Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - Борьба у престола

;  Он снова поклонился. Какое-то смутное воспоминание промелькнуло в уме Шастунова.

   - Милости просим, виконт, - радушно ответил он, протягивая руку. - Благодарю вас за честь посещения. Поверьте, завтра или, точнее, сегодня я сам счел бы долгом приветствовать вас. Садитесь, виконт, и не обидьте меня отказом разделить со мною мой скромный ужин, вернее, завтрак...

   Князь улыбнулся. Виконт поблагодарил.

   - Но простите, виконт, - начал князь, - хотя ваше лицо мне очень знакомо, но боюсь сознаться в своей непростительной забывчивости.

   - Это очень естественно, - улыбаясь, ответил де Бриссак. - Мы встречались с вами в слишком многолюдном обществе и не были друг другу представлены. В Версале, среди тысячи приглашенных, вы, конечно, не заметили меня. Ведь парижанин в Париже не редкость. Не правда ли, князь? Но русский князь - это уже редкость. Вот почему я запомнил вас. А потом я раза два встречал вас у шевалье Сент-Круа, - медленно, с расстановкой закончил виконт.

   При имени шевалье князь вздрогнул; множество воспоминаний и впечатлений об этом загадочном человеке пронеслось в его уме.

   - Да, теперь я вспоминаю, - с усилием произнес он.

   - Шевалье сохранил о вас лучшие воспоминания, - продолжал виконт. - Он очень интересуется вашей судьбой.

   Шастунов овладел собою и, наливая гостю вина, сказал:

   - Для путешествия к нам, дорогой виконт, вы выбрали неудачное время. Вместо свадьбы вы попали на похороны...

   - Да, - ответил виконт, - это действительно грустно. Этот юноша подавал так много надежд. Боюсь, что новый выбор не заменит его.

   Шастунов кинул на него удивленный взгляд.

   - Как, вы уже знаете? - воскликнул он.

   - Что? - ответил виконт. - Что избрана императрицей курляндская вдовствующая герцогиня? Что вы в составе посольства едете к ней в Митаву и везете ей предложение короны под условием ограничения ее власти?.. Да, это мы знаем.

   Широко раскрытыми глазами глядел на него Шастунов.

   - Но, виконт, - наконец произнес он, - вы говорите удивительные вещи. Я еще сам не знаю о том, что вы сказали. Я через час выступаю с караулом в Мастерскую палату и про посольство в Митаву ничего не знаю. Раз вы знаете, я не стану скрывать, что существует предположение ограничить императорскую власть.

   Виконт задумчиво слушал его.

   - Не удивляйтесь, дорогой князь; разве у шевалье вы не видели более удивительных вещей? Незримые нити протянулись по всему миру. Идеи бескрылые, но вольные незримыми путями переносятся с места на место, как семена цветов, как их пыль, разносимая ветром.

   Он замолчал и, казалось, задумался.

   - У вас есть поручение от вашего правительства? - тихо спросил Шастунов, словно боясь обидеть своего гостя.

   - У меня нет правительства, - спокойно ответил Бриссак. - Всемирное братство правды и свободы может иметь только одно правительство... там... - и де Бриссак указал вверх.- Итак, дорогой друг, -переменяя тон, заговорил он, - вы едете в Митаву.

   Шастунов сделал протестующий жест.

   - Пусть будет так, - продолжал Бриссак. - От имени шевалье я должен сказать вам одно. Не старайтесь сегодня увидеть женщину с черными глазами и берегитесь ее.

   Арсений Кириллович побледнел. Он знал только одни черные глаза, и они преследовали его во сне и наяву... Глаза Лопухиной.

   - Я хотел вас просить об одном, - услышал он голос виконта. - Скажите, где я могу увидеть князя Василия Лукича Долгорукого? У меня есть письмо от почтенного отца Жюбе, притом мы с ним старые знакомые. Вот еще письмо от вашего посланника в Париже его отцу, канцлеру-

   Шастунов был очень взволнован, тем не менее он любезно сообщил виконту, что лучше всего ему обратиться к резиденту французского двора Маньяну и вместе с ним поехать завтра в Мастерскую палату, где он найдет и князя Василия Лукича, и графа Головкина.

   Виконт поблагодарил и, вставая, добавил:

   - Нам еще о многом надо будет переговорить, дорогой князь. А теперь, до свидания. - И он ушел, оставив Арсения Кирилловича взволнованным и потрясенным его загадочными предупреждениями и необъяснимой осведомленностью.

   Не успел виконт переступить порог, как Василий принес князю записку.

   - Берегитесь черных глаз! - крикнул Бриссак, увидя записку, и с поклоном исчез.

   Записка была от Лопухиной. Она звала князя непременно зайти сегодня. Шастунов несколько раз перечел эту записку, потом поцеловал ее и спрятал на груди.

  

  

   Было пора. Князь Шастунов переоделся. Но все время его не покидала смутная тревога, вызванная словами Бриссака... В бытность в Париже Арсений Кириллович познакомился на одном из придворных празднеств с шевалье Сент-Круа. Этот шевалье пользовался странной репутацией. Не то чернокнижника, не то колдуна. Почему-то шевалье обратил на молодого князя внимание. Князя тоже что-то странно привлекало в этом кавалере, всегда холодном, сдержанном, казалось, чуждом всем страстям. Они сблизились. Осторожный и сдержанный, Сент-Круа мало-помалу овладел волей молодого князя. Он говорил ему о всемирном братском союзе, цель которого - свобода народов и борьба со всяким произволом и деспотизмом. Он говорил о равенстве людей и сопровождал свои слова странными и зловещими предсказаниями. Часто среди веселых празднеств в Версале он становился мрачен и задумчив.

   - Юный друг, - говорил он князю, - глядите на этих людей, таких гордых, прекрасных, считающих себя выше всех, как будто весь мир создан для их удовольствия. Их дети, их внуки кровью расплатятся за них...

   Несколько раз Шастунов бывал у шевалье. Однажды, еще до получения от отца приказания возвращаться в Россию, Шастунов был у него. На прощанье шевалье, пожимая руку, сказал:

   - Вы завтра или послезавтра выезжаете в Россию на бракосочетание вашего императора. Если б я мог, я задержал бы вас, вы поспеете не к свадьбе. Вас стережет судьба... Но если что возможно будет сделать - мы сделаем. Жаль, что вы уезжаете так рано. Еще немного, и вы познали бы свет истины.

   - Но я не собираюсь ехать, - ответил Арсений Кириллович, непонятно смущенный словами Сент-Круа.

   Шевалье улыбнулся.

   - Но, однако, вы уедете, - проговорил он.

   На следующий день Шастунов получил письмо от отца. Он был поражен. Он вспомнил предсказанную шевалье смерть молодой красавицы маркизы д'Арвильи, вспомнил, как на одном балу, в игре в фанты, когда шевалье Должен был изображать пророка, он предсказал молодому графу де Ласси смерть от лисицы... Через неделю граф на охоте за лисицей упал с лошади и разбил себе голову... О предсказаниях шевалье ходили целые легенды; в обществе его несколько боялись, потому что его предсказания всегда были зловещи.

   А между тем все слова его дышали благородной жаждой свободы и глубоко западали в душу Арсения Кирилловича; все его поступки отличались высокой добротой.

   Накануне отъезда князь пришел попрощаться к шевалье.

   - Итак, вы уезжаете, - сказал Сент-Круа. - Ну, что ж! Судьба ведет вас вперед. В трудную минуту вашей жизни я постараюсь вас предостеречь через кого-нибудь и помочь вам. Вы молоды и потому самонадеянны. Но не пренебрегайте предостережениями, полученными от меня. Может быть, мы еще свидимся. Помните одно: я буду следить за вашей судьбой.

   Взволнованный и искренно тронутый, Шастунов поблагодарил шевалье и на другой день рано утром выехал на родину.

   Все это вспомнил Арсений Кириллович, и предупреждения Бриссака принимали в его глазах особое значение. Но бояться черных глаз! Этих глаз, полных сладостных обещаний!.. Глаз, очаровавших его, смотревших на него с такой томной негой...

   Он вынул письмо и еще раз прижал его к губам.

   Он поехал в полк и оттуда с назначенным отрядом, в состав которого вошел еще офицер, прапорщик Алеша Макшеев, к девяти часам был уже на месте назначения, в Мастерской палате в Кремле, где обычно происходили заседания Верховного тайного совета.

   Огромные залы кремлевского дворца были переполнены народом. Верховники, чтобы по возможности придать своему решению характер общего избрания, пригласили не только высших сановников, но и простое шляхетство, то есть служилое дворянство, до чина бригадира.

   Все с нетерпением ждали появления верховников. Глухое раздражение чувствовалось в толпе ожидающих. Высшие чины и знатные люди были обижены поведением верховников, третье сословие - шляхетство - считало себя вправе тоже выразить свое мнение при решении такого важного вопроса. Потом, несмотря на строгую тайну, соблюдаемую верховниками, уже сделалось известно, что верховники что-то затеяли к перемене государственного строя. Распространению этих слухов способствовал Ягужинский, конечно, имевший сведения от своего тестя-канцлера. И духовенство, и генералитет, и шляхетство - все боялись, что при дележе самодержавной власти они будут обделены, и при этом чувствовали себя совершенно беспомощными, во власти Верховного тайного совета. По приказанию фельдмаршалов внутренние покои заняли караул лейб-регимента и рота кавалергардов. Вокруг дворца тесным кольцом стояли преображенцы и семеновцы. Собравшиеся во дворце чувствовали себя под стражей. В то же время среди верховников происходили некоторые разногласия. Князь Дмитрий Михайлович настаивал на том, чтобы всем собравшимся объявить вкратце кондиции и сообщить о дальнейшем их развитии, согласно выработанному им проекту, Голицын имел в виду особенно шляхетство.

   - Нельзя скрывать это дело, - говорил он, - пусть шляхетство видит, что не о своей выгоде заботимся мы. Скрывая, мы умножим дурные и тревожные слухи. Мы наживем себе врагов вместо того, чтобы найти союзников.

   Против этого возражал Василий Лукич. Он указывал на то, что шляхетство может сразу представить свои требования и не согласиться на предложенные.

   - Теперь не время обсуждать все подробности, - закончил он. - Будет время, когда мы уже заручимся согласием государыни обсудить все вместе со шляхетством. Раз будет согласие государыни, никто не посмеет спорить с нами.

   Это мнение одержало верх.

   Фельдмаршалы решительно объявили, что они ручаются за полное спокойствие Москвы.

   Князь Шастунов, расставив во внутренних покоях посты, из любопытства прошелся по залам. Издали он увидел французского резидента Маньяна в шитом золотом камзоле и рядом с ним темную фигуру Бриссака. Бриссак приветствовал его любезной улыбкой. Около них стоял генерал Кейт, Яков Вадимович, как его звали, шотландец по происхождению. Навстречу князю попался капитан Сумароков. Он дружески пожал руку Арсению Кирилловичу. Но по его лицу Шастунов заметил, что он чем-то расстроен. Сумароков был действительно расстроен. Он был обижен тем, что командование караулом лейб-регимента в такой ответственный день было поручено не ему, а младшему чином Шастунову. В этом Сумароков не без основания видел некоторые признаки недоверия. Он сопоставил с этим пренебрежительно-недоверчивое отношение верховников лейб-регимента. А ведь он был адъютантом Ягужинского. Шастунов тоже был немного удивлен этим.

   Тяжелой поступью через залу проходил высокий генерал в сопровождении молодого гвардейского капитана.

   - Это князь Юсупов, подполковник Преображенского полка, Григорий Дмитриевич, - торопливо произнес Сумароков.

   Бледное, решительное выражение лица князя Юсупова с черными, небольшими острыми глазами, слегка выдающимися скулами поразило Шастунова. Он с невольным любопытством следил за этой высокой фигурой. Князь Юсупов своей тяжелой походкой прямо шел в залу, где совещались верховники. За ним последовал и адъютант. К удивлению Шастунова, перед князем Юсуповым часовые, поставленные у дверей, брали на караул, и он беспрепятственно прошел во внутренние покои.

   - Все, все за них, - со сдержанной злобой произнес Сумароков, следя глазами за уходящим Юсуповым.

   - Разве дурно то, что они делают? - произнес князь, в упор смотря на Сумарокова.

   На лице Сумарокова появилась судорожная улыбка. Он махнул рукой и торопливо отошел прочь. Тревожное настроение в зале росло.

   Наконец верховники вышли к собравшимся. Глубокое молчание встретило их появление.

   Князь Шастунов вышел в переднюю залу, согласно полученным им раньше инструкциям. Он остановился у большого входа, через который ему велено было никого не пропускать. Это был единственный вход, широкий и свободный, через который могли бы войти солдаты, и этот вход на всякий случай было приказано особенно охранять Шастунову. Очевидно, верховники не чувствовали себя очень спокойными. Они ожидали, быть может, какой-нибудь попытки со стороны цесаревны Елизаветы или их других врагов, как князь Черкасский или фельдмаршал князь Трубецкой. Но все было тихо.

   Шастунов сел в кресло, чувствуя себя страшно усталым. Он столько испытал за эти сутки, что просто голова шла кругом. Он незаметно задремал. Прошло около получаса, как его разбудили громкие крики, доносившиеся из внутренних зал:

   - Виват императрица Анна Иоанновна!

   Он вскочил с места.

   Крики затихли, их заменили оживленные голоса, движение, шум шагов. Присутствующие расходились с оживленными разговорами, обмениваясь впечатлениями.

   Князь Шастунов заметил, что все были разочарованы и недовольны. И они имели основание быть недовольными. Повторилось то же, что было ночью. Почти в тех же выражениях, как и ночью, только перед большим количеством "чинов", Дмитрий Михайлович объявил о "поручении" престола герцогине Курляндской и просил на то согласия собрания. Собравшиеся выразили его криками:

   - Виват императрица Анна Иоанновна!

   Но о том, о чем они смутно знали и что надеялись услышать, - о новых условиях правления, - не было сказано ни одного слова...

  

  

   В душе Шастунова было одно желание - поскорее вырваться и лететь к Лопухиной. Дворцовые залы опустели. Все собравшиеся уже разъехались. Семеновский и Преображенский полки отпущены домой, отпущена была и рота кавалергардов под начальством капрала Чаплыгина, потом последовал приказ идти домой и наряду лейб-регимен-та, но остаться прапорщику Макшееву и Шастунову.

   Уже стемнело, зажгли огни, а они все ждали. Макшеев и Шастунов не знали, чем убить время, и оба не понимали, зачем задержали их. По их мнению, им нечего было делать. Но скоро их скука сменилась любопытством. Уже со двора вернули уезжавшего бригадира Палибина, заведовавшего почтами, что очень заинтересовало молодых людей. Палибин прошел в залу, где заседали верховники. Затем оттуда послышались нетерпеливые звонки и показался Василий Петрович, громко требовавший курьеров. Дежурившие в соседней зале, по приказанию совета, как обычно, курьеры бросились на его зов. Степанов с пачкой пакетов в руке торопливо говорил:

   - Это в Коллегию иностранных дел - ответ немедля, это - по полкам, это - по заставам...

   Он совал пакеты в руки курьерам.

   - Духом, не медлить ни минуты.

   - Ой, что-то будет, - со вздохом произнес Макшеев. - Когда-то Бог приведет выспаться!

   Шастунов улыбнулся.

   Сын богатейшего тульского дворянина Макшеев вел безалаберный образ жизни: карты, лошади, женщины наполняли его существование. Был он смел, честен и благороден, но слыл в офицерской компании забубённой головушкой. Вторую неделю Шастунов был в полку и почти каждый день слышал, как Макшеев говорил:

   - Когда-то Бог приведет выспаться!

   Но, видно, мечта юного прапорщика отходила все дальше.

   Заседание кончилось. Молодые офицеры вскочили с места и вытянулись, когда показались фигуры фельдмаршалов, а за ними и остальные члены Верховного тайного совета, усталые, взволнованные и торжествующие.

   Фельдмаршал Василий Владимирович остановился около офицеров и своим отрывистым, резким голосом коротко приказал:

   - Вы оба в ночь едете с князем Василь Лукичом в Митаву. В одиннадцать часов у Яузской заставы. Ни звука об этом никому. Тут ваша судьба, ваши головы и... Вы,поняли? Ни звука! - сурово добавил он, проходя дальше.

   - В одиннадцать часов у Яузской заставы, - повторил, не останавливаясь, князь Василий Лукич. - Отдохните и соберитесь.

   "Колдун, колдун", - пронеслось в голове Шастунова. Он вспомнил слова Бриссака. У него замерло сердце. А черные глаза?

   Лицо Макшеева вытянулось.

   - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, - тихо проговорил он вслед верховникам. - Когда же выспаться! Ну, делать нечего, князь. Поедем в остерию. Уже девятый час, долго ли до одиннадцати. Ты, кстати, и живешь там...

   Но князь Шастунов отрицательно покачал головой.

   - Мне надо еще кое-кого спроведать, - возразил он.

   Макшеев лукаво подмигнул ему.

   - Ну, ладно, - сказал он, - однако ты, брат, ловкий. Кажись, только десять дней в Москве, а уж... Ну, как знаешь. Я слетаю домой, а оттуда в остерию. Мимо дома, чай, не проедешь; значит, свидимся.

   - Да, да, я заеду домой, - рассеянно ответил Шастунов.

   Они вышли вместе.

   Был ясный морозный вечер. Охваченный разнородными чувствами, Арсений Кириллович ехал по улицам Москвы. Было пустынно. Последние дни Шастунову действительно казались сном. Странно, сказочно вдруг сложилась его судьба. Он ехал в Россию, готовый к обычной карьере знатного и богатого гвардейца, и вдруг сразу попал в кипень событий, необычайных для России событий, могущих повернуть самодержавную Русь на новый путь, светлый и свободный, на тот путь, о котором уже смутно мечтала Франция, о чем говорил ему Сент-Круа.

   Шастунов чувствовал гордость, что судьба сделала его участником великого исторического события. К этому примешалось еще чувство любви. Любовь вспыхнула в нем внезапно. Первая любовь! Катание, две-три встречи, взгляд - и все было кончено для его сердца. Какое-то неизъяснимое очарование, какая-то непонятная власть притягивала к Лопухиной всех, кто только приближался к ней. Она обладала какими-то чарами, против которых никто не мог устоять. Кому удавалось протанцевать с ней - уже считал себя счастливым.

   - Она колдунья! - сказала про нее один раз цесаревна Елизавета после одного придворного бала, не в силах сдержать своей ревнивой злобы.

   И эта женщина, прекраснейшая изо всех им виденных досель, царица красоты, вдруг обратила внимание на него, молодого, никому не известного офицера. Но он будет достоин ее! При новом правлении, где не будет случайных людей, где каждому широко будет открыто поприще славы, где можно выдвинуться не красивым лицом, не успехами на скользких полах дворцовых зал, а истинными достоинствами, он сумеет показать себя. Весь мир открыт перед ним... И когда он добьется славы, могущества, власти - он возьмет ее, эту гордую красавицу...

   Но мгновениями какое-то тайное ощущение, как печальное предчувствие, шевелилось в его душе. В ушах его словно раздавался голос Бриссака: "Избегайте сегодня встречи... черные глаза... вы поедете в Митаву..."

   Ну что ж, это случайность, он заранее узнал, что собирается в Митаву посольство. Может быть, он еще в дороге, не доезжая Москвы, получил эту весть от Маньяна. Кто знает, в качестве кого он явился в Россию?.. А черные глаза... Мистификация... Он просто хотел пошутить... и притом из ста молодых гвардейских офицеров о девяносто пяти можно было сказать приблизительно то же без особой опасности ошибиться. Почти всякий мечтал о чьих-нибудь глазах и не сегодня, так завтра собирался на свидание...

   И снова мысли о любви, счастье и славе наполнили душу молодого князя. И с этими мыслями, без робости и смущения, он вошел в дом Лопухиных. При его молодости он даже не останавливался на мысли, что было странно и необычно посланное ему Лопухиной приглашение. Она коротко написала ему, что, может быть, мужу по делам придется уехать, конечно, вместе с нею, в Петербург и перед отъездом она хотела бы повидать его.

  

  

   Лопухина приняла его в той же маленькой гостиной, где накануне принимала Левенвольде. Так же горели свечи под красными шелковыми абажурами, наполняя гостиную красным светом. Так же нежной лаской мерцали ее прекрасные глаза.

   - Как мне благодарить вас, дорогой князь, - начала она по-французски в то время, как Арсений Кириллович целовал ее руку. - У меня так мало друзей, с которыми я бы хотела повидаться перед отъездом.

   - Благодарю, - взволнованно ответил князь. - Вы не ошибаетесь. Если возможна дружба между мужчиной и женщиной - то я ваш друг.

   Наталья Федоровна с видимым удовольствием глядела на своего молодого гостя. Его красивое, благородное лицо, его манеры, мужественная фигура, видимо, производили на нее впечатление.

   С первой встречи этот чистый юноша волновал ее. Она невольно сравнивала с ним Рейнгольда - такого уже опытного, так много пережившего. А она сама...

   - Сядьте здесь, около меня, - с легким дрожаньем в голосе произнесла она, указывая на табурет, где накануне сидел Левенвольде. - Скажите, вы очень устали, вы не спали ночь? Вы, должно быть, сердитесь на меня?

   - Нет, сударыня, - серьезно ответил Шастунов. - Я глубоко благодарен вам за то, что вы вспомнили обо мне. Долг перед отечеством не может быть в тягость, а видеть вас, видеть вас... - он взволнованно замолчал.

   - А видеть меня? - тихо спросила Лопухина, низко склоняясь к нему.

   Аромат ее духов охватил Шастунова. Пышные кольца ее волос слегка коснулись его щеки.

   - А видеть вас, - глухо произнес он, - награда, которой я еще не заслужил.

   Он порывисто схватил ее за руки.

   - Тсс! - произнесла она, освобождая руки. - Вы завоюете себе все награды... со временем.

   И ее взгляд обжег Шастунова.

   - Расскажите лучше пока, что происходит? - вкрадчивым голосом продолжала она. - Я живу как в тюрьме. Муж вечно в хлопотах, никто меня не навещает. Я все одна и одна. Муж считает меня слишком глупой, чтобы серьезно говорить со мной. А между тем какие события, какие события! Она встала.

   - Нет, клянусь вам, если бы все женщины чувствовали, как я, мы пошли бы впереди вас, мужчин. Пора положить этому конец. Разве мы действительно рабы? Разве мы не имеем права голоса? Мы повиновались грубой женщине с ее фаворитами, мы повиновались выскочке, пирожнику, мы повиновались ребенку с его разнузданными любимцами! Нам довольно этого! Но ведь я только женщина и, может быть, очень глупа, - упавшим голосом закончила она.

   Шастунов с восторгом смотрел на нее.

   - Мужчины уже решили это, - произнес он, вставая. - Слепы те, которые не посвящают в это женщин. Вы правы, мы намучились. Засыпая, мы не знаем, кем мы проснемся. Бог сжалился над нами. Смерть отрока-императора раскрыла нам ворота на иной, светлый путь. Герцогиня Курляндская не может не согласиться на кондиции.

   - О, да, - бледнея, произнесла Лопухина.

   Взволнованный Шастунов продолжал:

   - Да, мы везем сегодня к ней эти кондиции. Она должна согласиться, иначе ей не видать престола. Отныне не может она своей властью объявить гибельной войны или заключить постыдный мир, не может без суда, по своему произволу, никого карать или налагать подати и не привезет с собой Бирона. А дальше... дальше мы увидим...

   Князь вдруг опомнился. Он выдал тайну. Он сказал все, что под страхом смертной казни не смел, не должен был говорить. И мгновенно черное облако воспоминания о Бриссаке закрыло его душу.

   Он взглянул на Лопухину. Она неподвижно стояла, прислонясь спиной к шифоньеру в углу комнаты, и в ее широко открытых глазах выражался и восторг, и страданье, и что-то такое, от чего сладко заныло сердце Шастунова; так же мгновенно, как и появилось, исчезло воспоминание о Бриссаке.

   Он сделал к ней шаг.

   - О, зачем вы это сказали! - тихо произнесла она, закрывая лицо руками. - Не надо этого, не надо!..

   - Но ведь это только вам, - дрогнувшим голосом произнес Арсений Кириллович. - Не упрекайте меня. Это тайна, которую я выдал вам. Мы поедем сегодня в одиннадцать часов с князем Василием Лукичом в Митаву. Вы теперь все знаете!.. Я не смел этого говорить, но я должен ехать сейчас, и я хочу, чтобы вы знали, как я люблю вас! И если бы мне сказали, что за одно мгновение вашей любви я заплачу головой, я бы за это мгновение радостно положил голову на плаху!.. Я люблю вас... и завоюю вас!.. Князь весь дрожал, голос его прерывался.

   - И вы разделите со мной мою судьбу!..

   Она стояла неподвижно, не открывая лица. Он тихо подошел к ней и взял ее за руки. С тоской и мольбою взглянула она на него.

   - Не надо было говорить, - произнесла она едва слышно, тихо склоняясь головой к нему на грудь.

   - Наташа! - воскликнул он, покрывая поцелуями ее мягкие волосы, шею, лицо.

   - Оставь, - слабо шептала она, - оставь, Я дурная, я...

   Но он прижался губами к ее губам. Далеко, в тумане, исчезал и расплывался образ Рейнгольда. Ах, зачем не понял он ее последнего взгляда! Зачем искушал ее! Анна, самодержавие, не все ли равно! Прекрасное, вдохновенное лицо юноши, говорившего о любви и свободе, заслоняло весь мир. Последняя мысль - "предательница" - вспыхнула и погасла под его жадными молодыми поцелуями...

  

   Гордый и счастливый, не помня себя от счастья и восторга, возвращался Шастунов домой, чтобы наскоро захватить несложный багаж и лететь к Яузским воротам, казавшимся ему воротами счастья.

   "Lasciate ogni speranza! {"Оставьте надежду!" (лат.).}"

   Но на воротах не было этой роковой надписи...

   И в то время как он, счастливый, как только может быть счастлив двадцатилетний юноша, впервые познавший восторг любви, спешил к неведомой судьбе, - она, его первая любовь, знаменитая красавица, чей один взгляд делал людей счастливыми, словно раненная насмерть, металась по своей красной гостиной.

   Ломая прекрасные руки, с распущенными волосами она бегала по комнате, громко повторяя: предательница,, предательница!

   Время шло. Она все узнала. Она понимала, какое огромное значение имело это тайное посольство. Знала, что судьба ее самой, ее сына, мужа, Рейнгольда и многих других, связанных с ней узами родства и дружбы, зависела от исхода начавшейся игры. От нее ждут... Она должна... О, если бы она была свободна! Она пошла бы сейчас за ним. Ее страстной, изменчивой, чисто женской природе были свойственны такие безумные увлечения и порывы. Их много было в ее жизни, и все они были искренни, глубоки, хотя кратковременны.

   Она чувствовала, что во имя спасения близких она должна предупредить их, но в ее мятежную душу, как отравленная стрела, впивалась мысль, что этим она погубит этого юношу, с такой беззаветностью положившего к ее ногам свою честь и жизнь, что эта прекрасная голова, только что покоившаяся на ее груди, может лечь на плаху.

   - Зачем! Зачем! - твердила она, ломая руки.

  

   Сдержанный и осторожный граф Рейнгольд, тоже присутствовавший утром в кремлевском дворце, сумел узнать через графа Ягужинского общие сведения о кондициях. К тому времени и сам Ягужинский еще не успел узнать всех подробностей, так как уехал домой, не дождавшись окончания собрания верховников, рассчитывая узнать подробности несколько позднее у графа Головкина.

   Он окончательно был взбешен. Он успел узнать, что в число членов Верховного тайного совета были избраны оба фельдмаршала, Долгорукий и Голицын, а он вновь обойден. Верховники нажили себе смертного врага.

   Так как содержание кондиций было приблизительно известно Рейнгольду, он на всякий случай заготовил письмо к своему лифляндскому брату Густаву. Но он не знал ничего ни о посольстве, ни о том, что эти кондиции посольство везло к герцогине, ни о решении верховников взять назад избрание, если герцогиня не согласится подписать их.

   Однако Рейнгольд оставался во дворце до конца и видел, что князь Шастунов направился к Арбату, где стоял Дворец Лопухиных. Удостоверившись в том, что молодой князь отправился к Лопухиной на приглашение, написанное ею по его совету, тайком от мужа, бывший курляндский резидент решил, что у него есть еще время, и, не ощущая никакой ревности, спокойно отправился домой, или, лучше сказать, поужинать.

   Он верно рассчитал время. Когда он, подкрепившись, Пришел к Лопухиной, князя уже не было.

   Он застал Наталью Федоровну уже овладевшей собой. Она была спокойна, только чрезвычайно бледна, и в ее глазах Рейнгольд не увидел обычного привета любви. Впрочем, теперь он этим совершенно не интересовался. Теперь он был тем, то есть казался тем, чем был на самом деле: сухим, трусливым и себялюбивым придворным, боящимся за свою дальнейшую дворцовую карьеру.

   - Ну, что? - было его первым вопросом, когда он рассеянно поцеловал руку Натальи Федоровны.

   - Я боюсь, милый Рейнгольд, - слегка насмешливо отозвалась Лопухина, - что вы опоздаете...

   На лице Рейнгольда отразился ужас.

   - Опоздаю? Я? Как? - растерянно произнес он.

   - Сегодня, в одиннадцать часов, князь Василий Лукич везет в Митаву кондиции для подписи новой императрице, - холодно сказала Лопухина. - А мой дворецкий сейчас сообщил мне, что на всех улицах, ведущих к заставам, поставлены рогатки и стоят караулы.

   И хотя Лопухина знала, что неудача Рейнгольда есть ее собственная неудача, она с непоследовательностью женщины глядела с нескрываемым злорадством на его растерянное, бледное лицо.

   Он, казалось, сразу не понял ее слов.

   - Но ведь мы тогда погибли! - воскликнул он наконец.

   - Я думаю, - спокойно и холодно продолжала Лопухина, - что надо просто ждать дальнейших событий...

   - Вы с ума сошли! - горячо воскликнул Рейнгольд.

   - Должно быть, - с загадочной улыбкой произнесла она.

   - Кондиции мне отчасти известны, - медленно и задумчиво начал Рейнгольд. - Вы знаете еще что-нибудь? - спросил он.

   - Кондиции лишают новую императрицу всякой власти, и если она их не подпишет, то ее не пустят в Москву, -, словно со злобной радостью говорила Лопухина. - Еще я знаю, что приятеля вашего брата, этого берейтора или конюшенного офицера, - не знаю точно, кто он, - Бирона, вообще ни в каком случае не пустят в Россию. Он может оставаться в Митаве при конюшнях ее высочества.

   Рейнгольд побледнел еще больше. Как ни был он озабочен своим положением, от него не ускользнул странный тон Лопухиной. В его глазах сверкнул ревнивый огонек.

   - Однако, - с раздражением произнес он, - вы словно рады.

   Но его ревнивое раздражение происходило не от чувства любви, а от опасения, что, благодаря чуждому влиянию, из его рук ускользает сильная, ловкая, послушная союзница.

   - Я рада? - с расстановкой произнесла Лопухина. - Я рада? Чему? Ах, - добавила она отрывисто, - оставьте меня в покое с этими интригами! Какое, в конце концов, мне дело до всего этого? Вы, мужчины, справляйтесь сами, как знаете!.. Какую роль вы готовите мне, Рейнгольд, и что я значу для вас? - Она гневно встала с загоревшимися глазами.- Еще вчера вы мечтали, что я могу сделаться любовницей императора! Нет, нет, не отрицайте этого, - почти закричала она, заметя его протестующий жест. - О, я знаю вас, вы были бы счастливы, если бы случилось это... А теперь чего хотите вы от меня? Чтобы я за нужные вам тайны продавала свою красоту?.. Довольно, довольно, Рейнгольд! Я устала, я не хочу больше ничего слушать. Справляйтесь сам, как знаете.

   Ошеломленный сперва, Рейнгольд мало-помалу приходил в себя. Он уже привык к гневным вспышкам и неожиданным капризам своей своенравной любовницы, но был твердо уверен в своей власти над ней. Теперь же, занятый исключительно мыслью о своем положении, он мало вникал в сущность ее слов.

   - Вы не знаете, где они выедут? - спросил он.

   - Через Яузскую заставу, - быстро, невольно ответила Лопухина и сейчас же крикнула: - Я устала, устала, понимаете вы это!

   - В одиннадцать часов, через Яузскую заставу, - вставая, проговорил Рейнгольд. - Я теперь знаю все, что мне нужно. Я бегу. А вы, дорогая, постарайтесь успокоиться. Завтра мы будем в лучшем настроении, не правда ли? - закончил он, стараясь придать нежность своему голосу.

   Она молча протянула ему руку. Он нежно и почтительно поцеловал ее и поспешно вышел. Долго неподвижным, загадочным взором она смотрела ему вслед.

   Когда глубокой ночью Степан Васильевич вернулся домой со своего дежурства у праха императора, он застал ее тихо сидящей в детской над кроваткой своего шестилетнего сына Иванушки, ставшего тринадцать лет спустя ее невольным палачом. Глаза ее были полны слез.

  

  

   Не прошло и часа с отъезда заведующего почтами Палибина и курьеров по полкам с приказаниями Верховного тайного совета, как уже от полков Вятского, Копорского и Бутырского один за другим выходили небольшие отряды под командой унтер-офицеров и становились постами на всех улицах, ведущих к заставам. Остальные солдаты были спешно посажены у застав на пароконные сани и отправлены по всем трактам, так как по приказу Верховного совета Москва должна быть оцеплена со всех сторон на расстоянии тридцати верст. Начальникам постов было отдано распоряжение пропускать из Москвы только лиц, снабженных паспортами: от Верховного совета. В Ямской приказ немедленно было передано Палибиным приказание задержать всю почту и никому не выдавать ни лошадей, ни подорожных. По всем ямщицким дворам, "ямам", было разослано запрещение сдавать лошадей.

   Был небольшой мороз, но дул сильный, пронзительный ветер. Небо было покрыто облаками.

   У Яузской заставы, близ маленькой караулки, расположился пикет в четыре человека с унтер-офицером Копорского полка. Солдаты по очереди ходили греться в караулку. На тракте бессменно оставались двое. На краю дороги был разложен небольшой костер, у которого они грелись. Захватив под мышки тяжелые ружья, засунув руки в рукава своих легких кафтанов, в валенках, солдаты угрюмо переминались с ноги на ногу. Вдруг из темноты, в круге света, бросаемого костром, появилась фигура человека.

   - Стой, кто идет? - послышался голос солдата.

   Сурового вида старый солдат, взяв ружье на изготовку, стал перед костром. В ответ ему раздался старческий кашель, и дребезжащий голос ответил:

   - Спаси Господи, милостивец. Пропусти, родненький.

   Перед солдатом стоял сгорбленный маленький старичок с длинной палкой в руках, на которую он тяжело опирался.

   - Пропусти, родненький, - кашляя, продолжал старик. - Только бы до деревни добраться.

   Старый солдат стоял в недоумении. Был приказ не пропускать подвод, а насчет пеших крестьян ничего не сказано. На старике был рваный, холодный зипунишко. Голову его обматывали какие-то тряпки. Он ежился от холода и жалобно повторял:

   - Пусти, Христа ради, внучата ждут. Дочь больная...

   - Позови-ка, Митяй, унтера, - произнес солдат, обращаясь к товарищу.

   Митяй скрылся в караулке. Через минуту появился еще молодой, бравый унтер.

   - Что? - строго спросил он, оглядывая подозрительным взглядом старика. -

   Старый солдат объяснил ему, в чем дело.

   - Ты откуда, дедушка? - спросил унтер.

   - Из Черной Грязи, милостивец, - ответил, кланяясь, старик.

   - Что ж недобрая понесла тебя так поздно? - продолжал унтер.

   - По добрым людям ходил, милостивец, - ответил старик. - Дома, чай, есть нечего, зять-от помер. Дочь занедужилась... Внучата махонькие... о какие! - и старец показал на аршин от земли.

   Унтер стоял в недоумении.

   - Так ты говоришь - из Черной Грязи? - спросил он.

   - Так, так, милостивец, - ответил старик, - верста от Черной Грязи, чай, знаешь, деревня Кузькина.

   - Ишь как, - проговорил унтер, почесывая затылок.

   - Не побрезгай, милостивец, - произнес старик, подвигаясь к унтеру, и протянул ему руку. В ней звякнули монеты.

   - Ну, ну, дедушка, - оттолкнул его руку унтер, сразу вдруг почувствовавший доверие к старику. - Может, обогреться хочешь?

   - Какой там, милостивец, - добреду, ждут-от меня, - ответил старик.

   - Ну, ладно, ползи себе, - махнул рукой унтер.

   - Спасибо, спасибо, милостивец, так я пойду, - закашлявшись, произнес старик.

   - С Богом!

   Старик перекрестился, и, тяжело опираясь на палку, двинулся дальше. Скоро он исчез в темноте.

   Красной точкой сверкал вдали огонек костра. Старик выпрямился, подтянулся и легким, быстрым шагом скорохода продолжал свой путь. Он осторожно нащупал за пазухой пакет и глубоко, с облегчением вздохнул. Он шел легким, эластичным шагом так скоро, как бежит рысцой крестьянская лошадка.

   Не доходя верст шести до Черной Грязи, он свернул в сторону, по направлению к селу Черкизову, - оттуда был объездной путь ломимо тракта, минуя Черную Грязь...

   Не прошло и получаса после его прохода, как в Яузские ворота влетела, гремя бубенцами, тройка, запряженная сытыми, резвыми конями. В тройке сидел человек, закутавшийся в лисью шубу. Рядом с ямщиком на облучке сидел, видимо, слуга.

   - Стой! - преградили ему путь солдаты.

   Лихой ямщик разом осадил тройку. На дорогу выскочил унтер.

   - Кто едет? - спросил он, выстраивая солдат поперек дороги.

   - От Верховного тайного совета, - ответил незнакомец, вынимая из кармана бумаги. - Только скорей, за мной едут, я курьер. Не задерживайте меня.

   С бумагами в руках унтер вошел в караулку.

   Хотя он и умел читать, но ни слова не мог разобрать из написанного. Однако он увидел привешенную печать с двуглавым орлом и смутился.

   "Ну, ладно, - подумал унтер, - в Черной Грязи - ямской стан, там разберут... "

   Инструкции, данные ему из полка, были неточны и неопределенны. Верховный тайный совет вместо того, чтобы категорически распорядиться никого не пропускать военным постам и представлять всех, стремящихся проехать, в ближайший почтовый пункт, предписал военным постам пропускать всех с паспортом Верховного тайного совета. Конечно, хотя выбрали в начальники постов исключительно грамотных унтеров и сержантов, но они не могли и не умели отличить паспорта тайного совета от простой бумажонки с нацепленной на ней печатью.

   Унтер пропустил незнакомца.

   Когда вдали замер звон бубенчиков, он недоуменно развел руками, - разберись-де тут, кого пропускать. Он вошел в караулку и от недоумения, чтобы не рассмеяться, хватил стаканчик водки. На душе его полегчало. С ним сидел за столом старый солдат, сменившийся с поста, и они, попивая водку, вели дружественную беседу. - Экая проклятая служба, - говорил унтер, - того и гляди, где в каземате сгноят. Гвардии что? Им бы золотые галуны да парады. Все перекинулись в гвардию... А мы при чем? Так ли, Афанасий?

   - Верно, - подтвердил старый Афанасий.- Мерзни тут, а что толку? Был я с Петром Алексеевичем в Прутском походе. Что ж думаешь, такого отца родного не сыщешь... А ныне смотри, последние люди стали... И понять не можно, - продолжал Афанасий, - разве не едино, что гвардия, что армия? Всем помирать придется. Коли что, война али что другое, равно умираем... Не по-божески это...

   Звон бубенцов, стук копыт и крики прервали их разговор. Они торопливо выбежали на тракт. По тракту несся целый поезд. Впереди скакали верхами два вахмистра. За ними неслись тройки. Вахмистры осадили у караулки коней, и за ними остановился длинный ряд троек и пароконных саней. Молодой офицер в форме лейб-регимента выскочил из задней тройки и подбежал к караулке. Увидя унтера, он закричал: