Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - Борьба у престола

tify">   - Вот пропуск. Сами господа члены Верховного тайного совета едут. Вели своей команде пропустить.

   В первой тройке, кутаясь в шубы, сидели Василий Лукич, младший брат фельдмаршала, сенатор Михаил Михайлович Голицын и предложенный графом Головкиным третий депутат, генерал Михаил Иванович Леонтьев. В следующей тройке сидели князь Шастунов, Макшеев и молодой гвардейский капитан Федор Никитич Ливийский. За ними следовали пароконные подводы с багажом, нижними чинами и курьерами. Василий Лукич, в виде караула, взял с собой десять человек нижних чинов. В числе челяди находился и шастуновский Васька.

   При виде такого торжественного выезда у унтера не могло уже явиться ни малейшего сомнения, и, скомандовав "смирно", он пропустил посольство. Весело, словно торжествующе звеня бубенцами, помчались дальше тройки...

   - Ах я! - выругался унтер. - Я и не спросил про курьера. Ну да ладно, там, в Черной Грязи, разберут... Эхма, пойдем, Афанасий.

   И они вернулась к прерванной беседе и недопитой водке.

   Убогий старик крестьянин, пропущенный у Яузских ворот, легким шагом скорохода подошел к селу Черкизову и прямо отправился на постоялый двор. Он сбросил с головы закрывавшие ее тряпки, скинул рваный зипун и все это бросил на дороге. На нем оказался тонкий темно-зеленый кафтан, подбитый лисьим мехом, и "сибирская" шапка из волчьей шкуры с наушниками. Он ощупал рукой под кафтаном кинжал и пару пистолетов и смело постучался в ворота.

   Раздался лай собак.

   - Кто там? - послышался сердитый голос из-за ворот.

   - Отворяй! - крикнул пришедший. - По государеву делу.

   Энергичный голос незнакомца произвел впечатление. Калитка в воротах открылась, и он шагнул на постоялый двор. В глубине двора стояла конюшни, на дворе виднелись возки, принадлежащие так называемым "копеечным" извозчикам, то есть таким, которых нанимали помимо почты, по вольной цене.

   Недавний жалкий старик, преобразившийся в молодого, крепкого человека, прошел в тускло освещенную комнату трактира, где, лежа на прилавке, спал целовальник.

   Открывший ему калитку дворник, заспанный и недовольный, следовал за ним. Войдя в комнату, молодой человек шумно опустился на скамью и громко крикнул:

   - Эй, ты, образина, вставай, что ли!

   При звуках его громкого голоса целовальник, он жехо-зяин, пошевелился и поднял голову.

   - Чего орешь? - сказал он.

   - А я покажу тебе! - грозно крикнул незнакомец, поднимаясь с лавки.

   При слабом свете масляной лампы хозяин увидел его сильную фигуру и его костюм, по которому мгновенно прикинул, что это не обычный гость. Он живо вскочил с прилавка.

   - Огня и водки, - коротко приказал незнакомец.

   С этими словами, видя нерешимость хозяина, он отстегнул от пояса под кафтаном небольшую сумку и, вынув из нее, бросил на стол три новеньких серебряных рубля с изображением покойного императора. Лицо хозяина прояснилось. Он крикнул дворнику, и через минуту на столе появился штоф, рыба и загорелись сальные свечи.

   Незнакомец посмотрел в свою сумку. Вынул из нее еще несколько золотых монет и письмо, запечатанное большой красной восковой печатью. Подержав несколько мгновений в руках письмо с написанным на немецком языке адресом, словно удостоверясь в целости этого письма, он бережно положил его в сумку и, налив стакан водки, обратился к хозяину.

   Блеск золотых монет, лежавших на столе, ослеплял хозяина. Жадно, как собака, ждущая подачки, он стоял около стола и смотрел в рот богатому гостю.

   - Есть путь на Клин помимо Черной Грязи?

   В голове хозяина живо промелькнуло соображение, что его временный постоялец боится дозоров, о которых он уже знал, хотя и не понимал, зачем они выставлены. Пристально глядя на золотые монеты, он ответил, слегка усмехаясь:

   - Еще бы, как не быть.

   - И лошади есть? - продолжал незнакомец.

   - Орлы! - ответил хозяин, причмокнув губами. Незнакомец кинул ему золотой.

   - Это пока, - сказал он. - Снаряжай пароконные сани.

   Хозяин, поймав на лету монету и низко поклонившись, выбежал на двор. Незнакомец выпил водки, закусил и, облокотившись на стол, задумался. До него донесся стук раскрываемых дверей конюшни, топот лошадей и голоса. После долгой ходьбы по морозу и выпитой водки он, видимо, чувствовал усталость и его одолевала дрема. Через несколько мгновений голова его упала на стол, и он забылся. Внезапно он был разбужен громким стуком в ворота, собачьим лаем и криками во дворе. В одно мгновение незнакомец был на ногах, ощупал за пазухой пистолеты и сумочку, нахлобучил шапку и выскочил на двор. Какой-то человек, в высоких сапогах, в цветном кафтане, перетянутом ремнем, в остроконечной бараньей шапке, с плеткой в руке, стоял посреди двора и неистово кричал на хозяина:

   - Я покажу тебе, чертов кум, как это ты не дашь мне лошадей! Не хочешь добром - силком возьму. Не хотел золота - плети попробуешь...

   Он замахнулся на хозяина плетью. Хозяин поспешно отскочил...

   - Лошади заказанные! - крикнул он.

   - Ладно, ладно, - ответил человек с плеткой, - отворяй ворота. Посмотрим, кто помешает мне.

   - А помешаю тебе я, мил человек, - громко произнес первый незнакомец, вдруг выступая вперед.

   Второй на миг опешил, а хозяин ободрился. Первый внушал ему больше доверия, так как уже успел дать ему золотой, а второй только сулил.

   - А кто ты такой? - спросил, опомнившись, второй незнакомец.

   - А такой, - ответил первый, вынимая пистолет и наводя его на своего собеседника. - А теперь, - грозно прибавил он, - клянусь тебе Богом, что я разобью тебе голову, ежели не будешь слушаться меня.

   Второй запустил руку за пазуху и нащупал рукоять охотничьего ножа. Нож - плохая защита от пистолета. Он кинул вокруг себя злобный взгляд попавшего в западню зверя и отрывисто спросил;

   - Что ж ты хочешь?

   - А вот пойдем в горницу, там и потолкуем, - ответил первый. - Что-то морозно тут. Ну, живей, поворачивайся, - добавил он, - да не вздумай чего. Ей-ей, всажу пулю.

   Второй молча повернулся и направился в дом; первый с поднятым пистолетом следовал за ним. Войдя в горницу, первый сел у стола, положив перед собой оба пистолета, и указал второму место на лавке против себя. Хозяин и дворник с любопытством наблюдали эту сцену. Но первый незнакомец властным жестом руки выслал их из комнаты. Когда, они вышли, он обратился к своему пленнику.

   - Ну, теперь потолкуем, - произнес он, - а вот и подкрепись.

   Не сводя с него глаз, он налил ему стакан водки и подвинул хлеб и рыбу.

   - Подкрепись, - повторил он, - зла тебе не желаю, вижу, что ты по чужому приказу делаешь. Эти слова, видимо, успокоили пленника.

   - Но, - продолжал первый, - дело первее всего. Тут, брат, как истинный Бог, головы могу решиться. Тут уж сам знаешь, коли что, твоей головы не пожалею.

   В его тоне слышалась такая железная решимость, что сердце пленника упало. В чьи руки он попал? Он вздрогнул и глухим голосом тихо сказал:

   - Коли ты от князя Долгорукого аль Голицына - стреляй разом. Легче так сразу подохнуть, чем калечиться на дыбе...

   Его голос прервался, во рту пересохло. Он с жадностью схватил стакан водки и залпом выпил.

   Несколько мгновений первый пристально смотрел на него, но, видя его непритворный ужас, вдруг громко, весело, почти дружелюбно рассмеялся.

   - Эге, приятель, - воскликнул он, - так мы идем, кажись, по одной дорожке. А я, признаться сказать, думал, что это ты от Верховного тайного совета. Тут бы тебе и крышка, - он усмехнулся. - Сам знаешь, своя рубашка ближе к телу. Видно, и ты знаешь распоряжение-то их?

   Второй кивнул головой.

   - Еще бы, - произнес он, - предупрежден был, на что иду. Объявлено в Москве: смертная казнь, кто тайно, без Верховного совета, из Москвы выйдет, а допрежь смертной казни допрос... Брр... - закончил он.

   - То-то оно и есть, - отозвался первый. - Значит, у нас с тобой одни вороги. Ну а теперь, добрый молодец, скажи, кто ты такой?

   Второй несколько мгновений колебался, но, увидя, что его допросчик нахмурил брови и положил руку на пистолет, и боясь возбудить в нем подозрения, решительно ответил:

   - Человек гвардии капитана Петра Спиридоновича Сумарокова, его, фолетор Яков Березовый. Потому, - добавил он, - что я из деревни Березовой, а есть еще фолетор Яков из деревни Озерной.

   Первый присвистнул:

   - Эге-ге! Так, значится, ты едешь по приказу капитана Сумарокова. Ишь как!

   - Он сам едет, - поспешно отозвался Яков. Первый даже привскочил.

   - Сам! А кто ж его послал, куда и где он?

   Яков, уже совершенно успокоенный за свою жизнь, попросил еще стакан водки, выпил, закусил и ответил:

   - Не знаю, кто ты, а только, может, ты знаешь, что Петр Спиридонович состоит при графе Ягужинском?

   Незнакомец кивнул головой.

   - Так вот, - продолжал Яков, - как граф узнал, что Долгорукий да Голицын едут в Митаву да под смертной казнью запретили выезжать из Москвы, он и послал тайно в Митаву Петра Спиридоновича, а тот прихватил меня. Потому, значится, я ему самый близкий, я - то фолетор, то камердир. Из Москвы-то, -продолжал он, - выехали благополучно. Тройку взяли у Яузских ворот у Ивана-каменщика. Доехали до Черной Грязи, а там сержант строгий, не пускает. Мой и так и сяк, и денег-то давал. Ништо тебе. Заарестовать хотел, насилу выпустил на волю да велел назад в Москву ехать. Повернули мы, значится, по боковой дорожке, проехали верст шесть, Иван и говорит: я, говорит, один-то проберусь до другой заставы, а ты возьми копеечного возчика да в обход. Вот меня и послали сюда, в Черкизово, за лошадьми. Иван поехал, а Петр Спиридоныч тут недалеко притулился в пустом овине, меня поджидаючи.

   - Ну, ладно, - усмехаясь, произнес незнакомец. - Так вот что, приятель, лошадей нет. Твой Петр Спиридоныч малость подождет. Допрежь его я поеду. Тесно этак-то вдвоем ехать по одной дорожке. Да и ты здесь часика два посидишь.

   Незнакомец крикнул хозяина и дворника, что-то шепнул им, и прежде, чем Яков успел опомниться, он был скручен по рукам и ногам и посажен в темную клеть.

   Потом хозяин отправился в задние пристройки и разбудил ямщика, хорошо знавшего обходную тропу мимо Черной Грязи.

   Получив еще несколько золотых, хозяин охотно согласился продержать Якова два-три часа в заключении. Яков со своей стороны не очень тужил об этом. После пережитого им ужаса, когда ему показалось, что он попал в руки агентов Верховного тайного совета и что ему угрожает неминуемая смерть, а сперва страшная пытка, все дальнейшее было для него сущими пустяками.

   - До свидания, приятель, - насмешливо крикнул ему через дверь незнакомец.

   Яков не ответил.

   По отъезде незнакомца, просидев минут двадцать в темноте и одумавшись, Яков пришел к убеждению, что все же было бы лучше освободиться. Он стал неистово стучать в дверь. Хозяин живо подошел. Начались переговоры. Очевидно, хозяин с величайшею охотой шел навстречу желаниям своего пленника, дело было только в цене. Яков же деньгами располагал. После долгих торгов хозяин согласился за три золотых, получив их через щель вперед, выпустить Якова и даже дать лошадей.

  

  

   Судьба, видимо, покровительствовала смелому незнакомцу. То пешком, то верхом, по замерзшим болотам, лесным тропинкам, в обход заставам и караулам, не зная ни сна, ни отдыха, он двигался вперед, не стесняясь в деньгах, покупая нередко верховых лошадей и бросая их в какой-нибудь деревне и опять покупая свежую лошадь.

   Капитану Сумарокову судьба не столь благоприятствовала. Его часто удерживали, не раз хотели арестовать, не раз отправляли назад. Неожиданный случай выручил его за Новгородом. Его догнал курьер польского посла Лефорта, выехавший с реляциями в Варшаву из Москвы 19 января. Они разговорились. В разговоре выяснилось, что у заботливого курьера было два паспорта. Один на имя купца, выданный из Коллегии иностранных дел, за подписью графа Головкина, другой на его собственное имя, выданный Лефортом.

   После обильного угощения и некоторой мзды первый паспорт перешел в карман Сумарокова. С этой минуты он вздохнул спокойнее.

   Все же, несмотря на многочисленные задержки и на то, что у Черной Грязи его обогнало посольство, он сумел, в свой очередь, обогнать его. Дело в том, что посольство хотя и торопилось, но принуждено было терять много времени на перепряжку лошадей, на кормежку людей. Хотя из Москвы и был дан приказ держать на всех ямских станах наготове лошадей на тридцать подвод, тем не менее не всегда это было возможно. Иногда лошади оказывались измученными и уставшими, иногда их приходилось ждать, а в иные места приказание пришло чуть ли не за час до приезда посольства.

   Таким образом, Сумароков налегке обогнал посольство часа на три.

   Недалеко от Митавы, среди лесистых холмов, на берегу красивого озера, известного под названием озеро Красавица, расположился скромный двухэтажный, из красного кирпича, домик, громко именуемый родовым замком Густава Левенвольде, младшего брата графа Рейнгольда.

   Это был умный, сдержанный, расчетливый дворянин. В свое время он пользовался недолгим фавором у герцогини Курляндской и, уступив умно и с тактом свое место Бирону, сумел остаться приятным гостем и преданным другом Анны и сохранил теснейшую связь с Бироном. Бирон, еще не смея мечтать о том поприще, какое ему открылось впоследствии, жил мелкими интригами при дворе герцогини, враждуя с курляндским дворянством и борясь за свое первенство при убогом дворе неправящей вдовствующей герцогини, вечно нуждавшейся в деньгах. В этих маленьких интригах ему искренно и от души помогал Густав Левенвольде.

   Была глубокая ночь, и "замок" Левенвольде был погружен в сон. Но мирный сон его был нарушен гулким стуком молотка о металлический щит у ворот. Этот стук поднял на ноги всю дворовую прислугу. Это было так необычно.

   Раскрыв маленькое окно в воротах, привратник громко по-немецки крикнул:

   - Кто там?

   Он увидел у ворот спешившегося всадника, неистово бьющего молотком в щит.

   - Отворите скорее, - ответил приехавший, тот самый незнакомец, который задержал посланного Сумароковым на постоялом дворе в Черкизове. - Скажите господину, что я от его брата - графа, - продолжал он,- что нельзя медлить ни минуты. Откройте скорее ворота, если дорожите службой.

   Окошечко захлопнулось, и наступило молчание.

   Подождав несколько мгновений, незнакомец снова принялся бешено стучать в ворота. Наконец ворота раскрылись и его впустили. Один из слуг взял его коня. Выбежавший из дома маленький, худощавый, напыщенного вида молодой немчик грубо обратился к приезжему и резко сказал:

   - Ты от брата высокородного господина. Если у тебя есть письма - давай, я передам господину... Я его камердинер.

   Незнакомец смерил его презрительным взглядом и насмешливо ответил:

   - Если ты камердинер, то поди и доложи своему господину, что я должен видеть его самого. А с его лакеями я разговаривать не буду. А если он не хочет меня видеть, то я уеду сейчас. Мне некогда.

   И он пренебрежительно повернулся спиной к камердинеру Левенвольде. Тот на минуту опешил и потом, пробормотав какое-то ругательство, гордо повернулся и не торопясь направился к дому.

   - Да ты поторапливайся, - крикнул ему вслед незнакомец, - а то, смотри, попадет!

   Незнакомец остался на дворе. Немногочисленная дворня с любопытством рассматривала его. Не обращая ни на кого внимания, он расхаживал по двору. По его походке было заметно, что он сильно утомлен. И действительно, в продолжение трех суток этот человек не спал и трех часов среди постоянной тревоги и опасений.

   На крыльце появился камердинер.

   - Эй, приятель, - крикнул он, - господин ждет тебя!

   Спешным шагом незнакомец направился в дом.

  

   Левенвольде, зевая, сидел на постели в своей скромной спальне. Он прикрылся до пояса одеялом. Ворот рубахи был расстегнут, голова всклокочена. Увидя вошедшего в сопровождении камердинера незнакомца, он крикнул недовольным голосом:

   - Ну, что еще, разве нельзя было подождать до утра? В чем дело?

   Незнакомец покосился на насторожившего уши камердинера и произнес:

   - Только наедине, высокородный господин.

   - Пошел, Иоганн, - коротко распорядился Левенвольде.

   С презрительной и злобной усмешкой Иоганн вышел из комнаты.

   На лице Левенвольде появилось тревожное выражение. Это был молодой человек лет под тридцать, не такой красивый, как его брат, но зато с более энергичным и выразительным лицом. В нем не было той женственности и изнеженности, которые отличали его старшего брата, но было больше мужественности и мысли в выражении лица.

   - Ну, так в чем дело? - повторил он. - И кто ты такой?

   - Я скороход сиятельного графа Рейнгольда, вашего брата, - ответил незнакомец, - по имени Якуб.

   - А-а, - произнес Левенвольде, - ты хорошо говоришь по-немецки.

   - Мой отец был немец, - ответил Якуб, - а мать крестьянка. Я одинаково хорошо говорю и по-русски.

   - Молодец, - отозвался Густав, - теперь говори.

   - Вот письмо его сиятельства, - сказал Якуб, вынимая из сумки тяжелый пакет и подавая его Густаву.

   - Ладно, - ответил Густав, - но что же случилось?

   - Император Петр Второй скончался,- ответил Якуб, - а императрицей провозглашена герцогиня Курляндская.

   Пакет упал из рук Густава на медвежью шкуру, лежавшую у постели. Он вскочил в одной рубашке. Якуб бросился поднять пакет.

   - Умер, умер! - кричал Густав. - Она императрица! Да что же ты молчал до сих пор? Кто избрал ее? От чего умер император?

   Вместо ответа Якуб подал пакет.

   Густав дрожащими руками разорвал конверт и, стоя босыми ногами на медвежьей шкуре, с жадностью начал читать при желтом свете одинокой восковой свечи.

   - Боже мой! - воскликнул он наконец. - Иоганн, Иоганн! - закричал он.

   И когда испуганный его исступленным голосом вбежал Иоганн, Густав приказал:

   - Скорей одеваться, лошадей! Я запорю тебя! Как смел ты заставлять ждать этого гонца!

   Иоганн испуганно моргал глазами.

   - Я говорил тебе, - не утерпел Якуб.

   Иоганн заметался. Надо было и одевать Левенвольде, и приказать готовить лошадей. Якуб понял его положение и с разрешения Левенвольде поспешил во двор распорядиться насчет лошадей. Через десять минут тройка уже несла Густава Левенвольде и Якуба в Митаву.

   Барин и лакей сидели рядом, и Густав с жадностью расспрашивал Якуба о подробностях его путешествия. Его особенно пугала мысль, что капитан Сумароков приедет раньше его, а особенно посольство! Якуб рассказал, как ему удалось задержать Сумарокова. А относительно посольства беспокоиться было нечего. Раньше завтрашнего дня они не могут поспеть. Но Густав все же приказывал немилосердно гнать тройку.

   Через час бешеной езды взмыленные кони остановились у ворот дворца. Левенвольде хорошо знали. Приказав Якубу ждать во дворе, он направился к флигелю, где жил со своим семейством Бирон.

   Собственно, "дворец" было слишком громкое название. Дом герцогини Курляндской ничем не отличался от дома какого-нибудь богатого бюргера, разве только герцогскими гербами на чугунных воротах.

   Левенвольде беспрепятственно пропустили в помещение, занимаемое Бироном.

   Камер-юнкер герцогини жил более чем скромно. Все его имущество составляла небольшая мыза, полученная им в наследство от отца, исполнявшего обязанности берейтора у принца Александра (сына скончавшегося в 1688 году курляндского герцога Иакова) и впоследствии переименованного в лесничие.

   Мыза давала скудный доход, а иных доходов почти не было, не считая редких подачек герцогини, которая сама вечно нуждалась в деньгах.

   Прислуги было немного. Обстановка квартиры оставляла желать лучшего. Войдя в почти пустую приемную, Густав встретил заспанного лакея, лениво зажигавшего свечи, которому и приказал немедленно разбудить господина.

   Лакей, хорошо знавший, как и все в доме, Левенвольде, отправился в спальню Бирона. Она отделялась от приемной только небольшой проходной комнаткой. Лакей постучал в дверь спальни. Из спальни послышался визгливый женский голос:

   - Боже мой! Кто там?

   Почти тотчас мужской, несколько встревоженный голос повторил тот же вопрос, Густав сделал несколько шагов вперед и громко крикнул:

   - Эрнст, прости, это я! Нельзя терять ни минуты!

   За дверью послышалось движение, тревожный шепот, и на пороге показался Бирон в пестром халате, в туфлях на босу ногу. За ним из двери выглядывала голова его жены Бенигны в ночном чепчике. Ее желтое, старообразное лицо было испуганно. Дверь захлопнулась.

   - Густав, что? - встревоженно спросил Бирон, пожимая руку Густаву. - Что все это значит?

   - И хорошее и дурное, и победу и поражение, - ответил Густав. - Император умер. Императрицей провозглашена курляндская герцогиня.

   Красивое лицо Бирона с резкими чертами вдруг словно окаменело. Большие глаза с маленькими зрачками смотрели на Густава, как мертвые глаза статуи.

   Весть была неожиданна. Переход слишком резок. От двора гонимой, убогой герцогини до двора могущественной повелительницы обширной империи. Несколько мгновений длилось молчание.

   - На, - начал Рустав, - вот прочти это.

   И он подал ему письмо брата.

   Только легкие судороги на лице Бирона обнаруживали его волнение, когда он читал письмо Рейнгольда.

   - К герцогине, к императрице! - хрипло произнес он. В ночном капоте из спальни выскочила Бенигна.

   - Боже мой! Боже мой! Что случилось? - испуганно закричала она, не здороваясь с Густавом.

   - Император умер. Императрицей провозглашена ее высочество, - коротко ответил ее муж. - Но, Бенигна, - продолжал он, - я прошу тебя не кричать, не делать в доме лишней тревоги.

   - О, Боже! - радостно вздохнула Бенигна, складывая молитвенно руки и поднимая к потолку свои тусклые глаза.

   - Не радуйся еще, Бенигна, - тихо произнес Эрнст. - Быть может, это сулит нам одно горе. Однако, - обратился он к Густаву, - я сейчас оденусь, и мы пройдем к императрице.

   С этими словами он взял за руку Бенигну и увел ее в спальню.

   Письмо Рейнгольда, очень обстоятельное и толковое, подробно передавало историю болезни и смерти императора, обстановку, при которой происходило избрание Анны, затем излагались подробно кондиции. Рейнгольд особенно подчеркивал то обстоятельство, что избрание герцогини Курляндской было единогласно, что все видели в ней ближайшую и законнейшую наследницу покойного императора и что избранием своим она обязана отнюдь не верховникам, а всему "народу". Под народом в то время разумелось исключительно привилегированное сословие.

   "Что же касается кондиций, - писал Рейнгольд, - то они составлены верховниками тайно ото всех, и никто о них не знает.

   Состоящее из князя Василия Лукича Долгорукого, князя Михаила Михайловича Голицына и генерала Михаила Ивановича Леонтьева посольство верховников в Митаву тоже окружено тайной, так как они боятся, что об их кознях могут предупредить императрицу и она не захочет подписать кондиций". Поминал в письме Рейнгольд и о требовании верховников не брать в Москву ни Бирона и никакого другого иноземца. В заключение Рейнгольд просил передать императрице, чтобы пока она не спорила с верховниками, а только скорее спешила бы в Москву. В Москве, окруженная верными полками и преданными людьми, она легко разрушит все козни верховников и вернет самодержавие.

   Сердце Бирона ныло от тоски и обиды. Он вспоминал длинный ряд унижений, через которые он прошел. Он вспоминал насмешливое, презрительное отношение к нему русских высших кругов, когда он шестнадцать лет тому назад явился ко двору супруги цесаревича Алексея Софии-Шарлотты искать места и удачи. Ему было резко и определенно замечено, что сыну конюха не место при дворе супруги русского цесаревича. Вспомнил Бирон и гордый отказ курляндского дворянства признать его дворянином... И жгучей яростью несмытой обиды горело в его душе, никогда не померкая, воспоминание, о полученной им от князя Василия Лукича пощечине. И тот же Василий Лукич, торжествующий и надменный, едет сюда предписывать законы императрице! Но все же она императрица, избранная не князем Василием! Новое опасение охватило Бирона. Императорская корона, наследие Петра Великого, - слишком ценная добыча. Анна - женщина, тщеславная, как женщина. Этот лукавый старый соблазнитель... Блеск короны... Бывшая связь, хотя недолгая... Разве не может Анна пожертвовать им?.. Причудливый, изменчивый нрав Анны ему известен... Левенвольде, Долгорукий, он, раньше Бестужев... Сердце женщины!..

   Самоуверенность Бирона исчезла. Один каприз женщины - и он погрузится в такое ничтожество, в каком никогда не был. Нищий, гонимый!..

   Как в эти минуты ненавидел он и напыщенное курляндское дворянство, не признавшее его, и русских аристократов, считающих его недостойным быть при дворе новой императрицы; какие страшные клятвы давал он себе уничтожить своих врагов, если судьба поможет ему, какие унижения, пытки и смерть готовил он им в своем воображении! Он торопливо одевался. Вместо камердинера ему помогала его жена, безответная, болезненная, но чванливая и спесивая. Бирон женился на ней, чтобы породниться с родовитым дворянством, и Бенигна страшно гордилась, что принадлежала к старинному роду Тротта фон Трейден.

   Из соседней комнаты послышался детский плач. Бенигна встрепенулась.

   - Это Карл, - сказала она, - я пойду к нему.

   И она бросилась в соседнюю комнату. Там спали их дети - шестилетний Петр, трехлетняя Гедвига и двухлетний Карл.

   Мгновенная улыбка озарила лицо Бирона. Не там ли его спасение? Не маленький ли Карлуша является залогом его судьбы? Никакое честолюбие, никакая новая привязанность не заставят Анну забыть о своем сыне. Он знал страстную нежность Анны к этому ребенку. Ведь это был ее ребенок, выданный безответной Бенигной за своего...

   Прежняя самоуверенность появилась на лице Бирона, когда он вышел через несколько минут к ожидавшему его Густаву Левенвольде.

   - Итак, дорогой Густав, - с холодной усмешкой обратился он к Левенвольде, - теперь мы покажем себя. Il faut se pousser au monde! {Нужно прокладывать себе дорогу в жизни! (фр.).} - добавил он свою любимую фразу.

  

  

   Императорское величество.

   Эти два слова, заключающие в себе предел человеческого могущества и власти, казалось, оглушили Анну. В них словно слышался ей громовой салют сотен орудий, святой звон московских колоколов и восторженные крики бесчисленной толпы.

   Когда она, встревоженная неожиданным пробуждением, поспешно вышла в залу, Бирон и Левенвольде опустились на колени. Не успела она спросить, что это значит, как Бирон слегка дрожащим голосом произнес:

   - Ваше императорское величество!

   При этих словах она вздрогнула и замерла.

   - Племянник вашего величества отрок-император преставился. Весь народ единодушно вручает вашему величеству священное наследие вашего, блаженной памяти, отца и великого дяди. Позвольте мне, первому слуге вашего императорского величества, первому принести вам всеподданнейшее поздравление со вступлением на всероссийский престол...

   Лицо Анны было белее платка, который она держала в руках. Она сделала шаг вперед, протянула руку и пошатнулась. Но прежде, чем успели подбежать к ней Бирон и Левенвольде, она овладела собой и тяжело опустилась в широкое кресло с высокой спинкой, увенчанной герцогским гербом династии Кетлеров.

   Анне в это время было уже тридцать шесть лет. Лучшая пора жизни ее прошла в унижении, в бедности, в зависимости и забвении. Девятнадцать лет провела она в Курляндии, нуждаясь, заискивая, в вечной тревоге за завтрашний день. Даже сердцу своему она не могла отдаваться свободно, без боязни чужого вмешательства. А она была способна на страстные увлечения.

   За эти девятнадцать лет худенькая, стройная герцогиня, с нежным, смуглым, слегка рябоватым лицом, с великолепными черными глазами, обратилась в толстеющую, небрежную к своему внешнему виду, неряшливо одетую, грузную женщину. Смуглое, такое нежное лицо утратило румянец молодости, огрубело, потемнело. Заметнее стали рябины. Даже глаза, великолепные черные глаза смотрели хмуро, недоверчиво и старили герцогиню...

   Она овладела собой, улыбнулась, лицо порозовело. Она сразу похорошела и помолодела. Ласковой улыбкой подозвала к себе Бйрона и Левенвольде.

   - Милые друзья, - начала она низким, густым голосом, - благодарю вас. Радостная весть делается вдвое радостнее, когда ее передает друг. Вечная память нашему племяннику, - продолжала она, перекрестившись. - Неисповедимы судьбы Господа. Расскажите же все подробности, какие вам известны.

   Густав вынул письмо Рейнгольда.

   - Вот, ваше величество, подробное изложение событий. - Он подал Анне письмо.

   - Левенвольде, - произнесла взволнованно Анна, прочитав письмо. - Я не забуду этого дня или, вернее, - с улыбкой поправилась она, - этой ночи на двадцать пятое января, - с ударением, медленно добавила она, словно стараясь навсегда запечатлеть в своей памяти эту знаменательную для нее дату. Она протянула руку Густаву. Преклонив колено, он почтительно поцеловал руку новой всероссийской императрице.

   - Передайте, Левенвольде, графу Рейнгольду, - продолжала она, - что я не забуду его... Вы, - обратилась она к Бирону, - и Густав всегда будете моими лучшими, ближайшими друзьями. Мы победим наших врагов. Мы победим их, - с уверенностью повторила она. - А теперь протяните друг другу руки в знак дружбы и верности мне.

   Бирон и Левенвольде искренно, от чистого сердца, обнялись.

   - Ты мой гость сегодня, - сказал Эрнст, - идем.

   - Эрнст, вы еще останетесь, - прервала его императрица, - а письмо оставьте мне, - обратилась она к Густаву. - Мы его еще прочтем.

   Густав с благоговением поцеловал милостиво протянутую ему руку и с глубоким поклоном, пятясь к двери, вышел.

   Анна снова внимательно и долго перечитывала письмо. В тревожном ожидании, волнуемый разнородными чувствами, стоял Бирон. Уверенность Анны в победе над врагами, победе, еще ясно не представляемой ею, мало успокаивала его. Больше всего страшило его посольство во главе с Василием Лукичом. Какие меры примет это посольство, чтобы осуществить свои планы? Что они сделают с ним? А они могут сделать все, что хотят... Ссылка, заключение в тюрьме... Почем знать!

   Под влиянием этих мыслей его неподвижное лицо потемнело. Он уже забыл о надеждах, родившихся в нем при мысли о маленьком Карлуше. Разве он сам не отрекся бы от сына, жены, любовницы, если бы ему предстоял выбор между ними и властью над великой империей! Анна подняла на него темные глаза.

   - Эрнст, - тихо сказала она. - Бог не оставит меня. Жди и надейся. Да, - продолжала она, - что бы ни случилось, они не лишат меня радостей моей жизни. Рейнгольд прав: не Долгорукие и Голицыны избрали меня, а народ... Дай время... Теперь терпи... Но, Эрнст, - со страстным порывом добавила она, - ты не оставишь меня... А я! Могу ли я оставить Карлушу, этого златокудрого ангела!.. Нет, нет!.. Никогда!

   Бирон припал к ее ногам.

   - Императрица всероссийская! Императрица всероссийская, - тихо произнесла Анна, словно упиваясь самыми звуками величавого титула. - Разве это звук пустой? Разве на этой высоте может кто распоряжаться, кроме меня! Они затеяли страшную игру, и клянусь Богом - горе им! Глас народа, глас Божий, призвал меня на престол отца моего и дяди, и нет судьи воли моей надо мной, кроме единого Бога.

   Взволнованная Анна встала и быстрыми твердыми шагами начала ходить по зале.

   - Я покорюсь пока, - говорила она, гневно сдвигая черные брови, - я покорюсь... А там... Успокойся же, Эрнст, жди...

   - О, ваше величество, - прошептал Эрнст, - вся жизнь моя вам!..

   - Я знаю твою преданность мне, - произнесла Анна. - Верь, что никто не заменит мне тебя.

   Она подошла к Бирону, все еще стоявшему на коленях на бархатной подушке у кресла, с которого она встала, и положила ему на голову руку. Он жадно схватил эту руку и прижался к ней горячими, сухими губами. Анна низко склонилась к нему.

   Мутный рассвет глядел в незавешенные окна, и бледнели желтые огни восковых свечей.

   Несмотря на всю таинственность переговоров, при дворе уже встревожились. Немногочисленные фрейлины герцогини Курляндской с жадным любопытством слушали рассказы своих горничных о позднем посещении Левенвольде.

   Горничные узнали об этом от знакомых стражников и конюхов, а маленький паж Ариальд, дальний родственник Бенигны, жены Бирона, любимец всего маленького герцогского двора, ухитрился даже кое-что подслушать. Любимый шут герцогини, горбатый и злой карлик, прозванный Авессаломом за свои длинные и густые волосы, тоже ухитрился подслушать разговор новой императрицы с Бироном и Левенвольде. Дело кончилось тем, что к концу этой тревожной ночи весь двор уже знал о необычайной перемене в судьбе герцогини.

  

  

   Все близкие к Анне люди, не зная подробностей ее избрания, переполнились радостных надежд. Молодые фрейлины мечтали о веселой и богатой жизни в Москве и Петербурге и о блестящих партиях с русскими аристократами. Камер-юнкеры мечтали о карьере, смотритель дворца - о новом доходном месте, конюхи - о роскошных конюшнях на сотни лошадей и связанных с этим доходах. Только ближайший человек к герцогине, кому уже кланялись с подобострастием, чуть ли не с благоговением, один был не радостен, а мрачен и задумчив. Дальнейшая судьба его была закрыта зловещими тучами. Он один не мечтал, не радовался, а, полный тревог и опасений, с тоской ждал, чем кончится день?

   Он ненадолго вернулся домой, чтобы передать Бенигне, с которой был очень дружен, все события этой ночи. И вскоре вернулся во дворец, где Анна уже переоделась в парадное платье и с нетерпением ждала дальнейших событий.

   Вся прислуга, весь двор были уже на ногах в шесть часов утра. Фрейлины герцогини с нетерпением ждали, что их позовут к туалету, но Анна не звала никого. Она совершила свой туалет при помощи только одной своей старой горничной, поверенной всех ее тайн, ее ровесницы, служившей у нее со дня ее свадьбы с покойным герцогом, дочери смотрителя Летнего дворца при Петре I, Анфисы Кругляковой. Это была некрасивая, угрюмая на вид старая дева, беззаветно преданная своей госпоже. Даже сам Бирон относился к ней с симпатией за ее преданность и верность. Одна из немногих, Анфиса была посвящена в тайну рождения Карлуши.

   С фамильярностью, свойственной старым слугам, наперсникам господ, она, причесывая Анну, говорила своим угрюмым голосом:

   - Ну вот, ты теперь императрица, ваше величество. Слава те, Господи, вернемся на родину из бусурманской страны. А то слова живого не слышишь...

   - Да откуда ты знаешь, что я императрица? - с улыбкой спросила Анна. - Я никому еще ничего не говорила, да и сама не знаю, так ли это?

   - Э, матушка, - возразила Анфиса, - шила в мешке не утаишь. Конюшенные мальчики и то знают.

   - Экие болтуны! - с улыбкой заметила Анна. - Так ты рада?

   - Матушка, матушка, - взволнованно заговорила Анфиса, и на ее глазах показались слезы. - Да как же не радоваться, красавица ты моя! Все видела, все двадцать лет не отходила!.. Всего натерпелись мы!.. Ох, злы люди!..

   Анна нахмурила брови. Слова Анфисы пробудили в ее душе много горьких воспоминаний.

   - А теперь - ваше величество, - восторженно продолжала Анфиса, - подумать только!.. Да ведь ты, матушка, станешь как вечной памяти сам Петр Алексеевич! Ишь, подумать-то жутко... Кто ж супротив тебя... Казни, милуй!

   - Казни, милуй! - с горькой улыбкой тихо повторила Анна, вспоминая условия, на которых она была избрана.

   - А то как же, - продолжала разгорячившаяся Анфиса. - Ты, ваше величество, по крови царица, народом избранная, Богом данная...

   И умиленная Анфиса, опустившись на колени, горячо поцеловала бессильно опущенные руки императрицы.

   И эти слова, и этот порыв искренней преданности словно влили новые силы в душу Анны.

   - Избранная народом, данная Богом, - медленно и отчетливо произнесла она, вставая.- Будь по-твоему, Анфиса, ты это верно сказала, мы еще попируем с тобой в Москве!

   И уверенная и счастливая, с горящими глазами и покрасневшим лицом, она прошла в столовую. Бирон, придя, словно не узнал ее, так было оживленно, так помолодело ее апатичное лицо, так сверкали ее темные глаза и гордо сидела на ее черных пышных волосах герцогская корона Кетлеров.

   С непривычной робостью Бирон поцеловал ее руку и не решался сесть, хотя они были наедине.

   - Садись же, Эрнст, - ласково сказала Анна. - Разве я изменилась?

   - Да, ваше величество, положение изменилось, - глухо ответил Бирон. - Из герцогиня без герцогства вы стали повелительницей величайшей в мире державы. Бедный курляндский дворянин, бесконечно преданный вам, мог быть при дворе курляндской герцогини, но ему может не найтись места при дворе императрицы всероссийской.

   - Эрнст, Эрнст, как мало ты знаешь меня, - ласково и с упреком сказала Анна. - Я говорю тебе: подожди...

   Бирон прильнул к ее руке. Маленький паж Ариальд вбежал в комнату.

   - Гонец из Москвы, ваше императорское величество!- громко и весело крикнул он, подбежав к Анне и опустившись на одно колено.

   - За императорское величество я выдеру тебя за уши, - сказала герцогиня. - Не ты ли дал мне императорскую корону?

   Ариальд лукаво глядел на императрицу.

   - Вам дал ее российский народ, ваше величество, - ответил он.

   - Опять, - сказала Анна. - Ну, поди узнай, кто он?

   Ариальд вскочил и бросился вон; через минуту он вернулся и доложил:

   - Лейб-гвардии капитан Сумароков, камер-юнкер его светлости герцога Голштинского.

   - А, - произнесла Анна. - Зови же его сюда.

   Ариальд выбежал.

   - Камер-юнкер герцога Голштинского - ненадежный посол, - сказала Анна.

   Бирон кивнул головой.

   - По завещанию Екатерины Первой, - ответил он, - сын герцога Голштинского Карла и дочери Петра, Анны Петровны, принц Карл-Ульрих является ближайшим наследником престола.

   - Да, - задумчиво проговорила Анна. - Этот Карл-Ульрих, сын Анны Петровны, l'enfant de Kiel {Ребенок Киля (фр.).}, ближе по крови Петру, но за мною право первородства, я дочь старшего царя. Екатерина не имела права распоряжаться престолом.

   - Но дело кончено, - ответил Бирон. - Вы избраны, и вы императрица всероссийская.

   - Да, - гордо ответила Анна. - Вопрос решен - и я императрица всероссийская.

   Дверь широко распахнулась, и маленький Ариальд громко крикнул:

   - Гонец из Москвы!