Жданов Лев Григорьевич - Грозное время

align="justify">   - А вон, гляньте: цидульку я перехватил... По новогородцы да по псковичи нынче послано... Сызнова почнется мятеж и разруха государству великая!

   - Врешь! Кто посылал? Как узнал? - раздались тревожные голоса из обоих враждебных станов боярских.

   - А вот поведаю... Сейчас, как это присягнул князь Володимер...

   - Князь присягнул?! - словно из единой груди вырвалось сразу у всех.

   - Слава тебе, Христе, Боже наш! - широко перекрестился Иван, приподымаясь на подушках.

   - А то как же! Вот и запись его присяжная!.. - показал предусмотрительный дьяк. - И печати вдовы честной, матушки-княгини Старицкой тута ж привешены... Вот оне! Только, стало быть, князь крест поцеловал, запись подмахнул, я и шасть к княгине Евфросинье... Близехонько тута... Пошел да провожатых взял поболе. Пришли мы, а вороты-то заперты. Ну, долго ль ворота сломать? Вошли во двор, честь честью... "Где княгиня?" - "На богомолье, сказывают, поехала осударыня!" Эко не ко времени, думаю... Не поверилось мне. Пошарили - нашли государыню... В клети под перинами крылась, там быть изволила...

   Невольный смешок пробежал по боярским лицам, выражающим глубокое внимание.

   - Ну, вытащили мы почетную старицу, показал я княгине, што сынок ейный, князь Володимер, подписан же... И ее заставили любёхонько печати приложить! С трудом превеликим! И тута ж, по пути, попался в руки столбчик мне, вот энтот самый! Зовет новгородцев да псковичей честная вдова себе на подмогу. Ну да незваным гостям - и от ворот поворот... Уйдут не солоно хлебавши!

   - Да как же ты понудил княгиню?... Как князь подпись дал? - раздались голоса.

   - А вот они, мои помощники! - указывая на раскрытую дверь, скромно произнес Висковатый.

   За дверью стояла грозная толпа стражников-азиатов под начальством того же царевича Саина. Владимира после присяги выпустили, и он кинулся домой, а черкесы, сторожившие его, соединились с теми, которые ходили к Евфросинье, и все они теперь явились перед глазами бунтующих бояр, как немая, но неотразимая угроза.

   Мертвое молчание воцарилось в покое.

   Тогда из-за раскрытых дверей опочивальни прозвучал слабый голос царя.

   - Что, бояре, дождались? Кто на мятеж подбивал - первый отступился от дела... Баба старая, злая, полоумная - зверей жадных, новгородцев, наших недругов кровных, на Москву кличет, междоусобицу завести норовит! Давно христиане православные не резали друг друга, брат на брата с ножом не вставал?! Вот куды мятеж-то ведет!

   - Повинны, осударь, перед тобой! - раздались подавленные голоса. - Не вели казнить!.. Помилуй рабов своих!

   И до земли склонились бояре непокорной головой, кланяясь в сторону, откуда слышен был голос царя.

   - Дьяк, поди сюды! - раздался снова голос.

   Висковатый снова вошел в опочивальню и скоро вернулся назад к боярам, стоящим в томительном ожидании, с пересохшими губами и бледными лицами.

   - Не сердчает осударь... Крест целовать идти приказал в Передней Избе... Истомно ему от многих речей и споров ваших... Вот и крест святой с мощами соизволил... На ём присягать станете. Идите, бояре!..

   Бояре, отдав еще поклон по направлению опочивальни, двинулись прочь большою, молчаливою гурьбой.

   - Тобе, князь Иван Мстиславский, да тобе, князь Володимер Воротынский, указал осударь при том крестном целованье стояти и подпис обирать!..

   - Благодарим на чести, осударь! - с поклоном обратились к незримому для них царю оба князя. И вслед за всеми - поспешили в Избу, где сейчас же присяга началась.

   - Ишь, - не утерпел князь Иван Иваныч Пронский-Турунтай, чтобы не уязвить Воротынского, - ишь какой присяжний у царя выискался! Ты бы помнил, што сам и с отцом-то твоим - апосля кончины великого князя Василея Иваныча - первейшие воры да изменники вы, Воротынские, объявилися...

   - Ой ли! - презрительно улыбаясь, ответил гордый своим превосходством Воротынский. - Ты вон про что помянул?! Эко диво какое вышло нонеча? Я - изменник, да привожу тебя к крестному целованию, штобы ты верой и правдой служил осударю нашему и сыну его, Димитрию-царевичу... А ты прям и чист, слышно... А государям обоим креста стоишь не целуешь! Служить им не хошь, видно? Кату базарному послужишь, миленький, как буде батогами стегать тебя!..

   Зверем поглядел на обидчика Турунтай, ничего не ответил и быстро двинулся к аналою; крест поцеловал и подписал вторично сугубую присягу на службу царю Ивану и сыну, первенцу его, Димитрию-царевичу.

  

  

   После ранней и дружной весны настало раннее, ясное лето. Миновала болезнь молодого царя, которого уже не чаяли видеть живым. С того самого дня, когда непокорные бояре, во главе с князем Владимиром, волей-неволей приняли присягу на верность царевичу Димитрию, Иван словно ожил духом, успокоился; заснул тогда мертвым сном и спал почти сутки.

   - Ну, теперь царь спасен! - радостно заявлял Схарья братьям царицы и ей самой, когда она неотложно пожелала видеть лекаря.

   И он не ошибся. Но выздоровление Ивана шло очень медленно. Какая-то непомерная слабость оковывала не только тело его, но и волю, и мысли, что выражалось тысячью причуд и прихотей. Зато порою, когда царь держал в руке ложку или ручное зеркало, которое гляделся, чтобы узнать, как исхудало его лицо, - стоило тогда кому-нибудь из окружающих, шутки ради, сказать:

   - Брось, государь! Ну, стоит ли держать?!

   И он ронял то, что держал в руке...

   Но такая внешняя слабость недолго отражалась на душевной жизни, на желаниях и на порывах Ивана.

   Еще в первые дни, радуясь чудесному избавленью от смертельного недуга, согретый ласкою вешних теплых лучей и свежего ветра, который врывался в раскрытое окно царского покоя, освежая здесь спертый, тяжелый воздух, от всего этого Иван чувствовал себя счастливым, довольным, готов был простить и забыть тот тяжелый кошмар, каким являлись в его памяти три дня волнений боярских перед принятием присяги Димитрию.

   Но такое доброе, радостное настроение недолго владело душой Ивана. Шуревья царевы - Захарьины - решили, что "надо ковать железо, пока горячо"... Враги-бояре выдали себя с головой; надо было погубить их окончательно в глазах царя.

   Правда, спохватились быстро строптивые вельможи и такой же раболепной, густой толпой окружили выздоравливающего Ивана, как недавно стояли перед дверьми его спальни угрожающей стеной. Иван неожиданно словно из мертвых воскрес. Переворота, значит, не предвиделось и создать его снова невозможно. Пришлось поусерднее заглаживать вину. Хотя между собой единомышленники не прекращали сношений, еще надеялись на какой-нибудь "счастливый" случай.

   Захарьины-Юрьевы хорошо это видели, знали, следили за малейшим шагом наиболее для них подозрительных людей, а уж Ивану все передавалось в утроенном, в учетверенном виде.

   Жадно, как знойный песок поглощает влагу, - ловил на лету Иван все дурные вести о "недругах" своих и только ждал минуты, когда только можно будет свести с ними счеты.

   - Со всеми! - шептали Захарьины. - Особливо с Сильвестром-попом и с Алешкой, твоим любимчиком! Каковы на деле-то показались, прохвосты, продажные души!

   Иван на это нерешительно кивал головой. Он чувствовал обиду и на этих двух... Но старая привычка, почтение и доверие не давали разойтись дурным чувствам царя.

   Не желая особенно настаивать, шептуны замолкли.

   А Иван, лежа еще в постели, глядел в окно на клочок синего неба и думал... думал... Порой и сам не знал о чем.

   Наконец, впервые после болезни, было позволено царице Анастасии посетить больного.

   Хотя Иван готовился к встрече и переволновался задолго до нее, уговаривая себя не поддаваться слабости, не ронять своего царского достоинства, но едва вошла бледная, измученная, словно тоже перехворавшая Анастасия - Иван не выдержал.

   Он с невнятным криком: "Настюшка!" - протянул к ней руки, обнял, прижал, как мог, слабыми руками к ослабелой груди и сильно зарыдал... Вообще, после болезни у него очень часто сжимало горло, слезы то и дело показывались на глазах от малейшей причины. Теперь уж и сам Иван хотел прекратить рыданья, да никак не может.

   А царица, крепко прижавшись к мужу, ласково, нежно шептала:

   - Ваничка, миленький... Привел Бог... Слава Тебе... Ну, будет. Не плачь... Ванюша ты мой, Ванюшенька... Царь ты мой радошный...

   И сама не плакала, нет, - улыбалась. Словно светилось у нее лицо. А в то же время крупные слезы, часто-часто, одна за другой, так и скатывались по сияющему лицу, как живые жемчужины, теряясь между жемчугами богатого ожерелья...

   - А знаешь, я ведь к тебе христосоваться приходила! - зашептала она и вдруг сразу густо покраснела и вся омрачилась.

   Иван заметил.

   - Что с тобой?... С чего же потемнела ты?... Как приходила, скажи?...

   Анастасия, вспомнив, после чего побежала она с красным яичком к царю, - рассказала ему о своем посещении, но промолчала о появлении к ней Адашева.

   Когда же допытываться стал Иван, с чего это она так сразу изменилась лицом, Анастасия ответила ласково:

   - После, после скажу. Все расскажу, Ванечек ты мой. А теперь идти надо к Митеньке... И лекаря не приказывали долго быть у тебя, тревожить моего ясного сокола... Поправляйся скорее...

   И она собралась уходить.

   - Только вот што, - перед самым уходом шепнула все-таки, не выдержав, царица Ивану, - поостерегайся ты Олексея Одашева... Да и отца протопопа... тоже... такое про них слышно... И-и!..

   Шепнула, оглядываясь, не услыхал бы кто, - а сама задыхается от волнения и страха.

   - Знаю, знаю... - отозвался Иван, полагая, что ей тоже показалось двусмысленным поведение обоих любимцев во дни смуты боярской.

   - Всем я им верю, аки змию ядовитому, погубителю...

   Тогда она, еще раз обняв мужа, перекрестила его и ушла, повторяя:

   - Здрав будь поскорее, голубь ты мой!..

   - Ишь ты! - подумал Иван. - Настя чистая душа... На что уж в дела мои государские не мешается, а супротив их остерегает... Значит, правда: Бога забыли моих два верных друга-советника. За что? Ведь все-то, все-то я для их делал да по-ихнему... Из грязи взял, наверху царства поставил, за прямоту, за чистоту ихнюю... И вот...

   От обиды, от напряженного чувства неприязни к недавним друзьям и советникам - у Ивана губы пересыхали, и во рту ощущался вкус острой горечи, словно бы желчь поднималась ему к самому горлу...

   И он думал, напряженно думал: как теперь быть? На кого положиться можно? С кем дело царское делать, которое одному человеку не под силу? И как ни думал Иван, кого ни перебирал в уме, что ни вспоминал из своей прежней жизни, одно имя приходило ему на память - митрополит Макарий.

   Вот человек, ни разу не проявивший жадности, гордости или злобы перед Иваном. Каждое слово, сказанное святителем, кроме добра - ничего не приносило.

   Правда, и Макарий стоял за Сильвестра, Макарий дал ему Адашева. Но тогда, первое время, пока не зарвались эти рабы, не стали продавать Ивана врагам его, они были полезны и необходимы царю. А ежели потом лукавый соблазнил обоих, - виноват ли в том Макарий?

   Так решил Иван. И по привычке своей к постоянной скрытности, к притворству, не выдавая ничем внутренней неприязни к окружающим, искренно и тепло относился он только к Макарию и, конечно, к жене и братьям ее, доказавшим царю свою преданность...

  

  

   Важный гость сидит в покое у Макария, посол английского короля Эдварда VI, моряк Ченслор. С большим трудом, не раз рискуя жизнью, добрался смелый корабельщик почти до самых устьев Северной Двины, откуда холмогорские головы и городовые приказчики дали знать в Москву, что "приехали английские торговые люди, а что с ими делать - не ведает никто: можно ли с ними торг вести, или связать их и доставить в стольный град Москву? Но, впрочем, те и сами-де просят: "Дайте нам провожатых, мы желаем вашему государю от нашего "Кина", сиречь государя, поклон снести".

   И вот почти через два месяца пути прибыл Ченслор с двумя-тремя спутниками своими и с царскими приставами в Москву. По болезни царя принимал его сперва Адашев и другие вельможные бояре. Потом состоялся прием у царя. Захотел видеть послов и Макарий.

   Но теперь - болен он был. Очень кстати, на другой же день после пасхальной заутрени, разыгралась у старца привычная болезнь, "камчуг", в ногах.

   Ни выходов, ни приемов торжественных делать нельзя, пока отек не пройдет. Таким образом избегал Макарий необходимости присутствовать там, где бы ему не хотелось, видеть то, чего бы не желал, вмешиваться в события, опасные для его собственной личности и сана... Предшественники Макария, не умевшие захворать вовремя, быстро ведь меняли митрополичий клобук свой на монастырскую скромную рясу...

   Сидя по болезни у себя в келье, Макарий не лишался возможности видеть и говорить, с кем хотел, и не появлялся только там, где это было несовместимо с положением и видами прозорливого владыки.

   Вот почему без обычной пышности, без многолюдной свиты состоялся прием интересного гостя-моряка в покоях митрополичьих.

   В девять часов утра принял Макарий Ченслора. Десять било, а между ними живая беседа идет при помощи дьяка Висковатого. Этот знает по-немецки, как и Ченслор, и может служить толмачом, о каких бы важных вопросах ни шла речь. Но Макарий от важных вопросов намеренно уклоняется.

   - И сам я болен, и царь нездоров же... Теперь у нас государские дела затишали... Да и не подобает мне в земские нужды мешаться. Мое дело - духовное: Богу молиться да за опальных стоять, милости просить у царя... А он - один земли владыка...

   Так всегда и всем послам отвечает Макарий, если те прибегают к его посредничеству в переговорах с царем, зная, как велика власть первосвятителя в Москве.

   Ченслор, как человек умный, сразу попал в тон. Больше сам говорит и описывает свои похождения, желая доверием вызвать ответное доверие.

   Сидя в удобном, мягком кресле, причем больная нога лежит, вся обернутая, на соседнем табурете, Макарий склонился на руку головой и слушает интересные речи посла.

   Вдруг движение и шум возникли в соседнем покое, проникая даже сквозь толстую, суконную обшивку дверей.

   - Царь-осударь жалует! - быстро проговорил послушник, вошедший, почти не дожидаясь впускного "Аминь".

   В ту же минуту раздался голос Ивана, творившего обычную молитву за порогом.

   - Аминь... Входи, входи с Господом, царь-государь! Входи, чадо мое любезное... Вот, не могу встать к тебе, Бог покарал!.. - благословляя и целуя Ивана, произнес Макарий.

   - Сиди, не тревожь себя, отче-господине... Твои молитвы за нас и так ко престолу Господню дойдут! - сказал Иван.

   Затем ласково ответил на глубокий поклон, отвешенный ему Ченслором, и кивнул Висковатому, поднимавшемуся после земного преклонения перед царем.

   - Здравствуй, посол!.. Ришарда, так ведь зовут? Здоров, Михалыч! Передай-ка англичанину, что я нарошно пришел здесь послушать рассказов его. Там, в Думе, я принимал здорованье его от брата нашего, короля Едварда... А ныне мне занятно послушать, что сам он на Студеном море-окияне видал да перенес.

   Иван опустился на лавку в переднем углу, указав послу занять место между Макарием и собой.

   - Ну, о чем речь шла, дьяк? - обратился Иван к Висковатову.

   - Да вот, осударь, толковал немчин, как выехали они на трех великих галлиях, на каторгах, на кораблях морских... И буря сильна была... И товарищ его старшой, Гук-Лойба...

   - Гуго Уиллоуби! - поправил англичанин.

   - Вот-вот, энтот самый, затерся здесь-то... Не пришел к Вардегузу Норвецкому... И пришлось нашему немчину с одним кораблем на Русь прямовать... "Бонавинчура" звать ладью-то евойную... А по-нашему, к примеру, как бы сказать: "В добрый час!"

   - Кто ж снарядил те суда? Сам брат наш Едвард?...

   - Нет, осударь... Снаряжали их купцы английские... Артелью сложились... Большие деньги собрали и отпустили три корабля с товаром ихним заморским: и сукна, и всякие изделия ихние. Вот как те поминки, что тебе, осударь, подношены. Энто - все из ихних товаров. А у их тесно стало, соседи торг перебивают. Вот они про нас прослышали, что много недохватки у нас. А иного - и с лишком есть... Мену, торг новый, строить хотят. А король яснейший Едвард уж опосля их под свою руку принял и грамоты к тебе, государь, писать приказал...

   - Так, так... Наши небось, даже новгородцы пройдошливые, в землю английскую не хаживали и не забирались. А энти тут как тут. Ничего не побоялись. Да, надо бы и нам море себе какое ни есть раздобыть, окромя Студеного... К соседям поближе. Большие прибытки земле от торгу морского идут. Ни граней, ни сторожи, ни рогаток нетути! Божий путь!

   Ченслор, которому дьяк перевел речь царя, усиленно закивал головой.

   - Так, верно, правильно ваш царь говорит. Нужно непременно нам с Русью торг водяной завести. Чего нам не хватает - у вас есть. Хлеб дешевый, меха, сало, лес... Что мы работаем - вам еще долго не добыть у себя. Не придется нам ссориться из-за торгу. А польза и одному, и другому будет великая.

   - Сам знаю! - ответил Иван на речь посла. - И думаю, как бы все это наладить. Ну да оно впереди... А спроси у Ришарда: нету ль с ним кого из рудознатцев да литейщиков случаем? У нас, под Серпуховом, вон руда железная... На Цыльме - медная... в недрах гор, на Поясу земном, {Уральские горы.} - чего-чего нет! А добывать не умеем! Так и гибнут зря дары Божий...

   - Нет, государь... Не найдется. На корабль я брал только матросов да торговых приказчиков. Да отчего, государь, ты от соседей, от немцев, не призовешь сведущих людей? Там немало их...

   - Какое - от соседей! - махнул рукой Иван. - Скажи-ка ты ему, Михалыч, как я из венгров людей зазвал, как Литва да лифлянты не то что их не пущали через свои земли ко мне, а которые потайно пытались грань перейти, тех ловили и головы секли, в темницы заточали на всю жизнь. Мы уж и в сей час им досадны. А как узнаем все ихние науки да мастерство произойдем - так боятся, окаянные, что и крышка им. Недаром опасаются, еретики неверные. Сокрушит Русь главу змиеву. И отцы святые то же пророчат. "Третий Рим" - недаром так Москву нашу зовут...

   Висковатов, смягчив конечно, передал Ченслору речь царя.

   - Ну, понятно, понятно... Боятся соседи. Да это пустое. За хорошие деньги - хорошие люди приедут к вам служить. Ведь имели же вы фряжских мастеров из Италии и разных иных...

   - Имели и еще иметь будем! Верное твое слово, Ришарда!.. - довольный англичанином, отозвался Иван. - Ну а с тобой не было ль чего такого, акромя бури, на пути?... Чудес, страшил каких не видал ли?...

   - Особенного ничего. Только меня один из ваших моряков позабавил. Буря стихла, а мы как раз под островом одним очутились. Смешное такое прозвание у него. "Семь" - зовется остров. Один за семерых имя носит.

   - Ну, не один. Семь их так рядом и стоят! - заметил Макарий, хорошо знавший карту северных берегов Московской земли. - Для краткости их тако величают: что ни остров един из семи, то и сам "Семь"... Что же там было с тобой?

   - Да довольно непонятное что-то случилось. Ветру нет сильного, а у скалы, мимо которой плыть, вода словно в котле кипит. И миновать места нельзя, и пройти опасно. Долго мы стояли, под самым берегом якоря кинувши. Ветер и совсем почти спадать стал, а буруны так и кипят. Я говорю: "Может, у вас тут вечно так, и лучше пойти в обход, поискать иного пути?" - "Нет, - говорит ваш кормчий, которого я взял, - тут дело неспроста... Камень молить надо - все хорошо станет..." Думаю: как это "камень молить"? А он говорит: "Жертвы-де водяной дед требует!.." Я засмеялся и не велел дурить. Ночь пришла - прибой. А наутро проснулся - гляжу, море у самой скалы точно слюды листок: ровное, гладкое... Прошли мы, отъехали малость, оглянулись, а там опять и пена, и брызги... Глядеть страшно. Подходит ко мне мой кормчий и говорит: "А чья была правда? Я, тебе не сказавши, до рассвету вылез на камень, молил его, муку сыпал, масло лил. Место там есть такое, освященное. И деды, и прадеды то же там творили. И далось нам море, пройти позволило. А как мы минули самое место плохое, оно снова закрутило..." Я тогда говорю вашему кормчему: "Не море - сам ты нам помог, что масло на воду пролил. Старое это средство, да только оно у меня из головы вон!.." А он, седобородый, упрямо качает головой и твердит: "Водяной жертву принял, оттого и пропустил!.."

   - Погоди, Ришард! - остановил Макарий. - Ты говоришь, "ваш моряк"... Я чаю, он из диких был, из чуди, али из лопарей, али...

   - Нет, ваш, как следует... И по лицу... И крест на вороту висит...

   - И все же про "водяного" тебе толковал... Жертву языческую творил? - с огорчением покачивая головой, тихо произнес Макарий. - Эхе-хе... Грехи тяжкие!

   - Да не досадуй, владыко! - быстро заговорил царь. - Ведомое дело: живут поморы наши заодно с язычниками, ну и наберутся за неволю ереси всякой. Твои иереи посланные скоро, гляди, весь край ко Христу приведут. Не будет тогда того...

   - Дай Бог... Дай Бог... А только не больно велик урожай на ниве Господней!.. - покачивая с сокрушением головой, с легким вздохом произнес митрополит. - Мало у меня тамо Божиих ратников. Да и у тебя, царь, слуг не довольно. Богатые тамо дани можно собирать, ежели порядки завести, как во всей земле Московской...

   - Заведем авось, владыко. Знаешь же ты думу мою...

   - Знаю, ведаю... Ну да об этом после. А как земля тебе тамошняя, англичине. показалася? Как люди? Есть ли чем с ними торг вести?

   - Есть ли чем'. - воскликнул купец-посол, а глаза у самого так и засверкали. - Да там богатств числа нет!.. Какие шкурки звериные... Я те, что собрал, - самому королю в дар принесу и получу щедрую награду за них. А дикари, которые меняют эти сокровища, - им и цены не дают. За пустяк меняют да еще толкуют: погоди, мы лучше принесем! Жаль, ждать не было часу. И рыбы - гибель там... И львы, и коты морские... И китов мы видели... На просторе - стадами ходят... А оленей... А дичи!.. Богатый край, государь, там Бог тебе послал...

   - Богат не богат, а угодье доброе. Вот опять соседи-враги мутят, к себе чудь, и лопь, и зырян сманивают. Ракой спаивают. Ну да не будет того! Я им самим скоро... Свеям этим, да...

   Но не докончил Иван, остановился.

   - У нас то ли еще есть! - снова заговорил он через мгновенье. - Приходят с ясаками к нам из Сибири инородцы... Вот те добро несут... Покажу те меха тебе. Вижу: человек ты правильный. Как оценишь? По чести, чаю, скажешь...

   - А как же иначе, государь? Неправильно жить - и торгу не водить! - так у нас говорят...

   - Ха-ха-ха! Ну, на Москве ты иное услышишь. "Не обманешь - не продашь..." - вот что наши торговые люди бают... Ты, англичин, мне понравился... Так я остерегу тебя: с купцами моими ухо востро держи! - весело смеясь, проговорил Иван.

   - Ничего! У тебя бы, государь, для дела моего государя Бог бы удачу послал. Да позволь нам торг завести в твоих землях вольготный, помимо гостей заморских, торговых. Так мы твоим купцам и лишку передать не прочь. На соседях на твоих отыграемся...

   - Ладно, добро!.. Очень ты мне по душе пришелся. Будет по желанию твоему и как брат наш Едвард просит. А пока ступай, отдыхай... Скоро и к обеду пора... Чай, истомился по нашим дорогам? - протягивая послу руку для поцелуя, проговорил царь.

   Целуя протянутую руку, с поклонами посол отвечал:

   - Не могу пожаловаться, государь. Дороги, если по правде сказать, не хороши да и не больно худы у тебя. Охрана на них строгая. Меня раз сорок останавливали... Хлопот, правда, много, да для нас, для купцов, хорошо. Значит, берегут нас от злых людей. А что земля твоя полна болот и лесов - Бог тому причина, не ты, государь. Да и то я видел: люди твоей земли мимо стражи, по дорожкам и тропинкам лесным и болотным - так и носятся стрелой. Не людный еще край ваш Московский. С той стороны, где я проезжал... А вот тут, под Москвой, уж довольно много народу... У нас потеснее земли, оттого и народу кажется больше.

   - Да, ты угадал, посол! - горделиво ответил Иван. - Велико мое царство... Земли русской конца-краю нет... В едином вот новом нашем царском городишке, в Казани завольской, - мы врагов лишь одних, казанских бесермен, - тридцать тысяч побили. И все полон город людьми стоит. В граде нашем престольном, в Москве, вот тута изоб, домов одних переписано сорок и две тысячи... Подочти: сколько народу в тех домах? Ты видел: мы, русские, широко живем, с чадью и с домочадцами, с холопами и с челядью. А ведь тута пригороды и села мои подмосковные и боярские деревни ближние не считаны. Вот ты и подумай... Одначе, ступай с Богом... Время!.. Мне еще надобно тут с отцом митрополитом... Ступай!..

   И царь отпустил англичанина.

   Теперь трое человек остались в митрополичьей "казанке", или передней келье, заменяющей кабинет, - царь, Макарий и дьяк Висковатов, который, пятясь задом, стал у дверей, выжидая, прикажут ли ему уйти или остаться.

   - Слышь, Михалыч, - быстро произнес Иван, едва посол скрылся за дверью, - ты догони агличина, потолкуй с им, задержи в сенцах-то... Може, мне его вернуть занадобится...

   - Слушаю, осударь! - отвешивая земной поклон, откликнулся Висковатов и скрылся вслед за Ченсларом.

   - Добрый слуга, верный, не лукавый раб господину своему! - глядя вслед дьяку, похвалил его Иван. - А все из твоих рук, владыко, принял я человечка.

   - И-и, государь! Этим ли руки мои старые, дряхлые служить тебе рады? И дни свои преклонные я готов на благо твое и земли родной отдать, ежели Бог захочет того... Только цветите да красуйтесь вы на покой люду христианскому... на украшение церкви Божией... Ты погоди малость, чадо мое любимое... Рассадники познания светского и духовного, школы монастырские да училища процветут те, что мы с тобой устрояли запрошлым годом. У меня наберутся попы поученее обломов нынешних, у тебя дьяки, писцы да подьячие, хоть простые люди, да честные, знающие! Будет польза великая Земле!

   - Да, да... Я простым людям много больше верю, чем боярам. Особенно этим, - из старых, которые при батюшке крамолы заводили. Малого меня мучили. Молодых - тех я не столь опасаюсь. На них у меня - слово есть. Видел я, как они росли рядом со мной, из мальчишек, из безусых ребят моих верховых - людьми стали. Их я и в тюрьму могу, и на плаху... А вот старые - те царство мутят да величаются еще!.. Как же, иной лет шестьдесят только и делал, что землю губил, крамолы строил... А я ему теперь почет воздавай. Я, царь, - изволь его слушать. А уж эти дни скорби моей... - . Хворь моя и все, что было... Вот, владыко, знай, до чего взметалась душа у меня. Ведь я думал... Я хотел... По тайности собирался с этим агличином побеседовать. Не знаю, авось можно Михалыча допустить... А надо бы...

   Иван умолк, словно не решаясь договорить.

   Макарий, хотя и видел смущение Ивана, но умышленно молчал, не желая даже осторожным образом вынуждать юношу к откровенности. Старик был уверен: раз Иван заговорил, он и докончит.

   И правда. Решительно тряхнув головой, Иван снова начал:

   - Вот что, владыка. Не трус я, как лают мои недруги. А так полагаю: ежели дал Господь мне веку - надо беречь, не укорочать его. И грех это, да и неразумно: дар Божий метать на перепутье. А как видел я недавно... и измену, и мятеж. Все страшное, позабытое было мною от дней моей юности. И сызнова опасаюсь: не замыслят ли бояре на меня и на род мой?... На сына, на Митеньку...

   - И! Что ты, государь?!

   - Да, да! Пожди!.. Не перебивай меня, владыко... Дай сказать... Слышь, все... все, почитай, против меня, против Мити мово, против Настеньки встали. Даже... даже отец Сильвестр... И Алешка-холоп... Одна беда: лукавы оба! Позвал бы их к ответу... Да в чем укорить? Они с боярами открыто не стояли супротив меня. Вон и батька Алешин, пьянчуга, орал: "Мы-де царю и царевичу крест целуем, а Захарьины-Юрьевы нам не надобны... Не слуги мы им". Ну, не казнить же его за слова его глупые. Уж ведется оно так у чванных бояр долгобородых: про места да про чины тягаться. А того и помнить не хотят: один я у них царь и хозяин; а все они - холопы передо мной, все - равные. Грянуть бы теперь на них, как дед, как отец мой...

   - Ф-ox, горяч ты, молод, чадо мое державное... Нешто время теперь? Ну, всех их перехватаешь... Ну, в темницы, в узах заключишь, головы снимешь... Кто землей править станет, помогать тебе? Один ведь не управишься?... Так ли?...

   - Так, так, знаю, что так!.. - нетерпеливо отозвался Иван. - Сам знаю... В том и спасение ихнее... Это одно... Никого бы иначе не пожалел, как они меня, царя своего, владыку, Богом данного, больного, - не жалели... Ну да придет мое время... Потешусь и я... Понаучился я и ждать, и помнить. Вот, будь свидетель, владыко...

   И царь, словно сбираясь дать клятву, поднял руку к иконам.

   - Стой, пожди, государь!.. Вижу: хочешь не на доброе да на мирное клятву давать, а на злое... Так повремени, не в моем доме смиренном... Я слуга Божий... Мир творить, а не вражду множить я тоже клялся, когда вот в эту епитрахиль облачился, пастырский жезл взял, клобук надел первосвященнический... Так смири страсти свои, чадо... Говори о том, что раней начал и прости, смиренного, меня, коли что не по нутру тебе, государь, было молвлено. Говорю я, как Бог заповедал мне, епископуего и рабу недостойному, первому.

   - Нет, ничего... Что же... - упрямо и негромко проговорил Иван. - Конечно, ты - греха боишься... По совести говоришь. А только что ж и мне-то делать? Неужто терпеть? Всю жизнь гнуть выю перед рабами-изменниками? Врагов лобызать? Принимать их лобызания Июдины?...

   - Кто говорит? Уладить дело надобно. А только без злобы оно лучше будет для тебя. Злоба глаза слепит. Ино - врага бы железом уразить, а сам себе руку поранишь, а то и глаз, если не живота лишишься вовсе. Так, помаленьку, полегоньку - лучше, государь, повыждавши... Знаешь: повадился кувшин... Уж коли кто занялся воровским делом, предательским - предаст себя первого. "Не ныне, так при помине", как говорят у нас.

   - У вас?... Да ведь ты тоже из Новгорода? - разгорячась, начал было Иван, но вдруг оборвал раздражительную речь, кинулся к Макарию и, наклонясь к самому лицу старика, заметно побледневшему от злой выходки Ивана, ласково, почти по-детски заговорил:

   - Отец ты мой родимый... Не посетуй на меня за мое злое слово, за горячее... Очень уж ненавистно мне все, что поминает про Новгород... А ты же, я знаю, землю любишь, меня хранишь... Вон, спервоначалу, твердили мне: Шуйских ты ставленник. А ты же им крылья отшиб. Один ты, владыко, обо мне, о хвором, - помыслы держал добрые, охранял, научал... Не забыть мне этого... Прости же!..

   И он по-сыновнему поцеловал сухую, аскетическую руку Макария.

   - Бог простит, чадо! Горяч ты... Что станешь делать... Твое дело царское. А нам, богомольцам вашим, - смирение приличествует по обету монашескому. Ну, говори же, коли начал: что с немчином собирался по тайности толковать?...

   - Да вот, я ведь тоже не без ума... Ежели спор зачнется у нас с боярами, - еще кто знает: как оно, дело, может кончиться?... И удумал я себе и роду моему... про всяк случай... у агличан приют заготовить... Казны туда поболее перевести, за руки дать ее ихним купцам, самым богатым... Как иные, слыхал я, - государи делают... Вон хоть из тайников Белозерских отцовских... Оттуда можно через Комогоры не одну сотню тыщ золотом, и каменьями самоцветными, и зерном бурмицким потайно на аглицкие суда на крепкие первезти и в казну тамошнюю на сохран отдать... И ежели, упаси Бог, пришлось бы кинуть отчину и дедину, престол мой царский из-за смут и подвохов вражьих братца ближнего мово, Володимира, и чужих аспидов?... Хоть будет где с семьей голову нам преклонить тогда!.. Как скажешь, отец митрополит?

   Наступило небольшое молчание.

   Царь глаз не сводил со старика. Макарий сидел, поникнув головой, задумавшись. Потом медленно заговорил:

   - Не легко мне ответ тебе дать на речи твои мудреные, чадо мое державное... "Посрамлена бысть премудрость земная мудростию небесною". Сказывал я тебе про себя. Ведаешь ты, государь: от юных лет - рясу монашескую ношу, устремляясь душою к Богу да о благе земли родной озабоченный... Семьи, детей не знаю я, и не было их... Церковь Господня да Русь святая - вот близкие мне и сродники. Для них труды терплю при жизни, для них - и умереть не страшно мне старому. Твое дело иное, юное, и отцовское, и супружеское, и царское... Я... Прости, государь... Не в укор скажу, не в осуждение, а по глупости моей старческой: я бы и помер, царство бороня, землю святую, веру православную... А тебе, вестимо, манится и жизнь сберечи, и сына, и жену... Мол, не тебе, так наследнику удастся сызнова на трон воссесть, царство вернуть, ежели недруги на время отнимут... Не сыну, так внуку... И воистину тебе скажу: благословлю тебя на дело... Ищи угла, готовь пристанище... Понадобится - хвала Господу, что готово! Не надобно будет своей земли, своего царства бежать - сугубая хвала, что сберег Он державу... Только не торопись. Повызнай посла... И не сразу откройся - врагам бы тебя на глум не выдал, храни Господь... Вот как я смекаю, государь. Прости на совете худоумном... И да благословит тебя Господь!

   Настало снова молчание.

   С пылающими от смущения и стыда щеками принял Иван благословение старца, потом, медленно выпрямляясь, заговорил:

   - Судишь ты меня строго, владыко, хоть и мягки словеса твои... Да тем больней уражают они мою душу... А подозволь сказать тебе, отче-владыко... Тоже не в осуждение, а рассуждения для ради... Как оно к делу подошло... Вот пожар великий был... В том року как раз, когда протопоп лукавый нашей душой овладел, мнимой святости словес его и жизни ради... И церкви все, почитай, погорели Божий. Только алтарь, при котором служишь ты, владыко, уцелел произволением, чудом Господним. Ты же не остался при алтаре своем... Вышел из Кремля, со стены спустился, чуть не расшибся насмерть...

   - Удушения дымного ради, сыне... И то Бог покарал; сам ты напомнил: расшибся весь, гляди, тогда...

   - Вестимо, отче, что дым душил... Да ведь вера - горы подвинуть может, не то пелену дымную раздрать... Как же ты испужался, прочь пошел?... Прости, что пытаю тебя, владыко...

   Опять настало молчание. Со вздохом сокрушения вырвалось наконец у Макария:

   - Согрешил, маловер... Творил свою, людскую волю, а не волю Божию, явного погубления своего ради...

   - Так же и я, отче, маловерен!.. Коротка душа, чтобы на волю Промысла себя и судьбу жены да сына предать... Оттого и о пристановище чужеземном удумал... Так не суди ж меня, отец... Больно я людишками злыми напуган, ведомо тебе довольно об этом...

   И чуткий, находчивый юноша-царь, довольный, что сумел отразить мягкий, но серьезный укор уважаемого советника, даже головой кверху встряхнул, словно груз с нее свалился тяжелый.

   - Вижу, вижу, чадо: зреешь ты, словно плод некий, дивий, перстом Господа отмеченный... Будет прок царству от тебя. И можно мне с тобой, как с мужем, наравно толковать, а не поучать, как дитя, как отрока юного...

   - Аминь, владыко!.. Сам я тоже порой словно вижу и слышу в себе голос некий, образ мужа царственного, каким я быть бы желал... И учит он меня, и зовет, и ведет... К славе, к величию, к покою всей земли родной... И так хорошо станет мне тогда, и страшно, словно дух владеет мною незнаемый, и холод по телу, и жар в голове... А перед очами словно пелена разодранная, и все грядущее видно... Цари идут, витязи предо мной преклоняются... Славу люди поют... Клир священный... Вот совсем как при входе моем в Москву зимою этою... И без конца вижу я те светлые дни. Пророчество это, что ли, души моей? Али соблазны? Как мыслишь, владыко?... Как, помнишь, "Некий" возвел Сына Человеческого на гору...

   - И царства земные Ему казал?... Все быть может, чадо. Блюдися гордыни земной. В смирении - Бог чудеса творит... А мы - черви, тли ничтожные... Это помнить надо...

   - Помню, отче, помню!.. - с легкой досадой разочарования, даже ногой притопнув, откликнулся Иван. - Да и все кругом - забыть мне того не дают. Не то что души полет, царскую волю мою пеленают, стискивают, словно бы я - тот же отрок, что у них под указкой так долго ходил... И царство они же пеленают да кутают... На каждом шагу препоны кладут мне!

   - А что там еще приключилось, государь? Скажи.

   - Да все то же... Вон сам видел только что: агличин от своей земли к нам добрался, страху смертного не устрашился... Значит, корысть их манит великая! Да и нам от них - добра немало ждать можно. Не соседи они ближние, нет им нужды подкопы под нас копать, землю нашу рушить...Сам ты об отце моем, о дедев Книгу в Степенную писал... Как они старались на Москву науку чужую залучить, людей знающих... Царем быть над медведями - велика ли сласть?... Вон, сказывают, как иные крули заморские живут, у которых держава-то вся - вотчины нашей малой не стоит!.. Смотреть - любо-дорого. А у нас - меха да сало... Что получше - все чужими руками делано: и наряд боевой, для охраны земской, и все... А боярам - дела нет...

   - Так, так!.. Что ж, и мы не спим, скликаем народ полезный. Вон, целая слобода Немецкая у тебя под Москвою под самой: и ратных и сведущих иноземцев в ней немало... Для обиходу хватит.

   - Для обихода дворцового, да не для всей Руси... Царство наше поболе, чем шестьсот годов стоит. Беда, лих, на край земли мы загнаны. Всякая нечисть: монголы, татарва, литва, прусы и люторы проклятые - все нас трепали. Пока не окрепла земля... Теперя - на своих на ногах держава русская, вот словно и я бы сам... возмужала... сил набралась. И обоим нам, царю и царству - доля горькая. Пестуны непрошеные, дядьки да мамки стародавние - шагу лишнего ступить не дают. Волю сымают... Забывают: не малолеток я. Созрела держава русская. Вперед пора: к морю-окияну Студеному, к морям Середьземному, да Черному, да Хвалынскому... А к Варяжскому - первей всего! Прадед мой Царьград воевал... Колывань {Таллинн.} - более полтыщи лет назад - была наша дедовщина, Рюрикова... Вся земля за Иван-городом наша же... Дед Ярослав всю Ливонию воевал, Юрьев-городок ставил, церкви тамо заводил... Киев стольный град - колыбель царства... А она у поляков в руках, у Литвы поганой... И вот, с Казанью порешивши, - мыслил я сюды, на Сивер да за заход солнца ударить... Старых отчин, дедовщин воевать. Свейский Густав - стар старичок, в дела наши не вступится. Вон, ратники его Орешком-то нашим как подавились, не взяли небось! Кристьян Данский - стар же. Воюй, знай, на просторе... К морю Варяжскому, Балтическому живо подобрались бы. Да не одним концом, как при Орешке стоим, а на всей вольной волюшке. Оттуда и в Аглицкую землю, и во Фряжскую - открытые пути. Поморы свои тут осели бы, как на Студеном море, - и пошла бы работа! А советчики мои одно зудят: "Куй железо, пока горячо! Взята Казань басурманская, дальше юрты забирай... Астрахань, Черкасские земли... Крым!.." Несмыслят тою, что за дальним погонишься - ближнее уйдет! Астрахань - она не нынче завтра сама наша. Тамо мы, если не закупили, так подкопали все: и силу царскую, и думу их нечестивую, мусульманскую... Чеченские князья - сам ведаешь, владыко, - как прознали о гибели казанской, так и потянули к нам. Вон палаты полны у меня от князей да послов ихних. Грузинская сторона православная - прямо наша, и толковать нечего. А ежели мы туды зря теперь, силом кинемся, кровь да казну терять станем на покорение сыроядцев-кочевников, - люторы, соседи лихие, враги неутолимые, за ум возьмутся, воедино сольют города вольные да бискупства свои. Тогда не угрызть нам их... И ничего-то этого не разумеют советчики мои, поп с Алешей... Вот что горе мое, обида лютая!

   Вскочив, Иван заходил крупными шагами по небольшой митрополичьей горенке.

   - Так, так! - вторил ласково Макарий, хорошо знавший все, о чем говорит Иван. Но понимал владыко, что юноше хочется и надо высказаться, душу излить, - и не мешал порыву сердцеведец... - И ведь никак не поймут, гляди, что миновала ихняя пора! - стукнув рукой по столу, мимо которого проходил, воскликнул Иван. - Терплю я пока. Так ведь оно еще хуже!.. Отольются им все слезки мои... 0-ох, отольются... Себя не жалеют, дурачье... "Мы-ста да мы-ста!.. Мы - землю с твоими отцами-праотцами собирали, нам и книги в руки!.." А я скажу: пустое дело!.. Конечно, без людей нельзя... Да не тот яблочку хозяин, кто землю круг дерева копал, а тот, кто зерно садил. А зерно мои деды садили, и меня научили, и наследие мне свое отдали... Я и хозяин. Дерево взросло... Теперь землю вскапывать - вред один... Влага дождевая - сама до корней пути найдет... И яблочко я, я один сорвать могу. И не советчики, не равные мне нужны дружинники, а слуги послушные. И будет так... Знаешь, владыко, как мне сейчас думается?... Вот припомнил я: первый день мой под Казанью... До рассвета дело было. Пошли мы к самому юрту, казаки вперед рассыпались... Воротились, говорят: тихо все, чисто впереди, нет засады за горой. И стало войско передовое на крутую гору всходить. Каждый голова, каждый сотник - своих ратников отдельно вел, поодаль один от другого. Шли, как кому способно было. Где леском, где ложбинкой идут в темноте, ползут, цепляются, карабкаются. Не видно самим: куда идут? - знают одно: кверху надо. Не видит один воин другого. Одна рать от другой - и кустами, и ярами отрезана. И все знают, и заодно свое дело делают. Срываются порой на круче... Во тьме иной и земляка толкнет или, с досады, кулаком двинет: под ноги не подвертывайся! А все вперед лезут... Там иной, общий грозный враг за горою, кого сломить надо. Или самому сгибнуть. Но вот и до вершины дошли.