Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - Борьба у престола

мрачила ее настроение.

   - Двенадцать дней его нет, - упавшим голосом сказала она. - Что с ним, вернется ли?

   - Почему не вернется? - возразила татарка. - Он не дитя, да и не один поехал.

   - Ах, ты ничего не понимаешь! - с досадой крикнула княжна, топнув ногой. И снова беспокойно заходила по комнате.

   От отца она знала все значение посольства, и хотя не вполне понимала создавшееся положение, но, видя отца озабоченным и тревожным, сама не зная чего, боялась.

   Последние два дня Григорий Дмитриевич был до такой степени озабочен, что с утра, пока еще дочь спала, исчезал из дому и возвращался, когда она опять уже спала. По получении известия от верховников о согласии Анны на кондиции, князь принял самое деятельное участие в обсуждении вместе с верховниками, которые его особенно чтили и уважали, вопросов, касающихся дальнейшего устройства управления.

   Под влиянием смутных опасений Паша решила пойти узнать не дома ли отец.

   - Я пройду к отцу, - сказала она и вышла из комнаты.

   По узкой лестнице она спустилась на первый этаж, где были приемные комнаты и деловой кабинет. Многочисленные лакеи уже зажигали огни.

   Через ряд просторных зал, где Григорий Дмитриевич не раз устраивал волшебные празднества в честь юного императора, через огромную столовую Паша прошла к кабинету отца. У дверей она встретила приближенного лакея князя, Константина.

   - Сиятельный князь еще не вернулись, - почтительно доложил лакей.

   - Как вернется, хоть ночью, сейчас же оповестить меня, - приказала княжна.

   Она повернулась и медленно направилась назад.

   Она подходила к приемной зале, как вдруг услышала голос, при звуках которого у нее похолодело сердце и словно отказались служить ноги. Волнение ее так было велико, что она оперлась о косяк двери.

   - Так когда же вернется князь? - спрашивал молодой громкий голос Дивинского.

   - Неизвестно, Федор Никитич, - ответил старческий голос дворецкого Тихона.

   - Ну, так я подожду, - отозвался Дивинский.

   - Притомились, батюшка, - говорил Тихон. - Не выкушаете ли винца с устатку?

   - Вот это дело, старик! - весело ответил Дивинский. - И устал я очень, да и есть охота.

   - Сейчас, сейчас, батюшка Федор Никитич, - послышался голос Тихона.

   Вся дворня любила Дивинского за его приветливый, всегда ровный нрав, за его щедрость. Его отец Никита Ефимыч был близким: другом князя Григория Дмитриевича и по жене приходился ему дальним родственником. Последние годы Никита Ефимович был по болезни в абшиде. Он умер в чине генерал-поручика в своем родовом имении близ Тулы в начале царствования Петра II, оставив своему сыну большое состояние; своей матери Федор Никитич не помнил. Умирая, Никита Ефимыч поручил своего сына заботам князя Юсупова. И тогда же Григорий Дмитриевич обласкал сироту, бывшего уже поручиком гвардии, и при переезде двора в Москву взял его с собой в качестве адъютанта.

   В Петербурге юный Дивинский, ведя праздную и рассеянную жизнь, сравнительно редко бывал в доме Юсупова, но с переездом в Москву отношения стали теснее, и Федор Никитич стал уже вполне своим у князя. Своим считал его князь, своим считали его дворовые и слуги князя, и сам он чувствовал себя в доме князя как у себя.

   Красота Прасковьи Григорьевны не могла не произвести на него впечатления, а постоянная близость во время непрерывных празднеств при Петре II обратила это впечатление в более глубокое чувство.

   Паша услышала тяжелые, шаркающие шаги Тихона, спешившего распорядиться. Шаги затихли. Дивинский остался, видимо, один.

   Паша уже овладела собой. Она смело раскрыла дверь и вошла в залу. На большом мягком кресле, вытянув ноги в грязных ботфортах с раструбами, сидел Дивинский. Шляпа валялась вместе с крагами на ковре. Голова Дивинского опущена на грудь. Очевидно, он очень устал, и им сразу овладела дремота... Он был без парика, который ввел в форму офицеров покойный император. Короткие, темно-русые кудри были встрепаны. Глаза закрыты.

   Княжна на цыпочках, затаив дыхание, подошла к нему. Но привычка бодрствовать и во сне, приобретенная за последние тревожные дни, сказалась. Как ни были легки ее шаги, Дивинский раскрыл глаза, поднял голову и мгновенно вскочил на ноги.

   С улыбкой, сияющими глазами глядела на него княжна.

   - Княжна! Прасковья Григорьевна! - радостно воскликнул Дивинский, и яркая краска залила его лицо.

   Он сделал шаг вперед, но тотчас смущенно остановился, опустив глаза на свои грязные сапоги. Его камзол также был не особенно чист. Сразу было видно, что он приехал сюда прямо с трудной дороги.

   Несколько мгновений они, смущенные, молча стояли друг перед другом. Как всегда бывает в таких случаях, женщина скорее овладела собою.

   - Здравствуйте, Федор Никитич, - почти спокойно произнесла она, протягивая ему руку.

   Но рука ее была холодна и дрожала. Дивинский почтительно ж робко едва прикоснулся к ней.

   - Ну, как... вы здоровы? Слава Богу!.. - говорила Паша, не спуская с него глаз.

   Мало-помалу и Дивинский овладел собою. Он поднял голову.

   - Я прямо с дороги, мне надо видеть Григория Дмитриевича, - начал он. - Яне ожидал увидеть вас сегодня. Простите за мой вид.

   И он опять взглянул на свои сапоги.

   - Я всегда рада вам, - тихо ответила Паша, и ее голос слегка дрогнул. - Слава Богу, что вы вернулись, - еще тише добавила она. - Я так ждала вас! Но садитесь же, вы устали.

   - Так вы ждали меня? - повторил Дивинский, приближаясь к ней и осторожно беря ее за руку.

   - Я ждала вас, - тяжело дыша, ответила Паша, не отнимая руки.

   - А я, - шепотом произнес Федор Никитич, - я только о вас и думал... Только и ждал встречи с вами... Я ни на минуту не забывал о вас. И в мечтах о своей судьбе я всегда видел вас рядом с собой...

   Он крепче сжимал руку княжны и ближе подвигался к ней. Он чувствовал на своем лице жар ее пылающего лица.

   - Давно, давно, не знаю когда, мне кажется, всегда, только о вас и думал, мечтал, надеялся, любил...

   Последнее слово вырвалось у него, и словно порвалась какая-то узда, удерживавшая его. Магическое слово сразу сделало близким и доступным то, о чем он мечтал бессонными ночами, что казалось ему так бесконечно далеким.

   И это слово сладкой болью отозвалось в страстном сердце внучки Абдул-мирзы, чья огненная кровь кипела в ее жилах.

   С тихим, блаженно-страдальческим вздохом Паша вся подалась вперед и судорожно крепко обняла Федора Никитича.

   - Федя, милый!..

   Шум шагов нарушил очарованье. Тихон в сопровождении двух лакеев входил в залу. Лакеи несли за ним подносы с вином и закуской. Увидя княжну, Тихон заметно удивился.

   - Тихон, - весело воскликнула княжна. - Отчего один прибор? Я тоже голодна!

   - Княжна, голубушка, я мигом, - отвечал старик. - Разве знал я!..

   - Ну, ладно, ладно, - прервала его княжна, - Вели дать скорее прибор и бокал.

   Пока лакеи устанавливали на столиках блюда и бутылки, Тихон сам поспешил за прибором для своей княжны.

   Дивинский счастливыми глазами глядел на Пашу.

   Тихон принес прибор и бокал и по знаку княжны удалился. Дивинский остался наедине с Пашей. Она сама налила ему вина и пригубила его. Они ели с одной тарелки, смеялись, о чем-то говорили и забыли обо всем в мире. Чем-то далёким казались Дивинскому и его поездка, и Анна, и те важные вести, с которыми он так спешил к Григорию Дмитриевичу. Все это было для него сейчас не важно. Важно было для него только его собственное чувство, первый поцелуй, эти минуты наедине, это дорогое лицо, эти глаза, волосы, тонкие руки... Не было ни прошлого, ни будущего.

   Бесконечной нежностью светилось это дорогое лицо, на которое он не мог налюбоваться. Это были минуты, когда раскрылись их сердца, и вольные, счастливые, томные слова текли, как ручей. Они говорили, и им все казалось, что осталось сказать бесконечно много и что никогда они не выскажут всей души...

   Сколько прошло времени... Час, два - никто из них не мог бы сказать. -

   Удивленный князь остановился на пороге, пораженный необычайной картиной. За маленьким столиком рядом с Дивинским сидела веселая и оживленная Паша, перед ней стоял бокал вина, Дивинский что-то с жаром говорил.

   - Ай да дочь! - воскликнул весело Григорий Дмитриевич. - А ты, Федька, с луны, что ли, свалился?

   При звуке голоса князя Федор Никитич так стремительно вскочил с места, что чуть не опрокинул столик. Паша тоже встала, открытым взором глядя на отца.

   - Князь Григорий Дмитриевич! - взволнованно произнес Дивинский. - Я привез важные вести!..

   - Батюшка! - воскликнула Паша, бросаясь к отцу и крепко обнимая его.

   - Ах ты! - произнес князь, целуя дочь. - Оставь, потом, потом, - добавил он, ласково отстраняя ее. - Вижу уж, знаю... Ну, иди к себе, а мы с Федором Никитичем посчитаемся. А тебе ужо попадет...

   - Отец, он все скажет, - тихо и серьезно произнесла Паша.

   - Ладно, ладно, ступай, - сказал князь.

   Паша радостно улыбнулась Дивинскому и вышла из залы.

   - Ну, что, говори, - нетерпеливо начал Юсупов. - Это потом... - и он махнул рукой вслед ушедшей дочери.

   Он подошел к столу и один за другим выпил два бокала вина. Казалось, его нисколько не удивила такая близость его дочери к Федору Никитичу.

   - Когда ты приехал? - спросил он.

   - Мы приехали сегодня днем, - смущенно ответил Дивинский.

   - Кто?

   - Я, генерал Михаил Иваныч, да Сумарокова привезли.

   Григорий Дмитриевич нахмурился.

   - Генерал привез подлинные кондиции, - продолжал Дивинский, - а Сумарокова захватили под Митавой.

   Дивинский подробно рассказал о всем происшедшем в Митаве, о допросе Сумарокова, который признался, что его отправил в Митаву граф Павел Иваныч, дабы прежде всех оповестить императрицу об ее избрани и действиях Верховного совета. Василь Лукич и распорядился после допроса отправить его в Москву, в Верховный совет. Кроме того, по-видимому, был от кого-то еще гонец. Но его не успели поймать, и Василь Лукич писал произвести о сем строжайшее расследование. А сейчас Дмитрий Михайлыч приглашал князя Григория Дмитриевича приехать к нему. В ночь будут допрашивать Сумарокова и обсуждать, что делать.

   Князь Григорий Дмитриевич молча выслушал Дивинского.

   - Так подлинные кондиции здесь? - спросил он.

   - Генерал передал их Дмитрию Михайлычу, - ответил Дивинский.

   - Ну, слава Богу, - поднимаясь во весь рост, произнес Юсупов. - Пора! А Ягужинский!.. Ну, что, с ним мы теперь справимся! - закончил он, и его лицо приняло жестокое, страшное выражение. Глаза загорелись, широкие ноздри раздулись.

   - Не время щадить врагов, - снова начал он. - Их много, ой как много!.. Дадим же им кровавый урок! Вспомним Петра Алексеевича. Тот никого не пощадил бы для блага отечества!

   Князь тяжелой поступью заходил по комнате, изредка останавливаясь, чтобы выпить бокал вина, до которого был великий охотник. Глядя на его грозное лицо, Дивинский не смел нарушить молчания. Но вдруг лицо князя просветлело и сразу стало добрым и ласковым.

   - А ты, ферлакур, что здесь напевал Паше? - спросил он, останавливаясь перед Дивинским и глядя на него смеющимися глазами.

   Несмотря на ласковый тон его слов, Дивинский оробел.

   - Князь, - дрожащим голосом начал он. - В последний год вы заменили мне отца... Я вечно благодарен вам, я бы... я... хотел бы стать вашим сыном...

   Он взволнованно замолчал. Князь уже не смеялся. Он серьезно и задумчиво смотрел на стоящего перед ним с опущенными глазами Федора Никитича.

   - Да, - медленно начал он. - Я давно видел, что слюбились вы. Я видел это, может, раньше, чем вы сами про то узнали. И по тому как я относился к тебе, ты должен понять, что не я помешаю вашему счастью.

   Дивинский сделал к нему движение.

   - Постой, - остановил его князь. - Ты честный и смелый офицер и дворянин... Я готов назвать тебя своим сыном. Но, говорю тебе, повремени! Смутно теперь, и болит мое сердце. Рано торжествовать еще победу. Подожди, и когда мы отпразднуем победу, - Паша твоя! Вот тебе рука моя.

   Дивинский крепко пожал протянутую руку. Князь обнял его и поцеловал.

   - Ты хороший офицер. Исполни же до конца свой долг. Ну, теперь иди, отдыхай. Отдохну к я часок, а там пойду к Дмитрию Михайлычу. Ты ночуй у меня.

   Это был счастливейший день в жизни Федора Никитича.

  

  

   Был ранний час, и на улице еще царила тьма. Просторный кабинет Ягужинского был ярко освещен многочисленными свечами. За столом сидел Кроткой и разбирая бумаги.

   Накануне, поздно вечером, из Верховного совета была получена повестка, приглашавшая графа Павла Ивановича к девяти часам утра в большой кремлевский дворец на собрание. Какое собрание - в повестке не было указано. На всякий случай Семен Петрович, всегда аккуратный, подобрал бумаги, касавшиеся последних распоряжений, отданных Верховным советом графу. Верховный совет возложил на Ягужинского предварительные подготовления к предстоящему погребению покойного императора, заготовку траурных карет, устройство гробницы, выработку в общих чертах церемониала погребения соответственно бывшим "прискорбным оказиям" и другие столь же несложные, но хлопотливые дела.

   Кротков составил уже небольшую записку о мерах, принятых графом к исполнению поручений совета. Он делал свое дело механически, по привычке, и на его худощавом, спокойном лице нельзя было прочесть тревоги, пожиравшей его душу. Едва ли у Ягужинского был более преданный человек, чем Кротков. И это было понятно. Семен Петрович был всем обязан Павлу Ивановичу. И не только он, но и его отец, и его дед.

   Старый органист московской лютеранской церкви, отец Павла Ивановича, принял участие в судьбе своего соседа, такого же бедняка, каким был сам дед Семена Петровича. По мере сил помогал ему, бедному "ярыжке" Судного приказа (это было во времена правительницы Софии), и, когда этот "ярыжка" умер, взял к себе на воспитание его единственного сына Петрушу. Петруша провел свое раннее детство вместе с нынешним графом. Но судьба рано разделила их. Талантливый и живой Павел случайно привлек к себе внимание царя Петра Алексеевича, когда в то время еще юный царь посетил кирку и заговорил с не по летам развитым сыном бедного органиста.

   С тех пор Павел Иванович стал быстро подниматься в гору, между тем как Петр Кротков поступил писцом в тот же Судный приказ.

   Шли годы. Умер старый органист. Преждевременно умер от запоя и Петр Кротков, оставив юного сына Семена. Это было в конце царствования Екатерины.

   Когда юный Семен, помня и зная от отца о всех благодеяниях, оказанных их семье старым Ягужинским, с трепетом явился в приемную графа, генерал-адъютанта и камергера Павла Ивановича, он встретил и участие и ласку. В память своего отца, в память детской дружбы с отцом Семена Ягужинский тотчас же устроил его в Сенат, а заметя трудолюбие, способности и скромность молодого писца, взял его к себе в секретари. Семен Петрович платил ему за все самой горячей признательностью. И теперь, разбирая бумаги, он болел сердцем за своего благодетеля. Он видел тревогу графа и знал ее причину. Он сам помогал Павлу Ивановичу писать письмо к герцогине Курляндский, знал о посылке Сумарокова и об его аресте. И повестка Верховного совета казалась ему зловещей. Теперь он ждал выхода графа.

   Но кроме него в кабинете присутствовали еще двое. Это были Окунев и Чаплыгин - адъютанты Ягужинского, которые должны были сопровождать его в совет. В полной парадной форме, в напудренных париках, офицеры нетерпеливо ходили взад и вперед по кабинету. У них был вид людей, идущих на сражение. И действительно, они после последних известий были готовы ко всему.

   Кротков молча сидел, уткнувшись в бумаги. Чаплыгин не выдержал.

   - Семен Петрович, - крикнул он. - Да брось к дьяволу свои бумаги. Бросил бы их в печку. Больше бы прибыли было. Ты лучше скажи, что граф?

   Кротков с улыбкой отодвинул от себя бумаги.

   - Граф! Что граф? Вчера ночью, как получил повестку, поехал к канцлеру. Вернулся чернее тучи.

   - Да, - задумчиво произнес Окунев. - Почернеешь тут. Ну, а ты что?

   - Я? - ответил Кротков. - Я там, где граф.

   - Хорошо сказать,- воскликнул Чаплыгин.- Граф - все же граф, генерал-прокурор, генерал-адъютант... А мы? С нами, брат, церемониться не станут.

   Семен Петрович покачал головой.

   - А с Меншиковым поцеремонились? - сказал он.

   Окунев махнул рукой:

   - И охота вам каркать! Может, поговорят, поговорят - и только.

   - А Сумароков? - спросил Чаплыгин.

   - Велика важность, - ответил Окунев. - Отпустят. Разве что в гарнизон переведут, с глаз подальше. Вот и все.

   - Кажется, идет граф, - вставая, произнес Кротков.

   В соседней комнате послышались твердые, поспешные шаги.

   И действительно, на пороге в полной парадной форме, с голубой лентой Андрея Первозванного через плечо, со шляпой и перчатками в руке появился Ягужинский. Офицеры вытянулись.

   Лицо Ягужинского было спокойно и решительно. Он тоже был готов к борьбе. Он уже знал от Головкина, в чем дело. Сегодня торжественное объявление кондиций, утвержденных императрицей. Особыми повестками были приглашены: "Синод, Сенат, генералитет до бригадира, президенты коллегий и прочие штатские тех рангов".

   Но верховники не посвятили Головкина в подробности допроса Сумарокова, хотя Головкин и знал, что Сумароков в цепях доставлен в Москву. Это было зловещим признаком.

   Он не скрыл от Павла Ивановича самых мрачных опасений. Советовал даже ему временно уехать в какую-нибудь вотчину, тайно ото всех, и пробыть там время до прибытия императрицы.

   Но при всех своих недостатках, воспитанный в суровой школе Петра, Ягужинский не был трусом.

   - Нет, Гаврило Иваныч, - возразил он на его убеждения. - Я не убегу. Я никогда не бегал от врага, и я не боюсь их...

   Войдя в кабинет, Ягужинский ласково ответил на поклоны молодых людей.

   - Вот, ваше сиятельство, - начал Семен Петрович. - Я приготовил премеморию для Верховного совета касательно погребения праха покойного государя.

   - Оставь, Семен, это вздор! Тут, пожалуй, о наших головах идет речь. Сумароков в цепях, - с удареньем повторил он, - привезен в Москву и допрошен господами министрами. - Ягужинский горько усмехнулся. - Так до бумаг ли теперь? Пожалуй, надо ехать, пораньше буду - побольше узнаю. Прощай, Семен Петрович, - ласково проговорил граф, как будто мгновенно охваченный тяжелым предчувствием.

   Он протянул Кроткову руку, и, когда тот в волнений хотел поцеловать ее, граф не допустил и обнял его. Офицеры горячо пожали Семену Петровичу руку.

   - С Богом, счастливого пути, - взволнованно говорил он, идя залами следом.

   В большой зале графа встретили жена и дочь, обе встревоженные. Но граф сейчас же принял веселый вид.

   - Чего вы поднялись такую рань?

   - Не спалось, - серьезно ответила Анна Гавриловна. - Ты поздно вернулся вчера. А вчера вечером заезжал Степан Васильич. Видно, тревожен.

   - Ну, ну, нечего тревожиться, - торопливо проговорил Ягужинский. Видно, присутствие жены и дочери было тяжело ему. Если он был дурным и неверным мужем, что было известно всем и что подозревала Анна Гавриловна, зато был очень нежным отцом.

   - Ну, до свидания, до свидания, - сказал он, целуя жену и дочь.

   Маша почему-то особенно нежно поцеловала отца.

   - Довольно, Маша, пусти, - растроганно произнес граф.

   Глаза Маши были полны слез. И она и Анна Гавриловна вчера узнали от Лопухина о той опасности, которая грозила Ягужинскому.

   Но Анна Гавриловна, по натуре сдержанная и энергичная, могла владеть собой; Маша же едва могла сдержаться от рыданий. Офицеры стояли в стороне, и трудно было решить, чьи глаза выражали больше восторга, глядя на Машу, - Окунева или Чаплыгина.

   Попрощавшись с Павлом Ивановичем, женщины протянули руки молодым офицерам и c^N чувством пожелали им счастливого пути. Лишь только затихли шаги ушедших, Маша с громкими рыданиями бросилась на грудь матери.

   - Маша, Маша, не плачь, - успокаивала ее мать. - Бог милостив...

   Проводив до подъезда графа, Семен Петрович вернулся в кабинет и, глубоко задумавшись, начал ходить взад и вперед. Через несколько минут он позвонил и приказал вошедшему лакею затопить камин. Когда разгорелся огонь, Кротков запер дверь кабинета на ключ, открыл стол, вынул из него связку бумаг и, медленно переворачивая каждую, одну за другой бросал их в огонь.

   Это были черновики письма к Анне, инструкции Сумарокову, заметки для памяти, что сказать ему для передачи новой императрице, список кавалергардских офицеров, преданных и чем-нибудь обязанных своему бывшему подполковнику, также и семеновских и Преображенских офицеров и многих вольных людей - помещиков и шляхетства, так или иначе связанных с Ягужинским.

   Когда сгорела последняя бумага, Кротков облегченно вздохнул и самый пепел смешал с пылающими углями. Потом открыл кабинет, еще раз осмотрел внимательно стал, запер бумаги и направился к себе. Он жил наверху, в тесной комнатке, всю обстановку которой составляли деревянная постель с тощим тюфяком, простой стол с бумагами и книгами, несколько стульев.

   Конечно, Семен Петрович мог бы завести и тюфяк получше, и стулья понаряднее, в богатом доме Ягужинского не было недостатка в мебели, но Кротков не считал нулевым менять обстановку. Он вполне довольствовался ею. На столе лежали разные петровские регламенты, указы об учреждении коллегий, собрание манифестов и церемониалов, включительно до "суплемента", носившего подзаголовок: "В воскресенье 12 декабря 1729 года реляция о высоком его императорского величества обручении, коим образом оное 30-го дня ноября сего 1729 года в Москве счастливо совершилось", и целая кипа "С. Петербургских ведомостей".

   Взглянув на "суплемент", Кротков тяжело вздохнул. Как недавно все это было! И как страшно все изменилось!.. И как темно впереди для всех!..

   Дверь комнаты тихонько приоткрылась, и просунулась чья-то голова.

   - Семен Петрович, дозвольте войти! - произнес голос.

   Кротков узнал старшего камердинера графа, Евстрата.

   - Войди, войди, Евстрат, - произнес он.

   Он привык к тому, что вся дворня обращалась к нему за советами, с просьбами и за разъяснениями. Семен Петрович никому не отказывал: кому поможет советом, за кого попросит у графа. Его любили и ему доверяли.

   Евстрат вошел несколько смущенный.

   - В чем дело, Евстрат? - спросил Кротков.

   - Да вот, - опасливо начал Евстрат. - К вам, Семен Петрович. Не откажите.

   Кротков молча ждал. Наконец Евстрат овладел собою и решительно сказал:

   - Смутно нынче стало. Ну, и всякие такие разговоры. Дворня неспокойна... В кухне что творится - не приведи Бог!

   - Что ж творится? - спросил с любопытством Семен Петрович.

   - Словно неладное! - отвечал Евстрат. - Повар Тимошка прямо говорит, что не будет более холопов, что всем-де Верховный совет положил волю дать. Я, говорит, скоро сам буду вольный человек, женюсь на Малашке, никого не спрашаючись, и в Съестной улице лавку открою. Конюх Никита в деревню уйти хочет, дескать, обрадуют всех, вольные люди будем...

   Евстрат помолчал.

   - Ну, и волнуются, а тут вечор приходил к брату человек от князя Василь Владимировича. Веселый такой. Говорит, сама царица-матушка, дай ей Бог здоровья, царским словом обещала волю нам дать... Оно, конечно, Семен Петрович, - взволнованно говорил Евстрат. - Воля... Надо воли... Конечно, грех Бога гневить, хорошо у нашего барина... А только, того... воли бы нам.

   Молодое лицо Евстрата разгорелось.

   - Скажи ради Бога, Семен Петрович, дала царица волю или так брешут только? Куды ни придешь, везде про то говорят, и у самого графа-батюшки тоже.

   Графом-батюшкой называли в доме Головкина, как отца Ягужинской.

   Евстрат в волнении замолчал.

   Молчал и Кротков, пораженный тем, что услыхал. Он не думал, не ожидал, что "затейки" верховников (это выражение он слышал от Ягужинского) найдут отклик среди бессловесных рабов. Он сам не знал, была ли в этом правда, думали ли об этом верховники, ограничивая самодержавную власть императрицы, но эта мысль ослепила его. До сих пор он смотрел на разгоравшуюся борьбу, как на борьбу, в которой замешаны только могущественные, стоявшие на самом верху люди. И вдруг оказывается, что эта борьба отозвалась глубоко внизу и возбудила мечты и надежды тех, кто за долгие века рабства, казалось, привыкли видеть свою судьбу в полной зависимости от произвола своего господина.

   Кротков долго молчал и наконец ответил:

   - Я ничего не слышал об этом, Евстрат; напрасно волнуются. Как бы не стало потом хуже.

   - Так, значит, пустое, одна брехня, - уныло и угрюмо ответил Евстрат. - Я так и полагал. Ну ж я покажу им, как брехать, - злобно добавил он, и в его словах чувствовалась обида человека, обманутого в своих надеждах.

   - Погоди, Евстрат, - остановил его Кротков. - Время теперь смутное, надо подождать, когда приедет императрица. Она полегчит вам.

   - Полегчит, - с сомнением ответил Евстрат. - Спасибо, Семен Петрович, - закончил он и, махнув рукой, вышел вон.

   Новые мысли, новые чувства пробудили слова Евстрата в душе Кроткова. Верховники могущественны, они ограничили самодержавие императрицы, они теперь могущественнее ее самой. Почему бы им и не сделать этого? А может, они думали о том? А почто же тогда восстал против них Петр Иванович?

   Мысли бурей налетели на Семена Петровича. По своему рождению он был близок к этим дворовым. Его бабушка была из дворовых Олсуфьевых, брат его деда был дворовым Шереметевых. Ему были близки и слезы, и горе рабов. Но Павел Иванович говорил, что Долгорукие лишь о себе мыслят, а дворовый Долгоруких говорит, что они не для одних себя воли хотят...

   Кротков так взволновался, что не мог сидеть дома Он оделся и вышел на улицу, направляясь к Кремлю.

   На улицах было большое движение, и тем оживленнее, чем ближе к Кремлю. Цветными лентами тянулись по прилегающим улицам армейские и гвардейские полки, ехали сани и кареты, на перекрестках стояли военные посты. У большого кремлевского дворца толпился народ. День был морозный и сумрачный. На площади кое-где горели костры.

   Странное впечатление производила Москва. Это был будто осажденный город. Чего ждали все эти люди, толпившиеся у дворца?

   То здесь, то там слышались сдержанные разговоры. В одном месте говорили, что сегодня Верховный совет объявит всем волю; в другом - что собираются судить Долгоруких - Алексея Григорьевича и его сына, любимца покойного императора Ивана; в третьем - шепотом передавали, что императрица Анна умерла и что сейчас объявят императрицей цесаревну Елизавету.

   Слухи один нелепее другого передавались из уст в уста.

   Кроткову удалось проникнуть до самой линии солдат, темным кольцом охвативших дворец. Подходили все новые и новые отряды. Они оцепляли площадь, шпалерами становились вдоль прилегающих улиц, частью входили в самый дворец под командой офицеров. Среди шпалерой выстроенных солдат подъезжали ко дворцу непрерывной цепью сани и кареты приглашенных лиц. Кучера и форейторы кричали и ругались, и потом, высадив господ, отъезжали в сторону на особо отведенное для них место. Проезжали некоторые кареты, не останавливаясь у подъезда, прямо к месту стоянки пустых карет. Это были большей частью кареты резидентов иностранных дворов. По распоряжению Верховного совета ни один иностранец не был приглашен га это историческое заседание 2 февраля.

   Проехали французский резидент Маньян, испанский герцог де Лирия и де Херико, саксонско-польский - Лефорт и некоторые другие.

   Они хотели видеть настроение народа и получить сведения о происшедшем иод первым впечатлением для донесений своим дворам.

   Внушительное и грозное впечатление производили пестрые ряды стоявших у дворца в боевой готовности войск.

  

  

   Огромная зала дворца, ярко освещенная, потому что утро было сумрачное и туманное, едва вмещала всех приглашенных. Слышался гул сдержанных голосов.

   Собрание было более многолюдно, чем двенадцать дней тому назад, когда так же представители Сената, Синода и генералитета ждали властного слова верховников об избрании Анны.

   И настроение теперь было напряженнее. Теперь решались будущность империи, судьбы всех сословий, падение одних, возвышение других. Полная ломка старого государственного здания, под развалинами которого, быть может, погибнут многие и многие жертвы.

   Перед закрытой дверью из большой залы стояли неподвижно часовые. Это был почетный караул. За дверью происходило совещание Верховного тайного совета. Перед дверью, несколько в стороне, был поставлен большой стоя, покрытый красным сукном, и около него кресла.

   Ягужинский нашел в первых рядах Алексея Михайловича Черкасского, Ивана Федоровича Барятинского" фельдмаршала Ивана Юрьевича Трубецкого н других высших сановников. Все они были раздражены и не скрывали своего раздражения.

   - Что, мальчик, я им дался! - говорил Иван Юрьевич. - Я, слава Богу, фельдмаршал. Уйду, верно, уйду.

   Толстый Алексей Михайлович сердито пощипывая свою бороду и угрюмо посматривал на запертую дверь. Ягужинский старался казаться спокойным, но это ему плохо удавалось. Он то и дело нервно оправлял на себе голубую ленту, беспокойно озираясь кругом. Он увидел мало утешительного. На лицах большинства высших чинов была полная растерянность.

   Угрюмо, с мрачным видом стоял во главе представителей Синода новгородский архиепископ Феофан. Он казался погруженным в глубокие и печальные размышления и, видимо, не слушал что-то оживленно говорившего ему невысокого, беспокойного, нервного коломенского архиепископа Игнатия Смолу. Ростовский владыка Георгий бросал тревожные взгляды то на Феофана, то на стоявшего рядом с ним Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова, мужа царевны Прасковьи, друга Феофана. Нелюбовь Дмитрия Голицына к духовенству была хорошо всем известна, и потому представители Синода чувствовали себя особенно плохо.

   Бодрее смотрели люди невысоких рангов, представители служилого шляхетства. Им нечего было бояться личной вражды со стороны министров Верховного совета. Напротив, ограничение самодержавия, задуманное верховниками, давало им возможность расширить свои права и получить свою долю в управлении империей.

   Но взоры всех с ожиданием, тревогой, надеждой или ненавистью были устремлены на заветную дверь, около которой, в красных мундирах, с обнаженными палатами в руках, стояли два кавалергарда.

  

   А за этой заветной дверью верховники с нервным напряжением уже с шести часов утра обсуждали подробности сегодняшнего выступления, являвшегося решительным и бесповоротным, как им казалось, ходом в их игре.

   Верховники знали существовавшее против них раздражение в известных кругах и могли сегодня ожидать резких выступлений против себя. Василий Владимирович на всякий случай занял караулами внутренние переходы дворца.

   Обсудив положение дел и составив общий план обращения: к собранию, отношения к некоторым лицам, выдающимся по своему положению, как Черкасский и Иван Трубецкой, и подготовив, на случай расспросов, разъяснения относительно кондиций и своего участия в составлении их, верховники приступили к подписанию протоколов и проверке списков приглашенных, подсчитывая силы своих сторонников и силы своих врагов.

   Почти все члены совета были налицо, за исключением вице-канцлера Остермана и Василия Лукича.

   - Андрей Иваныч опять захворал, - насмешливо произнес Дмитрий Михайлович.

   - Да, - отозвался его брат-фельдмаршал. - Андрей Иваныч ждет, чтобы положение окрепло, - тогда он выздоровеет. Но он очень умен и необходим в делах. Пусть хворает. Он всегда на стороне победителей. А победители мы, - уверенно закончил он.

   - Да, мы победим, - произнес Василий Владимирович. - Никто не посмеет поднять голоса против воли императрицы, а если кто и задумал бы что, так на то есть у нас войско.

   - Здесь ли Ягужинский? - спросил Дмитрий Михайлович.

   - Здесь, - ответил сидевший в стороне за маленьким столиком правитель дел Василий Петрович.

   Граф Головкин беспокойно поднял голову.

   - Итак, это решено? - дрогнувшим голосом спросил ой.

   Дмитрий Михайлович нахмурился.

   - Мы окружены тайными врагами, - сказал он. - Кто они? Мы не знаем. Кто первый предупредил императрицу? Мы так и не дознались. Тем строже мы должны поступить с тем, кто уличен. Василий Лукич прав.

   - Подумайте, что вы делаете! Он одно из первых лиц в государстве, - продолжал в волнении канцлер. - Он связан родством со знатнейшими персонами!..

   - Тем хуже. Тем он опаснее, - сурово произнес Василий Владимирович. - Мы покажем, что благо отечества для нас дороже всего, что мы достаточно сильны, чтобы не бояться никого.

   - Так пусть тогда императрица решит его участь! - воскликнул Головкин.

   Никто не ответил взволнованному старику. Наступило тяжёлое молчание. Его прервал Михаил Михайлович:

   - Мы достаточно сильны, - сказал он, - чтобы не прибегать к жестокости. Успокойся, Таврило Иваныч. Мы не сделаем ничего сверх того, что требует благо отечества. Мы еще выслушаем Павла Иваныча.

   - Вы будете справедливы, - ответил Головкин, овладевая собой. - А я, как канцлер, исполню свой долг.

   Дмитрий Михайлович крепко пожал его руку. Василий Владимирович тихо отдал приказ Степанову вызвать в соседнюю залу караул с офицером.

   Ровно в девять часов распахнулись двери в большую залу, и пять верховников во главе с канцлером вышли. За ними с бумагами следовал Василий Петрович. Верховники прямо прошли к столу и, не садясь, остановились около него. В середине поместился граф Головкин. Степанов положил перед ним бумаги. Верховники низко поклонились собранию. Среди глубокой тишины раздался голос канцлера:

   - Господа представители Сената, Синода и генералитета! По общем избрании на престол Российской империи дочери государя Иоанна Алексеевича Анны Иоанновны, бывшей герцогини Курляндской, отправлено было в Митаву посольство с извещением о сем. Ныне из Митавы прибыл генерал Леонтьев и привез радостную весть, что герцогиня Курляндская Анна Иоанновна всемилостивейше соизволила принять наследственную корону державы Российской. Да здравствует императрица Анна Иоанновна!

   - Да здравствует императрица Анна Иоанновна! - раздались голоса, но без особого воодушевления.

   Все уже давно считали вопрос об избрании решенным. Это было, так сказать, официальное приветствие.

   Когда смолкли крики, граф Головкин продолжал при настороженном внимании всего собрания:

   - Но сего мало. В неизреченном милосердии своем, в заботах о верных подданных своих императрица решила облегчить участь всех сословий, оградив их честь и животы новыми благими законами, без своевластия и произвола. Князь Дмитрий Михаилыч доложит высокому собранию собственноручное письмо императрицы Верховному совету, а также и условия правления всемилостивейшей государыни.

   Среди собравшихся произошло движение, и снова все замерли.

   - "Любезно верным нашим подданным, присутствующим в Тайном верховном совете..." - громко и медленно начал читать Дмитрий Михайлович.

   Его напряженно слушали.

   В своем письме Анна отчасти повторяла то, что говорила при приеме депутатов в Митаве. Но так как письмо было отправлено с ведома Василия Лукича, то он предложил Анне внести в него некоторые дополнения.

   Любопытство собрания достигло своего предела, когда Дмитрий Михайлыч прочел заключительные слова письма:

   - "Дабы всяк мог ясно видеть горячесть и правое наше намерение, которое мы имеем ко отечеству нашему и верным нашим подданным, елико время нас допустило, написали, какими способы мы то правление веста хощем..." -

   Наступила самая важная минута. Наконец-то стане! ясно, чего хотели, чего добивались верховники, какими путями ограничили они верховную власть, что дали другим и что оставили себе.

   Сами верховники чувствовали приближающуюся грозу. И в эти минуты Дмитрий Михайлович пожалел, что все содержалось в такой тайне, что он не посвятил в проекты своих преобразований широкие шляхетские круги. Сейчас уже не время говорить о них... а кондиции всю волю дают только Верховному совету.

   Он медленно взял со стола лист и начал читать.

   Представители Синода с чувством удовлетворения выслушали стоящее на первом месте "наикрепчайшее обещание" хранить и распространять православную веру греческого исповедания.

   Но мгновенный ропот прошел по собранию, когда Голицын дошел до места об утверждении Верховного тайного совета в постоянном составе "восьми персон". И снова все затихли.

   Но уже открытый ропот послышался при чтении пункта четвертого: "Гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета".

   - Мы не хотим служить Верховному совету, - раздался голос из толпы армейских офицеров. - Мы служим императрице!

   - И я буду служить вам? - сверкая глазами, произнес фельдмаршал Иван Юрьевич Трубецкой, стоявший возле самого стола.

   Граф Головкин поднял руку:

   - Прошу высокое собрание выслушать до конца.

   Ропот стих, и Дмитрий Михайлович дочитал кондиции.

   - Но каким образом то правление быть имеет? - спросил Черкасский. - Тут видно только, что правление будет в руках верховников.

   - Удивительно, откуда государыне пришло на ум так писать, - с насмешливой улыбкой произнес Ягужинский.

   - А тебе это не нравится, Павел Иваныч? - с затаенной угрозой спросил его фельдмаршал Долгорукий.

   Собрание, видимо, было крайне возбуждено, но никто не решался выступить открыто против верховников.

   Утренняя тьма уже рассеялась. Через большие окна лился яркий свет зимнего солнца, и в его лучах бледнели желтые пятна горящих ламп и свечей, и этот смешанный свет придавал странный, призрачный оттенок лицам присутствующих.

   Чтобы загладить неприятное впечатление и высказать свои заветные мысли, Дмитрий Михайлович обратился к собранию с речью.

   - Нет, - горячо заговорил он. - Не о благе своем, не о самовластии думал Верховный совет, предлагая императрице кондиции. Но о благе всего народа... Эти кондиции, - произнес он, высоко поднимая лист, - это первая ступень. Мы хотим воли равно всем сословиям. Мы все, как дети одного отечества, будем искать общей пользы и благополучия государст