Жданов Лев Григорьевич - Грозное время

ом я стар, а душа молодая во мне. Куды, Бориско, твоей помоложе! Вон, толкуют: не столько ты с бабой своей, как за книгами ночи ночуешь. А? Правда ль? - обратился царь к Годунову.

   - Пустое, государь. Знаешь наших бахарей... Им книга - что белый лунь, штука диковинная. А я все в меру люблю, государь. И бабе, и чарке, и книге - всему своя пора да время.

   - Так, так... Вижу я тебя... Не больно старых, не высоких кровей ты, не знатных родов, а глаз ясный да твердый у тебя, хозяйственный. И дух отважный! Не при мне - при сынах моих - великим кораблем станешь да поплывешь! Помяни мое слово! Только верой и правдой служи нам... И сестру Орину - на то же наставляй... Федю, царевича, береги... Научай, чему можно...

   - Твой раб, государь... А сестра Арина, - сам знаешь: ровно отца родного, почитает да любит тебя, государь...

   - Знаю, знаю! Знаю и то, что ей большое счастье готовится. Помалкивай лишь... Ну а сделал ты все ли, как я наказывал?

   - Готово, государь...

   - Ступай же, зови их, как знаешь уже... Цесарского сперва, там и литовского... А мы покамест с Саинушкой побеседуем...

   Годунов ушел.

   - Послушай, Саин... Садись-ка поближе... Скажи... Не думал ты когда бросить веру свою мухаммеданскую? Принять веру истинную? Ведь ты только и слова, что бесермен... А то, чай, и у себя, в Касимове, редко носишь платье ваше татарское? В церквах православных, гляди, чаще, чем в ваших мечетях, бываешь?

   - Сам ведаешь, государь... Не единова уж и докучал я тебе: дай русский закон принять! А ты же отказывал: не время, мол!

   - Ну, радуйся ж, друг ты мой верный, радуйся, Саинушка. Спасешь душу свою... Не умрешь без просвещения светом истины. Крестись хошь завтра же. Теперь - время. Ране - в Касимове был ты мне надобен. А туды царя поставить крещеного - не рука. И хан крымский, и салтан турский - все на дыбы вскинулись бы. И то вякают, собаки обрезанные, будто я их Аллаха тесню, кладбища поразорил в Казани да в Астрахани... Мечети разрушил. Сам знаешь: правда ли то?

   - Пустое, государь... Чиста душа твоя... Сам веришь ты Христу по совести... И всякому по совести в царстве своем великом веровать даешь...

   - Оно пригодней так, Саинушка. Нет большей и тягчайшей свары, чем за веру свара. Деньги возьми у иного, жену возьми, голову с плеч сыми, все смолчит, все стерпит. А веру - не замай... И плюгавец самый Духа Святого преисполнится, грозу подымет... Давыд Голиафа поборет... Вот почему ничьей я веры в царстве своем не трогаю... Велико оно, правда твоя. Вон, говорят, вдоль идти - ходу девять месяцев... Поперек - полгода пути. Где тут всех в одну церковь гонять? Задавятся - не влезут... Так пускай каждый на своем погосте Бога молит, по старине, как отцы, деды его маливали... Честь да вера и камень всему, и разруха меж людьми самая великая...

   - Мудрые слова твои, государь... Так я завтра же отцу мит-, рополиту ударю челом: не оставил бы, просветил бы своей милостью...

   - Добей челом... Ему уж сказано... А что же ты не спросишь: к чему я готовлю тебя? Али знать не хочется?

   - Думаю, государь: время приспело, - сам государь мне скажет. А без времени пошто и тревожить, докучать государю моему?

   - Спасибо, Саинушка! Утешил ты меня. Был ты слуга мне прямой, друг мой сладкий, так и остался... Ни годы, ни люди, ни царство, тебе данное, не затемнили души верной.

   И, привлекая Саина, Иоанн коснулся своими пересохшими, бледными губами до лба царевича.

   - Так слушай же... Все тебе поведаю... Знаешь: послы у меня сейчас важные. От Польши с Литвой да от Максимилиана - кесаря германов. Поляки с Литвой на трон зовут; после Сигизмун-да кролевать у них, вишь, некому. Не я - так Федор али Иван - кого пущу из сыновей, пусть бы у них воцарился, - так ляхи просят. Знаешь, не раз я и сам помышлял о мирном наших царств единении. Сестру Сигизмунда, Катерину, сватал... Так ее поспешили шведскому водовозу, пастушьему сыну, гуртоправу пьяному, Иоанну отдать... Но Бог за нас! Сами полячишки опомнились. Вот, послушай, приму я их... Что толковать им буду! А ты вот для чего понадобишься... Толкуют на Литве: стар я, сил-де не хватит три царства управить... Ослы! Кесарь Август, державный предок мой, целым миром управлялся... А не помер бы, так и новые бы земли открывать стал, чтобы державу свою на все яблоко земное распростертым держать, чтобы под сенью его царской мантии весь род человеческий в мире да покое процветал... Чего прадеду Бог посылал, може, и мне, смиренному, пошлет, если молить его станем да сил не жалеть... Бог труды любит... А все же скажем: и слабым глазам человеческим не дано на лик солнца глядеть. Знаю я... Орлам одним подобает сие... Так мы для глаз человеческих отвод сделаем... Тебя заместо себя на время, пока хлопоты пойдут горячие, царем всея Руси я поставлю...

   Так и подскочил Саин, на месте не усидел.

   - Меня? Всея Руси?

   - Да, да... Что глаза свои бараньи выпучил? Слушай сиди. Все поймешь. Первое - прикинусь, скажу, слаб я... Болен... Не могу царскими делами у себя управиться... Значит, кто в Польше мово царевича-сына хочет, не меня, - и тот за нашу персону голос подаст. "Мол, скоро помрет старик, сын и сядет на трон Пястов и Ягеллонов... А с молодым королем мы кашу сварим. Литву первой сделаем, Москву да Русь ототрем... ослабим, порушим и прежнюю силу себе вернем". Понял?

   - Понял.

   - Слава те, Господи... Это - раз. Доброхоты мои из ляхов не отстанут николи от меня. Золото все одну цену имеет, - царь ли Московский, великий ли князь Иоанн его пошлет:... Я, слышь, просто великим князем стану величаться... Шляхта православная, мелкая, что от панов стонет, голодает, слезы кулаками трет, - та без посулов, по совести давно моя. Все знают, как я простых людей люблю... Как сильным воли не даю никогда... Головы боярам срезаю, чтобы руки у них не цапали... А кто кричит, что я о власти одной думаю - не о благе христианства, тот и язык прикусит, как ему скажут: "Сам Иоанн Васильевич, грозный Московский царь и победитель, венец с себя снял многозубчатый да и воздел его не на главу сына юного, глупого, не навыклого еще к царству, а на главу крещеного татарина... И за что? За службу его верную, понятливую..." Вот, и тут добро выйдет... Поймут паны, что если я, отец, временно даже старшего сына, в совершенные годы и разум не пришедшего, царем не ставлю, как же им его в крули себе выбирать? А прямо им сказать: не дам сына, меня зовите! - не годится мне то... Понял?

   - Ты говоришь - как не понять, государь!

   - Ну, так дале слушай... Волком зовут меня... Только и дела, мол, у меня, что воевать, земли чужие у слабых соседей отымать... Того не знают, что мне Ливония дороже ока во лбу... А от трона отойдя, - я и от прежней войны ото всякой будто отошел... Каков я воевода - мир знает. Как полячишкам не пожелать меня? А я к тому же на свободе такие петли на Сейму их безбожном заплету, что все перекусаются безмозглые паны... Истомлю их до последнего... И то уж там люторы с католиками без ножа за стол не садятся, в храмах Божиих режутся... А мы еще им жару-пару наддадим... Выберут меня не выберут, а приведу я ляхов к тому, что от ветру валиться станут. Не добром, так силою, а прикреплю те две сарматские короны - к нашим всем...

   - Дай Господь, государь!

   - Сам плох - не даст и Бог... Знай, Саинушка... Ежели, боясь руки моей тяжелой, захотят-таки поляки Федора, - мой же он сын... Тоже от меня не отвертятся... Насулить можно врагам с три короба. А получат лишь то, чего сами возьмут, если силы станет... И для того - нужно мне на троне нашем, для надзора верховного, для страху боярского, иметь человека верного. Иного не знаю, как тебя. Царской ты крови, хоть и агарянской, но старого рода... Твои деды - всей почитай Русью владели, ханы Золотой Орды... Большие были лыцари...

   - Правда, государь!

   - У-у-у! Какие большие... С пустыми руками, почитай, в кибитках пришедши, весь христианский мир под нози себе покорили...

   - Да, правда, государь!

   - И если бы деды мои их, окаянных, не вздули хорошенько, по сию пору, гляди, басме бусурманской цари бы крещеные кланялись; калмыцким рожам вашим - дани несли бы да выкупы...

   - Да, правда, государь... - совсем иным тоном произнес Саин.

   А Иван, улыбнувшись слабо, продолжал:

   - Ну, так слушай: теперь ты знаешь главное. Так и веди свое дело... Погорделивей с боярами. Чтобы боялись тебя...

   - Не меня, а тебя бояться станут. Кого хочешь ты им посади, все равно! - желая поправить предыдущую ошибку, живо отозвался Саин.

   - Ого, сладко поешь, царек... нет, что я?! Отныне ты - царь... как бы... Ну, Симеон, скажем, Бекбулатович, великий князь и царь всея Руси... А на место твое, в Касимов-городок, кого пока посадить, как скажешь?

   - Буда-Алия-салтана - младшего брата моего, коли тебе не супротивно, государь...

   - Можно бы, да молод больно. Бабы да муллы вертеть станут царством. Он ни меня слушать, ни сам править не сумеет. Погодим. Подрастет - посажу его, не мину... А покудова - Кучумова родича, Мустафу-Алия повеличаем. Сибирь теперь мои воеводы Строгановы "задирают"... Городки ставят... Инородцев к нам зовут... Вот те и пойдут охотнее, как прослышат, что ихнего Кучума родич - в таком почете на Руси, царьком на Касимове... Ну, вот на один раз - будет с тебя. Ступай, о купели хлопочи... Дело налаживай... А я и ризки тебе изготовлю золоченые... Да, чай, недолго ждать отцу с матерью твоим придется? Как окрестят тебя, из купели вылезешь, и зубки у младенчика нашего резаться почнут... Так мы и на зубок приготовим... Ха-ха-ха...

   И в первый раз за много лет снова рассмеялся Иван, забытым, старым, веселым смехом своим.

   И Саин смеется.

   - И! Не надо, государь! Много видал я от тебя милостей. Не стою даже.

   - Ты не стоишь - я стою... Кто дает, того и правда. Кто берет - тому молчать...

   - Так и тебе бы, царь, не много толковать со мной надо. Богатый дар я дал тебе... Отдарил ли ты? - спросил смело Саин, видя веселость царя.

   - Ты? Мне? Дар? И я не отдарил? Мелешь что-то несуразное! - сразу нахмурясь, произнес Иоанн.

   - Не угадал, государь. Душу свою всю, сердце благодарное тебе я в дар принес... Ты - землею, казною отдариваешь. Не можешь ты своего сердца царского, души высокой - одному Саину, царевичу татарскому, отдать... Понимаю я... И не жду... Так и деньгами помене дарил бы... Не так бы было совестно, словно я любовь и дружбу мою на вес золота продаю...

   Молча привлек Иоанн Саина, вторично коснулся его волос поцелуем и слегка оттолкнул от себя.

   - Ступай... Дожидаются люди, гляди... К крестинам готовься... А там - и царем Московским посажу... Силу - себе оставлю, а заботы разные пустые, досадные, докуку царскую, - на тебя возложу, вместе с бармами... Ходи всюду, по храмам, в Думу, везде. Принимай, отпускай послов с честью... А я с ними потихоньку стану дела вершить. Что ныне мне, как царю, не пристало, - у нас тогда сойдет; как потолкуем с глазу на глаз. Ну, ступай. Зови народ ко мне.

   Вышел Саин; вошел с Годуновым посол императора Максимилиана, одного из кандидатов на престол осиротелой Польши и Литвы...

   - Ну, докладывай скорей, Борис! - обратился Иоанн к Годунову, который в качестве толмача явился с послом. - О чем там вы с боярами приговорили? И пускай он тогда выложит свое слово тайное... Насчет Литвы - как?

   - Требует цесарь, чтобы она нераздельна осталась с Польшей. Сам он и трона не ищет. За Ернеста-королевича просит подмоги у нас. А Киев, мол, можно Москве отдать, когда Ернеста на трон возведут.

   - Вон оно что! На посуле, как на стуле. Дальше.

   - Просит: Ливонии бы ты, государь, не воевал, покудова цесарь больших своих послов не пришлет о том деле рассудить.

   - Да? А кафтана вот энтого с плеч у меня еще не просят ли нейстрийцы бестолковые, да и с рубахой, и со крестом нательным заодно? Дале?

   - Все, государь...

   - Мало! И вовсе мало, святым Георгием свидетельствуюсь. А какие тайности у посла? Ну-ко, выкладывай...

   Низко поклонясь, посол заговорил. Иван на лету ловил слова полузнакомой немецкой речи. Борис точно и громко ее пересказывал.

   - Говорит великий цесарь - Максимилиан Нейстрийский, государь, что ежели бы ты, государь, пожелал помочь сильную королевичу Ернесту оказать, чтобы тот на трон польский и трон литовский благополучно засел, и за ту дружбу - за помощь великую - выгоды прибудут большие твоему царскому величеству...

   - Ну-ка, ну-ка, послушаем... Сосчитаем ли только, ежели много чересчур?

   - Говорит цесарь твоему царскому величеству: ты, государь, Максимилиан-цесарь, король Гишпанский, новый король Польский и Литовский, Ернест-королевич, папа римский и иные государи христианские - на сухом пути и на море - нападете на главного недруга христианского, на безбожного и могучего Селима, салтана турского, - и прочь из Европы, в Азию неверных погоните. И по воле тех союзных государей христианских, по их уступлению - все царство Греческое, Восточное с Царьградом будет уступлено твоему царскому величеству и, ваша пресветлость, будешь возглашен великим Восточным цесарем, как есть Максимилиан-цесарь Западный...

   Сперва, заслышав перечисление западных католических владык, своих непримиримых соперников, Иоанн улыбнулся незаметно и подумал:

   - Хороша чета выйдет... Все под масть, а я - голиком...

   Но когда была сказана последняя фраза, лицо царя стало глубоко серьезным.

   Неужели хитрые схизматики угадали его затаенную, любимую мечту и теперь манят ею? Врут ведь. Разве пустят они царя православного на море Средиземное, к Ерусалиму под бок, к Святой земле? Шаг тогда один...

   Иоанн даже вздрогнул.

   - Все? - спросил он отрывисто у Бориса.

   - Все, государь...

   - Ну, ладно. Слушай же, посол, что мы скажем! - взяв себя в руки, начал Иоанн.

   Низко поклонился посол и слушает внимательно, что говорит московский властелин, что передают немцу на его языке...

   - Скажи брату нашему, цесарю: рады мы словам его и готовы верить обещаниям. Да, помнится, обещана была Владиславу, крулю венгров, такая же помощь против турского; а заместо того, как пришел салтан на Владислава, - ниоткуда помощи не подали. Рать Владиславову турки разбили и сам круль - жизни лишился... Пришлют все те владыки, каких насчитал цесарь, от себя послов, дадут о том слово и подпись свою: султана воевать - тогда и делу быть. А что про Литву с Полыпой? - так и про это скажи цесарю: хотим, чтобы брата нашего дражайшего сын, Ернест, князь Австрийский, был на короне польской. А Литва - великое княжество, с Киевом, - была бы нашему государю московскому. Ливонская же и Курляндская земля к нашему государству отходит, как Ливония - издавна наша вотчина. И посадили мы в ней королем вассала нашего Магнуса. Так брат бы наш дражайший, Максимилиан-цесарь - в Ливонию не вступился бы. Тогда пошлем мы к панам польским: Ернеста бы брали на царство. А не возьмут ни Ернеста, ни нас - вместе бы нам над Польшей промышлять... И за неволю заставим полячишек буйных послужить нам! Пополам поделим все царство Сарматское... На этом - кланяюсь брату моему дражайшему Максимилиану на многая лета.

   Выслушал посол, откланялся и прочь ушел. А Иоанн, сидя один, в ожидании следующего гостя, шепчет про себя:

   - Вот так-то лучше... Увидим правду немецкую... Ихняя правда - угрем склизким из рук ползет. Так мы - за жабры ее.

   Вошел второй посол, канцлер гетмана Литовского, Михаиле Гарабурда. Не раз уж бывал он с посольством в Москве, по-русски знает. А царь и польскую речь понимает недурно.

   Чтоб не мешать разговору, Годунов поодаль стоит, глядит только, не прикажет ли чего государь.

   Живо заговорил Иоанн:

   - Ну что? Столковался с боярами моими с думными, с умными? А?

   - Без тебя - плохой толк, государь... Не хотят ли, боятся ли, а все задирают, вызнают от меня только, что можно, а сами ни слова путного не скажут...

   - Да уж не погневайся: рта не разеваем, как паны на раде у вас. За версту слышно, ежели о потайности какой государской речь зайдет. Иная повадка у верных слуг моих... Знают, что болтунов не люблю... Так вот все и повтори, что с ними толковать. А я погляжу: так ли они тебя поняли? Верно ли передают мне слова посольские?

   - Много было толковано... Первое слово было: крепко ли рада стоит на том, чтобы тебя, государь, али сына твово на трон звать. Перебирать мы стали. Против твоей царской милости что?

   - Ты не запинайся. Все говори. Не коня на торгу продаем, что надо прорухи скрывать. Мы, цари, как звезды на небе. Всякому вольно о нас говорить, если что не покажется. Все и валяй.

   - Первое, скажем: войну ты вел от младых лет с Польшей, а у Литвы - и вовсе Смоленск и Полоцк забрал. Второе: вера твоя - греческая. А у нас все больше люторы да католики. Вашей веры - мало совсем. Дале: нрава ты сурового, к слугам, к боярам своим немилостив... А паны наши - к тому не приучены. Им короли - не владыки, а собутыльники первые... Еще: императору австрийскому да султану турецкому легче на сене колючем лежать, чем тебя под боком соседом иметь... Того и гляди, клок урвешь, отвоюешь... Они все и строят, не пустить бы тебя к нам... А поляки опасаются: в Москву ты оба трона наших перевезешь, здесь на них сидеть станешь. Города наши большие - заглохнут, Москва процветет... Вот и все, кажется...

   - Не много же... А... а за Иоанна Московского в Литве что было сказано? Говори, Михаиле... Мы слушаем.

   - Много говорено, государь... Особливо с киевской стороны. Там все за тебя. Про мощь твою государскую великую было сказано... Про отвагу безмерную воинскую... Покойно, без страха Литва и Польша за тобой проживут... Что язык, что обычаи - сходны у нас и у твоих москалей... Погрубей только нашего малость люд у тебя, зато - попрямее. А много из наших и наряды уж стали себе на московскую стать кроить... Враги, что у нас, что у тебя, - одни: султан да император австрийский, всей Германской империи властелин... Думают паны, что, если Ягайло, став крулем польским, веру принял истинную, католическую, может, и тебя Бог наставит... А что жить на Москве ты станешь, вряд ли, потому что, имея столицу южную, прекрасную, кому охота в холодном краю проживать? Да и почище Краков Москвы, не во гнев будь твоей царской милости...

   - Все может быть... Теперь дале. Так молвим: выбрали бы и взаправду меня, чего ждут тогда паны радные, на что уповают? Что обещать я должен?

   - Немного, государь... Тебя ли, сына ли изберут твоего, одного из преславных царевичей твоих, - молодшего, скорей всего, Федора... Клятву ты должен дать: сохранять свободу веры нашей католической и вольности шляхетские все, как от века... И сам должен нашу веру принять святую, католическую... Или царевич твой... И в каждом царстве, если сам на трон сядешь литовский и польский, должен поочередно время проводить, чтобы везде от двора и лица твоего светлого - радость, и суд, и правда, и прибытки шли купцам и панам, и народу черному... Литве надо взятые земли вернуть, Ливонию, Смоленск и Полоцк отписать их обратно к короне Ягайлов... А если царевича дашь нам, за ним запиши земель хоть немного; вот и все.

   - Правду сказал ты: немного толковано, да много наковано... Теперь - меня послушай. Веры менять нам причины нет, как не еретик, не схизматик я, по-вашему, а крещен во имя Святой Троицы, вам же подобно... Так же и сын наш, царевич Федор. Бели дам вам сына, так безо всяких земель Московских. Не девка он, невеста, чтобы приданое за ним готовить... Если сам я сяду на трон, - добро вам будет. Много голов у вас в Литве и Польше, а царство - все без головы, хоть и шумят паны радные. Мы - головой вам станем, защитою крепкою... Ни Рим, ни цесарь, ни один король не устоит против нас! Вот помянул ты про суровую нещадность мою к слугам... Правда, я зол и гневлив, но против тех, кто на меня встает. А кто добр ко мне, тому я и цепь эту и это платье отдам с себя...

   - Помилуй, государь! - вмешался Годунов. - Казна твоя не убога. Найдешь, чем одарить...

   - Не убога, верно. Дед и отец богаты были. Мы вдвое того богаче, Божьею милостью... Умею наградить... А за что мне с боярами добрым быть? Давно ли изменой они врагов, поганых татар навели, Москву им предали? Казнить и пришлось их - не миловать же за это... Ливония - не Литовская земля, моя она, моею и буде же... Полоцк - тоже. Смоленск - ворочу, пожалуй... Да что толковать, под моей державой - все в одно будет: Ливония, Москва, Литва и Новгород... Корону вашу - после московской короны писать станем: король Литвы к Великой Польши всей... Если цесарь и французский Генрик вам больше сулят - их дело. Мой род - древний, царский. Кроме нас да султана турского - ни единого государя нет, чей бы род непрерывно через триста лет царствовал. Вольностей и прав ни в чем мы нарушать не станем ваших... Может, еще прибавлю... Глядя... Ездить в каждое царство можем же поочередно. И не помешает нам нисколько Москва... А почему - увидишь скоро... Вере нашей - быть в почете всегда. Церкви наши - вольно нам ставить, где пожелаем... Вольно нам будет в старости отойти в монастырь - тогда паны и вся земля выбирают себе из наших сыновей, кого захотят. Их воля... Еще про дворовых моих скажу... Зовут их глупые люди - опричниками... Без них ни в Польшу, ни в Литву ехать не могу... Особливо к польским панам буйным... И ездить будем мы с сынами и со всеми детьми своими. Они по годам своим - не могут без нас еще оставаться... Да, вот еще... Слухи до нас дошли: манят будто у нас сына обманом, будто на трон; а сами хотят в залог его отдать султану турецкому... Может, и злые люди то выдумали... Но я тебе сполна сказать хочу... Все же паны должны присягу дать, что беречь и почитать нас станут, никому в обиду не дадут! А самое святое дело, скажу я тебе... Не брать вам сына... На Польше можно Ернеста посадить. А нам вручить великое княжество Литовское. Его мы особливо хотим. Ведомая нам давно та земля. И хлопот с ней будет меньше при моих преклонных годах... И православного люду больше в Литве, чем католиков. И паны, и шляхта - не такие у вас все буйные, как великопольские крикуны... Ну вот, кажись, и все тебе сказал. Запомнил ли речи мои?

   - Думаю, государь... Хотя, где же уму моему простецкому до твоего светлого ума... Да авось не забуду...

   - Не позабудешь... Борис, дай-ка памятку... Вот вкоротке - все прописано тут... А вот еще... Бискуп Гнезенский ваш, Яков Уханский, грамотки мне прислал на образец, как надо писать иным панам сильным, могучим на Литве, чтобы на нашу сторону привести их... Мы послушали, написали, желая скорее доброму делу сделаться... Передай о том, по дружбе к нам, кому следует... Посол наш, Новосильцов, - грамотки повезет...

   - Рад душою, государь...

   - Да еще помни! - уже более сурово прибавил Иоанн, протягивая руку послу для целованья. - Больше всего мы сами, помимо сына, хотим сесть на престол литовский. Чтобы Литве - совсем от Польши отойти. Ее не бойтесь. Я помирю вас с нею... А если не нас, и не Ернеста, если Генрика-француза возьмете, - берегитесь! Знайте, что мне над вами, над Литвою - промышлять придется и силой от дурости отводить... Ступай с миром...

   Так, угрозой кончив гибкую, полную недомолвок, а порой и противоречий, беседу свою, отпустил Иоанн Гарабурду.

  

  

   Пышно было справлено крещенье Саин-Булата, названного Симеоном по-христиански. И женил его царь на Анастасье, дочери князя Ивана Мстиславского. А там - и нечто удивительное совершилось. Иоанн объявил, что слагает с себя звание и власть царя Московского и всея Руси, передает их царевичу Касимовскому и Астраханскому, первому думному боярину своему, Симеону Бекбулатовичу. Ему в Кремлевских палатах жить, вести обиход царский, все дело земское править, войско держать... Сам же Иоанн оставляет себе родовое имя князя Московского и, по немощи, ото всех дел отстраняется, разве не от воинских, где его заменить некому... Мира и войны без него никто объявлять не смеет... Венчать короною и бармами названного царя покуда не следует. А как дальше будет - Бог укажет...

   Много видали бояре на веку своем, при Иоанне служа; много слыхали, ждали всего... Только не этого. Но царь сказал - и при живом царе-государе всея Руси другой царек на московский престол воссел, крещеный царевич татарский... А подлинный царь, почему-то пожелавший в тень на время уйти, - в простой колымаге по улицам ездил, во дворец приезжая - далеко от царского места садился и царьку, им же посаженному, кукле живой в царское платье одетой, писал от 30 октября 1575 года:

  

   "Великому князю Симеону Бекбулатовичу всея Руси сию челобитную подал князь Иван Васильевич Московский и дети его: Иван да Федор Иванычи.

   Государю великому князю Симеону Бекбулатовичу всея Руси, Иванец Васильев со своими детишками, с Иванцом да с Федорцом, челом бьют: освободил бы перебрать лишку бояр и дворян и детей боярских и челяди всякой, по нужде своей, из людей московских, как по ряду следует..."

  

   И "царек" Симеон разрешал царю Иоанну Грозному взять себе в обиход лишних людей против количества, какое прежде установил было сам царь для себя...

   Потешался ли такой игрой расшатанный ум Ивана, или создал себе предвзятую идею государя и примерял новое положение мелкого князя, как примеряют маскарадный костюм, из политических ли целей затеял игру эту старый сердцеведец и человеконенавистник, ненавидимый всеми, государь московский; но все три года, пока сидел на "царстве" царек Симеон, - настоящий царь являл пример покорности и смирения, заражая этим и всех остальных. Как будто он говорил им:

   - Учитесь от меня, от повелителя, как надо уметь повиноваться!

   Тогда же, еще в 1573 году, позвал Иоанн сыновей и объявил:

   - Времена пришли шаткие... Я - болен и стар... Не годами, так немощью телесною... Прослушайте же завещание мое. Хочу при жизни вам прочесть, чтобы лучше залегло вам в душу слово родителя...

   И он начал читать...

  

   "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...

   Тело изнемогло, болезнует дух мой, струпы душевные и язвы телесные умножились и нет врача, который исцелил бы меня. Ждал я: кто бы со мною поскорбел - и нет никого. Утешающих я не сыскал, воздали мне злом за добро, ненавистью за любовь..."

  

   Так начинался этот вопль душевный, эта сильная импровизация, полная лиризма, похожая скорее на покаянный псалом Давида, чем на духовную запись о посмертном разделе имущества, даже такого многоценного, как русское царство.

  

   "Се заповедаю вам: да любите друг друга, чада мои милые. Сами - живите в любви... и военному делу, сколько возможно, навыкайте. Как людей держать и жаловать... и от них беречься и во всем - уметь их себе присваивать - вы бы и этому навыкли же... Людей, которые вам прямо служат, жалуйте и любите, от всех берегите, чтобы им притеснения ни от кого не было... тогда они прямее служат. А которые лихи - на тех бы вы опалу клали не скоро, порассудивши, а не в минуту ярости. Всякому делу навыкайте: божественному, священному, ицоческому, ратному, судебному, дворцовой жизни и житейскому всякому обиходу: как которые порядки ведутся здесь в иных государствах. И здешнее государство с иными государствами, что имеет в делах разных розни или приязни и прибыли, чтобы вы сами знали, а не от людей ваших. Также и во всяких обиходах, как кто живет и как кому пригоже быть, и в каких мерах всякого меряти - всему тому научайтесь. Тогда вам люди и не будут указывать. Вы станете людям указывать. А если сами чего не знаете, то вы не сами станете своими государствами владеть, а люди..."

  

   Из этих строк Грозного царя так и выглядывает позднейший, еще более величавый и мощный образ царя-преобразователя, первого императора и первого работника на Руси - Петра Первого.

  

   "А что по множеству беззаконии моих, - продолжал дальше читать Иоанн, - распростерся Божий гнев, нет пути мне и в храмы Божий... Изгнан я боярами самовольными из царства, прогнан от своего достояния и скитаюсь, аки странник... И над моими грехами многие беды занесены... То, Бога ради, не изнемогайте в скорбях. Пока вас Бог не помилует, не освободит от бед, до тех пор вы ни в чем не разделяйтесь: и люди бы у вас заодно служили, и земля, и казна была бы одна у обоих. Так вам будет прибыльнее. А ты, Иван-сын, береги сына Федора и своего брата, как себя! Чтобы ему ни в каком обиходе нужды не было, всем был бы доволен, чтоб ему на тебя не досадовать, что не даешь ему ни, удела, ни казны. А ты, Федор, у своего брата старшого, пока устроитесь, удела и казны не проси, живи своим обиходом, смекаясь, как бы Ивану-сыну тебя можно было без убытку прокормить. Оба живите заодно и во всем устроивайте, как бы повыгоднее. Ты бы, сын Иван, своего брата младшего Федора, берег и любил и жаловал, везде был бы с ним один человек, в худе и добре. А если в чем пред тобой и провинится, ты бы его понаказал - и пожаловал, а до конца б его не разорял, а ссоркам бы отнюдь не верил, потому что Каин Авеля убил, а сам не наследовал же! А даст Бог, будешь ты на государстве, ты удела от брата Федора не подыскивай, напрасно его не задирай и людским вракам не потакай, помни, если кто и множество земли и богатства соберет, но трилокотного гроба не может избежать и тогда все останется.

   А ты, сын мой Федор, держи сына моего, Ивана, в мое место отца своего, и покорен будь ему во всем и добра ему желай. И во всем будь в его воле до крови и до смерти! - читал Иоанн новые, необычные слова, еще ни разу не стоявшие на завещании русских государей. - И ни в чем ему не прекословь, если разгневается или обидит тебя как. И тут старшему брату не противься, рати не поднимай, сам не обороняйся, бей челом, чтобы тебя пожаловал, как я приказываю теперь вам. А пока, по грехам Иван государства не достигнет, а ты - удела своего, вместе будьте заодно... И ты, Федор, лиходеев не слушай, из Ивановой воли не выходи, ничем не прельщайся, куда брат пошлет - на службу иди и людей своих посылай..."

  

   Этими строками рушен был старый уклад, который давал право младшему сыну требовать своей доли от старшего. Отныне - все отдавал Иоанн старшим сыновьям в роду Рюрика. А младшие становились не прежними равноправными сонаследниками, а первыми слугами своего державного брата-первенца.

  

   "Нас, родителей своих и прародителей, не только что в государствующем граде Москве, или где будете в другом месте, но если даже в гонении и в изгнании будете, - вдруг ударила в души царевичам грустная нота, - если и свержены будете - в божественных литургиях, панихидах и линиях, в милостынях к нищим и в пропитаниях, сколь возможно ке забывайте..."

  

   Слезы сверкнули на глазах у чтеца... Слезы текут по лицам у царевичей.

  

   "Что я учредил опришнину, то на воле детей моих, Ивана и Федора, Как им прибыльнее, так пусть и делают, а образец им готов для земского и дворового устроительства и для людского управления многообразного. А суд вести, как я уложил, народу - право и правду давать неумытную... ю удел сына моего Федора - его я не в род Федору отдаю, а по воле сына Ивана, все сыну Ивану же..."

  

   Затем шел длинный перечень земель, отчин и городов и казны, что братьям поделить меж собой и сестрою следовало...

   Прочел - и клятву взял отец с сыновей, что все будет исполнено.

   В этом завещании так и сказался весь Иоанн, - хозяин и строитель земли русской на новый лад, каким хотел он быть смолоду, каким был все время, хотя и не без порываний з сторону.

   Читая сам заупокойную молитву по себе, великий книжник и ритор земли русской, Иван IV разыграл ту же комедию, как и великий затворник монастыря св. Юста Карл V, меланхолик и философ по душе, приказавший отпеть себя заживо и подпевавший из гроба напеву "de profundis", звучавшему над его головою. Но восточный причудник отличался от западного собрата тем, что в бездне, которая зовется пресыщением жизнью и властью, - Иван не утопил жажды к делу и любви к царству своему, к родной великой земле...

   Да и пресыщение жизнью у Ивана было больше внешнее. И щеголь-красавец Богдан Вельский, тайный фаворит, и те три жены, не считая множества наложниц, которых, заточив в монастырь Анну Колтовскую, дряхлеющий Иван осчастливил своим вниманием, - все это служит признаком, какая неукротимая, кипучая натура была создана в свет под именем Иоанна IV, Грозного царя всея Руси.

  

  

   Все темные предчувствия полубольного Иоанна скоро сбылись, хотя, конечно, и не по отношению к Руси.

   Пока старый, нерешительный Максимилиан медлил у себя в Вене, пока царь Иоанн жалел денег на расходы, так как не верил в прочный успех, а сам вел войну за Варяжское побережье и с литвою и со шведами, - был избран на трон Сарматии - француз, Генрих, неудачно процаривший в Кракове с полгода, затем бежавший оттуда, чтобы надеть блестящую корону Франции. При новых выборах голоса на Сейме разделились. Более влиятельная, литовская партия объявила королем Максимилиана. А поляки - призвали Стефана Батория, бана Седмиградского, за которого стоял султан.

   Отважный, прославленный воин, прекрасный полководец, бан должен был жениться на дочери Сигизмунда, королевне Анне, и с ее рукой получить Польшу и Литву: 14 декабря 1575 года Анна панами вельможными была провозглашена королевой, вопреки желанию всей земли, ожидавшей Ивана Московского. 18 апреля Стефан принял послов Рады Польской, подписал представленные ему условия. Первого мая он уже был обвенчан с Анной и короновался в Краковском древнем соборе на королевство Польское и великое княжество Литовское. Молодой, полный свежих сил боец быстрым неожиданным ходом нанес шах и мат старому, усталому бойцу - Иоанну.

   Наскоро заключив мир со шведами, ссадив с трона московского Симеона, как ненужную более куклу, Иоанн ответил венгерскому удальцу сильным ходом из другой партии. Он залил войсками Польшу и Ливонию, Эстонию, брал один город за другим, исключая вторичной неудачной осады Ревеля. Магнус, видя, что его будущее королевство уже почти завоевано, хотя бы и чужими руками, вздумал было требовать у Иоанна обещанную власть, причем заперся в Вендене,

   Послов Магнуса, доставивших послание от этого "короля без королевства", Иоанн приказал высечь, а Венден - осадил. Магнус вышел из города, кинулся к ногам царя и вымолил унизительное прощение.

   - Если бы ты не был королевским сыном, - сказал Иоанн, - не был мужем моей племянницы - показа;! бы я тебе, как мои города забирать!

   Магнуса взяли под стражу, потом - отослали в маленький Каркус-городок, под бок к жене. Немцы, которые заперлись в кремле венденском, не хотели сдаваться. Одно ядро едва не уложило самого Иоанна. Тогда город был взят штурмом. Защитники крепости, сидевшие там со всеми семьями, взорвали себя на воздух, чтобы не отдать жен и детей на бесчестие татарской орде Иоанна.

   Горожане не избегли этой злой участи, а в довершение были вырезаны до последнего.

   Не слышно стало теперь о казнях в Москве. Только на полях битв свирепствовал еще Иоанн.

   Но и здесь скоро юный Баторий, собравшись с деньгами, с войсками и заручившись союзниками, стал наносить царю удар за ударом.

   Снова согнулся Иоанн. Как недавно Девлету, так теперь Баторию стал писать он смиренные грамоты.

   И, по-обычному, едва улыбнется где счастие Москве против Литвы - снова надменный тон звучит в словах и посланиях Иоанна. Так и потянулась долгая Литовско-Ливонская война. Баторий появился на русской земле, взял Полоцк назад у царя. Забрал Холм, Озерище. После страшной резни - взял Сокол - и зазимовал лишь подо Псковом, который так успели укрепить, заняв гарнизоном в шестьдесят тысяч человек, что стотысячная, испытанная рать Батория напрасно теряла последние силы, стараясь взять у Иоанна эту крепость.

   В Эстонии, в Ливонии - всюду Иоанн терпел урон.

   Так хуже все и хуже шли дела на Руси.

  

  

   Годы, недуги, муки душевные и телесные, наконец, подломили могучую натуру Иоанна.

   Не слышно опал и казней на Руси. Войска за рубежом не видят больше царя со стягом победным за собою. А надо бы Иоанну двинуться с места. Всю зиму Псков, врагами окруженный, стоит, уж и голодать начинают люди, затворившиеся в крепости и отражающие приступы войск Батория.

   Но Иоанн духом упал. Царевича Ивана тоже не пускает от себя. А вдруг и сына старшего собьют враги с пути, против отца научат восставать.

   Никому не верит старый сердцеведец, потому что хорошо знает самого себя, знает, что ему тоже нельзя ни капли верить, если только земли и царства касается.

   И живут в мрачной Александровской слободе по-старому отец с двумя сыновьями взрослыми, с новой молодой мачехой-царицей, Марией Нагих в девичестве. Матерью скоро готовится стать молодая царица. Не попусту в седьмой раз женился Иоанн, отягченный годами, болезнями и распущенностью своею.

   И другая обитательница мрачного дворца в Слободе, третья жена царевича Ивана, юная царевна Марина, тоже носит ребенка. Внука готовит державному деду.

   Так и блаженная Аленушка говорит, любимица царевны Марины.

   - Раньше да выше будет твой царевич ее царевича! - тыкая пальцем в царицу Марию, бормочет дурочка царевне Марине.

   Та - алеет. А царица-мачеха бледнеет и брови сжимает грозно. Зла царица Марья, в свой род, в Нагих пошла.

   И порой, пересилив отвращение, какое внушает ей старый, больной мучитель-сластолюбец Иоанн, - ластится к мужу царица и жалуется:

   - Слышь, бают, наш сын будет ниже сына этой дуры, бабенки Ваниной, снохи-то твоей! Может ли быть то?

   - Пока я жив, - не может...

   - Ну то-то! А зачем она дразнит меня? Видит, что ты, старый грешник, заглядываться стал на сноху-прелестницу... Даром, что на сносях баба... Не хуже вот меня - полным-полна! Прочь поди! Не люблю такого...

   И делает вид, что хочет оттолкнуть мужа.

   А тот тянется за женой и шепчет:

   - Постой, погоди минутку... Еще... минутку... Малость самую... А уж я... Я проучу ее...

   И взглядом ищет старый, привычный посох свой с острым наконечником. Не расстается с ним и доныне царь. Часто гуляет жезл по спинам рабов нерадивых...

   - А уж какая охальница да срамница баба. Нагишом чуть не при людях ходит. Да с парнями все бы ей. Гляди, внучок-то твой богоданный - так только, по имени роду вашего царского, а не взаправду... Грехи! Поганая бабенка. Каждому на шею готова кинуться.

   - Что ты?

   - Вот тебе Бог... Сама сколько раз видела; по сеничкам в уголках, по переходам стоит, прячется, да не одна, а все с мужиками. Я и подойти боялась. Ну прибьют? А что творили они: козни ли супротив нас с тобой строили, так ли хороводились, как узнаешь?

   - Козни? Марина? С кем? С кем же?

   - Ну, нешто разобрать лица? Видать, что боярин. А какой, поди разбери! Более тыщи охальников их здеся у тебя, в Слободе.

   Хмурится царь и ласкаться к жене перестал.

   Козни?! Все быть может. Добра не видал он от людей. А козни? Их только и знает всю жизнь. Иван, сын его старший, мрачный что-то ходит. И на пирушках невесел сидит. А это - дурной знак. Видно, совесть не чиста. И в дела царские все норовит, щенок, впутаться.

   Надо приглядеться будет. Вовремя зло захватить. А то? Долго ль придавить его, старика?! А умирать еще не хочется. Тяжело жить. Но умирать? Нет, умереть - рано!

   И быстро поднялся Иван с лавки, где после обеда на мягких подушках с женой шутил, отдыхал.

   - Пойду-ка, сына проведаю, словом с ним перекинусь. Да и про невестку скажу. Научил бы жену не грубить царице, матери своей, супруге нашей. Ты погоди... Я скажу...

   И, стуча по настилу покоя жезлом, пошел из горницы Иоанн.

   Душно в невысоких покоях мрачного, обширного Слободского дворца. Осень на дворе, ноябрь прохладный, румяный. А в горницах везде жарко-прежарко натоплено ради царя. Зябок он стал, словно дитя малое.

   Скоро Иоанн добрался до покоев, в которых царевич старший живет.

   Проходит одну, другую горницу - нет никого. Отдыхают, видно, после трапезы.

   Вдруг, войдя в летнюю опочивальню, в светелку, наверху, он увидал на широкой лавке свою невестку спящею.

   Оставя мужа внизу, царевна поднялась сюда, где попрохладнее, разделась, кинулась на мягкий ковер, которым прикрыта лавка, под голову подушку притянула - и сладко спит. Одна сорочка тонкая, шелковая, ровно вздымается на груди. Горят румяные щечки, рдеют во сне. Брови соболиные как по шнурку рисованы. Ресницы густые, длинные, осеняют закрытые глаза. Алые, детские губы полураскрыты. Раскинулась небрежно во сне царевна, полуребенок, готовый через четыре месяца стать уже матерью... пятнадцать лет всего царевне.

   Глядит Иван. Хороша. Дивно хороша. Куда лучше Нагой. Та баба совсем. Высокая, крупная. А эта как хмелевинка, стройна и гибка.

   Осторожно с пересохшими губами подошел к спящей старик. И про журьбу з