Жданов Лев Григорьевич - Грозное время

убах жалованных... Пусть знают люди: не кто-нибудь это, а слуга верный, среди многих отличенный! Духовенство стоит на особом помосте. Бояре - на другом. Дворяне, окольничий на конях сидят.

   Грянул звон колокольный. Царь показался, подъехал. Слез с коня, прошел на свое место царское, минуя ряды склонившихся в земном поклоне советчиков земских. Идет он не прежней быстрой поступью; тяжело ступает, медленно. На жезл окованный, людям и заглазно знакомый, опирается. Согнулся стан под тяжелыми ризами. Еще не оправился царь после недуга последнего. Да и жизнь, которую ведет теперь государь, - не красит она людей. А без веселья дикого в свободные часы не выносит жизни Иван.

   Борода и волосы - снова отросли у царя, но нет уже прежних темных кудрей... И борода - жиденькая выросла, какая-то клочковатая. Брови совсем нависли над глазами, которые нездоровым, странным огнем горят и все по сторонам бегают, словно выслеживают кого или заглянуть каждому в душу хотят... Кто встретится с упорным, тяжелым этим взглядом исподлобья - невольно опускает глаза, а сердце сжимается от ужаса, словно на мертвеца ожившего глядит человек, на вурдалака опасного. Не человечий взгляд стал у Ивана. Только губы, полные и красиво очерченные, по-прежнему улыбаются порой. Но бледны они и слабо искривляются от улыбки, а не раскрываются с веселым смехом, по-старому, непринужденно, широко.

   Сейчас старается царь принять поласковее вид. Но не вполне удается ему попытка. Глубокая складка меж бровей, и эти брови, никак не умеющие расправиться, - омрачают они веселую, ласковую мину царя, как тучи грозовые осенние мрачат синее, ясное небо...

   Осень жизни, ранняя осень настала для царя. Сам он это чувствует.

   Поклонясь на все стороны, Иван заговорил.

   Но слабо, глухо, хрипловато звучит когда-то мощный и звонкий голос. Его тоже болезнь подкосила...

   Все-таки внятно довольно проносится над толпой каждое слово царя. Да выборные и раньше знают, что скажет царь. Мало кто перед самым днем сейма прибыл. Большинство давно на Москве живут, успели узнать, о чем речь будет. Как отвечать им надо? - тоже столковались... Но все по порядку должно пойти.

   Царь говорит:

   - Король, брат наш, Жигимонт-Август добрые вести прислал, думает мир делать на долгие годы. И немалые нам уступки чинит. Юрьев и земли тамошние, Ливонские, что к рубежу к русскому подошли, наши оне остаются. Полоцк - нашим же будет, как повоевали мы его своею царскою рукой. И вверх по Двине, на пятнадцать верст, и вниз - на пять верст все нам же отойдет. Только лишь за Двиной - земель ни пяди не дают. А про Ливоны толкует круль: "Рад-де я с тобой заключить мир честный и выгодный. Да без Ливонии ни чести, ни выгод нет для Литвы. Рига на Двине сбытчик наш прямой. Нельзя без Риги Литве стоять. Заберет себе Москва всю Ливонию, с гаванями да крепостями частыми, с городами богатыми, торговыми и реками судоходными, - что же Литве останется? То мы Москве пути к морю заграждали, а то - она нам заградит их. Не может того быть. Такой мир к большой войне поведет. Теперь через прусские гавани - все везут к нам лучшее, и наши товары увозят по свету. И золота, и серебра, и платья западного - всего у нас довольно. А возьмет себе Москва те гавани, - и нам разор!" Так говорил наш брат круль. Мы же ему отвечали: "Чтобы миру промеж нас быть, отдай нам города, раньше нами повоеванные, ныне тобой в обереганье взятые: Ригу, Вольмар, Ронебурх, Кокенхузен и иные с ними, которые к порубежным городам нашим Псковским и Юрьевским подошли, да заречье Полоцкое за Двиной... А мы тебе взамен - уступаем из повоеванного пять городов в Полоцком повете, но за Двиной, верст на шестьдесят или семьдесят во все стороны, уступаем Озерище-городок, волость Усвятскую в Ливонской земле, шестнадцать городов по-за Двиною в Курляндской земле, с уездами, с угодьями со всеми. Полоцких пленных, полончан всех - лущу без выкупу, а русских пленных - выкупать стану. Вот все, - что дать тебе могу..." Только на те мои слова от послов великих брата нашего Жигимонта-круля - согласья не было. Наших должны мы теперь послов посылать. Только, может статься, речей наших не примет брат Жигимонт и до бою дело доведется. Так хочу знать вашу думу: в бой ли идти, снова кровь лить христианскую, казну терять, потом да крови вашей добытую, или мир писать и еще уступать литовцам, как они прикажут? По правде Божией, по вашей совести дайте нам ответ, как крест целовали нам, сюда собравшись!

   Снова отдал поклон, на сиденье опустился, здесь для него поставленное. Словно жужжанье пчелиное, говор пошел по толпе многолюдной. Речь Ивана, умно и ясно составленная, рассеяла последние сомнения, если они и были у кого, - насчет ответа царю.

   ... Какой тут мир, если Литва, нами же разбитая, хочет столь жирный кус - Ливонию - из-под носа отнять? Ну, повоевали, поизубыточились... Что поделаешь: в драке волос не жалеть! - пословица старая. А Литва, хоть и грозна, да не больно страшна, все это видели...

   И все растет жужжанье, переговоры людские... Иван, отпив глоток из кубка, который наготове держит его врач, - глядит, ждет, что-то будет? Раньше смутно угадывал он, что не выдаст его народ. А сейчас и совсем уверился в этом, глядя на лица возбужденные, на сверкающие отвагой глаза людей, стоящих здесь, и молодых и старых...

   Первое, как и следует по чину, духовенство откликнулось. От лица всех заговорил болезненный, хилый митрополит Афанасий:

   - Велико смирение государево! И правда его царская перед королем велика есть! Больше, как сказано государем, ничего уступить нельзя! Пригоже стоять за те города ливонские, которые отнять думает коруль у царя. Если же не стоять царю за те города, то они укрепятся за Литвой и разорение оттуда пойдет церквам православным, которых много в Ливонии. Не одному Юрьеву притесненье начнется. Пскову да Нову-городу теснота станет великая, и в иных городах торговля для русских торговых людей затворится... В ливонские города коруль - неправдой вступился. Пока Русь на Ливанов не пошла, литовцы и думать не могли взять земли ливонские... А Ливонская земля от прародителей, от Ярослава Владимировича - искони русская. И наш совет государю: за те города и земли стоять. А как стоять? - в том его государская воля, как Бог вразумит. Нам должно за него Бога молить, а учить - непригоже...

   Царевич Саин Бекбулатович, как первый в Думе, отвечал от лица бояр, окольничих и приказных людей, у которых голоса были опрошены в свое время, на совещаниях особых.

   - Царь-государь! Как Бог и ты рассудишь! А нам сдается: нельзя и пяди земли уступать! Если у Полоцка Заречье Литве отдать - в осаде город учинится. По сю сторону Двины, в Полоцком совете - все худые места, а лучшие по-за Двиною. Стоит в годы мирные литовцам за рекой новый город поставить, - и возьмут наш город враги, если сызнова брань начнется! Также и в Ливонии - нельзя ходу давать королю. Лучше тебе, государю, не давать врагам часу рать большую созвать, не мириться с корулем на высоком безмерье его. Пока Руси Бог удачу пожелает, - потоль и не пропускать ее. А еще по всем вестям: с цесарем германским у польского короля брань идет, недосуг теперь ему. И помощи Польша Литве не подаст. По всем этим делам: мириться царю с королем непригоже. А нам всем - за государя головы свои класть, видя надменность и высость короля... и на Бога надежду держать надо. Бог гордым противится. А нам как показалось, так государю мы и являем мысли свои...

   Все с поклоном отступили. Один дьяк государев ближний, Иван Висковатов, впереди стоит, хочет слово сказать.

   - А! Не согласен, видно, со всеми? Ну, говори, Михайлыч: что надумал? Ты человек не глупый... Висковатый, и то сказать!

   - Согласен и я со всеми, государь,... Да одно, ин, прибавлю: чтобы не сразу разруху мирным задиркам учинить, и так можно бы положить: пусть на перемирие согласится круль Жигимонт. Да пусть войска свои из Ливонии повыведет... Да пусть не мешает государю нашему всевать германов неверных, изменников... Да не помогал бы им, если года выйдут перемирные... Тогда не надобно и ждать от круля, чтобы уступал он нам то, на что сам прав не имеет...

   - Да, умно! - улыбнулся Иван. - Тех же штей, да пожиже влей... Не он даст, мы сами возьмем... Любо бы... Да, лих, не захочет.

   - Бог да ты, государь, - про то знаете. А я свою мыслишку холопскую сказал, как крест целовал: всю думу но правде свою говорить.

   Заговорили, наконец, торопецкие и луцкие помещики, вызванные в качестве "сведущих людей".

   Из густой, нарядной толпы всадников, увешанных оружием, выдвинулся один, старейший по годам и влиянию между всеми.

   - Царь-государь! Мы, холопы твои, за одну десятину земли повета Полоцкого да Озерищенского головы свои сложим. Без той земли нам не жить! Отдашь их - нам в Полоцке так и помирать тощими, от врага запертыми... Вот мы сейчас на конях сидим. Так за государя с коня и помрем, на врагов кинемся. Пусть прикажет лишь... Государя нашего перед крулем правда. По-нашему: за Ливонские земли государю стоять крепко, а мы, холопы его, на государево дело и службу - все готовы! Да живет великий государь на многая лета!

   И грянуло, прокатилось "Многая лета!" - по широкой многолюдной площади.

   Дворяне и дети боярские - то же сказали, что и все.

   - Челом бью Земле за совет и за пораду... Знаю думу всенародную. А там - тому быть, чему Господь присудит! - с поклоном, громко, сверкая глазами, словно помолодевший сразу, произнес Иван.

   Грянули колокола. Царь вернулся сперва во дворец Кремлевский, а потом и в свою "опричную Слободу"... А люди выборные земские разъехались по своим углам, гордые тем, что им делать пришлось, полные смелых надежд и светлых ожиданий.

   Воспрянул царь после решения всенародного, думского. Не ошибся он в Земле! Напрасно ему шептали, что бояре казнимые успели в народ забросить зерна недоверия и нелюбви к царю... Земля чует, что не во вред ей ведет царь-кормчий ладью государственную...

   А в этом кроется и утешение, и сила огромная для измученной души Иоанна. Народа, любви народной терять бы он не хотел.

   В покое своем, в Слободе, сидит Иоанн и толкует с послом "большим", отправляемым на Литву - с Колычевым-Умным. Последний наказ ему дает, как дело вести, чего держаться, чего избегать, чего требовать.

   Почтительно склонясь, стоит Колычев и слушает отрывистую, усталую, но властную речь Иоанна, который все старается припомнить, все предугадать, как глубоко понимающий дело и знающий людей человек.

   - А еще, ежели к случаю будет, брату нашему Жигимонту помяни: это ли брата правда, что ссылается со шведским против нас? А и чести своей круль не бережет: пишется шведскому брату равным. Ну да то его дело, хотя бы водовозу своему звался братом. Его воля... А какая в том правда, что пишет круль нам, будто Лифляндская земля - его вотчина, а шведскому отписывает: вступился-де он за убогих германов, за повоеванную, опустошенную землю. Письма его мы те довольно видели. Значит, то не его земля выходит! Помни...

   - Запомню, государь.

   - А еще: епископы и паны литовские затеяли неудобную гордость! Раней боярам нашим писали и братьями нарицались с теми. А ныне отцу митрополиту пишут, с ним ссылаются, когда митрополит у нас на Москве в такой же чести, как и братья наши, цари венчанные... Так пригоже ли подданным - митрополиту братьями писаться...

   - Понял, государь.

   - Да еще, воеводы литовские - перемирие то и знай нарушают... А иные и более того. Как мы Тарваст взяли, так Троицкий воевода ихний к боярскому сыну нашему... Как его?

   - К князю Кропоткину...

   - К нему, к нему... Грамоту зазывную подослал: князек бы от службы нашей отступился, ради нашей царской жестокости... К литовцам бы перешел... А это совсем негоже. Мечом воюй; а подсылы слать - не к чести крулевской.

   - Вестимо, государь...

   - Да стой, молчи! Мало того! Собаку - Козлова, отъезжика нашего, круль к себе приблизил, к нашему величеству послом посылал... И тот, собака, грамоты зазывные привез и передал боярам нашим главным... Вельскому, Мстиславскому, Воротынскому и конюшему боярину, Ивану Петровичу Челяднину... Так вот они ответы бояр моих верных на те грамоты... Пусть читает да почесывается. Отобьет у злобного литвина охоту - бояр наших переманивать!

   Иван подал Колычеву грамоты, подписанные теми боярами, которых перечислил сейчас. Но составлял те гордые, полные брани ответы - сам Иоанн, перехвативши письма Сигизмунда. И, конечно, напуганные бояре - все подписали, еще от себя яду прибавили, только бы оправдаться от подозрения в соучастии с Козловым, соблазнявшим их к отъезду... Кой-кого, кто понужнее был, - простил Иван, а с остальными по-своему расправился... Вспомнив об этой расправе, быстрее заговорил царь:

   - А если вопрос будет: за что государь казначея своего, Тютина, и князя Щенятю, Петра, и троих Ростовских князей, да Ряполовского Димитрия с Турунтаем Пронским и с Куракиным Булгаком казнил? - скажи прямо: "За это, за самое! За письма зазывные, за измену ихнюю... Что хотели земле изменить эти бояре..."

   - Так и скажу, государь...

   - Так и скажи. Или мы изменников своих казнить не вольны стали? Вон Вероникина изымали у поляков, что он нам, помимо воле нашей, письма писал, службу предлагал клятвопреступную: круля обещал извести... Литовцы его казнили же? Так и мне не закажет никто.

   - Помилуй, государь, кто посмеет?

   - Были охотники! Ну да дело надо... Про Киев сказать можно, он-де искони вечная вотчина наша... от великого князя Владимира. Нам ею и владеть. И еще скажи: мы у его братской чести ничего не убавляем, а брат наш в грамотах своих пишет наше царское имя не сполна. А его все государи пишут, которые и повыше будут круля... Бог нам дал его... Сам ведь знаешь, какого мы колена?

   - Знаю, государь! Август-кесарь, всею вселенною возобладавший, имел брата Прусса и на берегах Вислы его постановил... До самой реки, до Немана. То и есть Пруссия ныне. А от Прусса - четырнадцатое колено, гляди, и до государя великого, до Рюрика, прадеда твоего, государь...

   - Так, так... Все ты и выложи им... Да, вот еще... Если спросят ненароком: куда государь зимою из Москвы вон ездил, в запрошлой зиме? И опалу за что на людей клал? И что такая у вас за опричнина? И для чего приказал на Москве государь поставить себе двор за городом, на Арбате да на Петровке? Что скажешь, а?

   - То и скажу, государь: двор за городом для государского прохладу и здоровья ради поставлен... А не для раздела, не для опалы на бояр али горожан... Делиться государю не с кем, все его!

   - Так, так...

   - А зимой уезжал да опалу клал за измены боярские и дворянские великие. И которые дворяне служат царю правдою - те поближе к царю живут. А которые раней неправды делали - подале от очей его светлых...

   - Так, добро... А еще прибавь: мужичье, мол, не зная, зовет опричниной. Так мужичьим речам верить нечего...

   - Попомню, государь!

   - Вижу, вижу... По шерсти кличка... Умный Колычев... Не зря тебя прозвали... Вон, толкуют, игумеи Соловецкий, Филипп, родич твой, и вовсе свят человек.

   - Великого благочестия инок!

   - Слыхал... Говорили нам про него... Ну так вот... Тут еще тебе для памяти, написано на хартии многое... Возьми, поглядишь... Наказ ума не портит. Наказ помни, ума не теряй... Ступай... Стой... Курбского увидишь - и говорить с изменником не смей... Слышь? А спросят про измену его, так и говори: царю изменял, над Анастасией, над детьми моими промышлял чародейным обычаем... Так и скажи...

   - Не пожалею, государь...

   - А если... Речи ходят... Если паны литовские слово закинут, чтобы сына Ивана я им на царство дал... Отмолчися... Рано об этом еще звон начинать...

   - Трудно ль отмолчаться, государь?

   - То-то! Ну, все. Ступай...

   И он отпустил посла.

   Скоро от Колычева-Умного и вести из Литвы пришли, но невеселые.

   Как царь заранее знал, король не согласился на условия, предложенные Москвой. Послов приняли сурово, кормов им не дали. Задержали на Литве, а в то же время послан был вестник войны, Быковский, с "разметом"...

   На пути между Москвой и Новгородом принял Иоанн посла, прискакавшего с объявлением войны.

   Быковского ввели в шатер царский, где царь в доспехах боевых, окруженный своими воеводами, тоже во всеоружии, принял гонца.

   - Ладно же круль, брат наш, держит мирных послов московских! - резким упреком начал царь свою речь. - Мало того, что бесчестье нашему послу нанесли, кормов им не давали, - еще и задерживают их без права и причины. Не бывало того николи! И ты не подивись, что сидим мы здесь в приправе воинской. Ведомо нам, со стрелами пришел ты от брата нашего Жигимонта... Потому мы и изготовились так...

   - Творю я волю пославшего меня, Государь... А что про твоих послов, про Колычева-Умного со товарищи... Сами они виной, упрямство их не во сердцу пришло королю... И король мой Сигизмунд-Август Богом Распятым сзидетельствуется, что не от него война, которую я прислан объявить тебе, великий князь Московский. А вот и королевская разметная грамота. Нет боле мира меж Литвой и Русью! Да здравствует круль мой, Сигизмунд-Август.

   - Да здрав будет царь та великий князь Иван Васильевич на многие лета... С нами Бог! - загремел ответ вождей московских, бывших в шатре.

   Началась опять война...

   Быковский был взят под стражу, в оплату за Колычева-Умного, которого задержали на Литве. Имущество посла, товары купцов, ехавших под его охраной, по обычаю, отобраны в казну.

  

  

   В самой Москве между тем дела совсем не гладко шли.

   Умер, а иные толкуют: убит был митрополит Афанасий, и двух лет не посидевший на митрополии.

   Избран был на его место епископ Казанский, Герман, из рода князей Смоленских, умный, образованный монах, напоминавший по складу Макария. Почуяли сразу в нем врага опричники - и через два-три дня после избрания, еще не усевшись хорошо на митрополичьем престоле, он был устранен. Ранним утром мертвого нашли его во дворе хором митрополичьих. Яд или просто петля покончила с Германом? - так и не дознались люди. Шептались только, что Алексей Басманов с сыном Федором на коленях, со слезами остерегали царя:

   - Не ставь Германа. Хуже Сильвестра с Адашевым овладеет тобою монах лукавый!

   На соборе духовном, собравшемся немедленно, по желанию царя избран был митрополитом Филипп, игумен далекого Соловецкого монастыря. Монастырь славился строгой чистотою жизни своих монахов, а Филипп, в миру раньше - Федор Степаныч Колычев, из рода прусских выходцев, уже два века живших в России, - даже суровых монахов-соловчан дивил подвигами святости.

   Зная продажность, распущенность и алчность большинства высших представителей духовничества, Иоанн и выбрал Филиппа, прославленного во всей земле, строгого, безупречного монаха, известного благочестием. Царь решил возвести аскета-инока на опустелый митрополичий престол. Хоть одного бы человека вроде Макария захотелось царю иметь возле себя. Филипп хорошо знал, что творится в Москве. Понять все пути, какими бурназ, кипучая натура Иоанна пришла к последним делам своим, - этот кроткий, человеколюбивый старец не мог и не постиг бы при всем желании.

   - Царство одно на земле: Божие царство! - твердил он. - А в Божием царстве - мир и благодать... И все, что не мир, не благодать, - не от Бога, от лукавого...

   Действуя по своим словам, Филипп ушел от мира, от соблазнов и грехов его, удалился на скалистый остров, омываемый холодными волнами Студеного моря, и там служил усердно Богу своему - Богу любви и кротости.

   Но мир нашел отшельника, вздумавшего отвергать силу мира. Жизнь подхватила на гребень своей бурливой волны аскета, ушедшего от жизни, и, взметнув кверху, оставила на недосягаемой для обыкновенных смертных высоте, на престоле митрополитов Московских и всея Руси, - "кои царем самим зовутся и пишутся братьями...".

   Но Иван только говорил так, а думал иначе...

   И с первой же минуты начались столкновения этих двух сил: Ивана, обладающего царским, твердым характером, стальною волей и мощной душой, Филиппа, в котором сердце трепетало мучительной любовью и жалостью к людям, душа была полна веры и кротости; но в этой кротости была так же неукротима и велика, как дух Ивана в его жестокости.

   Сталь о кремень ударила. И загорелось яркое пламя. Оно сожгло душу Ивана, закрепило за ним имя "жестокого, грозного...". И довершило, доплело сияющий венец, каким окружен кроткий лик Филиппа на всех изображениях святителя-страдальца...

   Еще до избрания, едва он был вызван и явился в Москву, Филипп заявил священному собору:

   - Отцы преподобные! Освободите! Оставьте мне смирение мое. Не ищу славы мира, ни жезла архипастырского... Раб Божий есмь, не надлежит мне князем церкви соделаться.

   - Нельзя, святой отец! Сам царь пожелал. Надо творить волю царскую.

   - Божия воля - первей всего. А желает царь, чтобы пас я стадо православное, пусть сотворит по глаголу Господню: да будет едино стадо и един пастырь. А то Земля раскололась... Земщина - по сю сторонь; опричнина, кромешнина всякая - по ту сторонь. Расколы пошли... За Волгу люд убегает. Не должно тому быть. Все люди, вся земля - дети царские, овцы стада Христова. Пусть идут вместе в царствие небесное. Раскол - он смуту множит. Люд опричный, злобный поджигает царя против Земли всей. Далек я был от мира! А и ко мне, на Соловки, дошли стоны и вопли умученных, жалобы разоренных, слезы насильно постригаемых! Грех то великий пред Господом. И, аки верховный владыко христиан православных, аще бы принял жезл архипастырский, не могу допустить того. Так и царю скажите... Пока опричнина-кромешнина есть на Руси, - не ступлю ногою во храм Христов для восприятия сана. Сами видите, отцы преподобные: лучше ж в покое оставить меня... Уж о том не говоря, что мира бегу я лукавого... Афанасия смертного часа, Германа кончины безвременной - тоже наслышан много... К чему мне сие?

   Кой-как решились сказать Иоанну об отказе Филиппа, о причинах, им выставленных...

   - Что? И здесь крамола? - произнес только Иван, и брови у него заходили, лицо исказилось. - Ну, пусть знают попы: если не уговорят Филиппа безо всяких пререканий, как оно досель бывало, - сан приять... Если воля моя не будет исполнена... и ему, и всем им плохо станется... Выискался старец! Клобука еще не вздел владычного, а с нами в свару вступает?! Да я! Ну, больше не стоит и толковать... Что я сказал, чтоб так и было по-моему. Меня - враги слушают... А уж попам подавно потачки не дам, невежам хмельным...

   Приказ царя был передан Филиппу и собору духовному. Все знали, что значат угрозы Ивана.

   Челом кинулись бить иерархи; молили, чтоб царь гнев свой отложил. А на Филиппа так и насели:

   - Что ж ты, отче?! Или гибели нашей хочешь, и со чады и со домочадцы?! Ты исполни волю царя, а там - владычествуй, как Бог тебе на душу положит. Хоть венец примай мученический. Нас-то зачем подводить?

   Грустно улыбнулся старец.

   - И то! Довлеет миру злоба его..., Не всем дано, оно ведомо. Могай вместити - да вместит... А вы,...

   Вздохнул, ничего не сказал больше.

   - Так принимаешь сан?

   - Не сан я принимаю, вериги возлагаю на себя, крест тяжкий на рамена подъемлю. Все же душой кривить не могу. Так и скажите царю: против воли иду на заклание. Пусть не будет той заслуги моей, что добровольно на муку сподобился.

   - И, батька! Какая мука - клобук носить митрополичий, Московский? Всяк бы рад, да не всяк, лих, взял... А тебе, как слепому, само счастье пришло!

   - Терн Христов - счастье истинное... А муки? Что есть - то видят ваши очи земные... Что будет - теми же очами увидите, как провожу я сейчас очами души моей смятенной.

   - Ладно. Манатью оденешь богатую, перестанет под ей метаться душа! - пошутил один из семи святителей, совершавших избрание, архиепископ Суздальский. - И чего невестишься? Ну, кто уверует, что митрополии не желаешь? Так, вестимо, больше напутаешь на себя, отче... Умно, одно могу сказать... "Во смирении, ибо сказано..."

   Совсем печальным взглядом окинул иерарха Филипп.

   - Истинно скажу тебе, отче, молил я жарко Создателя: "Да минет меня чаша сия..." Не услыхал Господь... Приму и стану испивать до конца. Двух годов не минет - попомнишь слова мои... Ежели и сам жив будешь...

   Смутился тот, отошел и бормочет:

   - Ну, прорицанья-то бы свои для царя оставил. Мы тоже сами знаем, что знаем... Провидцы немало и зря говорят!

   Но Филипп не ошибся. В самое тревожное время принял он жезл и клобук владычный. Кругом казни, ссылки, пострижения насильственные. Опричнина лютует без конца...

   Перед самым посвящением своим вынужден был Филипп подписать такой договор с Иоанном:

   "Лета 7074 (1566), июля 20, понуждал царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси со архиепископы и епископы и с архимандриты, и со всем собором чтобы игумен обители во имя великих чудотворцев соловецких Зосимы и Савватия, Филипп, на митрополию бы стал. И игумен Филипп о том говорил, чтоб царь и великий князь отставил опришнину; а не отставит, - и ему в митрополитех быти невозможно. А хотя его и поставят в митрополиты, и ему затем придет нужда митрополию оставите. А соединил бы царь воедино всю Землю, как и прежде было. И царю великому князю архиепископы и епископы о том били челом, о его царском гневу... И царь гаев свой отложил, а игумену Филиппу велел молвити свое слово: чтобы игумен Филипп в опричнину и царский домовый обиход не вступался, а на митрополию бы ставился... И по наставлении царю от опришнины не отставать, и домашнего обихода не менять, а Филиппу зато от митрополии не отставлятися... А советовал бы с царем и великим князем, как и прежние митрополиты с отцом и дедом его советовали...

   И игумен Филипп, по царскому слову, дал свое тогда слово архиепископам и епископам, что он, по царскому слову и по их благословению, на волю дается ихнюю: стати ему на митрополию, а в опричнину ему и в царский домовой обиход не вступатися. Тако же, по поставлении, за опришнину и за царский домовый обиход митрополии не оставливати никак. А на утверждение сему приговору - нареченный на митрополыо Соловецкий игумен Филипп и архиепископы и епископы руки свои приложили". И подписано: "Филипп, игумен бывый Соловецкий, смиренный митрополит Московский и всея Руси". И подписи всех остальных иерархов.

   Душу, искавшую подвига, полную редких сил, думали сковать или спасти этой формальной подписью, надеялись росчерком пера избавить от венца мученического... Конечно, попытка не удалась.

  

  

   Дело посла литовского Козлова с его зазывными грамотами - росло и росло. Немногие из замешанных в дело бояр, самые сильные и богатые: Вельский, воевода Воротынский и ближний родич Иоанна, Иван Мстиславский, - отделались временной ссылкой и тяжелою пеней.

   Казнены были десятки бояр, загублены, сожжены сотни челядинцев и близких холопов из людей, принадлежащих опальникам...

   - Что Челяднин толкует? - спросил Иоанн шурина, князя Михаила Темгрюковдча, когда тот пришел из застенка, где питали осужденных.

   - Привезли его только что. "Ни в чем, говорит, не повинен. Умысла на царя и на трон его царский у меня не было. И речей я пустотных не говорил, будто одной мы крови с государем. И что права у меня на царство такие же, как его права. Все - клевета и наветы вражеские..." И нас, опришнину твою верную, стал поносить... Давай честить на все корки!

   - Ха-ха... Клевета? А еще что сказывал?

   - "Только, говорит, и есть, что сказано было как-то спьяну: молошные мы братья с царем... Родною мне грудью вскормлен да вспоен он был..."

   - Родная ему грудь? Все не забывают они родства этого молошного... Вон и Ромулуса волчица кормила. Так волченята ж ее в царство не мешалися. Овец царских беспошлинно не резали ж. Били дубьем тех волков за воровство. Так само и "родичам" кормилечьим будет моим. Довольно срамили они меня и матерь мою. И здесь, на Руси, и за рубежом далеко. Попытаешь еще малость "родича" да нынче на вечеринку приведи его ко мне... Да наряд мой царский изготовь, богатый...

   Поклонился князь-палач и вышел.

  

  

   Окончена служба вечерняя в Слободе" в храме, где царь и вез ближние опричники в черных монашеских рясах, в скуфьях стоят. Иоанн - игумном зовет себя. Келарь - князь Афанасий Вяземский, а пономарем - один из недавних, новых любимцев Иоанна: ражий, здоровый мужик, из служилых людей, Малюта Скурлятев-Бельский. Как пес хозяину, - глядит он в глаза Иоанну. Как кровожадный зверь, по взгляду, по мановению руки Ивана, терзает всех, на кого укажет царь. И, служа чужой лютости, тешит свою грубую, зверскую натуру, сам наслаждается. Истязает так мастерски, столько души влагает в дело, что свирепый азиат князь Черкасский должен уступать ему, - тот самый князъ Михаил, который шашкой своей на четыре куска разрубил казначея царского Тютина.

   Хитрый, лукавый, как все выскочки из черни, чуждый жалости и самолюбия, Малюта успел понемногу втереться в доверие к царю, не только как искусный, толковый палач, но как советник... Постепенно забирает в руки всю дикую, неистовую братию Слободской обители, с Федором Басмановым во главе, - этот простой, неуклюжий с виду, краснобородый мужик, который, с таким грубым видом, - сладкой лестью умеет щекотать усталую душу Ивана.

   Кончилась служба. За столы все перешли...

   Только первую чару за здравие царя и государя Ивана Васильевича всея Руси выпить успели застольники, дверь распахнулась, новый гость вошел.

   В сопровождении двух приставов показался бледный, дрожащий, измученный Челяднин, со следами пытки на лице, в одежде, кое-как наброшенной на него перед тем, что его из застенка вывели и к Ивану повели.

   - А, и гость дорогой пожаловал! - вскочив с места, произнес Иван. - Многая лета царю и государю Ивану Петровичу всея Руси!

   - Многая лета! - заголосили опричники, еще не понимая, в чем дело, но предчувствуя забаву веселую.

   - Сюды, сюды... На трон сажайте государя! - приказал Иван приставам, помогавшим Челяднину двигаться вперед.

   Страдальца опустили на царское место, нарочно перед тем возведенное в горнице.

   - Что, ничего государь по царству своему не приказывал? - обратился Иоанн с вопросом к Черкасскому, который тоже появился вместе с Челядниным.

   - Нет, отец игумен... Молчит... Видно, гневаться на нас изволит, на слуг своих верных! - подхватывая глумливую издевку Ивана над полузамученным человеком, отвечал князь.

   - Да вот оно что? Кубок вина пусть подадут государю. Авось заговорит. Да что же это: в каком рубище государь! Эй, слуги! Одеть великого царя Ивана Петровича. Что зеваете?

   Малюта, посвященный в затеи Иоанна, мигом подал приготовленный царский наряд, бармы, жезл, шапку высокую и одели и нарядили, как труп, молчаливого, замученного Челяднина, даже плохо понимающего, что творят с ним эти люди.

   - Вот так... Теперь государь наш во всей славе сидит, прохрипел Иван, которого стала бесить такая безответность, молчаливая покорность жертвы.

   Если бы тот кричал, молил, проклинал, - было бы забавнее. А молчание, такая неподвижность полутрупа, это уж как-то даже страшно становится.

   - Да ты, шурин, не перепустил ли там? - обратился царь к Темгрюковичу.

   - Нет, самую малость! - негромко отвечал тот, поняв, что речь идет о пытке.

   - Что же молчишь все, царь-государь! Скажи слово ласковое? - с пеной у рта стал уж настаивать Иван, близко подойдя к трону. - Любо ли? Достиг своего. Вот, и на трон попал наш прародительский. Любо ли? Скажи!

   - Христос... пусть от... отплатит тебе... за меня... за муки мои... и жены... и детей моих... - только и мог пролепетать бессильный мученик.

   Горло опять перехватило у него. Крепко сжались запекшиеся губы, на которых пена кровавая видна...

   - А... Христос? Что ты, царь? За что Христа на нас призываешь? Зачем с укором таким в глаза нам глядишь? Не гляди... Слышь, не гляди... В чем вина наша? Видишь? Раб твой Ивашка Московский с людишками всеми низко тебе на царстве челом бьет, - как-то словно зверь, подвигаясь мягко вперед по ступеням трона, хрипел вышедший из себя Иван. - Да не гляди! Не гляди так, говорю... Не гляди!

   Миг, нож сверкнул в костлявой руке царя - и полумертвый до того Челяднин трупом свалился с трона, с широким ножом, оставленным у него в груди рукой обезумевшего убийцы...

   - Возьмите! Возьмите прочь! - крикнул Иван. - И мертвый - глядит... Не сомкнул глаз своих окаянных... Уберите скорей... Вина... Песни петь... Скорей вина! Девок гоните сюды!

   И началась шумная оргия, дикая тризна ночная по несчастному Челяднину.

   А на заре на коней сели опричники, вихрем помчались прямо в богатое, родовое село Челяднина, под Москвою...

   На воздух взорваны были постройки. Стоя в боевом порядке, опричники, с Иваном во главе, ждали, пока порох, заложенный в подвалах и подожженный фитилем, - совершит свое дело... Прогремел страшный взрыв, причем погибли почти все бывшие в доме, так как их перевязали и выйти не дали. С гиком, с воплями кинулись затем опричники топтать и добивать тех, кто уцелел; и по всей деревне - ураганом пронеслись! Вырезали людей, разрушили избы, сожгли их, скирды разметали... Оставя пустыню вместо богатого, людного села, захватив все, что получше и подороже, обесчестили всех девушек и баб молодых покрасивее, потом избили, изранили или совсем прирезали и обратно домой поскакали "братья Слободские", с Иваном, с царем-опричником впереди.

  

  

   Немного дней спустя, на Успенье, в день престольного праздника в Успенском, древнейшем из храмов Кремля, еще Иваном Калитою воздвигнутом в 1329 году, - совершалась торжественная служба. Высокий, полутемный обычно храм - теперь залит огнями. Все паникадила тяжелые, громоздкие, словно звездами, усеяны огнями свечей... Все лампады возжены, озаряют неровным трепетным сияньем венчики местных икон, темные лики и фигуры святых и патриархов, на стенах нарисованных. Иконостас залит огнем. Свечи, тонкие и большие, тяжелые, в стально-образных подсвечниках, - всюду горят и сверкают, колебля языки длинного красноватого пламени, которое дробится искрами в драгоценных каменьях, украшающих золотые оклады чудотворных икон...

   Народу видимо-невидимо... И самый храм битком набит, где служба уже подходит к концу, долгая торжественная служба митрополичья, совершаемая Филиппом соборне со всем причтом храма. Голова кружится от жара, какой дают пылающие свечи, от дыхания многотысячной толпы, напряженной, молящейся, восторженной и рыдающей. И за стенами храма - толпы, от паперти - так и тянутся, чернеют, заливая половину обширной площади.

   Давно не видали царя в Кремле. Только вот на праздниках таких всенародных и появляется Иван. Одни говорят: "Болен наш сокол, солнце красное! Трудно ему поспеть повсюду!"

   Другие, более сведущие люди, замечают:

   - Не желает государь, с митрополитом-владыкой видаться. Больно наскучает царю старик, все печалуется за крамольников владыко: "Никого не казни. Всех прости!" Царю не по сердцу печалованье, он и ладит: не встречаться бы.

   - Раньше - молил... А теперя, как очень разлютовался царь, и прямо грозит ему святитель: "Не минуешь, грит, геенны огненной!" Конечно, государю докука! - прибавляют те, что посмелее...

   Глас народа - глас Божий. Так все оно и было, как толки шли.

   Не выдержал долго Филипп. Сперва только молил о прощении опальных... А убедясь, что наряду с виновными - много и невинных гибнет, стал укорять Ивана, поминать ему о суде Божием, на котором и его, Ивана, грехи взвешены будут...

   - Уговор ты, видно, позабыл, владыко? Что на том суде будет, увидим мы с тобой потом. Какой суд здесь мне давать людям - я сам вижу, царь и владыко рабов моих лукавых... Оставь пустые речи!

   Филипп не унимался. Когда царь не хотел допускать его к себе, Филипп пользовался каждой встречей и продолжал толковать все одно:

   - Царь, помни о суде Божием...

   И требовал если не прощения, так облегчения участи кого-нибудь из осужденных, недостатка в которых не было.

   Последние жестокие казни коснулись и многих из рода Колычевых, как будто Иван хотел остеречь этим Филиппа. Но кровавое предостережение не повлияло на непреклонный дух святителя. Торжественно служба идет. Ангельскими голосами звенят и поют певчие прославленной "стайки" митрополичьей, которой даже царская "стая" первенство должна уступить. Октавы архиаконов потрясают даже эти тяжелые вековые стены соборные, просясь на волю, дальше, на простор из-под высокого, круглого купола, куда сбираются все голоса, напевы, все звуки, все клубы дыму кадильного, все струи воздуха жаркого.

   Вот царь медленно, словно с неохотой, предчувствуя новое столкновение с непреклонным, упорным "печальником" - митрополитом, подходит за благословением к владыке. Царская свита вся тут же. Не в рясах черных, как в Слободе, а в богатых кафтанах, сверкая золотым и серебряным набором поясов и чеканом оружия... Народ, молящиеся, столько же и сами, столько под напором приставов царских, стеснилися до невозможного, раздалися во все стороны, очищая широкий путь царю и присным его.

   - Мир тебе, царь православный, защитник христианский! - твердо, громко произносит владыко, встречая с крестом царя.

   - С тобою мир, отче-господине! Благослови, владыко!

   - Пожди! Что так спешишь, великий государь? Редко доводится видаться с тобой. Не допускаешь и посланий, и увещаний пастырских смиренных моих до слуха своего царского. Здесь хотя, перед престолом Всевышнего, перед ликом предстательницы Присно-Девы Честной за весь род человеческий, здесь молю: выслушай предстательство наше смиренное за чада церкви, гонимыя тобой. За мирские мужи, за священнослу...

   - Постой, владыко... Не проповедь ли читать почал? Не время... Дай срок... Благослови и отпусти нас... Дела ждут государские... - покусывая губы, царапая концом жезла по железным плитам, устилающим храм, глухо произнес Иван.

   Он чувствует, что привычный прилив холодной, ярой злобы овладевает им. Но в то же время с мучительной тоской в груди должен сознаться, что, если прав он, Иоанн, ведущий к спасению землю Русскую в бурное время нестроения всеобщего, - так прав по-своему и Филипп. Бесстрашие владыки искреннее. Жалость его к людям - непритворная, неподкупленная, никем не вымоленная. Чист и свят владыко, хоть опричники и стараются оклеветать врага своего. Но Иван знает, что они клевещут... И потому терпит от Филиппа многое, чего не потерпел бы ни от кого из окружающих. Иван - не может поступить иначе. И Филипп не может действовать иначе. Иван вот понимает это. Филипп - не хочет или не умеет понять... А если бы он мог? Как хорошо было бы тогда... Все, что осталось чистого в больной, измученной, исковерканной и загрязненной душе Ивана, - все рвется к Филиппу. И если бы тот понял! Нет, он слишком чист и свят, чтобы понять закон мирской, закон созидания и разрушения земных, преходящих царств, а не единого, запредельного царства Света и правды Божией. И при мысли, что никогда Иван и Филипп не поймут друг друга, - ярость и жалость смешанной, опьяняющей волной захватывают и несут куда-то в пропасть душу царя Иоанна.

   - Дела государские - твой удел высокий, царский. А почто творишь дела диаволи, чадо? Почто окружил себя сими слугами сатаны, кои и над таинствами церковными, с тобою вкупе, - кощунствуют? Почто с ними вкупе - лиешь, яко воду, кровь христианскую? Поведай ми, царю? Покайся, припади к стопам Христа, тогда дам отпущение, благословение дланей, молитву уст моих. Тогда - душу мою отдам ти. Тело мое за тебя - терзать повелю!

   Громко звучит горькая укоризна Филиппа.

   Толпы народа - все дальше и дальше отступают, чтобы не быть свидетелями тому, от чего страх наполняет их душу и холод пробегает по спине.

   Иван и Филипп перед престолом Бога тяжбу, последнюю тяжбу о душе царской ведут.

   И, как злые духи, стерегущие душу, много грешившую, надвинулись ближе опричники. Не то они хотят всю тяжелую сцену скрыть от народа, не то немую угрозу Филиппу выказать... Если бы не тысячи народа, которые разорвут на куски каждого, кто дотронется до риз владыки, - тут же упал бы он мертвым под ножом любого из свиты царской. Но понимают палачи, что в Успенском соборе - роли поменялись. Хозяин, судья, повелитель - Филипп. Они же, с самим царем вместе, - только духовные чада и ответчики перед митрополитом Московским и всея Руси.

   А голос Филиппа звучит все тверже и укоризненней...

   Словно бы стараясь заглушить эту укоризну в ушах народа, в душе царя, который даже растерялся, не ожидая ничего подобного, - опричники перекидываются между собою тревожным, поспешным говором:

   - Да что же царь молчит?! Спускает монаху безумному!.. Опешил, видно, царь... А тот и рад! За народом никого не боится, ничего не пужается чернец обнаглелый...

   Уколы достигли ушей царя...

   И правда, что эта с ним? На глазах у всех холопов этих, у черни, у попов, - он, Иван, поруганье подобное терпит!