Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - Борьба у престола

вы имеете такой печальный вид? - воскликнула Адель, когда ушла императрица. - Князь, - обратилась она к Шастунову. - Вас просто не узнать! Да займите же вашу соседку! Заставьте ее забыть о Митаве, о которой она чуть не плачет день и ночь. Она даже хочет проситься у императрицы уехать назад.

   - Да? Вы тоскуете о Митаве? - рассеянно сказал князь.

   Он поднял голову и едва ли не в первый раз за сегодняшний день прямо посмотрел на Юлиану. Его поразило скорбное выражение ее лица. На глазах ее выступили слезы. Нежное, похудевшее личико слегка покраснело.

   - О, Адель, - сказала она, стараясь улыбнуться, - что ты болтаешь!

   - Юлиана, милая, - бросилась к пей Адель, - Ведь мы друзья с князем... Разве он осудит тебя за то, что ты тоскуешь об отце?

   - Нет, нет, - живо проговорил князь, с невольной нежностью глядя на печальную Юлиану. Несмотря на свои собственные печали, он вдруг почувствовал искреннее волнение при виде этих детски ясных глаз, полных еле". - Нет, - говорил он. - Я понимаю вашу тоску, баронесса, здесь, на чужой стороне, среди чужих людей...

   - О, вы понимаете, - с грустной улыбкой произнесла Юлиана, глядя на него печальными глазами. - Да, - в волнении продолжала она, - здесь все чужие...

   - А я е братом, - воскликнула Адель.

   - Да, ты с братом, - тихо сказала Юлиана. - А кругом... Как грустно было мне на балу у канцлера, - продолжала она. - Как я чувствовала себя одинокой. О, никогда так не чувствуешь своего одиночества, как среди чужих веселых людей... Вам, наверное, было веселее, чем мне, князь, - закончила она.

   Арсений Кириллович слегка покраснел. Ему почему-то стало еще тяжелее.

   - Мне недолго было весело, - тихо ответил он.

   Юлиана пристально взглянула на него и сейчас же опустила глаза. Она уловила в его голосе как бы отзвук страдания и, как ни странно, почувствовала словно облегчение. Но Шастунову надо было идти в караул. Он встал.

   - Прощайте же, - сказала Юлиана. - Вы ведь знаете, что среди чужих и холодных людей вашей родины вы - наш единственный друг, - тихо добавила она.

   - И верьте, баронесса, - друг верный и надежный, - с теплым искренним чувством ответил Шастунов, пожимая тонкую, трепетную руку Юлианы.

   - Вы можете приходить к нам, - сказала Адель. - Вы знаете, что у нас отдельные апартаменты и отдельный вход. Артур так любит вас. Он скоро совсем будет вашим товарищем. Императрица хочет определить его к вам в лейб-регимент.

   - Передайте вашему брату, - ответил Арсений Кириллович, - что я тоже люблю его и что все мы будем рады такому товарищу.

   Милое, дружеское внимание девушек было отрадно Арсению Кирилловичу, и, сидя в караульной, слабо освещенной зале, он невольно вспоминал и печально-нежное лицо Юлианы, и оживленное личико Адели. Он смутно угадывал чувства, волновавшие Юлиану, но тут же в его душе вставало другое, прекрасное лицо с томным взглядом неотразимых черных глаз, и его сердце снова болело тоской, ревностью, сомнениями.

   "Да, мне надо было беречься черных глаз!" - со злобой и тоской думал он, и словно раздражение поднималось в его душе против Бриссака. Он сказал меньше, чем знал!..

  

  

   Дежурный по караулам Алеша Макшеев поздно ночью объезжал заставы, Сидя в маленьких санках, с конным вестовым за ним, плотно завернувшись в меховой плащ, он ругал в душе все и всех. И мороз, и ветер, и фельдмаршала Михаила Михайловича, назначившего его в наряд, и графа Матвеева, у которого за вином и картами он провел всю ночь, не смыкая глаз, и свою службу.

   "Дьяволы, - думал он, не относя ни к кому в особенности этого лестного титула. - Тут и абшида не получишь! Велика честь, что дворянин, - так и служи! Мудрит Верховный совет; что бы этим господам дать нам волю: хочешь - служи, хочешь - нет. Ей-ей, завтра же взял бы полный абшид - и гайда к отцу! Надоели, черти! Не служба, а прямо регервигские крепостные работы. Хоть бы раз дали, анафемы, выспаться!.."

   Он плотнее закутался в плащ и торопил своего возницу. Действительно, было холодно, дул пронзительный ветер. На улицах было темно.

   Алеша подъехал к Тверской заставе. В караульном доме горели огни. Казалось тепло и уютно.

   "Баста, - подумал Алеша. - Последняя застава. Не может быть, чтобы у порядочного сержанта не нашлось чего выпить! Выпью и тут же завалюсь спать".

   У всех застав, по распоряжению фельдмаршала, стояли офицерские караулы.

   Макшеев не ошибся. Караульным офицером оказался сержант Преображенского полка Федя Толбузин, как все гвардейские офицеры, приятель Алеши.

   Толбузин сидел за столом и грустно в одиночестве осушал стоявшую перед ним пузатую бутылку с гданьской водкой. Он радостно бросился навстречу Алеше.

   - Ну, черт, давай выпить, закоченел, - вместо приветствия произнес Алеша.

   - Еще бы, - весело ответил Толбузин. - Тебя как раз и не хватало.

   Алеша сбросил на скамейку свой плащ.

   - Экая собачья служба, - произнес ой, выпивая стаканчик.

   - Да, радоваться нечему, - ответил Толбузин, вновь наполняя стаканчики. - Что, кончил объезд? - спросил он.

   - Кончил, - ответил Алеша. - Ну их к дьяволу!..

   - Ну, и ладно, - сказал Толбузин. - Перекинемся в кости, а?

   И он полез в свою походную сумку.

   - Вижу, брат, ты человек запасливый, как и надлежит настоящему офицеру, - ответил Алеша. - Только дудки. Наигрался. Спать к тебе приехал.

   - Эк ты какой! - с разочарованием произнес Толбузин.

   - Всю ночь глаз не сомкнул у Федьки Матвеева, - продолжал Макшеев. - Всё в карты играли. Будь они прокляты!

   Он улегся на койку Толбузина и покрылся своим плащом.

   - А ты, брат, можешь примоститься и на скамье, - смеясь, сказал он. - Знай наших, почитай начальство.

   - Ах ты, леший, леший, - качая головой, проговорил Толбузин. - Ну, да ладно, спи.

   - То-то же, - отозвался из-под плаща Алеша.

   Не прошло и нескольких минут, как раздался его храп.

   Толбузин вздохнул, вынул из сумки серебряный стаканчик и кости и начал играть сам с собой. Играл он довольно долго и так увлекся игрой, что не заметил вошедшего унтер-офицера.

   - Федор Александрович, - произнес унтер-офицер. - Выйти надо, едут.

   - А, - очнулся Толбузин. - Это ты, Ваня.

   Ваня тоже был дворянин, приятель Толбузина, и со дня на день ожидал производства в сержанты.

   - Кого еще несет нелегкая! - с досадой продолжал Толбузин.

   - А дьявол их знает, - ответил Ваня. - Кареты, кибитки да подводы с людьми.

   - Поди-ка, Ваня, да возьми у них паспорта, - сказал Толбузин.

   Ваня вышел. Через несколько минут он вернулся в сопровождении высокого старика в богатой шубе. Толбузин встал. Старик вежливо поклонился ему и, подавая бумагу, что-то заговорил по-немецки.

   "Лопочи, лопочи, - с тоской подумал Толбузин. - Ни слов твоих, ни чертовых бумаг все едино не пойму!"

   Однако он любезно улыбнулся и знаком попросил старика сесть.

   "Надо, однако, разбудить Алешку, тот разберет", - решил он.

   - Алеша, вставай! - крикнул он, сдергивая с Макшеева плащ.

   Алеша вскочил, протирая глаза.

   - Разве уж утро? Вот те и выспался.

   Толбузин объяснил ему, в чем дела.

   Старик привстал и снова поклонился. Макшеев живот пришел в себя и, ответив учтивым поклоном, взял в руки бумаги. Это были немецкие паспорта, выданные в Митаве. Он внимательно рассмотрел бумаги и из них увидел, что путешественниками были барон Оттомар-Густав Левенвольде и граф Кройц со слугами.

   Макшеев обратился к старику с просьбой сообщить, для какой цели они едут. Старик сказал, что они едут к императрице, в качестве депутатов от лифляндских ландратов, поздравить императрицу с восшествием на престол и ходатайствовать перед ней о сохранении лифляндских привилегий. Вглядевшись попристальнее в лицо молодого офицера, старик сказал:

   - Я имел честь уже видеть вас в составе депутации, привезшей императрице весть об ее избрании.

   Макшеев сразу вспомнил. Он улыбнулся и, протягивая руку, произнес:

   - Как же, как же, я хорошо помню вас, барон, помню и графа Кройца. Но скажите, кто этот Левенвольде, что едет с вами? При дворе императрицы есть обер-гофмаршал Левенвольде. Он не родственник?

   - Он брат графа Рейнгольда, - ответил барон. - Бывший камер-юнкер двора герцогини Курляндской и один из знатнейших ландратов. Он хотел воспользоваться случаем повидаться с единственным братом, с которым он не виделся уже много лет.

   Какое-то смутное подозрение шевельнулось в душе Макшеева. Трое бывших приближенных Анны едут к ней. Он знал, что она обещалась не брать с собой своих придворных чужестранцев. Но вместе с тем они ехали в качестве депутатов. Имел ли он право не пропустить их?

   - А скажите, - вдруг спросил он, - где этот, как его, приближенный императрицы камер-юнкер... да - Бирон?

   Словно тревога отразилась на лице барона, но он сейчас же спокойно ответил:

   - Мы не имеем о нем никаких сведений, господин офицер.

   Макшеев колебался недолго.

   "Я пропущу их, - решил он, - и завтра утром доложу об этом фельдмаршалу".

   - Хорошо,- громко сказал он. - Вы можете въехать в Москву, барон. Где вы остановитесь?

   Оттомар казался смущенным.

   - С нами едет человек, который хорошо знает Москву и обещал нас устроить...

   - А, - произнес Макшеев и, обращаясь к Толбузину, добавил: - Пропусти их, Федя, да пошли непременно за ними моего вестового. Пусть доглядит, куда они поедут.

   - Вы свободны, барон, счастливого пути.

   Барон поблагодарил, поклонился обоим офицерам и вышел.

   - Кто это? - спросил Толбузин.

   Макшеев объяснил ему.

   - Да, - заметил Толбузин, - скоро, кажется, сюда переселятся все ее немцы.

   - Не полагаю, чтобы и этих долго потерпели на Москве, - ответил Алеша. - Сон они разогнали - это правда. Перекинемся-ка в кости, Федя!

  

   Прижавшись в самый угол возка, укутанный в простой овчинный тулуп, сидел Бирон. Он держал на коленях хорошо укутанного, крепко спящего Карлушу. Рядом с ним дремал Петр, а против, тоже в овчинном тулупе, сидела Бенигна с трехлетней Гедвигой на руках. Девочка тоже спала.

   Бирон весь дрожал мелкой дрожью. Ему показались веком те полчаса, что они стояли у заставы. Бенигна слышала, как изредка стучали зубы Бирона. Если бы было светло, она увидела бы бледное, искаженное страхом лицо мужа.

   - Эрнст, - шепотом начала она.

   - Молчи, молчи, - испуганно произнес он.

   Бенигна покорно замолчала.

   Бирону казалось, что звук его голоса может выдать его. Ему казалось, что со всех сторон он окружен незримыми врагами, сторожащими чуть ли не каждый вздох его.

   Наконец они тронулись. Бирон облегченно вздохнул. Вот он в Москве. Так близко от той, кто еще недавно была его любящей и преданной подругой, видевшей в нем и в этом младенце, мирно спящем на его коленях, все счастье своей темной жизни! И так же близко от страшных врагов, от которых он не мог ожидать пощады!

   Минутами страх до такой степени овладевал им, что он проклинал Густава, заставившего его ехать сюда, и готов был бы вернуться назад в Митаву, если бы был уверен в своей безопасности. Но дело было сделано. Он в Москве. Назад нет пути. Надо ждать и надеяться.

   А между тем Якуб от самой заставы поскакал к графу Рейнгольду сообщить ему о прибытии депутации и спросить, куда ехать. Отъехав недалеко от заставы, Густав велел остановиться под предлогом поправить упряжку лошадей, на самом же деле - в ожидании Якуба.

   Верные слуги делали вид, что поправляют упряжь, и вестовой, которому было поручено Толбузиным следить за приезжими, остановился невдалеке.

   Рейнгольд боялся не меньше Бирона и, ругая на чем свет стоит своего брата и Остермана, указал Якубу, куда они должны ехать, и обещался сам встретить их у дома, ключи от которого были у него.

   Забрав человека, он действительно поехал в нанятый дом. Его человек отпер ворота, потом осветил внутри дом. Рейнгольд сторожил гостей у ворот, прячась за забором и закрывая лицо плащом, хотя на улице было совсем темно.

   Впереди, указывая путь, ехал Якуб. Когда он поравнялся с воротами, Рейнгольд тихо окликнул его и указал, куда поворачивать. Сам же поспешил в дом.

  

   Слуги торопливо распрягали лошадей и отводили их в конюшни, другие вносили в дом багаж.

   Бенигна с истинным наслаждением осматривала нарядную спальню, хорошо натопленную, ярко освещенную. Она с обычной заботливостью накормила детей и укладывала их спать в чистые, мягкие постели. Она сама тоже чувствовала себя усталой и хотела спать.

   В столовой за обильно сервированным столом сидели мужчины. Рейнгольд отослал слуг.

   - Ну, теперь говори, - произнес Густав спокойным голосом.

   - Если ты думаешь услышать что-либо приятное, - раздраженно начал Рейнгольд, - то ты очень ошибаешься. Не знаю, право, на что надеется Остерман, подводя нас под топор!..

   При этих словах Бирон побледнел. Это доставило Рейнгольду видимое удовольствие. По крайней мере, не один он боится.

   - Да, - продолжал он. - Вы все и Остерман можете быть покойны. Вы представители ландратов, вроде послов, вам ничего не сделают. Но вот чьи головы непрочны, - он указал на свою голову и на Бирона.

   И Рейнгольд с жаром, в самых мрачных красках описал положение. Присяга принесена. Всякая власть у императрицы отнята! Немногочисленные ее сторонники притихли. Сама императрица через него, Рейнгольда, сообщила Остерману, что отказывается от всякой борьбы и просит на нее не надеяться, так как она совершенно бессильна. А этот упрямый старик все хочет заставить ее поступить по-своему даже после того, как все его первоначальные планы погибли!

   Бирон слушал слова Рейнгольда, как слушают смертный приговор. Барон Оттомар и граф Кройц слушали внимательно и спокойно. Им действительно нечего было бояться. Самое большое, что могли с ними сделать, - это попросить поскорее уехать обратно.

   - О, Густав, Густав! - в отчаянии воскликнул Бирон. - Ты погубил меня! Зачем, зачем я послушал тебя! Может быть, действительно этот проклятый старик сошел сума!.. Или нарочно хотел заманить меня сюда, чтобы выдать князю Долгорукому!..

   Бирон схватился за голову и как помешанный забегал по комнате. Густав глядел на него с холодной усмешкой.

   - Ты опять обращаешься в бабу, Эрнст, - сухо сказал он. - Я говорю тебе, что только один Остерман мог придумать то, что придумал он. Неужели ты думаешь, что мой прекрасный брат что-нибудь понимает? Это не его ремесло, - презрительно добавил он. - Я завтра же повидаю Остермана. А теперь, я полагаю, надо спать. А вас, господин обер-гофмаршал, я буду иметь честь просить завтра доложить императрице, что депутация от ландратов униженно ходатайствует об аудиенции у ее величества.

  

  

   Рано утром Макшеев явился с рапортом к фельдмаршалу Михаилу Михайловичу. Фельдмаршал внимательно выслушал его, и по его грозно сдвинутым бровям Макшеев понял, что он недоволен приездом таких гостей.

   Фельдмаршал поблагодарил его и отпустил. Макшеер радостно помчался домой, мечтая о теплой постели. А Михаил Михайлович поспешил в Верховный совет на очередное заседание.

   В то же утро Густав Левенвольде посетил Остермана. По обыкновению, ему сказали, что вице-канцлер серьезно болен и никого не принимает. Его встретил Розенберг. Но Густав попросил передать барону несколько слов, которые тут же написал на клочке бумаги. Эти несколько слав были: "Густав просит господина барона принять его".

   Розенберг был немало удивлен, когда Остерман с не? обычным оживлением, бодрым и энергичным голосом приказал немедленно проводить в кабинет гостя. Свидание наедине продолжалось часа два. Розенберг был удален.

   Густав уехал, как всегда, внешне спокойный и холодный, а Остерман после его ухода позвал Розенберга и жену и заявил, что ему хуже. Его уложили в постель. Старик стонал при каждом движении и казался совсем умирающим.

  

   Во дворце был назначен малый прием. Императрица знакомилась со своими подданными. Приехавшие в Москву чины генералитета, богатые помещики, вице-президенты коллегий добивались чести быть ей представленными.

   Как обер-гофмаршал, Рейнгольд накануне докладывал ей список лиц, всеподданнейше ходатайствующих об аудиенции.

   Императрица равнодушно проглядывала список. Но вдруг ее апатичное, вялое лицо оживилось.

   - Граф, - воскликнула она. - Что ж ты молчал! Приехали твой брат, барон Оттомар, граф Кройц. Когда они приехали?

   - Сегодня утром у меня был брат, - ответил Рейнгольд. - Он приехал во главе депутации ландратов принести вашему величеству всеподданнейшие поздравления с восшествием на прародительский престол и ходатайствовать о подтверждении лифляндских привилегий.

   Императрица взволнованно встала с места. Тысячи воспоминаний теснились в ее сердце.

   - Конечно, - воскликнула она, - я завтра приму их. Скажи своему брату, что он - желанный гость. Он приехал оттуда... Что там? Как живут там мои друзья? - в волнении говорила Анна.

   - Ваши курляндские подданные, радуясь вашему великому жребию, ваше величество, оплакивают свою участь, так как лишены счастья лицезреть вас, - ответил Рейнгольд.

   - Завтра, завтра, - повторяла Анна, глубоко взволнованная. - Пусть депутация непременно будет завтра. Я хочу скорее видеть их...

   Рейнгольд поклонился.

  

   Анна сидела в тронном кресле. У ступеней трона стояли ее фрейлины и статс-дамы. По бокам тронного возвышения поместился почетный караул в составе кавалергардов и нескольких офицеров лейб-регимента, среди которых был вновь назначенный в полк Артур Вессендорф.

   Депутация медленно приблизилась к трону.

   Юлиана не знала, что сегодня увидит своего отца. Старый барон не мог известить ее о своем приезде, а другим не было дела до маленькой Юлианы. Она чуть не вскрикнула, когда вдруг узнала высокую фигуру отца. Она сделала движение броситься к отцу, но Адель вовремя схватила ее за руку.

   - Я счастлива видеть при нашем дворе моих друзей, - раздался взволнованный голос императрицы.

   Члены депутации низко поклонились, и Густав своим ровным, спокойным голосом ответил:

   - Мы прибыли, всемилостивейшая государыня, повергнуть к подножию вашего трона чувства преданности, одушевляющей вашу Курляндию, и просить милостивого внимания вашего величества...

   И Густав изложил ей ходатайство ландратов. Императрица поблагодарила депутацию за приветствие и прибавила:

   - Все будет сделано по вашему желанию.

   Она милостиво протянула руку. Поднявшись на ступени трона, Густав преклонил колено и поцеловал руку императрицы.

   Рейнгольд наблюдал за братом и императрицей и думал:

   "Какая ловкая бестия Густав, как он спокоен, как рада императрица! Она, очевидно, сгорает нетерпением получить сведения о ее возлюбленном Бироне... Что-то будет дальше?"

   Действительно, Анна имела наготове тысячу вопросов, но не могла предложить их сейчас. Приказать Густаву явиться к ней после общей аудиенции она боялась. Она боялась недовольства Василия Лукича и других членов совета, не желавших, чтобы она поддерживала сношения со своим прежним двором. Ее взгляд упал на взволнованное личико Юлианы, и ее осенила мысль.

   - Барон, - обратилась она к Оттомару. - Я вижу ваше отцовское нетерпение, я разрешаю вам обнять вашу дочь.

   Старый барон покраснел, а Юлиана сделала ему шаг навстречу.

   Не давая воли своему сердцу, барон сдержанно поцеловал дочь и глубоко поклонился императрице.

   - Вы сегодня же можете навестить свою дочь, - милостиво произнесла императрица.

   Это был способ получить все желаемые сведения. Кроме того, императрица чего-то смутно ждала. Ей казалось, что умный и дальновидный Густав недаром, не просто как депутат приехал сюда.

   По окончании аудиенции барон, пользуясь разрешением императрицы, прошел к дочери через целый лабиринт дворцовых зал и коридоров. Он очень нежно и заботливо расспрашивал Юлиану об ее жизни и здоровье, обратил внимание на то, что она похудела и побледнела, но Юлиана успокоила его, сказав, что она очень устала; она все время при императрице, а теперь каждый день даются такие же, как сегодня, аудиенции. И скучно и утомительно, так как приходится подолгу стоять.

   Барон, успокоившись насчет дочери, видимо, был занят какой-то мыслью. Он с любопытством осматривал покои фрейлин. Юлиана повела его по всем комнатам.

   - Так ваши комнаты имеют прямое сообщение с покоями императрицы? - с любопытством спросил барон.

   Юлиана объяснила. Вот тут зала, из нее длинный коридор ведет в гардеробную императрицы, дальше находится помещение Анфисы, потом пустая комната, а за нею кабинет государыни.

   Помещение фрейлин состояло из трех комнат: общей спальни, столовой и гостиной. Горничные жили внизу. Из столовой тоже вел коридор, упирающийся в помещение Артура. У Артура было две комнаты. Это крыло дворца имело со двора свой маленький особый подъезд. "Так что Артур может возвращаться когда угодно, и этого никто не узнает", - смеясь пояснила Ад ель.

   Барон очень внимательно выслушал эти сообщения.

   Ему не удалось долго посидеть у дочери: за ним прислала императрица.

   - Я зайду к тебе, Юлиана, вечером, - сказал он, целуя дочь. - Это, может быть, будет очень поздно, но я прошу тебя не ложиться спать и ждать меня. Непременно, Юлиана, - выразительно добавил он.

   Хотя Юлиана и была несколько удивлена словами отца, но, смеясь, ответила:

   - О, мы всю ночь будем ждать тебя, отец. Ведь правда, Адель?

   - Барон может быть спокоен, - подтвердила Адель, делая барону низкий реверанс. - Я не дам Юлиане спать.

   - Не засни сама, - отозвалась Юлиана.

   Барон еще раз поцеловал дочь, пожал руку Адели и поспешил к императрице.

  

   - Боже, Боже, что вы со мною делаете! - в отчаянии восклицал Бирон, как безумный бегая по комнате. - Да будет проклята эта страна! Я не могу, я не могу, Густав! - твердил он, останавливаясь перед Левенвольде и складывая на груди руки.

   Его красивое лицо было теперь почти безобразно, искаженное отчаянием и ужасом. Светлые глаза с нерасширяющимися зрачками совсем выкатились из орбит и имели дикое, бессмысленное выражение.

   - Если бы тебя сейчас увидела императрица, - холодно произнес Густав, - твоя карьера была бы кончена раз и навсегда.

   - Пусть бы лучше она никогда не видела меня! - воскликнул Бирон, хватаясь за голову.

   - Оно, конечно, было бы лучше, - пренебрежительно ответил Густав. - Ты бы занялся своим любимым делом: объезжал бы лошадей курляндских баронов, и тебя хлестали бы, как лошадь. Ты, кажется, рожден для этого.

   Последние слова Густава, словно удар кнута, подействовали на Бирона.

   - Делай, что хочешь, - сказал он, бледнея от обиды и ужаса.

   - Так-то лучше, - спокойно произнес Густав. - Значит, идешь?..

   - Хоть к черту на рога! - закричал в исступлении Бирон.- Вы вовлекли меня в адскую западню! Вы играете мною! Мне нет спасения! Ни туда ни сюда! Будьте вы прокляты!..

   - Ты совсем сошел с ума, Эрнст, - холодно сказал Густав. - В тебе нет даже простого достоинства мужчины. - Он с нескрываемым презрением смотрел на Бирона. Одушевляясь, продолжал: - За тобой темное, жалкое прошлое, твое настоящее ничтожно, а в будущем неизмеримое могущество, царственные почести, богатство, всеобщее преклонение, и ради такой ставки ты боишься рискнуть только своей красивой головой, жалкий человек! Да я не одной, а двадцатью жизнями рискнул бы, если бы имел их в запасе!

   - Ну, хорошо, я сказал уже, что согласен, - упавшим голосом ответил Бирон, махнув безнадежно рукой.

   - Ну, и отлично, - отозвался Густав.

   Он хлопнул в ладоши. В комнату вошел Якуб.

   - Одеться господину Бирону, - коротко приказал Густав.

   Якуб, отпущенный Рейнгольдом, как ловкий и смелый человек, в распоряжение брата, уже знал, в чем дело.

   Через несколько минут он явился, неся в руке одежду. Это был полный костюм придворного лакея. Бирон весь дрожал, пока его одевал Якуб.

   - Позови барона, - сказал Густав, когда Бирон был готов.

   - Мы готовы, барон, - слегка насмешливо обратился он к вошедшему брату.

   Барон окинул взглядом жалкую фигуру, стоявшую перед ним в лакейской ливрее, и пренебрежительная гримаса появилась на его старом, мужественном лице. "Нет, недаром, - промелькнуло в его мыслях, - мы не хотели признавать его курляндским дворянином. К нему слишком идет лакейская ливрея".

   Якуб, стоя в стороне, ждал приказаний.

   - Иди, - обратился к нему Густав. - Спроси, готов ли ребенок?

   Якуб вышел. Настало тягостное молчание.

   - Я могу погибнуть, - глухим голосом начал Бирон, - но я не хочу губить ребенка.

   - Дурак! - резко произнес, отворачиваясь, Густав.

   В его сердце кипела завистливая злоба. Если бы он был на месте Бирона, эта ливрея казалась бы ему почти царским пурпуром.

   Через несколько минут в комнату вошла Бенигна, неся на руках укутанного Карлушу. Ребенок не спал и ясными глазками смотрел с любопытством по сторонам и беспомощно, жалко старался освободить из-под одеяла свои ручонки.

   Глаза Бенигны были заплаканы. Она крепко, несколько раз поцеловала ребенка и молча подала его Бирону. Бирон принял его дрожащими руками.

   - Не урони, - презрительно сказал Густав. - Ну, пора, с Богом! Якуб, проводи!

  

   Кажется, никогда тоска Анны не достигала такой силы, как в вечер того дня, когда она принимала депутацию ландратов. Мучительные и сладостные воспоминания с необычайной силой овладели ею. Она вспомнила свою жизнь в Митаве. Она забыла все унижения, претерпенные ею от петербургского двора, бедность_г зависимость. Она помнила только одно: что в то время ее сердце знало счастье. Этот Густав в свое время тоже был дорог ей. А потом? Ее сердце, сердце женщины, для которой уже прошла молодость с ее легкими и страстными увлечениями, всей силой привязалось к Бирону. Маленький Карл еще сильнее скрепил эту связь. Она чувствовала, что не сможет никогда позабыть этих двух существ, безраздельно овладевших ее сердцем.

   Склонившись головой на край стола, на котором валялись поданные ей сегодня ненавистным Василием Лукичом указы Верховного совета, Анна глухо рыдала. Она была одна, наконец одна! Для нее наступил тот час, когда она сбрасывала с себя императорскую мантию и оставалась просто одинокой, страдающей женщиной.

   Словно скрипнула дверь.

   Анна не подняла головы. Это, наверное, пришла ее преданная Анфиса. Она сейчас услышит ее грубо-ласковый голос: "Опять плачешь? Шла бы лучше спать; утро вечера мудренее..." .

   Но вдруг почти одновременно со скрипом двери послышался тихий детский плач, такой милый, сонный, знакомый... "Это он", - подумала Анна и вскочила с места.

   В первое мгновение она окаменела от ужаса. На пороге комнаты стоял человек в костюме лакея и с жалкой улыбкой смотрел на нее, протягивая к ней ребенка. Но в следующее же мгновение из груди Анны вырвался пронзительный крик:

   - Эрнст! Карлуша!

   Этот крик пронзил ночную тишину, проник в комнаты фрейлин и заставил их вздрогнуть.

   Со страстной радостью Анна вырвала из рук Бирона ребенка.

   В первую минуту мать победила в ней любовницу.

   - Тантанна, тантанна, - радостно твердил ребенок, протягивая к ней худенькие, красные ручонки.

   Анна положила его на диван, сняла окутывавшие его одеяла и, плача от радости и умиления, целовала его ножонки, ручки, все его розовое маленькое тельце, ребенок, смеясь от ее щекочущих поцелуев, щурился на яркий огонь лампы и старался схватить ее за пышную прическу, лепеча:

   - Тантанна, тантанна...

   Первый порыв материнского чувства прошел, и Анна горячо обняла Бирона. Он упал на колени, словно ища защиты, и целовал ее руки и складки ее платья. И в этих поцелуях были не любовь, не радость встречи после тяжелой разлуки, а радость раба, нашедшего в минуты опасности своего господина, могущего защитить его и спасти от этой опасности.

   Прерывающимся голосом говорил ей Бирон о своих страданиях в разлуке с ней, что он рискует жизнью, чтобы увидеть ее, что не мог жить без нее!.. Анна, крепко прижав его голову к своей груди, упивалась его словами.

   И Густав и Остерман пришли бы в восторг от поведения Бирона. Этот пламенный любовник еще так недавно проклинал и любовь к нему императрицы, и тех людей, которые доставили ему счастье видеть ее сейчас!

   Но Анна не знала этого. Она видела перед собою только любимого человека, рисковавшего жизнью, чтобы увидеть ее, прошедшего через тысячу опасностей и подставлявшего свою голову под топор из любви к ней.

   - Нет, - страстно воскликнула она, вскакивая с пылающим лицом и сверкающими глазами. - Нет, клянусь его невинной головой, - она указала на Карлушу, - они не посмеют тронуть тебя! Раньше им надо будет сорвать корону с моей головы и перейти через мой труп! Я все же императрица всероссийская! Со мной нелегка будет им борьба! Быть может, я не так одинока, как думают они! Она вспомнила письмо Остермана и начертанный им план действий. По мере ее слов Бирон ободрялся. Страх его мало-помалу уступал место надеждам. "Левенвольде прав, - проносилось в его голове. - За это стоит побороться. Стариае Остерман, видно, и в самом деле не выжил еще из ума".

   - Ты останешься во дворце, - энергично говорила Анна. - В комнатах Вессендорфа. Мои фрейлины позаботятся о Карлуше.

   Она позвонила. Вошла Анфиса, все время подслушивавшая у дверей. Карлуша тихо дремал.

   - Снеси ребенка к фрейлинам, - приказала Анна. - Пусть они позаботятся о нем. Да поосторожнее, дура, - добавила она, когда ребенок что-то жалобно пробормотал.

   Она нежно, едва касаясь губами, поцеловала Карлушу и сама открыла дверь Анфисе.

   Юлиана и Адель с братом уже знали, в чем дело. Оттомар должен был посвятить их во все. Когда Анфиса принесла ребенка, они обе пришли в восторг и умиление.

   Исполнив свою миссию, Оттомар ушел.

   Юлиана уступила свою постель Карлуше и, придвинув вплотную к ней постель Адели, легла вместе с подругой.

  

  

   На другой же день, энергичная, оживленная, как никогда, Анна велела позвать к себе Черкасского. Исполняя программу Остермана, Анна убедила Черкасского подать лично ей свое особое мнение о государственном устройстве. Намекнула, что при таком уме и опытности князю не годится идти в поводу у верховников. Что, если бы она располагала властью, она, конечно, поставила бы его в первые ряды, хотя бы на смену графу Головкину, который что-то сильно одряхлел в последнее время.

   Возвращаясь домой, Черкасский думал: "А ведь это верно. Пусть верховники идут своим путем. Я пойду своим. Канцлер! - самодовольно думал он. - Это важно. И было бы всего лучше, кабы правила она по старине... А я был бы канцлером. Кому это мешает? Нет, прав наш пиит Кантемир. В самодержавии спасение. Надо поговорить с ним да с Татищевым. Канцлер? Шутка ли!.. "

   Затем императрица приказала позвать Матюшкина.

   С умным Матюшкиным говорить было труднее. Но и тут Анне удалось одержать победу. Она начала словами, что относится к Михаилу Афанасьевичу с полной доверенностью, как к родственнику и человеку, едино думающему о благе отечества. Затем указала, что твердо решила уступить часть своей власти выборным, но что она боится, как бы .этим не воспользовались, исключительно в своих выгодах, две знатные фамилии: Голицыны и Долгорукие. Что как бы в новом государственном устроении она не обошла вовсе шляхетства.

   Это было больное место Матюшкина. Он сам боялся этого, но Дмитрий Михайлович убедил его, что это не так, и они вместе теперь работают над общим проектом.

   - Тебе бы следовало быть в Верховном совете, - сказала Анна, - и кроме того - фельдмаршалом. Сам знаешь, выше полковника никого пожаловать не могу. Вот и остаются истинные заслуги без награды, а то быть бы тебе фельдмаршалом.

   Это тоже было больное место Матюшкина.

   - Мало ли что они говорят, - продолжала Анна. - Много они о себе думают. Обещают одно, сделают другое. Когда будут знать, что известен мне твой проект, то тогда лучше подумают о шляхетстве. Так-то, Михаил Афанасьевич. Подумай, я тоже блага хочу. Что князья, что служилое шляхетство - одинаково дороги мне. Подумай-ка! Князь Михаил Алексеевич к тому же склоняется...

   Матюшкин уехал от Анны поколебленный. "Не лучше ли в самом деле представить свой проект без всякого соглашения? Хуже не будет, а для шляхетства может быть лучше... Надо потолковать с Григорием Дмитриевичем".

   Гений интриги торжествовал.

  

   Разговор с Анной дал последний толчок князю Черкасскому.

   Он всегда в душе был на стороне самодержавия, но под влиянием близких людей, особенно Татищева, примкнул к шляхетству. Но теперь он решил не отказываться от своего проекта; но не очень и отстаивать его и стараться возможно большему числу своих сторонников внушит" мысль, что императрица гораздо больше заботится о шляхетстве, чем верховники. В этом он надеялся на Кантемира.

   Антиох Дмитриевич Кантемир был убежденным сторонником самодержавия и, кроме того, лично ненавидел Голицына. Талантливый и красноречивый Кантемир имел большое влияние как на князя, так и на гвардейскую и аристократическую молодежь.

   Прием императрицей Черкасского, его колебания и ее слова быстро стали известны среди сторонников самодержавия и оживили их надежды. Их деятельность приняла лихорадочный характер. Кантемир уже набрасывал втайне челобитную императрице о восстановлении самодержавия. У Салтыкова, Волкогонского, секретаря Преображенского полка Булгакова - везде, и днем и ночью; собирались в большом количестве гвардейские офицеры. На собраниях у Семена Андреевича большое впечатление производили речи старика Кирилла Арсеньевича. Эти речи дышали глубокой убежденностью. Старый князь, один из видных деятелей времени Петра, прямой и смелый, не побоявшийся даже грозного царя в страшные дни суда над царевичем Алексеем, дрожащим от волнения голосом обращался к представителям гвардии.

   - Вы, - говорил он, - цвет славной гвардии, покрывшей славой российские знамена, созданной Великим Петром, ужели вы покрывали Россию славой и укрепляли престол для того, чтобы бросить наследие великого царя и свою славу в добычу жадным честолюбцам?!

   Эти речи разжигали молодежь.

   С другой стороны, Остерман, узнав все подробности происшедшего и впечатление, произведенное на Анну приездом Бирона, ее мгновенно вспыхнувшую решимость на борьбу, потирал от удовольствия свои крючковатые руки. Его дальновидные и тонкие расчеты блистательно оправдались.

   Боевое настроение этой части гвардейских офицеров росло. Уже с трудом приходилось сдерживать их бунтующую силу. Как натравленные звери, смотрели они на верховников, готовые броситься и разорвать их.

   Остерман лихорадочно работал. Он направлял Густава, сносился с императрицей, с Салтыковым, Салтыков - с Черкасским, Черкасский передавал Кантемиру, Кантемир - адъютанту фельдмаршала Трубецкого Гурьеву, тот Бецкому, Бецкий - своим друзьям-офицерам, те - товарищам по полку. Получалась целая сеть, концы которой находились в руках Остермана и которую он мог стянуть в любой момент, и он ждал терпеливо и уверенно этого момента.

   Перемена настроения императрицы, уклончивое поведение Черкасского, брожение в гвардии, новые широкие требования Матюшкина явились неожиданностью для верховников. Через преданных людей они узнали и о тайных собраниях у Салтыкова, Барятинского, Волкогонского, и о том, что говорилось там, и о воинственном настроении большинства кавалергардов и некоторой части офицерства других полков, в особенности Семеновского и Преображенского.

   - Семеновцы забыли, что я спас их честь и знамя под Нарвой, - с горечью заметил фельдмаршал Михаил Михайлович.

   - Императрица за нас, - отвечал Дмитрий Михайлович. - Пусть говорят: поговорят и перестанут.

   Василий Владимирович предлагал решительную меру: перевести немедленно гвардию в Петербург. Но это казалось опасным Дмитрию Михайловичу. На глазах фельдмаршалов гвардия не так страшна. Не следует раздувать их враждебное отношение.

   Алексей Григорьевич Долгорукий совсем притих. Редко являлся среди верховников. Он знал, что его особенно не любили среди гвардии со времен фавора его сына.

   Еще одно поразило Верховный совет. Императрица очень мягко, но решительно и настойчиво попросила Василия Лукича оставить дворец. Его апартаменты нужны ей. Она хочет расширить свой придворный штат, и ей некуда будет поместить своих новых фрейлин.

   Противиться было невозможно. Хотя и ограниченной в самодержавных правах, но все же императрице нельзя было отказать в праве быть хозяйкой в своем собственном доме.

   Воздух сгущался. Надо было ждать грозы. Становилось тяжело дышать. Что-то творилось, что-то назревало...

   Фельдмаршалы ездили по полкам. Но если в армейских полках фельдмаршалов, в особенности Михаила Михайловича, встречали восторженными криками, то Семеновский и Преображенский полки встречали их сдержанно и холодно. Мрачные и задумчивые возвращались они домой...

   Степан Васильевич Лопухин в эти тревожные дни не знал ни сна, ни покоя, Он был одним из деятельнейших сторонников самодержавия. Он тоже вербовал себе сторонников среди лиц, посещавших царицу Евдокию, но главное значение его было как связующего звена между светскими сторонниками самодержавия и духовенством; Искусно направляемый Феофаном, он действовал очень успешно в этом направлении. Духовенство было страшной силой, и уверенность в его поддержке значительно увеличивала надежды сторонников самодержавия. Через Салтыкову он успел передать об этом императрице, и Анна чувствовала, что мало-помалу в ее руках сосредоточивается настоящая, действительная сила. Высокий авторитет духовенства в глазах народа, многочисленные сторонники среди военных - это было грозное оружие в ее руках. Быть может, это оружие выбили бы из ее рук верховники, но ее слабую руку направлял Остерман, который все знал, все учитывал, взвешивал и умел наносить ловкие, замаскированные удары своим врагам.