и заключили под стражу. Симеон Бекбулатович, при крещенье названный так, вместо Саина, - получив подробное письмо от Ивана, арестовал своего недавнего соратника и берег, как зеницу ока.

   Понял Адашев, что дни его сочтены.

   Понял и Сильвестр, что не суд, а готовый приговор ждет его скоро. Но ни тот, ни другой не склонились.

   Письма, просьбы об очной ставке, угрозы и увещания полетели к Ивану от обоих. Захарьины даже не допускали до очей царя эти послания.

   Как один человек, поднялись все друзья обвиненных. Они кинулись к Макарию, старались влиять на царя. Макарий ответил:

   - Власть моя - не от мира сего! Что могу я против воли царской? Постараюсь, да надежды мало...

   Царь? Он даже не отвечал ничего... И только при имени Сильвестра или Адашева - так взглядывал на просителя, что тот умолкал невольно, шепча:

   - Спаси и помилуй нас, Господи! Смягчи, Боже, сердце царя!

  

  

   Настал день суда. Единственный пример на Руси, когда заочно судили двух первых людей в государстве, обвиненных в величайшем государственном и уголовном преступлении...

   Сгибла, видно, сила боярская, дружинная, княжеская, если мог свершиться подобный суд.

   Полна народу Грановитая палата во дворце Иоанна, где суд совершается.

   На царском месте один Иван сидит. Юрия нет. Он болен, доживает последние дни свои, пораженный тяжким недугом, убившим его отца, - разложением заживо... По правую руку от царя Владимир Андреевич поместился... Макарий на своем владычном престоле выделялся среди всего духовенства, которое, наравне с князьями и думными боярами, собрано сюда, так как предстоит произнести приговор над священнослужителем, над Сильвестром.

   Как составлено судилище духовное, видно из того, что главою здесь является не кто иной, как Вассиан Топорков. Нарочно Иван выписал старца, всю власть ему вручил и дело вести повелел.

   Из высших иерархов мало здесь лиц, расположенных к низвергнутому временщику-протопопу. Даже люди, поставленные при его помощи, не могут простить своей долгой зависимости от простого священника, хотя бы и духовника царского... А уж те, кого чем-нибудь задел, обидел Сильвестр, надменный и прямой всю свою жизнь, о!.. Те сумеют теперь расквитаться с обидчиком, когда он не только в опале, но даже не допущен к защите.

   Знают, что митрополит намерен слово замолвить за несчастного... Но знают также, что царь заранее решил вопрос о вине Сильвестра. Так не ссориться же им с Иваном. А митрополит? Стар уже Макарий. Сумел он почти двадцать лет продержаться в клобуке владыки духовного всея Руси. Но смерть не щадит ни князя, ни владыки... И близка эта гостья от кроткого старика... Все видят... Чего же считаться с голосом Макария? Многие знают, что и преемник ему намечен: тоже протоиерей Благовещенский, новый духовник царя, отец Афанасий... Оба они с Вассианом первый голос ведут среди собравшихся на судбище иерархов московских. Третий с ними - Пимен, архиепископ Новгородский. Аскет, но завистливый и жестокий человек, он давно ненавидел удачника-протопопа...

   Светские судьи? В тех еще более уверен Иван.

   Все молодой, не родовитый люд столпился здесь вкруг царя, им созданный, для него живущий. Немало также пришельцев восточных, князьков азиатских. И Симеон Бекбулатович в Числе думных бояр... И отец его, Абдулла-Бек-Булат. Иван, за преданность и услуги сына, пожаловал отцу