Жданов Лев Григорьевич - Грозное время

  

  

  

   Иван Грозный - вот имя того нового Герострата на троне, который, словно умышленно, сжег все доброе и светлое, все человеческое в собственной душе, испепеляя вместе с тем целые города, свои и вражеские, сжигая на кострах груды человеческих тел в таком числе, что только былая Инквизиция католическая может поспорить размерами религиозных своих гекатомб с дерзаниями автократа московского, великого князя и царя всея Руси!

   Рати Ивана рубили и жгли, проходили грозою не только по вражеской, но и по родной земле. Новгород Великий и старый, вольный Псков до сих пор помнят приходы Иоанна IV. Воины и палачи царя проливали не только кровь неприятеля - убивали стариков, женщин... Детей нерожденных в утробе матери губили по приказу бесчеловечного царя его опричники. Дикий грабеж, растление девушек, детей, самое возмутительное насилие над женщинами - казалось обычным делом в дни Грозного царя.

   Если таким образом - лезвием топора, факелом поджигателя - хотел Иван врезать и вжечь свое имя в вечной скрижали истории, - он добился своего. Нет угла на земле, где не знают этого страшного имени, где не реет облик "сыроядца" - как звали его уже при жизни на Руси. Он наполнял своей ужасной славой мир, пока жил. Прошло 330 лет после смерти его, и в целом мире, где только горит пытливая, обладающая знанием человеческая мысль, - там поминают Ивана Грозного... не добром, конечно!..

   Но за морем пламени, за чадом горелых человеческих тел и за потоками крови, пролитой невинно, по прихоти полубезумного самовластника, - за этой завесой словно потонули, скрылись во тьме и другие стороны больной, изломанной, но, несомненно, богато одаренной от рождения души этого мудрого прозорливца, государственного строителя и деятеля, равного по замыслам своему гениальному правнуку, Великому Петру. Исчезли куда-то первые, светлые годы царенья Иоанна IV, почти 14 лет, когда его звали Иваном Боголюбивым, а не "царем-опричником", как прозвали потом!

   После трех с лишним веков настало, я думаю, время дать цельный образ этого властителя-самодержца, полугения, полузверя.

   Первая, светлая половина правления Иоанна изображена мною в романе-хронике, вышедшей перед этим под заглавием "Третий Рим", потому что под этим именно знаком народилась самодержавная власть царей московских на Руси, переданная от деда и отца - внуку, Иоанну IV. Под знаком мировой державы и защиты всего христианского мира от мусульманской силы; под сенью купола Святой Софии, манившей издавна к Себе славянских царей Севера Европы, желающих стать императорами Византийскими и всея Руси, - под такими заветами взлелеяна была власть государей, последних Рюриковичей. И первые, светлые годы царенья Ивана до взятия Казани включительно пронизаны именно идеей стремления к "христианскому возобладанию славянского племени на целом Востоке и Севере Европы". И только потом, став Иоанном Грозным, кровопийцей, страшным игуменом Александровской слободы, - если не забыл, то отложил Иоанн Четвертый Боголюбивый широкие, гордые планы светлой юности...

   "Третий Рим" и кончается на днях взятия Казани, на этих лучших страницах русской истории XVI века.

   В настоящем романе-хронике дальше развертывается свиток жизни царя Иоанна. Печальная хартия, где каждая строка рдеет кровью, отравлена запахом тления, запятнана гноем разврата и падения могучей, большой человеческой души.

   Но и эти страницы старался я чертить с возможным равновесием духа, не позволяя своей возмущенной человеческой душе подсказывать беспристрастному уму слишком скорые и жесткие слова бесповоротного обвинения.

   Так я старался. Но "еже писах - писах"... То написано. Отдаю теперь людскому вниманию мой труд. Жду приговора над ним.

  

  

  

  

   Взятие Казани, покорение царства Казанского!..

   Больше трех веков тому назад юный царь Иоанн IV, прозванный в народе Боголюбивым за свою набожность, - выполнил, наконец, задачу, завещанную 26-летнему царю его отцом, и дедом, и прадедом: взять юрт Казанский, овладеть ключом, открывающим путь к Волге-реке, простор которой был необходим для Московского царства, еще юного, неокрепшего, но растущего не по дням, а по часам, подобно богатырям старорусских былин.

   И сейчас еще в народе не умерли отзвуки этого события, звучат отрывки песен о "Казанском славном взятии"... о "царе Иване Василиче, покорителе Казани", который в октябре 1552 года овладел "юртом неверных татар Казанских".

   И невольно отголосками былой гордости и восторга наполняется грудь старика-крестьянина, поющего "сказание", и грудь мыслящего, культурного сына великой народной семьи всероссийской, когда он пробегает взором строки старинной песни, созданной так давно, но оживленной снова станками скоропечатных машин.

   Можно легко представить, какой восторг и живую радость испытывал сам царь, когда, после долгой осады и кровопролитных боев, вслед за последней резнёю - пала твердыня мусульманская, стоящая помехой на пути для целой Руси, и сдался в полон последний царь Казанский.

   Что переживало войско московское, целую осень зябнувшее в грязи, под дождем!.. Какое ликование началось здесь, когда рати вступили в богатый, большой, хотя и полуразоренный осадою город и уснули на мягких постелях, вместо мокрой соломы, брошенной в грязи, в сырых, намокших от непогоды шатрах военного лагеря... Еще больше ликовал, веселился шумнее народ московский, вся земля русская, когда дошли сюда первые вести о взятии Казани, опережая торжественное шествие победителя-царя, возвращающегося домой, к своему престольному граду Москве, к жене любимой, к первенцу-сыну, рожденному царицей Анастасией совсем недавно, пока царь еще воевал с врагами.

   Всюду народ ликованьем и громкими приветами встречал победителя-царя. Путь ему, как библейским вождям, устилали одеждами, целовали край его одежд, стремена его коня. На Москве - митрополит, духовенство, цари иноземные, бояре и князья, а главное - весь народ, собравшийся к радостному дню встречи издалека, - сотни тысяч людей, море людских голов пало ниц, склонилось перед юным вождем земли, восклицая:

   - Здрав буди на многие лета царь Иван Боголюбивый! Да живет покоритель юрта Казанского... освободитель рабов христианских из плена агарянского!

   От восторга замирала душа честолюбивого юного царя, сжималось радостно и сладко сердце. Казалось ему, что не наяву, а во сне видит он сказку волшебную, о которой грезил немало дней.

   И постарался царь, чем мог, отплатить со своей стороны народу, духовенству и ратным людям с их начальниками за любовь и службу верную.

   Три дня длился пир, устроенный царем для знати и для народа. Не в одной Москве - и по другим городам столы всенародные были устроены, бочки с напитками выставлены для люда простого.

   Не считая поместий и вотчин, коней, нарядов дорогих и шуб с царского плеча, розданных окружающим, - одно угощение обошлось казне царской почти что в миллион рублей на наши деньги. А если помнить, что пуд говядины стоил 20 копеек, что хлеб стоял в такой же малой цене, - можно себе представить, как щедро угощал землю ее державный хозяин на радостях победы, на двойной радости от рождения первенца, царевича Димитрия.

   Но стишком велика была удача царя Ивана и всей земли его, чтобы завистливый Рок не постарался омрачить веселых дней. Радость победы, купленной потоками своей и вражеской крови, замутилась очень скоро.

   Еще не отпировали шумных пиров, только успел съездить Иван с царицей и царевичем Димитрием к Сергию Преподобному, в Троицкую лавру, где у мощей святителя в Троицком соборе архиепископ Ростовский Никандр крестил княжича, как уже появились первые тучи - и со стороны вновь завоеванного царства Казанского, и от соседнего Новгорода Великого, и от Пскова.

   В новом владении, с таким трудом завоеванном, в царстве Казанском, там голод настал, неизбежное последствие войны. А бояре, ставленники московские, не заботились о земле, о людях, старались только нажиться поскорей да побольше. Кочевники, горцы, луговые и приречные черемисы, чуваши и вотяки - все возмутились против христианского ига, чуждого им по духу, невыносимого по бессердечию представителей новой власти. Стычки пошли, и часто терпели урон русские.

   А в Новгородской и Псковской земле чума жестокая сразу появилась, словно вспыхнула, и широко, пожаром разлилась кругом.

   Вместе с добычей военной, с шелками, нарядами и сосудами дорогами, награбленными у казанцев, занесли ужасную гостью домой из Казани новгородские и псковские ратники, не брезговавшие достоянием мертвых, снимавшие дорогие уборы с казанцев, павших от болезней, с зачумленных трупов, которые валялись на площадях и на улицах покоренного города.

   Первые оставили новгородцы бой, первые кинулись на грабеж, хватая, что на глаза попадется. И на них обрушилась всею силою "кара Господня". Откуда началась болезнь, трудно было решить. Толковали, что один новгородец, Пинай Потяков, ворвался в главную мечеть, на ступенях которой убит был Шериф-мулла, нашел там ящик небольшой, печатями многими запечатанный. Так его Пинай и в лагерь уволок, домой привез, не раскрывая. А дома стал разбирать всю груду добычи привезенную и между мехами нашел забытый ящик. Вскрыл печати, поднял крышку - там нашел шаль кашмирскую тонкую, чудными узорами затканную, да две рубахи шелковые, мужские, золотом шитые.

   Шаль он жене отдал, одну рубаху сам в праздник одел, другую брату своему крестовому подарил, Голубу Третьяку, человеку торговому, богатому. И первыми жертвами чумы пали эти две семьи, в неделю вымершие до последнего человека, со всеми чадами и домочадцами. А там дальше да больше... И в Пскове мор открылся. Ни одного дома, ни единой семьи не было, где чума не унесла одной-двух жертв.

   В три месяца до пятисот человек вымерло в обеих соседних областях. Да и в других местах, несмотря на заставы и карантины суровые, много погибло народу, особенно бедняков, которые зимой и осенью в грязи, в сырых, холодных избах курных ютятся.

   Настали крещенские морозы, воздух очистился, суше стал. Тогда и мор начал уменьшаться; но успел оставить за собой целый лес преждевременных могильных крестов по всему государству Московскому.

   Много помогло народу живое участие, оказанное царем в этой беде. Он приказал по монастырям кормить и лечить хворый люд. Шестого декабря, в Николин день, было устроено торжественное поднятие мощей св. Николая с водосвятием, и потом вода святая была разослана в наиболее пораженные чумой места для раздачи народу. Вера и подъем духа давали силы людям бороться с болезнью, которая особенно легко передается слабеющему телу, если душа подавлена и тоскует...

   Мор стал ослабевать. Иван вздохнул спокойнее. Макарий, зная любовь Ивана ко всяким церковным блестящим церемониям, приготовил ему два удовольствия, одно за другим.

   Восьмого января 1553 г. бывший казанский царь, мальчик Утемиш-Гирей, сын Сафа-Гирея, был крещен Макарием в Чудовом монастыре в присутствии Ивана. Савва, игумен Крутицкого подворья, явился восприемником крещеного татарчука, который получил имя царя Александра Казанского и принят был Иваном в число самых приближенных к нему юношей, детей первых бояр и князей московских.

   Сумел повлиять митрополит и на Эддин-Гирея, последнего хана грозной татарской орды. На выбор было предоставлено этому не очень отважному и твердому волей царевичу: лишиться жизни, чтобы не осталось у казанцев надежды вернуть себе мусульманского владыку, или принять веру христианскую и таким образом умереть для мусульман. В награду за крещенье юноше были обещаны великая милость, дары царские и почесть до конца дней.

   Эддин-Гирей не родился, чтобы стать мучеником.

   Он "добил челом" Ивану, чтобы дозволено было ему принять христианство, согласно "искреннему желанию и глубокой вере" этого так быстро обращенного татарского вождя. Для исполнения обычая несколько дней ходили попы и монахи к Эддин-Гирею и допытывались:

   - Не от нужды ли, не страха ли ради хочешь познать закон веры Христовой?

   - Нет! - твердо отвечал испытуемый. - Клянусь бородой Пророка, по всей правде-истине, с любовью готов и хочу принять закон Христа, а Магомета, бессильного и лживого, как я увидел после поражения моего, и скверный закон мусульманский отрицаю и проклятью предаю. Не спасли они меня... Ваш Бог победил... Он, значит, есть Бог Всесильный, Бог Истинный!

   26 февраля, на второй неделе поста, день выдался весенний почти, теплый, хотя и пасмурный. Чуть светать стало - близ тайника в стене Кремлевской, который вел к самой Москве-реке, совершилось крещение бывшего хана, Эддин-Гирей-Магома-Хозроя. Царь с братьями своими, Макарий, двор царский, причт кремлевских соборов и церквей - все присутствовали при торжестве. Обряд крещения совершал Савва Крутицкий, а восприемником был Макарий, и дал он своему сыну-восприемнику имя Симеона, по отцу - Касаевича.

   Вместо топора и петли - новообращенный, как лицо приближенное к царю, получил богатое жилище в самом Кремле, много добра, денег, земель с деревнями и даже целый двор наподобие царского, с боярином Иваном Заболоцким во главе.

   Кроме этих двух - еще несколько татарских царевичей и царей своим присутствием способствовали блеску московского двора. Ших-Алей, правивший Касимовом, редко и жил там, все больше сидел в Москве. Каз-Булату-Тохтамышу город Юрьев был дан на кормление; Дербыш-Алей, претендент на ханство Астраханское, жил в Звенигороде. Бек-Булату с Саином - Сурожик-град был дан пока.

   - Пусть знают и в чужих землях, как московский царь врагов умеет щадить и миловать! - сказал Иван царице Анастасии, когда у той вырвался крик изумления, и даже руками всплеснула при рассказе мужа, во что обошелся ему новый приближенный, бывший хан Казанский Эддин-Гирей-Магмет.

   - Ну, твое дело, милый ты мой... - шепнула Анастасия, крепко обнимая мужа и любуясь гордым блеском, каким загорелись сейчас оживленные глаза ее красавца-мужа.

   - Да и не пропащие это денежки! - улыбаясь, добавил царь, помолчал. - Узнают другие князьки неверные, как мы ихнего брата награждаем, валом повалят. Еще больше от них корысти будет Москве. Вот теперь, после Казани, пора за Астрахань приниматься. Наша та земля, исконная... Еще прадед мой, Мстислав, умираючи, ту землю Тмутараканскую, как звалась она в ту пору, своим отказывал. А как раз оно и время нам приспело хорошее: смута большая в орде в тамошней. Гляди, не теперь, так на тот год - станешь царицей Астраханской.

   Анастасия, не дослушав, даже руками замахала.

   - Что ты, государь?! Снова война? Сызнова поедешь на муку и на бой смертный? Да ни за что! Да не пущу и не пущу. Вот повисну так - и не оторвут меня!..

   И царица показала, как она сделает, чтобы не отпустить мужа.

   Иван, смеясь, с поцелуями стал отрывать ее руки от своей груди.

   - С тобой поеду... Так на коня тебя втащу - и увезу!

   - А Митя с кем наш останется?

   - Мамок у него, что ли, мало?

   - Нет, не шути... - со слезами уж заговорила царица. - Неужто сызнова воевать собираешься?

   - Нет, успокойся... Там дело не казанское, дело маленьхое - и воеводы мои поуправятся. А хоть бы и пришлось мне воевать с кем из недругов царства нашего, ежели бы и жизни я решился в бою, не пропадет земля: сын на мое место останется, наследник мой, гордость моя... Здоров ли мальчуга? Здоров ли Митенька? Что не видать его?

   - Пойдем, погляди на дитя!.. - предложила княгиня. - Да потише: уснул младенчик, спит, душа ангельская.

   И оба они потихоньку перешли в соседнюю горницу, где под надзором нянек тихо спал малютка Димитрий.

   Разговор этот происходил день спустя после крещения Эддина. Простудился ли там Иван, разгоряченным выйдя из двора к реке, где было сыро и холодно, иное ли что подкосило мощное здоровье царя, но он стал недомогать, прихварывать с этого самого утра. Ни баня горячая, первое средство против всяких недугов у людей того времени, ни питье разное и натирания, проделанные самой царицей, - ничто не помогало. Недуг быстро овладевал Иваном, и он свалился совсем.

   Печальна служба Великим постом в храмах московских... Заунывны напевы псалмов и гимнов покаянных... А во дворце совсем как в могиле. И говорят вполголоса, и ходят - не всей ногой ступают, чтобы лишним шумом не обеспокоить больного царя.

   Долго тянется его болезнь. Тяжелая, упорная она. Огнем так и пышет больное тело, все - сыпью покрыто темною.

   Думали сначала: не чума ли то новгородская приспела? Нет, не такие знаки. И жар силен у царя, неделями держится. Часто в беспамятство впадает больной, бредит осадой казанской, старой изменой боярской, вспоминая годы своего детства. И все сына да жену зовет:

   - Настя, Митя!.. Не дайте меня в обиду... Отстойте от врагов: живым жечь хотят... На лютом огне мое тело палят!..

   Но лекаря, из чужих земель пришельцы, живущие в Москве и свои, русские, монахи - знающие люди, в леченье и зельях лекарственных сведущие, не велят никого пускать к царю, чтобы болезнь не передалась, так как заразная она.

   Прислужник, помогавший сначала Ивану, когда захворал тот, сам скоро заболел так же тяжело, как и царь. Но за простым челядинцем ухода не было. Только один лекарь все к нему заходил и давал ему на пробу снадобья, которыми думал царя пользовать. Если лучше становилось прислужнику, лекарь давал это средство царю. Если от лекарства хуже становилось слуге, лекарь выливал дозу, приготовленную для Ивана. И в бане парил испытатель-врач второго больного, и холодом пользовал, ища, от чего поддается болезнь.

   Не мудрено, что слуга скоро и умер.

   Окружающие царя, не зная, что пришлось испытать бедняку от лекаря, - перепугались, особенно Захарьины. Все их могущество зависело от состояния здоровья Ивана. Умрет он, малолетнему Димитрию, если даже признают бояре в нем будущего царя, опекуны будут даны, самые знатные, самые сильные породой, самые богатые землями и деньгами. А Захарьины только-только что оперяться стали. И, конечно, многочисленные враги и завистники поспешат ввергнуть "выскочек" в такую пропасть, из которой потом и не выбраться. Примеры тому у всех живы в памяти: Глинские рухнули... Шуйские, Вельские рухнули! Овчина, временщик всевластный, и весь род его рухнул, в собственной крови потонул, захлебнулся.

   Жуть проняла братьев Анастасии. Страх свой сумели они и царице передать. А там, когда на больного нашла минута просветления, рискнули и к нему пробраться оба шурина.

   Обрадовался Иван, долгое время, в светлые минуты между бредом, не видавший никого, кроме лекарей да челяди ближней, но ни бояр, ни родни не замечавший у своей постели.

   - Здоров, Данилушка, братец... И ты, Никита... Чтой-то не видать никого из моих при мне? Али так уж прилипчива хворь моя? - слабым голосом спросил Иван.

   - Есть тот грех, государь. Да вот мы не побоялись... навестить, проведать тебя пожелали...

   - Спасибо. А жена што? А Митя?

   - Все здоровы, дал Господь. Кручинны только больно!

   - Ну, вестимо... Да, Бог даст, оздоровею я скоро, утешу их...

   - Конечно, на все Божья воля... В животе и смерти - Он Судья, государь-братец...

   И тон речей у обоих шуревьев был так тревожно-зловещ, что Иван задрожал.

   - Да... да разве уж так плохо дело мое? Что лекаря говорят? Я сам спрашивал. Они все утешают: "Ты, мол, здоров, государь!" Толкуют мне: "Одолеешь недуг свой тяжкий, поправишься". Что же? Али неправду бают? Тешут меня, словно дите малое? Говорите скорей!..

   - Нет, что же!.. Коли лекаря толкуют - им лучше знать... - не глядя на больного, ответили оба гостя.

   Помолчал Иван, вздохнул, потом опять заговорил:

   - Ну, на все воля Божия!.. Никто, как Он! Вижу, надо о смертном часе подумать... Волю свою оставить, царства свои и землю всю при жизни за Митей закрепить. Господи, не дай ему того изведать, что мне по малолетству моему испытать довелось.

   - А, гляди, не лучше и будет, - дай Бог, мимо молвить!.. Ну да все ж таки... ежели племяш осиротеет наш... и ежели ему защиты близкой, родной не будет... Как думаешь: долго ль ему и жить-то без тебя останется? Вон у тебя брат родной - дурашлив да никчемен! Так уж надо по правде говорить. Да зато - двоюродный твой... о-ох!..

   И Данило Юрьин, не докончив речи, только покачал головой.

   - А что?... Разве уж?...

   - М-м-м... Да как сказать... Толкуют, что большие советы советует князь Володимир Андреич с боярами да с воеводами многими... Особенно кто твою опалу изведал... Мало того, Одашев - собака, старый пес, отец твоего любимчика, так и днюет и ночует в палатах у Старицкого. Мало ему, холопу, что сам из грязи да в князи пролез, боярином окольничьим сделан... что сынишко его стольником... Кричал, поди, Олешка, што любит тебя, што раб твой верный... А видал ли ты его при себе?

   - Разок заходил...

   - То-то ж! А поп Селиверст, сказывают, с ними ж. Он - давний доброхот Старицких... Еще через Шуйских, твоих и нашего роду ворогов неустанных. То присмирели было они, как тебе Бог победу над Казанью даровал., да сына послал... А при недуге твоем тяжком - и снова кадык подняли. Да так высоко, и-и, Господи! И будто недоволен Олешка малой отличкой... А как сказал ему поп Селиверст: "Не кручинься, друже! Живет правда! Помнишь, как пели жены израильские: "Саул победил тысячи, а Давид - тьмы!" - так, може, и тебе такое же воспоют!.."

   - Да быть не может? - дрожа от волнения, переспросил Иван.

   - Вот те Христос! У меня вить тоже не котел на плечах. Везде свои люди поставлены. Без того нельзя. Так вот, Олешка на слова поповы и ответствует: "Бог велик и в малости - людей своих находит! А будь у меня больше силы, и ты, батько, клобук митрополита мог бы на башку вздеть. Не хитрость какая его носить! засиделся Макарий, вишь, на своем месте! Тринадцатый год сидит. Пора и честь знать! Одно, грит, не к руке: женатый ты поп, не вдовый, не черноризец". А поп на ответ: "Было бы из-за чего?! Постриг недолго-те принять и от живой жены! Церковь Святая - первая невеста души и единая, непорочная, неизменная!.." Вон оно куда уж дело гнут!..

   Замолк Данило, смотрит: как его речи повлияли на больного? А тот только прошептал:

   - Дьяка моего... Ивана Михайлова... у него хартия... и митрополита мне... хочу волю свою...

   Не докончил, побледнел и сомлел.

   Но для Юрьевых было достаточно. Пользуясь страхом, который зараза внушала всем близким к Ивану людям, они вторично выследили, когда легче стало больному, - и явились с Макарием и еще с двумя священниками митрополичьими, ближайшими, предупредив заранее владыку, в чем дело.

   Дьяк Михайлов, у которого, по обычаю, наготове была духовная, дал ее царю.

   Макарий первый вошел к Ивану и долго сидел с ним наедине. О чем толковали они - никто не узнал. Потом позвали свидетелей: бояр и попов, приготовленных в соседнем покое, - и они подписали завещание больного царя, составленное по примеру других таких же актов, писанных отцом и дедом Ивана.

   Особенностью их являлся новый порядок наследования. Престол назначался не старшему в роду, как раньше бывало, а старшему сыну умирающего царя. И только если нет сыновей у него, власть переходит к братьям по старшинству.

   - Царь подписал духовную... Царство царевичу Димитрию приказал! - сейчас же пронеслось по дворцу.

   И печалились люди, близкие к Ивану, - и рады были, что решен этот жгучий вопрос, грозящий многими неурядицами, умри царь внезапно, без завещания.

   Зато партия князя Владимира призадумалась.

   - Никто, как Юрьины, надоумили царя! - сказал Сильвестр, недовольный, что за последнее время Иван не так уж послушен ему стал, как был первое время после "великого пожара московского".

   - Не беда! - отозвался бывший при разговоре изворотливый князь Иван Михайлыч Шуйский. - Завещать он все может, хошь Могола Великого престол, - своему Митяньке. А мы креста не целовали младенцу несмышленому помимо старшого родича, дяди его, князя Володимера, как оно по старине водилось... и целовать не станем. Хуже, что ни день, царю... Гляди, до разговенья не дотянет, не услышит звону пасхального... А мы - своего царя красным яичком величать будем.

   И Шуйский поклонился степенно князю Владимиру, в доме которого собрались все единомышленники. Но Иван не только дотянул до пасхальной заутрени, а даже словно бы выздоравливать стал, только слабость сильная держала его в постели. И по-прежнему отделен он был ото всех, во избежание заразы.

   Вдруг оповещение пришло: на второй день Пасхи - присяга всем боярам и князьям объявлена, и князю Юрию, и самому Владимиру Старицкому; а присягать и крест целовать наследнику царскому, первенцу его, княжичу Димитрию. И во всех церквах приказано от митрополита: Евангелие ставить и к целованию крестному с записью приводить всех - и бояр, и простых, и служилых людей.

   В самую Страстную субботу сильнейший приступ болезни снова поставил Ивана на рубеже между жизнью и смертью. По словам врачей - то был решительный кризис.

   Загудели в полночь пасхальные колокола. Все церкви кремлевские сияли тысячами свечей... Черно повсюду от молящихся... Всем веселье и радость. Только царица Анастасия, в слезах, бледная, убитая, сидит одна в терему, у колыбели первенца своего, так печально вступающего в свет. Не радость светлую, опасности и гибель несла ему первая весна, которую пришлось встречать на земле малютке. Умри Иван - царица знала, что ей с ребенком тоже недолго жить на свете. Избавятся от нее скорешенько враги, соперники ее ребенка, милого, ненаглядного сыночка...

   Всех женщин отпустила Анастасия в церковь дворцовую, а сама не пошла никуда. Не праздник - тяжкие будни для нее потянулись с той минуты, как захворал Иван. Да еще самое худшее, что не пускают царицу к больному. Говорят, может и она захворать, и малютку погубить. Эта последняя мысль, опасение заразить Димитрия, пересиливает в молодой женщине неодолимое желание: пойти к мужу, кинуться на колени у его постели, целовать страдальца, освежать прикосновением рук его пылающую голову...

   И раздвоенное чувство Анастасии: страх за ребенка и тоска по мужу - измучили, извели эту кроткую, дородную раньше красавицу

   Только ее прекрасные глаза - словно еще больше они стали, еще шире раскрыты на исхудалом лице и горят затаенной мукой, поражают скорбной красотой, влекут к себе неудержимо каждого, на кого ни взглянет Анастасия.

   Но она и глядит-то редко на кого, кроме как на сына. Все ей в тягость, всем не верит она. И хотела бы, а не верит!

   Ведь что теперь только делается?! Ни для кого не тайна, какие происки творятся в пользу Владимира Старицкого против Ивана. И пугливо затихла Анастасия. Полумрак, тишина в низких покоях теремных у царицы. Там, за окнами, - весна просыпается, природа воскресает, Светлое Христово Воскресенье славят люди. А на сердце у одинокой женщины - такая же грусть и полумрак, как в светелке, в спаленке царевича, где сидит она, сторожит мирный сон младенца.

   Вдруг скрипнула дверь в светелке. Анастасия поднялась, сделала шаг вперед и, вглядываясь в углубление арки, где был вход, спросила:

   - Ты ли, Дарьюшка?

   Но, к удивлению царицы, в горенку с поклоном вошел Алексей Адашев, а не старуха-мамка верная, Дарья Федосеевна, сестра казначея Головина.

   Прямо и смело подошел он к царице, словно не замечая ее удивленного взора, еще раз поклонился до земли и, подавая ей большое красное яйцо лебяжье, хитро изукрашенное и разрисованное, проговорил:

   - Христос Воскресе, государыня-матушка!

   - Воистину воскресе! - отдавая поклон, ответила Анастасия и машинально, как принято, подалась немного вперед головой, чтобы принять уставное христосованье.

   Смелый временщик, вместо того чтобы почтительно, не касаясь руками, не прижимая губ, совершить обряд, - неожиданно подошел совсем близко к Анастасии, обнял ее сильно, горячо, как только муж жену или брат любимую сестру обнимает, и три долгих, греховных поцелуя обожгли царице губы.

   Крайнее изумление, смущение невольное, стыд и гордый гнев, целая смена различных ощущений пронеслась в душе у Анастасии. Не находя, чем объяснить подобную неслыханную наглость, она подумала: "Пьян, видно, холоп".

   И решила быть очень осторожной с незваным гостем.

   Все-таки немалую службу сослужил он ее мужу, государю Московскому. Толкуют, что отец любимца царского, боярин Феодор Адашев, на сторону Старицкого и Шуйских перешел, а сын под шумок так себя ведет, что не разберешь, чью руку он тянет. Больного ли царя или здоровых недругов его? Ну да сейчас разбираться не время. Каждый человек пригодиться может, особенно такой, как Адашев, первый друг властного Сильвестра и сам - не маломощный в Думе, в управлении земском и даже в рядах воевод.

   Не любит лукавить и гнуться Анастасия. Претит ее чистой душе всякая ложь. Да что поделаешь?! Гроза налетела и на семью ее, и на все царство. Тут и не хочешь, а лукавить, душой кривить научишься. В одно мгновенье этим самым троекратным, жгучим, полным страсти лобзанием выдал свое давнишнее влечение к Анастасии Алексей. Все стало ясно царице: и взгляды его долгие прежние, и речь ласковая, вкрадчивая... Но, пока был здоров царь, наперсник его, ложничий, спальник приближенный, в узде держал свои чувства.

   Теперь - Иван умирает. Положение царицы и царевича тяжелое, шаткое. Чего же стесняться?!

   Противно Анастасии видеть такую низкую душу, встретить черную неблагодарность к царю со стороны человека, всем обязанного Ивану. Но - надо молчать, терпеть. Может быть, не давая никаких прав на себя, кротостью и лаской удастся пробудить совесть в сильном лукавце? Может быть, и ей, и царю, и Мите ее милому послужит на пользу Адашев? Ведь вон какую он силу забрал!

   И бедная, растерявшаяся женщина подавила смущение и негодование, все чувства, вызывающие сейчас яркую краску на щеках царицы, сделала вид, что не поняла, не заметила дикого порывов своем подданном и рабе.

   - Что скажешь новенького, Алексей Феодорович? Садись Спасибо, что не забыл меня, одинокую, бедную...

   - Да, не ведает, видно, и Господь порою, что творит, - хмурясь проговорил Адашев. - Тебе, такой душеньке чистой да ангельской, государыня-матушка, испытания столь невыносные и незаслуженные посылает!

   Горячим, искренним тоном произнес Адашев свою речь, но хмурится он не на несправедливость Судьбы, а на другое. Прямо в душу ударил ему равнодушный, сдержанный вид, с каким Анастасия приняла смелую, жгучую, хотя и замаскированную ласку отважного, красивого собой, молодого мужчины. Алексей ведь знал себе цену. Лучше бы рассердилась царица за необычный поцелуй, как бы дерзость. Но она словно ничего и не заметила! Это слишком обидно.

   Неужто так любит молодая красавица своего ветреного, припадочного и раздражительного мужа? Любит и после такой долгой его болезни, когда тот умирает? Любит, вопреки всем огорчениям, какие приносил ей Иван на глазах самого Адашева? Быть не может!

   Значит, другой кто-нибудь успел опередить его, Алексея? Занял место, которое он думал захватить? Место, равносильное положению Ивана Овчины-Телепня при княгине Елене во время младенчества Ивана. Теперь, случайно, - все сходно повторяется. Царь Иван умирает. Димитрий, наследник, - малютка. Против нового порядка наследия - Владимир Старицкий стоять собирается за права старшего в роду на венец Мономахов. Старший этот - сам Владимир. Без Адашева и Сильвестра - Анастасии пропадать! Неужели она не поймет того?

   И, подавляемый ослеплением страсти столько же, как и честолюбием, Адашев, совершив первый шаг, решил, не останавливаясь, идти уж и дальше, до самого конца.

   Быстро подойдя к двери, он заглянул туда, убедился, что нет никого еще в соседней комнате, да и быть не может. Он в самом начале службы выскользнул незаметно из храма и пробрался сюда. Захлопнув тяжелую, сукном обитую дверку, Адашев даже не задумался, запором преградил до времени вход в комнату кому-либо из свиты царицыной.

   Вернувшись к царице, у которой и ноги подкосились, так что она вынуждена была опуститься на лавку, недалеко от колыбели сына, - Алексей подсел рядом и решительно заговорил:

   - Слыхала ль, государыня, на второй день праздников царь-государь приказал дьякам и боярам своим думным к присяге людей и рать привести, особливо - Шуйских с Мстиславскими и князя Володимера...

   - Слыхала! - как эхо, слабо отозвалась царица.

   - А знаешь ли, пошто так заторопился царь? Ведь духовная дадена. И ежели помрет государь - воля его ведома. Так, говорю, спешки такой, присяги преждечасной причину ведаешь ли, государыня?...

   - Сдается, что знаю.

   - Знаешь? И то ладно. Меньше мне толковать с тобой придется. Так ведаешь ты и всю кашу, какую княгинюшка вдовая, Евфросиния Старицкая, для сынка своего заварила? А?... Как бояр подбирает, люд честной сзывает, золотом сорит, чтобы смуту поднять, на место наследника-царевича - дядю евонного первородного старинным обычаем на стол посадить?

   - Слыхала... Сказывали.

   - Та-а-ак... А чем беду избыть? О том думала ль, государыня-матушка?...

   - Нет! На Бога надежду возложила. Не даст Он в обиду сироту!

   - Э-эх, государыня, давно сказано: на Бога надейся, а сам гляди-поглядывай! Вон, государь твой, хошь и хворый, умирает, поди, - а боле тебя в деле смекает: на послезавтрева присягу объявил. Оно бы кстати, да одна лиха беда: кто примет присягу, тех и бояться бы нечего. Все люди прямые, верные, честные! А кто опасен, кто змий самый и роду и царству нашему, те или прямо креста целовать не станут, али увильнут, в "нетях", хворыми скажутся, потайно в вотчины отъедут на время на самое смутное... Ежели, скажем, нынче умрет царь...

   Настасья вздрогнула даже от этих жестких, уверенных слов. Но

   Адашев прав: и сама царица плохо надеется на выздоровление мужа.

   - Нынче умрет царь, - словно не заметив волнения Анастасии, говорит Алексей, - завтра ж мятеж загорится. Ежели еще при жизни государя не приключится чего... И дай Бог, ежели тебя в заточение и царевича - в монастырь свезут, от мира укроют, пека посхимить можно буде отрасль царскую. А не то...

   И Адашев уже не стал доканчивать, не пояснил подробней, какая участь может постигнуть мать и ребенка со смертью царя.

   Молча слушала Настасья, выжидая, желая узнать, к чему клонит речи свои этот раньше такой мягкий, вкрадчивый, а теперь - словно подмененный человек.

   Адашев, и не ожидая ответов от Анастасии, быстро продолжал:

   - Есть еще спасение у тебя с сыном... Все равно: умрет ли Иван али выздоровеет...

   Не царем, не государем назвал Адашев мужа, а просто Иваном - и это больно кольнуло в сердце царицу. Но она все молчит и слушает.

   Адашев же, не видя или не желая видеть ничего, продолжал:

   - При юности еще Ивана речи ходили воровские, что не от колена царского он, а сын-де... Ну, сама знаешь... И вот, если будет очень стоять государь на присяге Димитрию, хотят припомнить о том, что-де Володимер Старицкий прямой Рюрикович, а не сумнительный... И прямо креста не примут... Гляди, при жизни из цариц с царем тебя и его разжалуют.

   Настасья слушает - молчит.

   - А всему тому и поправка есть. И в моих руках она! Знаешь, немало бояр я людьми сделал вместе с попом Сильвестром. За нами стена тоже стоит немалая. Можем мы перехватать нынче ж в ночь самых главных ваших недругов и то им уготовать, что они вам сулят. В ту яму толкнуть, кою тебе с сыном роют. Только...

   - Только?...

   - Добро за добро. Не... не отринь меня!.. - вдруг, против воли понижая голос, произнес Адашев, хотя и не мог их услышать никто.

   Побледнела Анастасия. Вскочила. Глаза горят негодующим огнем, губы презрительно сжаты.

   Всего ожидала она, только не такого прямого, постыдного торга. И, не находя слов, с дыханьем, которое перехвачено было в груди, - стоит она, словно мраморное изваяние...

   Зарвавшийся Адашев, объясняя смущением молчание царицы, обрадовался, что она не гонит, не бранит его, как можно было ожидать, а стоит и глядит молча... И, чтобы окончательно довершить предполагаемую победу, Алексей быстро продолжал:

   - Не посмел бы я слова такого сказать, если бы уж давно не жалел тебя, не тосковал в ночи бессонные, днями - годами не кручинился... Какая твоя жизнь?! Раньше - совсем образа Божьего не было на Иване, а как мы с Селиверстом стали поманеньку обуздывать его, он и с тобой по-людски зажил, да не совсем! Чай, знаешь, что на охоте он творит, в селах своих? Слыхала, что под Казанью было?... И татарок, и крымок, и с робятами блуда всякого непотребного!.. А ты все терпишь, кроткая, аки агнец, голубица чистая... Как же не любить тебя, красотушка?... А греха не бойся. Вдовой останешься ли - можно будет грех венцом покрыть. Я сам уж боле года вдовый. Поженимся с тобою! А выживет Иван - покаемся в грехах, Бог простит, он милосердный. А уж как любить, беречь тебя буду! Не мальчишка я... не беспутный какой. Видала, чай, как сумел я князьями верховодить, царство, не от отцов дарованное, а чужое, устроить сумел. Так для тебя не жизнь - рай земной, гляди, налажу... Да что ж ты молчишь? Слова не скажешь? - вдруг перебил он сам себя, обеспокоенный все-таки видом и безответностью Настасьи Романовны.

   Невольно ища ее близости, он сделал шаг вперед и хотел взять руку царицы.

   Но Анастасия отшатнулась от него, как от пресмыкающегося, медленно, не сводя негодующего взора с лица Адашева, с презрительной гримасой на прекрасных губах, - подошла вплотную к кроватке Димитрия, словно ища там защиты.

   Дикая, внезапная, необъяснимая злоба охватила Адашева при виде отступления любимой женщины. Редко поддавался страстям и влечениям уравновешенный, добродетельный Алексей, но теперь страсть взяла свое - и он окончательно потерял голову. Какие-то темные силы проснулись и владели сейчас этой всегда ясной и спокойной душой. Он хрипло заговорил:

   - А! Бежишь?... Не любишь меня?... Боишься? Может, иного кого полюбила уже? Не в час, не вовремя я, значит?... Все равно! Гляди, не сделаешь по-моему - и подмоги ниоткуда не жди. Гибель тебе, и сыну твоему, и мужу хворому! Всем гибель вам!

   Тогда все так же, не произнося ни звука, с лицом скорбным, бледным, покрытым ужасом, - царица распахнула полог кроватки сына, подняла руку и коснулась распятия с мощами, висевшего над изголовьем Димитрия, словно ища защиты от злых духов.

   Губы ее тихо-тихо стали шептать слова молитвы, словно заклинание от бесов.

   Какой-то хриплый, натянутый, притворный смех раздался у нее за плечом. Это захохотал Адашев.

   Видя неудачу, он все-таки не хотел признать себя побежденным и сквозь притворный смех заговорил:

   - Гляди, испугалась царица-матушка! Успокойся, я не дьявол во плоти, хоть и правда: искушать тебя приходил. Время приходит крайнее. Вот и понадобилось мне узнать: какова ты мужу своему жена верная, сыну - мать доброхотная? Вижу: честь и хвала тебе, государыня. Оздоровеет государь - скажу ему, сколь ты верна закону и слову Господню... Прости, не обессудь! Пойду хлопотать, чтобы послезавтра и в самом деле чего не случилось в час целования крестного. Храни Господь тебя с царевичем.

   И, отдав земной поклон, Адашев вышел из светелки, оставя в полном недоумении бедную женщину. Не знала Анастасия, что ей и думать. Куда кинуться? Что начать? Ей даже не верилось, что вся дикая сцена разыгралась и взаправду здесь, в опочивальне ее сына, у его колыбели. Не наваждение ли то было дьявольское? И она все стояла, шепча молитвы...

   Пришли боярыни, и девушки, и мамки, стоявшие у заутрени, стали христосоваться с царицей, разговенье устроили.

   Анастасия, наполовину выйдя из своего оцепенения, подозвала Дарью Федосеевну и сказала:

   - Дарьюшка, побудь при младенчике. Не отходи. А я на миг тут на один... Только не отходи, гляди!

   - Что, государыня-матушка, али в палату Крестовую охота заглянуть, службу послушать?... Поют, поют очень там. Иди, хоть малость побудь, а то - грех! Экий праздник, а ты и в церковь Божию не пошла.

   - Не до того, Дарьюшка...

   - Горе, знаю... Да к Господу-то с горем и надо ходить. Он благ, Милостивец... Иди, иди, милая.

   И старушка села у колыбели, явно решив не отходить отсюда, как приказала царица.

   А Настасья Романовна пошла не в церковь домашнюю, нет.

   Откинув писанку Адашева, которую машинально держала еще, зажав в руке, - царица взяла с блюда простое красное яйцо, каким христосовалась со своими девушками и старицами, проживающими у нее наверху, и, кутаясь в простой охабень, полуосве