Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - Борьба у престола

д. Он всю ночь играл в карты и проигрался до последнего гроша; уже рано утром он отправил своего Фому в Тулу к отцу за деньгами. Он знал по опыту, что раньше, трех дней ему не обернуться. Он, конечно, легко мог бы до-"" стать денег у Шастунова и Дивинского, но не хотел, решив провести три дня "по-человечески" - отдохнуть и выспаться.

   Императрица вступила на паперть собора. И снова грянул салют из ста одного орудия, так что дрогнули старые стены Кремля, и ему ответили троекратным беглым огнем от Успенского собора до Земляного вала расставленные войска.

   Из Успенского императрица прошла в Архангельский собор поклониться гробнице предков и новопреставленного императора. Затем, в сопровождении знатнейших лиц, она отбыла в приготовленный ей кремлевский дворец.

   Государыня-невеста, несмотря на уговоры отца, резко отказалась ехать во дворец. Отказалась и Наташа.

   - Я боюсь ее, - в суеверном ужасе шептала она.

   Когда девушки сели в карету, Наташа прильнула к плечу Екатерины и тихо заплакала. У суровой Екатерины не было слез, хотя едва ли другая женщина в восемнадцать лет испытала столько. Страстная любовь, насильственно принесенная в жертву честолюбию родни. Небывалое возвышение и падение с ослепительной высоты. И что же теперь? Опустошенное сердце, униженное самолюбие, тайное злорадство тех, кто недавно пресмыкался перед ней, темное будущее и затаенная, подозрительная ненависть новой императрицы! А ведь она сама была почти императрицей! И все отнято! Все, все!.. Никого вокруг!

   В своей семье она чувствовала себя чужой. Отец и старший брат видели в ней всегда только возможность своего возвышения, другой брат - легкомысленный юноша, остальные - дети. Плачущая мать, но плачущая не за нее, а за погибшие надежды мужа и старшего сына. Ее никто не принимает теперь в расчет! Она одинока! Единственный человек, действительно любящий ее, - это маленькая Наташа Шереметева, невеста ее распутного брата, тоже жертва тщеславия своего старшего брата Петра, теперь отшатнувшегося от Долгоруких. Но эта почти девочка, согласившаяся отдать в угоду брату свою руку фавориту императора, без любви, из одной покорности, вдруг в минуты падения Долгоруких нашла в своей душе великую силу женщины и полюбила Ивана за то, что он был несчастлив, и теперь отказывается разорвать навязанный союз, готовая на муки и даже на смерть, только бы поддержать того, кого не она избрала себе в спутники жизни!

   Екатерина нежно обняла Наташу.

   - Мне страшно, - прерывающимся голосом говорила Наташа. - От нее наша погибель. Как она взглянула на нас! Какой престрашный взор!.. Ты разве не заметила, как она взглянула на нас? Какое отвратное лицо! И какая она большая, большая!.. Ты не видела? Огромная, выше всех, она, кажется, заслонила собою солнце!..

   - Наташа, Наташа, успокойся, - говорила Екатерина.

   Но Наташа, как в бреду, продолжала:

   - Нет, Катя, она всех заслонила собой. Она делалась все выше и выше, огромнее и страшнее... Я думала, что она не войдет в двери собора... Страшные глаза... Ужасное лицо... Она погубит всех.

   - Наташа, успокойся, - в тревоге повторила Екатерина. - Она ростом не выше меня, ничего в ней нет страшного...

   - Нет, нет, - в паническом ужасе твердила Наташа. - Кавалеры едва до ее плеча... Огромная голова... Страшная... я ночь не буду спать.

   И Наташа истерически зарыдала.

  

  

   Все кабачки, все трактиры и гостиницы Москвы была открыты. На улицах, переполненных народом, горели плошки, костры, смоляные бочки. Весь Кремль был роскошно иллюминован. На некоторых домах горели вензеля императрицы. Окна были ярко освещены. Перед кремлевским дворцом теснился народ с криками в честь императрицы.

   Траур был снят на три дня. После тишины и строгих мер, принятых верховниками со дня смерти императора, настали дни полной распущенности.

   Утомительный прием во дворце был кончен. Дворец пустел.

   Восторженные крики толпы перед дворцом возбуждали в душе Анны и надежды, и мечты, и глубокую тоску. Минут ее торжества не видел самый близкий ей человек, разделявший в продолжение семи лет ее "мизерное" положение. Он теперь там, в далекой Митаве, тоскует, томится неизвестностью, навсегда разлученный с нею. С каким бы наслаждением она увидела теперь рядом с собой его преданное лицо, как бы прижала к сердцу маленького Карлушу, какими нежными именами называла бы она его. Последняя из ее подданных, в нищете и уваженье, может обнять мужа и ласкать своего сына! А она, императрица всероссийская, Божья помазанница, кому завидуют и кого считают чуть не всемогущей, лишена этой единой, действительной радости жизни! И вместо любимых лиц она видит перед собою насмешливое, изящное лицо Василия Лукича; вместо полной любви речи она слышит властные слова Дмитрия Голицына. Вместо маленькой свободы в маленьком Курляндском герцогстве она нашла великолепную тюрьму в обширнейшей в мире империи!

   Она стонала от бешенства и злобы!

   И опять этот ненавистный Василий Лукич поселился в том же дворце. И опять она слышит его почтительный и властный голос, докладывающий ей о делах, уже решенных без нее!..

  

   Василий Лукич стоял перед ней в почтительной позе, склонив слегка свою красивую голову, и докладывал ей текст присяги, выработанной Верховным советом.

   "Не все ли равно, - с горечью думала Анна. Зачем это? Будет ли она возражать или согласится сразу - это не изменит дела, и результат останется один и тот же!"

   - Я согласна, - устало произнесла она. - Я подпишу указ о присяге.

   - А также манифест, указы в провинции и объявления иностранным резидентам, - сказал Василий Лукич, раскладывая на стол бумаги и подвигая императрице чернильницу.

   Анна равнодушно и машинально подписала под указами: Анна, Анна, Анна.

   - Все? - спросила она, сделав последнюю подпись.

   - Да, с подписями все, - ответил Василий Лукич, бережно собирая указы. - Но имею еще доложить вашему величеству...

   Анна подняла голову.

   - Вы изволили провозгласить себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов, - продолжал Василий Лукич. - Верховный совет, рассмотрев вашу препозицию, изволил поручить мне предоставить вам патент на сии звания.

   G этими словами он положил на стол грамоту совета. Анна страшно побледнела.

   - А разве я, Василь Лукич, - начала она срывающимся голосом, - не вольна была в том?

   - Вы изволили позабыть кондиции, - сухо ответил Василий Лукич. - Кондиции, подписанные вашим величеством. Верховный тайный совет, - продолжал он, - мог бы усмотреть в оном поступке нарушение императорского слова; но затем, что в кондициях не упомянуто о самой священной личности императрицы, на сей раз совет признал за благо утвердить вашу единоличную волю. Только на сей раз, - с оттенком угрозы в голосе закончил он.

   Анна порывисто встала с места и властным движением руки сбросила со стола на пол патент Верховного совета.

   - Вы слышали, - звенящим голосом начала она, - как встретила гвардия мои слова! Мне не надо вашего патента! Что сделано, то сделано! Я все же императрица всероссийская, Божею милостью!

   - Оставьте, ваше величество, имя Божие, - саркастически улыбаясь, произнес Василий Лукич. - Вы избраны Верховным советом. Генералитет, Синод и шляхетство вняли голосу Верховного совета... Не забудьте, ваша величество, - резко продолжал он, - что еще жив кильский ребенок.

   - Голштинский чертушка! - вырвалось у Анны.

   - Именно, - подтвердил Василий Лукич. - Но это все равно, как будет угодно вашему величеству называть этого законного наследника великого Петра. Здравствует дочь императора, имеющая права на престол своего отца... А вы, ваше величество, еще не коронованы; Вам даже еще не присягали, ваше величество, - закончил он.

   Он стоял в той же почтительной позе, слегка склонив голову.

   Императрица, возмущенная и ошеломленная, неподвижно смотрела на него расширенными глазами. Если бы взгляд мог убивать, то Василий Лукич уже был бы мертв? столько ненависти было в глазах императрицы!

   - Хорошо, ты больше не нужен мне, Василь Лукич, - тяжело дыша, сказала Анна.

   Василий Лукич глубоко поклонился, поднял с пола патент, положил его на стол и вышел. Императрица заломила руки и с бессильными слезами гнева и отчаяния упала на диван. Ей казалось, что всю жизнь ей суждены одни только унижения.

   О, лучше быть простой бюргершей в Митаве, но свободной и независимой в своем маленьком хозяйстве, в своей любви и привязанности, чем пленницей на троне, лишенной всего дорогого, куклой в руках чужих, честолюбивых людей!

   Ей казалась бесплодной всякая борьба, всякое усилив свергнуть ненавистное иго. Она не верила уже ни в Остермана, ни в слова сестры, ни в тех людей, о которых писал ей Остерман...

   А завтра опять комедия представлений, аудиенций резидентов, их предложения, на которые она опять должна отвечать по указкам Верховного совета... И все это понимают, все знают, все почтительно относятся к ней, делай вид, что она властительница судеб империи, а сами заискивают перед Василием Лукичом, перед надменным Дмитрием Михайловичем, перед суровыми фельдмаршалами. О, как ненавистны они ей! С каким бы удовольствием она положила эти головы под топор!..

   А на площади гремели приветственные крики. Горели огни. Толпы людей глядели на освещенные окна дворца и считали ее могущественной и счастливой...

   "Кильский ребенок еще жив, - вспомнила она слова Василия Лукича, - жива и дочь Великого Петра, юная, прекрасная, любимая привыкшим к ней народом и армией, не забывшей ее великого отца!"

   А ей еще не присягали! Какая борьба возможна с этими людьми?

  

  

   Все, что было в Москве знатного - генералитет, иностранные резиденты, блестящие гвардейцы, - съезжалось к ярко освещенному дворцу канцлера графа Головкина, устроившего, с соизволения императрицы, в честь ее приезда роскошный бал "без танцев", как выразила желание государыня.

   Хотя траур и был снят на три дня, но все же Анна нашла неудобным допустить танцы.

   Огромные залы дворца были ярко освещены. Многочисленные лакеи в малиновых камзолах с золотыми галунами, с гербом графа шпалерами выстроились вдоль роскошной лестницы, убранной пышными цветами, покрытой дорогим пушистым ковром.

   Перед большим венецианским зеркалом на верхней площадке дамы торопливо в последний раз оправляли свои прически и входили в приемную залу, где гостей встречали граф Таврило Иваныч с женой Домной Андреевной. Бедный сын мелкопоместного алексинского дворянина, теперь граф и обладатель тридцати тысяч душ крестьян, Таврило Иваныч умел и любил принимать гостей, когда было надо, с ослепительной пышностью.

   Мало-помалу просторные залы дворца наполнялись. Дамы словно обрадовались возможности снять траур. В цветных "робах", с обнаженными плечами и руками, сверкая брильянтами, они оживленно и весело входили в залу. Цветные камзолы военных, шитые золотом мундиры гражданских высших чинов, звезды, ленты представляли пеструю, живописную картину.

   Одна из зал была обращена в открытый буфет с разнообразными винами, фруктами и изысканными закусками. В другой были приготовлены карточные столы.

   Бал Головкина удостоили своим присутствием герцогиня Екатерина и цесаревна Елизавета.

   В числе гостей был и князь Шастунов. Дивинский тоже приехал с Юсуповым.

   Императрица разрешила посетить бал и своим юным фрейлинам - Юлиане и Адели, а также и Артуру.

   Молодые девушки приехали с Авдотьей Ивановной Чернышевой, пожалованной в этот день в статс-дамы. С любопытством и робостью озирались они вокруг: Юлиана с тайной надеждой встретить Арсения Кирилловича, Адель - Макшеева.

   Но Шастунову было не до них. Он жадно сторожил приход Лопухиной. Он беспокойно ходил по зале, все время поглядывая на дверь. Он видел приезд фрейлин императрицы и поспешил замешаться в толпе, чтобы не быть вынужденным подойти к ним.

   Приехала с братом Наташа Шереметева, бледная и печальная. Черкасский с красавицей Варенькой. А Лопухиной все не было.

   Граф с графиней перестали встречать в первой зале гостей, так как знатнейшие гости уже приехали. Последним, кого встретил канцлер, был Маньян и с ним де Бриссак.

   Граф очень любезно встретил обоих. Виконт де Бриссак уже раньше был у него с письмом от его сына Александра, посла во Франции. В письме, переданном Бриссаком, Александр Гаврилович просил отца оказать возможное внимание его другу де Бриссаку, человеку очень близкому ко двору, интересующемуся Россией. "Вы сами оцените его замечательный ум и исключительную приятность обращения", - заканчивал письмо Александр.

   Кроме этого письма граф получил обычным порядком и другое, в котором сын подробно писал о де Бриссаке. Это был один из знатнейших дворян и любимец двора. Ож очень много путешествовал, преимущественно по Востоку, и, как говорили, вывез оттуда особенные таинственные знания.

   Вместе со своим другом, очень известным при дворе шевалье де Сент-Круа, он пользовался репутацией ученого человека, чуждого обычных светских развлечений, немного колдуна и загадочной личности.

   Но во всяком случае, этот человек - рыцарь с головы до ног.

   Под влиянием этих писем граф любезно принял де Бриссака, который произвел на него очень хорошее впечатление. Де Бриссак, между прочим, сказал, что он лично известен князю Василию Лукичу, но, к сожалению, не мог его еще повидать.

   Действительно, только утром в день бала де Бриссаку удалось встретиться с Василием Лукичом, так как, когда после смерти императора де Бриссак, по указанию Шастунова, поехал в Мастерскую палату, не было никакой возможности повидать Василия Лукича, а потом он уехал в Митаву. На приеме же у императрицы было не до того.

   Граф Гаврило Иваныч слышал, кроме того, о де Бриссаке от Маньянаи пригласил его к себе на бал.

   Взяв под руку Маньяна, канцлер в сопровождении де Бриссака прошел во внутренние комнаты.

   Князь Шастунов тоскливо поглядывал по сторонам и очень обрадовался, когда к нему подошел запоздавший Макшеев.

   - Вот и я, - сказал Макшеев. - Я малость запоздал. Виной этот черт Трегубов, семеновец. Знаешь?

   Шастунов кивнул головой.

   - Я как сменился с караула, - продолжал Макшеев, - хотел пойти к себе хорошенько отоспаться, тем более что мой советник еще не прислал мне денег. Да тут этот Ванька Трегубов! Пойдем, говорит, ко мне. Я было не хотел, да уговорил, черт. А там уже и компания. Ну, что поделаешь, взял у него, не выдержал, десять золотых да и перекинулся в картишки!.. Одно хорошо, - со смехом добавил он, - недаром время потерял. Хоть не выспался, да зато... - и он ударил себя по карману.

   Шастунов улыбнулся:

   - Смотри, Алеша, не засни где-нибудь в уголку. Макшеев рассмеялся.

   - Ничего, - сказал он. - Мне бы только освежиться немного. Что-то сухо. Пойду поискать чего-нибудь. Прощай, брат.

   И, кивнув Шастунову, он прямо направился в буфет.

   Гости разбились на группы. Всюду слышались оживленный смех и разговоры.

   Шастунову стало еще тоскливее. Он уже собирался пойти за Макшеевым, чтобы не чувствовать себя в одиночестве, как вдруг увидел входящую Лопухину. Но первое чувство радости мгновенно сменилось в нем тяжелой тоской, когда он увидел рядом с ней надменную, красивую фигуру Рейнгольда.

   Хотя Рейнгольд следовал за Натальей Федоровной на расстоянии полушага, с обычным видом светского человека, провожающего даму, но в той манере, с какой Наталья Федоровна раза два повернула к нему голову и что-то скат зала, по той улыбке, с какой он ответил на ее слова, Шастунов инстинктом влюбленного понял, что они не чужие друг другу.

   Его сердце похолодело. Как прикованный, остался он на месте, когда мимо него, шурша атласом платья, ослепительно красивая, как всегда, прошла Лопухина, благоухая незнакомым ему запахом тонких духов. Она не заме^ тилаего.

   Приход Лопухиной был встречен, как всегда, сдержант ным шепотом восторга. Казалось, к ее красоте до сих пор не могли привыкнуть.

   Лопухина с сияющей улыбкой, кивая направо и налево, прошла среди расступившихся гостей прямо в залу, где, окруженные своим штатом и блестящей молодежью, сидели принцессы. Герцогиня равнодушно поздоровалась с ней, а Елизавета, как всегда, встретила ее сухим враждебным взглядом и холодно ответила на ее низкий реверанс.

   Лопухину тотчас же окружили, и она сразу, как обычно, сделалась центром всеобщего внимания. Шастунов издали следил за ней, полный ревнивого отчаяния.

   Рейнгольд отделился от толпы и прошел дальше к хозяйке дома.

   Легкое прикосновение к плечу заставило Шастунова остановиться и повернуть голову. За ним стоял де Бриссак, смотря на него проницательными темными глазами, с легкой улыбкой на губах.

   - Дорогой друг, - сказал виконт. - Я так давно не видел вас, - и он протянул Шастунову руку.

   Шастунов почти обрадовался ему. Почему-то под взглядом этих умных, доброжелательно смотрящих на него глаз ему стало легче.

   - А, это вы, господин колдун, - улыбаясь, сказал он, пожимая протянутую руку. - Ваши пророчества сбылись. Я был в Митаве...

   - А, - воскликнул де Бриссак, - не следует преувеличивать моих способностей, милый друг. Очень часто то, что кажется колдовством, объясняется чрезвычайно яросто... Вас удивило, - продолжал он, - что я, только что приехавши в ночь 19 января, уже знал об избрании теперешней императрицы и о предложенных ей условиях? Прекрасный юноша, я открою вам свою тайну. Но уйдемте из толпы.

   Он взял Шастунова под руку, и они прошли в маленькую залу, где сели в отдаленный угол, закрытые высокими цветами.

   - Ну, так вот, - начал, посмеиваясь, Бриссак. - Прежде всего, я приехал еще накануне и был у моего друга, французского резидента. 19 января приехали одни мои вещи из Парижа, сам же я - только от Маньяна. Я не хотел, чтобы это было известно, и от заставы меня известили о прибытии вещей, так что я приехал с ними вместе. Избрание состоялось в три часа ночи, и мой друг не оправдал бы доверия своего правительства, если бы в половине четвертого не знал об этом, когда об этом уже знали сотни людей. Вас еще смущает вопрос, откуда я узнал об ограничении власти императрицы, - продолжал виконт, - но это также просто, и вы перестанете удивляться, когда я объясню, в чем дело. Это вопрос простой логики. В ночь избрания уже громко говорили, что Верховный тайный совет задумал ограничить самодержавную власть русских государей. Но никто не знал, как именно и чем. Так?

   Шастунов кивнул головой.

   - Теперь сопоставьте с этим тот факт, что ваш замечательный по уму и просвещенности князь Дмитрий Михайлович удостаивает с давних пор большой дружбы господина Маньяна. Всем это известно. Еще при жизни императора князь в дружеской беседе с резидентом не раз указывал на несовершенство государственного строя в России и развивал свои проекты. Он даже вместе с господином Маньяном обсуждал вопрос о преимуществах конституций - польской, английской и шведской. Естественно, что князь Голицын имел единомышленников в русском обществе, в чем имел случай убедиться господин Маньян, и я открываю вам дипломатическую тайну, о чем он поставил в известность свой двор. Не правда ли, все это очень просто?

   Шастунов снова кивнул головой.

   - Самый выбор на престол герцогини Курляндской, то есть лица, не имевшего прямого права на корону и, следовательно, наиболее податливого, показывает стремление совета осуществить то ограничение власти, о каком мечтал князь Дмитрий. И это поняли все.

   - Все это просто,- задумчиво сказал Шастунов. - Вы могли знать и об избрании герцогини Курляндской, и о готовящемся ограничении ее власти...

   - И, естественно, о депутации в Митаву, - смеясь, перебил его де Бриссак. - Ведь должна же была узнать герцогиня о своем избрании!..

   - Да, - ответил Шастунов. - Но почему вы знали, что в составе посольства еду я, и еще...

   Шастунов смущенно замолчал.

   - И про черные глаза? - тихо и серьезно произнес де Бриссак. - В этом вы правы. Это не так просто. Но я уже напоминал вам, что у Сент-Круа вы видели такие же удивительные вещи. Мы не пророки, не ясновидящие, но иногда можем приподнять уголок будущего...

   - "Мы"? Кто "мы"? - в волнении спросил Шастунов. - Вы способны нагнать страх!.. - И он нервно засмеялся.

   - Страх? - спросил де Бриссак. - Разве мы проповедники зла? Разве в кружке Сент-Круа вы видели или слышали что-нибудь, что могло бы противоречить истинной добродетели?

   - Нет, нет, - торопливо воскликнул Шастунов, - нет!.. Сент-Круа и его друзья забросили в мою душу новые мысли. Они пробудили во мне жажду свободы, братства с людьми и всемирного счастья.

   Де Бриссак слушал его, опустив глаза.

   - Мы не ошиблись в вас, - тихо начал он. - Но вы еще так молоды и в вас слишком сильна жизнь. Вы еще не научились владеть собою и побеждать свои страсти. Но в вас есть прекрасные задатки. Все остальное придет со временем,, если, если.

   Де Бриссак не кончил. Облако печали прошло по его благородному лицу, он словно с грустной нежностью взглянул на юное лицо князя.

   - Если? - с невольным трепетом спросил князь.

   - Вы стоите на пороге страшных событий и жестокого будущего, - не отвечая на вопрос князя, произнес де Бриссак. - Vae victis! {Горе побежденным! (лат.).} - закончил он, вставая.

   - Я не смею расспрашивать вас, виконт, - взволнованно сказал Шастунов, поднимаясь с места. - Но, ради Бога, один вопрос...

   - Спрашивайте, дорогой друг, - ласково ответил виконт.

   - Скажите, кто вы? - произнес Шастунов.

   Де Бриссак выпрямился, глаза его сверкнули, и, подняв руку, он торжественно и медленно ответил:

   - Мы - рыцари Кадоша, мы - рыцари Креста Розы, мы слуги свободы и добродетели, мы сеятели правды во имя Верховного существа - Солнца Любви и Справедливости! Настанет время, когда наши братства непрерывной сетью покроют весь мир, - тихо и страстно продолжал он. - Со звоном падут цепи рабства народов! Во имя свободы духа мы боролись с Римом и с папством и с их религией ненависти! Мы боролись с исламом! Боролись с инквизицией! У нас тоже есть герои и были мученики!.. Наши верховные братья уже распространили налгу веру в Англии, Шотландии, Германии и Франции. Она найдет своих учеников и в вашей великой и благородной стране!..

   - Так вы... - начал Шаетунов.

   Но де Бриссак словно опомнился. Он овладел собою, лицо его приняло обычное выражение.

   - Тсс! - улыбаясь, произнес он. - Мы, кажется, забыли, что находимся на балу. Пойдемте, дорогой друг, лучше полюбоваться на черные, голубые и серые глаза ваших красавиц.

   При словах де Бриссака о черных глазах Шастуновым сразу овладела ревнивая тоска. Он молча последовал за виконтом в большую залу.

   - Но клянусь, - воскликнул де Бриссак, - ни в одной столице мира я не видел столько красавиц!

   Его восклицание могло быть искренне. Тут был цвет красоты. Цесаревна Елизавета, величественная и стройная, с короной темно-бронзовых волос и большими, яркими, голубыми глазами, олицетворенная женственность и грация, полная томной неги и почти чудесного обаяния; Наталья Федоровна, трагическая красота Юсуповой, нежная прелесть Наташи Шереметевой, невинные личики Юлианы и Адели и строгое, точеное, как из мрамора, лицо Вареньки Черкасской.

   Около цесаревны стоял сам канцлер и, слегка наклонившись, слушал ее. Макшеев что-то нашептывал Адели, Дивинский стоял за стулом Юсуповой, а молодой Артур Вессендорф, не сводя влюбленного взгляда с Лопухиной, о чем-то оживленно говорил, и она слушала его со своей обычною манерой слушать ласково-внимательно, так что каждому говорящему с ней казалось, что он сумел ее исключительно заинтересовать, отчего действительно каждый в разговоре с ней был интереснее обыкновенного.

   В этой блестящей, оживленной толпе красавиц только две сохраняли на своем лице выражение печали: Наташа Шереметева и баронесса Юлиана.

   Шастунов хотел подойти к этому кружку, но чувство самолюбия и ревнивой злобы не позволяло сделать этого. Он взглянул на де Бриссака и вдруг был пора? жен странным выражением его лица. Оно было чрезвычайно бледно. Вместо недавнего восторга на нем виднелось почти выражение ужаса. Широко открытые глаза не отрываясь смотрели на эту прекрасную, живописную группу.

   - Виконт, что с вами? - с тревогой спросил Шастунов, касаясь его руки.

   Де Бриссак вздрогнул, словно пробудился от тяжелого сна. Он провел рукой по лбу и со слабой улыбкой произнес как будто про себя:

   - Какие страшные видения! Как ужасна ваша страна!

   - Что вы хотите сказать, виконт? - в изумлении спросил Арсений Кириллович.

   - А, что я сказал? - отозвался де Бриссак, с усилием отрываясь от своих мыслей. - Не обращайте внимания на мри слова, - продолжал он. - Я на минуту предался печальным мыслям о тленности красоты и земного счастья. Но, князь, - в волнении сказал он, - запомните это прелестное девичье лицо (он указал глазами на бледную и печальную Наташу Шереметеву, стоявшую несколько поодаль от других)! - Запомните хорошенько это лицо, чтобы потом сказать детям вашим, если они будут у вас, что вы видели ее!

   - Но, - в изумлении произнес князь, не понимая волнения де Бриссака, - это Наталья Борисовна Шереметева, невеста Ивана Долгорукого, бывшего фаворита покойного императора.

   - Это святая и мученица, - тихо ответил де Бриссак. - Она даст иной блеск знаменитой фамилии Долгоруких!

   Какая-то тайная дрожь овладела Шастуновым.

   - Как печальна жизнь, - проговорил де Бриссак, - и как мудро поступило Провидение, скрыв от глаз людей будущее. Призраки гибели, разбитой жизни, страшных мук и эшафота, истерзанной красоты, поруганной добродетели отравили бы им каждую минуту счастья, возможного в настоящем.

   И его глаза с тяжелым, мрачным выражением по очереди останавливались на лицах Наташи, Юсуповой и Лопухиной.

   Шастунов вздрогнул, когда глаза де Бриссака дольше остановились на лице Лопухиной. Он хотел спросить, но виконт быстро повернулся к нему.

   - Не надо вопросов, дорогой друг, - мягко сказал он. - Я печальный пророк. Но в минуты радости, торжества и успехов смиряйте себя мыслью, что человек - ничтожество перед лицом Того, Кто вдохнул в него бессмертную душу. Однако я, кажется, нагнал на вас тоску, - с насильственной улыбкой закончил виконт. - Но позвольте мне еще раз быть вашим пророком. Я предсказываю вам, что один ласковый взгляд черных глаз заставит вас забыть все мрачные мысли.

   - Я должен бояться их? - по видимости шутливо, но с тайным волнением сказал князь.

   - Вы не послушались меня тогда, - и ваша судьба совершилась, - серьезно ответил де Бриссак. - В жизни каждого человека бывают минуты, когда судьба вдруг останавливает, словно в раздумье, свой ход и когда человек является свободным. Вы не воспользовались минутой своей свободы и сами избрали свой путь.

   Сказав эти загадочные слова, виконт пожал руку Арсению Кирилловичу, прибавив с улыбкой:

   - До скорого свидания. - И торопливо направился навстречу входившему в залу Василию Лукичу.

   Во время утреннего свидания он имел продолжительный разговор с князем и передал ему письмо отца Жюбе, ловкого иезуита, пользовавшегося большим влиянием среди известной части духовенства Франции и вместе с тем сумевшего приобрести уважение свободомыслящих кружков, к каким принадлежали Сент-Круа и де Бриссак.

   Он очень искусно, но с ведома своего высшего начальства в Риме, умел выступать против духовенства, притворяться опальным, навлекать на себя видимый гнев епископа и под шумок неустанно работать во славу и процветание своего ордена.

   Василий Лукич ценил его выдающийся ум и часто встречался с ним в Париже, а Жюбе, зная о высоком положении князя, решил возобновить с ним сношения, мечтая о допущении в Россию иезуитов.

   Но опытный дипломат отчетливо понимал игру отца Жюбе и только посмеивался, читая искусно написанное письмо, в котором Жюбе говорил исключительно о необходимости просвещения для России и приводил в пример Петра Великого, призвавшего для этой цели иностранцев. Тут же он предлагал свои услуги прислать в Россию целый кадр ученых во всех областях.

   Василий Лукич с видимым интересом встретил де Бриссака и вступил с ним в оживленный разговор.

  

  

   В кабинете канцлера шло серьезное совещание. Там сидели Дмитрий Михайлович, генерал-аншеф Матюшкин, Черкасский, фельдмаршал Иван Юрьевич и Юсупов. Главным образом для того, чтобы повидать этих людей, и приехал князь Дмитрий Михайлович. Среди поданных в Верховный совет проектов он считал наиболее значительным, по количеству примыкавших к ним лиц и по существу, проекты князя Черкасского и генерала Матюшкина.

   Конечно, сам князь Алексей Михайлович не мог выдумать никакого проекта. За его спиной стояли другие во главе с Василием Никитичем Татищевым, талантливым ученым и историком. Но к этому проекту, благодаря значению и влиянию Черкасского, примыкала большая и сильная партия знати, как Трубецкие, Барятинские и другие, и много гвардейских офицеров, привлеченных в его дом красавицей Варенькой и колоссальным богатством князя.

   Что касается Матюшкина, то его проект являлся выразителем желаний значительной части шляхетства.

   Оба этих проекта, признавая необходимым новое государственное устройство на коллегиальных началах, были составлены в смысле ограничения власти Верховного совета.

   Проект Черкасского предлагал упразднить вовсе Верховный совет и создать вместо него "в помощь ее величеству" "высшее правительство" - Сенат, состоящий из двадцати одной персоны (в это число входит весь наличный состав Верховного совета), и другое, "нижнее правительство" - в составе ста персон.

   Проект Матюшкина предлагал увеличение числа членов Верховного совета по избранию "общества", под которым разумелись военный и штатский генералитет и шляхетство.

   Оба проекта предусматривали закономерные действия правительства на основах общественного контроля через выборных лиц, расширение прав шляхетства и облегчение участи других сословий.

   Но как в том, так и в другом повторялось, что в "высшем правительстве", или Верховном совете, не должно быть двух членов одной фамилии. Это уже прямо было направлено против Голицыных и Долгоруких.

   В настоящее время, при всеобщем брожении, задача Дмитрия Голицына и Верховного совета состояла в том, чтобы привлечь на свою сторону шляхетство.

   Во всех представленных проектах подразумевалось ограничение императорской власти. Для Дмитрия Михайловича это было самым важным. Он до такой степени был убежден в преимуществах своего проекта, что легко готов был согласиться на некоторые уступки, вроде увеличения числа членов Верховного совета.

   Ходя крупными шагами по кабинету, он с обычным жаром и убедительностью говорил:

   - Мы все хотим одного! Хотим воли, правого суда, спокойствия жизни! И твой проект, Михаил Афанасьевич, - обратился он к Матюшкину, - и твой, Алексей Михалыч, говорят за то же. Почто мы спорим? Разве не можем мы сговориться? Разве мы думаем токмо о своей личной судьбе, о своей власти или богатстве?

   - Да, - прервал его Матюшкин. - Ты правду сказал, Дмитрий Михалыч. Надо думать не о себе. Но дело в том, - продолжал он со свойственной ему прямотой, - что шляхетство не верит вам. Вы сами избрали себя. Вы устами императрицы объявили себя несменяемыми. Вы никого не поставили над собой. Вы одно самодержавие подменили другим.

   На открытом, еще молодом лице Матюшкина выступил румянец.

   - Хорошо, - ответил Голицын, - но мы согласны на увеличение числа членов совета, я предлагаю еще шляхетскую палату...

   - Михаил Михалыч прав, - сказал Юсупов. - Вас мало, надо привлечь к правлению по выбору и шляхетство и генералитет. Вы должны быть лишь для того, чтобы обсуждать законы, каковые предложит вам "общество".

   - И следить за их исполнением, - сказал Дмитрий Михайлович.

   Черкасский не принимал никакого участия в разговоре. Он только тяжело сопел и не переставая пил. Не меньше пил и Иван Юрьевич.

   - В Верховном совете должны быть неминуемо все высшие из военного генералитета, - сказал он, намекая на себя.

   Никто не обратил внимания на его замечание.

   - Подумай, Михал Афанасьевич, - говорил Дмитрий Михайлович, - настало решительное время. Не теперь пристало спорить по пустякам! Нам нужно сейчас одно - раз и навсегда разрушить твердыню самовластья. Когда мы повалим ее - мы найдем лучшие способы управления. Нам надо, - одушевляясь, продолжал он, - чтобы императрица видела, что то, что подписала она, есть истинно ко благу народа и есть истинно желание не токмо Верховного совета, но и всего шляхетства! Поверь, Михал Афанасьевич, - в волнении произнес он, - всякая рознь теперь приведет только к торжеству врагов! А враги у нас общие. Как мы, так и вы не хотим старого порядка. Ни кнута, ни Сибири, ни дыбы, ни плахи по одному дуновению державных уст! И ежели теперь, в такие минуты, мы перегрыземся - все погибнет! Как черные вороны налетит Феофан с братией, нахлынут немцы с Бироном, и мы, мы, - с силой говорил он, ударяя себя в грудь - мы, созидавшие Русь, мы - плоть от плоти, кость от кости ее - станем рабами подлых выходцев. О, не забывай, Михал Афанасьевич, что императрица девятнадцать лет прожила в Курляндии, что сын немецкого берейтора делил ее ложе, что там у нее и друзья, и преданность, все то, что она не может забыть! Что те, чужие России, люди ближе ей, чем мой брат-фельдмаршал, радость армии и слава России, чем друг и сподвижник от детских дней Великого Петра генерал-аншеф Михал Афанасьевич Матюшкин, герой Персидского похода!..

   Он в волнении замолчал. Матюшкин побледнел И встал.

   - Я не о том думал, - начал он, - чтобы все повернуть на старое. В пять лет, что протекли со смерти великого государя, мы видели довольно, чтобы не желать того же. Нет, императрица подписала кондиции, и ей нет пути назад. И не за старое беремся мы, Дмитрий Михалыч, ты не прав, а за новое! И боимся мы старого, а не нового, и потому волнуется шляхетство, да не будет вместо одного самодержца - восьми!

   - Дай руку, Михал Афанасьевич, - воскликнул Дмитрий Михайлович, - ты понял меня, и мы мыслим одинаково. Подожди еще немного. Скоро будет принесена присяга. Тогда руки у нас будут развязаны и мы сговоримся!!

   Он радостно протянул Матюшкину руку. Тот от души пожал ее.

   Алексей Михайлович подремывал над недопитым стаканом. Иван Юрьевич совсем осовел.

   Юсупов встал и подошел к Дмитрию Михайловичу и Матюшкину. Все трое искренне и по-дружески стали обсуждать планы дальнейших действий.

  

   Предсказание де Бриссака исполнилось чрезвычайно скоро. Лопухина заметила стоявшего в стороне Арсения Кирилловича и радостной улыбкой подозвала его к себе. Все мрачные мысли мгновенно оставили Шастунова. Он вспыхнул и чуть не бегом бросился к кружку дам, среди которых сидела Лопухина.

   Он едва не забыл поклониться цесаревне и совсем не заметил, как побледнела Юлиана. Но счастье его достигло апогея, когда Лопухина встала и обратилась к нему с просьбой проводить ее по залам поискать мужа. Артур был, видимо, недоволен и бросал на князя неприязненные взгляды.

   Но счастливый Шастунов не видел этих неприязненных взглядов, как и тоскующего взора, каким проводила его бледная Юлиана.

   - Он не заметил меня! - едва удерживая слезы, сказала она себе то же, что несколько минут тому назад говорил себе Шастунов.

   Лопухина взяла Арсения Кирилловича под руку и незаметно прижалась к его плечу. Князь вел ее, не зная куда, ничего не соображая.

   - Где ты был? - тихо спросила Лопухина. - Отчего не хотел подойти ко мне?

   Тень ревности прошла по душе Арсения Кирилловича, когда он ответил:

   - Ты не заметила меня, ты была с графом Левенвольде.

   Она теснее прижалась к его руке.

   - Опять! - сказала она. - Я хочу, чтобы ты выкинул эти мысли из головы, глупый мальчик, слышишь?..

   Они прошли ряд наполненных гостями зал.

   - Ведь мужа сегодня не будет. Он во дворце, - сказала Лопухина. - Разве ты не понял?

   Она тихо рассмеялась.

   Арсений Кириллович вновь почувствовал себя счастливым.

   Они остановились в буфетной комнате. Лопухина захотела пить. Шастунов усадил ее за маленький столик и сам подал ей вина. Она медленно прихлебывала из стакана и смотрела на князя затуманенным взором, от которого у него кружилась голова.

   - Ведь ты проводишь меня домой? - спросила она.

   - А граф Рейнгольд? - сказал он.

   - Ах, ты все еще думаешь об этом! Хорошо же! - И с шутливой угрозой в голосе она добавила: - В таком случае меня проводит граф.

   - О_г нет, нет! - с испугом воскликнул Арсений Кириллович.

   Она рассмеялась:

   - Так-то лучше, мой мальчик.

   - Скажи, - нежно и тихо начал Шастунов, низко наклоняясь к ней, - скажи, ты любишь меня?

   Она только взглянула на него.

   - А что же Левенвольде? Скажи, скажи, - настойчиво повторял он. - Я слышал...

   Лицо Лопухиной вспыхнуло. На одно мгновение на нем показалось несвойственное ей жесткое выражение. Ей было неприятно это постоянное напоминание о Рейнгольде. И неприятно оно было ей потому, что она сама в эти минуты хотела забыть о Рейнгольде, потому что она знала, что Рейнгольд, в силу долгой связи или тех таинственных причин, которые иногда приковывают женщину к недостойному ее мужчине, имеет над ее телом странную власть. Что когда она видит в его прекрасных глазах загорающуюся страсть она закрывает свои глаза и теряет над собою волю. В те дни, когда Рейнгольд озабочен, холодев, почти не бывает у нее, она забывает о нем или думает о нем с пренебрежением. Но стоит ему явиться влюбленным, страстным, с нежным голосом и желаньем в глазах - она снова его.

   Она была увлечена красотой и молодостью Арсения Кирилловича, минутами почти ненавидела Рейнгольда и снова тянулась к нему и была неверна и тому и другому, словно отданная во власть демонам чувственности.

   - Если хочешь, чтобы я любила тебя, - отвечала она, - никогда не говори мне о нем!..

   Но, заметя, что ее слова странно поразили Арсения Кирилловича, она с нежной улыбкой добавила:

   - Я не хочу ни о чем говорить с тобой, кроме твоей любви. И притом у меня так много врагов... среди женщин...

   - Я бы хотел, чтобы среди друзей мужчин было одним меньше, - почти весело сказал князь, успокоенный ее словами.

   Лопухина допила вино и встала.

   - Я вернусь к цесаревне, - сказала она. - Она не любит, когда от нее уходят. Не иди за мной. Обо мне и так слишком много говорят. За ужином постарайся сесть рядом со мной. А потом.

  

   Сидя в тесных санках, крепко обняв прильнувшую к нему Лопухину, Шастунов шептал ей бессвязные слова любви.

   Морозный воздух дышал им в лицо. Блестел снег под зимней, ясной луной, быстро неслась лошадь, и им казалось, что только они и есть в этом мире.

   Лошадь остановилась у дома Лопухиных.

   - Ты зайдешь ко мне? Мужа не будет до утра, - едва слышно произнесла Лопухина.

  

  

   Хотя Василий Лукич и продолжал жить во дворце, но строгий надзор за сношениями императрицы с внешним миром был уже невозможен. Уже формировался двор. Прасковья Юрьевна Салтыкова,