Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - Борьба у престола

Арсения Кирилловича и потом долго ночью мечтала и шептала его имя. Но Арсений Кириллович, в ожидании встречи с Лопухиной, не замечал ее взглядов.

   Иногда показывался и Макшеев" который все время птицей летал с донесениями Василия Лукича в Верховный: совет и от совета опять к Василию Лукичу. Новый поручик являлся всегда веселый, оживленный, привозил кучу новостей о московской жизни, безбожно фантазировал, ухаживал за Аделью, которой, по-видимому, начал серьезно увлекаться, и, засидевшись в компании чуть не до света, по обыкновению, горестно восклицал:

   - Опять не выспался!

   И через три-четыре часа снова скакал в Москву, бодрый и свежий, захватив на дорогу неизбежную флягу с вином.

   Никто не мешал молодежи веселиться. Михаил Михайлович Голицын редко показывался за общим столом. Чаще всего императрица приглашала его и Василия Лукича, к своему столу. Остальное время он проводил в занятиях и беседах с Василием Лукичом, по указаниям его Михаил Михайлович вел всю переписку с Верховным советом.

   Из штата императрицы только один Авессалом был мрачен. Он ехал с прислугой, целыми днями молчал и на стоянках всегда прятался куда-нибудь в угол, избегая всяких разговоров. Анна ни разу не выразила желания видеть его, чему он был очень рад. Маленького горбуна одолевали тяжелые предчувствия. Печальна была доныне его жизнь, и что могло изменить ее в будущем? Он всей душой ненавидел Бирона; по-видимому, Бирон навсегда остался в Митаве. Так, по крайней мере, думали все. Но тайный голос шептал Авессалому, что он еще встретит своего мучителя. Да и Анна, разве она не била его по щекам под сердитую руку? Разве шестилетний Петр Бирон не хлестал его кнутом, как собаку... Кто будет там распоряжаться его судьбой?.. Бить его? - с горечью думал Авессалом. Всю жизнь он не знал ласки.

  

   Императрица, по совету Василия Лукича, решила остановиться, до погребения императора и своего входа в Москву, в селе Всесвятском, где было подходящее помещение - дворец имеретинской царевны, дочери грузинского царя Арчила.

   В десять часов утра 10 февраля поезд императрицы прибыл в Чашники - последняя стоянка до Всесвятского. Тут же для встречи ожидало посольство из Москвы.

   С невыразимым волнением и сердечным трепетом, но внешне спокойно приняла Анна приветственную депутацию.

   Посольство состояло из князя Алексея Михайловича Черкасского, кого верховники отправили навстречу императрице, несмотря на возбуждаемые им подозрения, как одного из наиболее видных представителей знати, генерала Льва Васильевича Измайлова, Григория Дмитриевича Юсупова, Феофана, как первенствующего члена Синода, Крутицкого архиепископа Леонида и архимандрита знаменитого Чудова монастыря Арсения.

   Составом депутации верховники хотели показать императрице, что на их стороне и влиятельная знать, и главенствующее духовенство. Анна поняла это.

   С Юсуповым приехал и счастливый Дивинский. Он крепко пожал руку Шастунову и шепнул ему:

   - Все хорошо! Победа наша! Я счастлив!

   Шастунов ответил ему крепким пожатием.

   Василий Лукич тоже понял, для чего совет избрал именно этих лиц для приветствия императрицы. Он уже был осведомлен верховниками о начавшемся в Москве движении и зоркими глазами следил за Черкасским, и особенно за Феофаном.

   Но на тупом лице Алексея Михайловича не выражалось ничего, кроме обычных надменности и самодовольства. А на сухом, строгом лице Феофана нельзя было ничего прочесть.

   Первым произнес приветствие Феофан.

   - Вечор водворится плач, а заутра радость, - начал он словами псалма. - Помрачила скорбь сердца наши, а заутра воссияло в сердцах великое веселье, когда всех высших чинов согласием, паче же Самого, иже владеет царством человеческим, увидели мы: скипетро Российское определено вашему величеству...

   При этих словах Анна подняла голову и быстро взглянула на Василия Лукича, как будто хотела сказать:

   "Слышишь, Бог дал мне корону!"

   Но Василий Лукич неподвижно стоял, прямо смотря на Феофана.

   Дальше Феофан говорил о тех гонениях, которым подвергалась Анна со стороны "неблагодарного раба" (он разумел Меншикова), об ее одиночестве и сиротстве в дни, когда она была лишена "любезнейшего подружия"...

   Анна слушала его опустив голову. "А теперь, Боже, теперь! - с закипевшей на сердце тоской думала она. - Разве я не в сиротстве, разве я не лишена любезнейшего подружил! Господи, помоги мне!" И она кусала губы, чтобы сдержать слезы.

   Напомнив, что имя Анны, как и имя ее отца Иоанна, значит по-еврейски "благодать", Феофан закончил свою речь, призывая Божие благословение навеки "на столь уже прославленное от Бога лицо, великодушную героиню, правосудную и исполненную достоинств монархиню, матерь благоутробную, милостивую и милосердную!"

   Эта речь произвела заметное впечатление на императрицу. В словах Феофана о Божьей воле, призвавшей ее на престол, она увидела как бы некоторую поддержку в борьбе с теми, кто думают, что дали ей скипетр своей волей. А чувство, с которым Феофан говорил об ее печальной прежней судьбе, внушало ей мысль о том, что в лице духовенства она не встретит врагов.

   Зато не был доволен этой речью Василии Лукич. По его мнению, Феофан должен был помянуть хотя бы вскользь об условиях избрания Анны. Кроме того, не понравились ему слова о гонениях, утеснениях и "неблагодарном рабе", о сиротстве и прочее. Все это походило на отдаленный намек.

   Вслед за Феофаном от лица Верховного совета и генералитета приветствовал императрицу Алексей Михайлович. Он кратко сказал о радости, объявшей всех при милостивом прибытии государыни, и выразил чувства верноподданнической преданности. Василий Лукич остался также недоволен и этой речью.

   Императрица милостиво благодарила депутацию и заявила, что сегодня же прибудет во Всесвятское, где, по распоряжению Верховного совета, для нее уже отделали помещение во дворце и все было готово к ее приему. -

  

  

   Как вырвавшаяся на волю птица, летел Шастунов в Москву. Молодой офицер не мог сдержать своего нетерпения и, еще не доезжая Всесвятского, отпросился у Василия Лукича в Москву. Предварительно он переговорил с Федором Никитичем, который обещал, в случае надобности, подежурить за него и принять на себя командование почетным караулом императрицы. Но Василий Лукич предупредил его, чтобы он завтра рано утром уже вернулся, так как императрица назначила на 11-е число погребение императора.

   В сопровождении Васьки Шастунов прежде всего отправился на свою квартиру, чтобы переодеться и узнать, не было ли без него писем от отца.

   Его немного беспокоила мысль, что за все время он послал отцу только одно письмо в самые первые дни, а потом, по легкомыслию, откладывая со дня на день, не удосужился написать ему, а потом уже и не мог, так как Верховный совет распорядился задержать всю почту и писать было бесполезно. Кроме того, и деньги уже приходили к концу.

   Дома он был встречен очень радушно старухой Гоопен и раскрасневшейся от радости Бертой. Он дружески поздоровался с Мартой и ласково справился о здоровье Берты.

   У себя он нашел письма. Одно от виконта де Бриссака, другое - от отца. Бриссак уже выехал из остерии. За торопливым завтраком Шастунов занялся чтением писем.

   В коротком письме де Бриссак сообщал, что принужден был лишиться приятного соседства, так как его старый друг, французский резидент Маньян, настоял на переезде к нему. Де Бриссак прибавлял, что ему многое надо сообщить князю, и усиленно звал посетить его.

   Письмо Кирилла Арсеньевича было пространно, и в нем чувствовалась некоторая тревога. "Дошло до меня,- писал старик, - что у вас чуть не республику хотят учредить. Диву я дался, и непонятно мне сие. Исстари царство Русское управлялось самодержавными государями по воле Божией и процветало во славе и спокойствии. Ужели есть безумцы, что по образу Польши восхотели самодержавную государыню тению сделать? То, истинно, прискорбия достойно и измышлено врагами России. Бог влагает разум и мудрость в помазанных самодержавных государей, от них же вся слава отечества. Сих безумцев нещадно искоренить следует, зане замышляют погибель. Но за тебя я спокоен, Арсений. Ты, я знаю, оплотом станешь за императрицу и не посрамишь честного рода Шастуновых. Стой грудью за императрицу! На том мое благословение тебе. О деньгах не тревожься. Знаю, что они небесполезны в сем деле и имеют большой резон. А я, несмотря на свои немощи, в скором времени прибуду в Москву, дабы отдать свои слабые силы и живот свой на защиту всемилостивейшей, самодержавнейшей императрицы нашей. Шлю тебе отцовское благословение.

   Размышления сии передай, с низким поклоном, другам моим - фельдмаршалу Михал Михалычу, с коим мы рядом бились под Лесным, и брату его Дмитрию Михалычу, с коим мы в заморских краях были, и сородичу нашему Василию Владимировичу. Я по приезде не премину быть у них..."

   Бог весть какими путями в ближайших к Москве провинциях стали известны события на Москве. Кто распространял слухи? Когда шумит под бурей лес, кто- скажет, какой лист зашумел первым?

   Арсений Кириллович не задумывался над этим вопросом.

   Глубоко и скорбно поразило его это письмо. Он увидел с ужасом, что между ним и отцом разверзлась бездна, что отец и не подозревает о той роли, которую он играет в настоящих событиях; что отец видит в сыне не только наследника рода, но и наследника тех убеждений, какие испытывал сам.

   Тяжелая тоска омрачила радостное настроение Арсения Кирилловича. А приезд отца? Что он скажет ему? При обострившейся борьбе партий, быть может, ему придется выступить открытым врагом отца? Быть может, придется видеть, как больной, но упрямый старик, его отец, падет жертвой, как Ягужинский? И одним из его палачей, торжествующих победителей, будет его сын?

   В комнату тихо вошла смущенная Берта, за ней следовал высокий, загорелый старик, в котором князь узнал камердинера своего отца, Авдея.

   - А! Здравствуй, Авдей! - ласково произнес Арсений. - Как здоров батюшка?

   - Здоров, родной, здоров, - ответил старик.

   - Он потребовал, чтобы я сейчас же провела его к господину князю, - торопливо произнесла Берта. - Это он принес письмо.

   - Спасибо, милая, я очень рад, - сказал Арсений. Берта сделала низкий поклон и удалилась.

   Старик рассказал, что Кирилл Арсеньевич чувствует себя хорошо, поскорости собирается в Москву, а пока присылает вот это.

   При этих словах Авдей расстегнул кафтан и снял с пояса широкий толстый кушак.

   - Золото, родной, золото, - проговорил старик, подавая Арсению Кирилловичу тяжелый пояс.

   Князь вспыхнул. Ему вспомнились слова отцовского письма, на что нужны эти деньги.

   - Спасибо, Авдей, - произнес он. - Заходи ужо - потолкуем. Там тебя накормят, а теперь еду по делам.

   Авдей низко поклонился и вышел.

   Вбежал Васька и начал помогать своему господину совершить туалет. Молодость взяла свое. Сперва глубоко взволнованный письмом отца, Шастунов мало-помалу успокоился, охваченный мыслями о предстоящем свидании с Лопухиной. "Ничего, - думал он. - Все обойдется; Отец, видимо, еще не знает, что князья Голицыны воли хотят. Приедет старик, сам увидит, что теперь не то, что при Петре I. Сам небось не захочет быть под рукою немецкого берейтора..."

   И, уже забыв о письме отца, свежий, нарядный, как на бал, он летел к Лопухиной. В его воображении рисовалась радостная встреча. Он шептал про себя пламенные слова о любви и свободе, которые странно переплетались в его душе. Он завоюет, он завоюет ее, эту гордую красавицу, желанную добычу всех щеголей Москвы: и Петербурга! Она будет только его! В ней он видел единую и лучшую награду... Он не задумывался, какими путями он может достигнуть безраздельного обладания этой красавицей.

   Темные, нехорошие мысли порой шевелились в его душе. Лопухин - враг верховников...

   Но он отгонял от себя эти мысли.

   Лакей поднял портьеру, громко крикнув:

   - Сиятельный князь Арсений Кириллович Шастунов.

   И князь очутился в навеки запечатлевшейся в его памяти красной гостиной. Сердце остановилось. Дыханье: прерывалось. Все приготовленные слова вылетели из его памяти.

   Но то, что увидел он, сразу вернуло ему самообладание светского человека, привыкшего к изысканному обществу Сен-Жермена. Лопухина была не одна. Облокотившись на спинку кресла, перед ней стоял граф Левенвольде. При входе Шастунова Лопухина, как показалось князю, смущенно поднялась с маленького кресла, а граф Рейнгольд выпрямился.

   - Как я рада, дорогой князь, - радушно и спокойно произнесла Наталья Федоровна. - Я соскучилась о вас.

   И она протянула Шастунову руку. Арсений Кириллович поцеловал протянутую руку и отдал холодный, сухой поклон Рейнгольду.

   - Какие же новости привезли вы нам из Митавы? Приехала ли императрица? - продолжала Лопухина, обжигая его взглядом из-под опущенных длинных ресниц.

   Рейнгольд стоял молча, настороже.

   - Императрица приехала сегодня, - сухо ответил Шастунов. - Она во Всесвятском. Государыня милостиво приняла депутацию, принесшую благодарение ее величеству за милости, оказанные народу, - закончил Шастунов.

   - Императрица очень добра, - заметил граф Левенвольде.

   - Да, - резко произнес Шастунов, пристально и вызывающе глядя на Рейнгольда. - Она изволила дать обещание оставить в Митаве всех окружавших ее чужеземцев, во главе со своим камер-юнкером Бироном.

   Левенвольде нервно пожал плечами. Лопухина бросала на него тревожные взгляды.

   - Конечно, - со скрытой насмешкой произнес Левенвольде. - Ведь она теперь не герцогиня Курляндская, а русская императрица...

   Никто не ответил ему. Лопухина, видимо, была смущена, несмотря на все умение владеть собою. Щастунов невольно вспомнил намеки Сумарокова в памятную ночь 19 января, и чувство глухой, тяжелой ревности овладело им.

   Инстинктом опытной женщины Лопухина поняла, что происходит в душе князя. Она снова бросила умоляющий взгляд на Рейнгольда. Левенвольде понял, что он лишний. Но в своем самомнении он объяснил ее желание остаться наедине с Шастуновым намерением что-либо выведать полезное для дела, потому что в душе он давно и бесповоротно решил, что Лопухина не может иметь иных мыслей и стремлений, чем он. Но все же он с явным недоброжелательством смотрел на молодого князя.

   - Простите, - сказал он наконец. - Обязанности службы призывают меня.

   Он сделал над собой усилие и с непринужденным видом поклонился князю.

   - Как жаль, - протянула Наталья Федоровна.

   Рейнгольд поцеловал ее руку и вышел. Несколько мгновений царило молчание.

   - Князь Арсений Кириллович, - тихо начала Лопухина. - Подойдите ближе. Сюда. Вот так... Вы, кажется, не рады, что пришли?

   Ее голос звучал печально и нежно. Этот очаровательный голос, такой глубокий и гибкий, проникающий в самое сердце.

   - Я жалею, что пришел сегодня, - мрачно ответил князь. - Кажется, я был липшим, я помешал вам...

   - Мальчик, милый мальчик, - с невыразимой нежностью произнесла Наталья Федоровна. - Он ревнует, он ревнует! - повторила она, низко наклоняясь к князю...

   - Разве я могу ревновать! - дрожащим голосом произнес Арсений Кириллович.

   - Не можешь, не можешь, не смеешь!.. - страстным шепотом сказала Лопухина, и ее обнаженные до локтя руки обвились вокруг шеи князя. - Милый, ревнивый, дорогой мальчик, - шептала она, крепко прижимая его голову к груди. - Я не выпущу тебя... Ты - мой...

   Как утренний туман под лучами солнца, исчезли мрачные мысли Арсения Кирилловича. Восторг, бесконечный восторг, граничащий со страданием, охватил его душу... Огненный вихрь закружил его и сжег мгновенно и ревнивые мысли, и тревожные чувства...

  

   Уже поздним вечером возвращался домой Арсений Кириллович. Он шел пешком, довольный и счастливый" уже мечтая о новом свидании с Лопухиной. Несмотря на поздний час, на улицах, прилегающих к Кремлю, и на площади перед Архангельским собором было шумно, суетился народ, горели факелы. Собор был освещен внутри. Это шли спешные приготовления к назначенному на завтра погребению покойного императора. Фасады домов украшались траурными материями. На площади воздвигались арки с траурными флагами. В соборе готовили гробницу в том месте, где был погребен царевич казанский Александр Сафагиреевич. Гроб с его прахом уже унесли.

   Шастунов вспомнил, что ему тоже придется идти завтра в наряд, и вздохнул. Он устал от дороги, устал от волнений сегодняшнего дня, а завтра надо подниматься чем свет!

  

  

   Алексей Григорьевич Долгорукий в полной парадной форме, с голубой Андреевской лентой через плечо, торопливо и взволнованно вошел в комнату дочери Екатерины.

   - Ну что же, образумилась? Пора, едем, - сердито сказал он.

   Екатерина - высокая, стройная девушка в глубоком трауре - медленно повернула к нему похудевшее, бледное лицо с сурово сдвинутыми и горящими сухим, лихорадочным блеском большими глазами.

   - Я не поеду, - резко сказала она. - Я уже говорила тебе, отец. Ты не отстоял для своей дочери подобающего места. Я не хочу унижений!

   - Ты с ума сошла, Катерина, - воскликнул Алексей Григорьевич. - Чего ты хочешь?

   - Я хочу, - ответила Екатерина, - чтобы чтили во мне государыню-невесту. Мое место с принцессами. Я не пойду с теми, кто еще так недавно целовали мою руку... Я такое же "высочество", как и принцесса Елизавета. Мое место рядом с ней.

   - Ты уже не государыня-невеста, - сказал Долгорукий.

   - Я государыня-невеста, и я умру ею, - ответила Екатерина. - Я не сойду со своей высоты. Унижайся ты, если хочешь. Я не унижусь...

   - Послушай, Екатерина, - убедительным тоном заговорил Алексей Григорьевич. - Что было - то прошло. Надо начинать иную жизнь. И так уже жаловались на твою надменность. И так Бог весть что говорят про Долгоруких.

   - В том я не причина, - возразила Екатерина. - Высоко вознеслись вы; что ж говорить о нас! Иван погубил своим распутством императора. Только бражничал да распутничал.. . Ты... да что говорить!

   - Не тебе упрекать меня да брата Ивана, - ответил Алексей Григорьевич. - Мы думали о твоей судьбе. Мы вознесли тебя на такую высоту, о какой ты и помыслить не смела...

   - Себя вознесли, - прервала его Екатерина. - Разве я хотела этого, разве просила или молила... Охота, пьяные пиры!.. О, Господи, - страстно воскликнула она. - Вы же все подстроили! Видит Бог, не хотела я этого!.. Молчи же, отец, - вы ничего не дали мне. Вы отняли у меня мое счастье, мою любовь...- Она резко отвернулась к окну и прижалась горячим лбом к холодному стеклу, за которым виделся мутный сумрак. - Я была бы счастлива с Миллезимо,-тихо закончила она.

   - Ты еще можешь быть счастлива, - попробовал сказать Алексей Григорьевич.

   Она повернула к нему вспыхнувшее лицо.

   - Вы отравили мою душу, - крикнула она. - Оставь, отец, уйди, не терзай меня! Мне ничего, ничего теперь не нужно. У меня теперь нечего уже отнять! И я ничего не боюсь, ничего не хочу! Вы проиграли, а мне все равно.

   - Глупая девчонка! - с озлоблением крикнул, поворачиваясь, Алексей Григорьевич.

   - А ты целовал мне руку и называл "ваше высочество", - бросила ему вслед Екатерина с сухим, жестким смехом.

   Князь торопился в Лефортовский дворец к выносу праха императора. Там уже все нетерпеливо перешептывались, ожидая, из уваженья к памяти покойного императора, его бывшую невесту.

   Но, чувствуя себя униженной тем, что в церемониале погребения ей отвели место среди придворных дам, Екатерина все же хотела взглянуть на печальный кортеж, сопровождавший останки того, кто готовился возвести ее на высшую ступень человеческой власти и увенчать ее юную голову императорской короной.

   Она велела подать карету и из Головинского дворца, где они жили, поехала к невесте брата, Наташе Шереметевой. Печальная процессия должна была пройти как раз под от нами Шереметевского дворца.

   С заплаканным, распухшим от слез лицом, рыдая, бросилась ей навстречу шестнадцатилетняя Наташа.

   - Катя, дорогая, как тяжело, как тяжело мне!.. - рыдая, говорила она.

   В суровой душе Катерины эта кроткая, любящая и нежная девушка-ребенок всегда пробуждала нежность.

   - Полно, полно, Наташенька, - ласково говорила она. - Не плачь...

   - Катя, милая, - говорила Наташа, крепко сжимая ее руки. - Ежели б ты знала, как тяжело стало мне жить с тех пор, как скончался наш благодетель. Ведь довольно я знаю обычаи нашего государства, что все фавориты пропадают после своих государей!..

   - Наташа, - серьезно сказала Екатерина. - Ты еще так молода, зачем безрассудно сокрушаться? Никто не осудит тебя, если ты откажешь жениху. Я первая советую тебе это. Будут и другие женихи, - и ты будешь счастлива.

   - Катя! - всплеснув худенькими руками, воскликнула Наташа. - И ты туда же!.. И ты, как тетки и брат Петр, что житья мне не дают, только и твердят: откажись да откажись. Катя, Катя! - с упреком продолжала она. - Где же совесть? Когда был он велик, я с радостью шла за него, и все вокруг восклицали: ах, как счастлива она! А теперь, когда он в несчастии, - отказать ему?.. Нет, дорогая Катя, это бессовестные советы... Прости, не сердись... Ты ведь понимаешь меня...

   Екатерина с затуманенными глазами крепко обняла Наташу. Так они сидели, обнявшись, в углу комнаты на диване.

   - Нет, - продолжала Наташа, прильнув головой к плечу Екатерины. - Я отдала сердце свое одному и решила с ним жить и умереть... И что бы ни ждало меня впереди, я никогда, никогда не раскаюсь в этом!..

   - Девочка, милая девочка, - с нежностью, несвойственной властной душе ее, произнесла Екатерина. - Ребеночек милый, - добавила она, как будто не была сама только на два года старше Шереметевой.

   Они еще могли плакать теперь... Но настанет время, когда от ужаса и отчаянья иссякнут у них все слезы, и сухие глаза будут безнадежно смотреть, ожидая чуда, на низкое, сумрачное небо глухой и дикой стороны.

   Заунывное, громкое пение послышалось с улицы. Погребальные напевы торжественно звучали в тихом утреннем воздухе. Девушки вскочили и подбежали к окну. На улице было уже светло. На чистом небе ярко горело зимнее солнце. Неподвижно, держа ружья на караул, стояли шпалерами солдаты. За ними теснился народ. Стройными рядами двигались многочисленные певчие. За ними золотые, серебряные, черные ризы духовенства" Все члены Синода, митрополиты, архимандриты, игумены, черные ряды монахов. Казалось, им не будет конца.

   Но вот показались золотые мундиры придворных, несших малиновые подушки. На них лежали сверкающие на солнце гербы, ордена, короны. Шляпы придворных были окутаны флером, спускающимся на спину.

   Рыдая, смотрела Наташа на это последнее торжество бывшего императора. У Екатерины вся кровь отхлынула от лица, и она стояла бледная, неподвижная, как статуя, сжав руки.

   Поддерживаемый двумя ассистентами, с подушкой в руках, медленно двигался Иван Долгорукий. Флер на его шляпе распустился и почти волочился по земле, на плечи была наброшена длинная траурная епанча. А за ним, медленно колыхаясь, словно на волнах, запряженная восемнадцатью лошадьми, подвигалась высокая колесница с гробом императора, увенчанная золотой императорской короной.

   Поравнявшись с домом Шереметевых, Иван поднял на окна заплаканные глаза, словно хотел сказать: кого погребаем! Кого в последний раз провожаю я!

   В его глазах было столько отчаянья, что сердце Екатерины, не любившей брата, дрогнуло жалостью, а Наташа с криком: "Ваня, Ваня!" - упала навзничь. Екатерина едва успела поддержать ее.

  

   Обряд погребения кончился. Последний пушечный салют и беглый ружейный огонь возвестили об этом жителям первопрестольной столицы.

   Из членов Верховного совета не присутствовал лишь Остерман. Тяжелая болезнь, как говорил он, помешала ему отдать последний долг своему царственному воспитаннику. Но в тот же день он принимал у себя графа Рейнгольда. Рейнгольд в эти дни сделал большие успехи. С ловкостью, которой трудно было ожидать от него, он сумел не только выведать настроение военных кругов, но даже близко сойтись с некоторыми гвардейскими офицерами, посвятившими его в свои желания. В этом помог ему известный пьяница, скандалист и картежник, но имевший большое влияние на товарищей по своему происхождению и богатству молодой граф Федор Андреевич Матвеев. Внук знаменитого Артемона Матвеева, друга царя Алексея Михайловича, того самого Артемона, который своею кровью запечатлел свою верность Петру, когда погиб мученической смертью на стрелецких копьях в страшные дни первого стрелецкого бунта в 1682 году; сын не менее знаменитого отца, графа Андрея Артемоновича, любимца Петра Великого, граф Федор отличался исключительно буйным, скандальным нравом.

   Он не задавался никакими политическими убеждениями. Он просто ненавидел Долгоруких после того, как они при Петре II заставили его извиниться перед испанским послом де Лирия за грубую пьяную выходку. Федор Андреевич считал это для себя унижением. Кроме того, его мать была очень близким лицом Анне Иоанновне; в свое время она была гофмейстериной ее курляндского двора. Естественно, при таких условиях молодой граф мог желать для новой императрицы всей полноты власти.

   Рейнгольд легко сблизился с ним, выпив несколько бутылок вина и проиграв ему полсотни золотых. Через него он познакомился с его приятелями: Кантемиром, Гурьевым, адъютантом фельдмаршала Трубецкого, секретарем Преображенского полка Булгаковым, Салтыковыми, родственниками царицы, молодым Апраксиным и другими. Из них наиболее дельным и влиятельным был Кантемир. Он сумел приобрести влияние даже на робкого и нерешительного князя Черкасского, в семье которого был своим человеком. Затем большое значение имели Салтыков и секретарь Преображенского полка Булгаков. Все эти лица или по родственным связям с императрицей, или по близости к знатным особам, обиженным и обойденным верховниками, или по убеждению и личной выгоде желали, чтобы затеи верховников были уничтожены и власть сосредоточилась в руках Анны. Рейнгольд не скрыл, что в гвардейских полках на большинство нельзя рассчитывать, но зато меньшинство представляло собою людей наиболее знатных и богатых.

   Остерман с удовольствием слушал его сообщения, потирая руки.

   Затем Рейнгольд сообщил ему свои наблюдения в армейских полках и среди шляхетства. Ему удалось побывать на тайном собрании у подполковника Сибирского полка Новикова, где собралось и много представителей шляхетства. Там все говорили о том, что обещания Голицына о льготах для шляхетства лишь "помазка по губам". Что-де верховники заберут всю власть. Новиков предлагал ворваться в зал заседаний Верховного совета и с оружием в руках потребовать, чтобы немедленно было созвано шляхетское собрание для определения своих нужд и установления формы правления. Другие находили это предприятие "лютым и удачи неизвестной" и хотели мирным путем сговориться с верховниками.

   Остерман даже закрыл глаза от удовольствия. "Они не поняли и не поймут друг друга! Дмитрий Михайлович пропустил время, когда можно было сговориться, - думал он. - Теперь остается им одна борьба. Кто сильнее и на чью сторону станет запуганная императрица?"

   Живые наблюдения Рейнгольда и знакомство со всеми шляхетскими проектами, которые Дмитрий Михайлович посылал ему на просмотр, дали Остерману яркую картину действительности.

   Как опытный шахматный игрок, он своим острым умом ясно увидел все ошибки верховников. Они допустили прежний императорский титул в манифест и на ектениях. Они не опубликовали кондиций. Они не обнародовали проекта князя Дмитрия Михайловича, в котором шляхетству дано большое значение. А пуще всего - они не показали себя ответственными. Они никого не поставили над собой, никто не мог проверять их действий, никто не мог возражать им. В туманных и неопределенных выражениях говорил Дмитрий Михайлович о шляхетской палате, что она как защита противу посягательств на льготы шляхетства Верховного совета, буде таковые произойдут. Но что палата может сделать с ними, ежели они именем императрицы объявили себя несменяемыми?

   Этим в глазах всех они выставили себя олигархами-тиранами.

   Да, Остерман был рожден для конъюнктур. Интрига была его жизнью, смыслом его существования. Подстрекать одних, обманывать других, сталкивать разнородные интересы, возбуждать страсти, создать настоящий хаос, в котором только он один мог разобраться, держа все нити в своих руках, - на это он был великий мастер.

   Целый и стройный план был уже готов у него. Силы уже подбирались; как искусный полководец, он двинет их в решительную минуту. Сторонников самодержавия надо поддержать в убеждении, что для великой, но темной Рост/ сии нужна единая воля и един разум, что доказал Петр I, один из величайших императоров, и в чем, между прочим, был убежден и сам Остерман. Сторонникам свободы, ограничения самодержавной власти указать на опасность для свободы именно со стороны верховников. Указать, что раз сама императрица согласилась на новые условия правления, так пусть она предоставит право устроения новой государственной жизни не восьми персонам, а общенародно. Этим будет вырвана власть из рук верховников, а там... там будет видно. В удобную минуту сторонники самодержавия выставят свои требования и поддержат их с оружием в руках. А теперь главное - восстановить шляхетство против Верховного совета. А шляхетство не страшно. У них нет единой головы, это показывают многочисленные, разнообразные проекты. Шляхетству не сговориться... Они тоже перегрызутся между собой. И только одна партия, цельная в своей определенности, станет непоколебима, как скала среди бушующих волн.

   Партия восстановления самодержавия.

   Но какое бы удовольствие ни испытывал Остерман, слушая Рейнгольда, его лицо оставалось все так же бесстрастно. Он только изредка закрывал глаза и кивал головой.

   - Бедная Россия, - произнес он наконец. - Настали трудные дни. Нам начинает грозить Швеция, император Карл становится все требовательнее. Я стар и слаб, а то я сам поехал бы к императрице.

   Зачем, он не сказал. И вообще Рейнгольд не мог решить: чего же, собственно, хочет Остерман? Какой партия он придерживается? И что написать брату, по поручению которого он бывал у Остермана, сообщая ему свои наблюдения?

   - Ну, Бог поможет, - произнес Остерман. - А мне опять хуже... Глаза горят. Ноги отнимаются и болят. Опять надо взять горячую ванну.

   Рейнгольд понял, что ему пора уходить. Он встал.

   - Заходите, граф, - сказал вице-канцлер. - Мне очень интересно знать, что творится у вас. Бедный больной старик, кажется, уже никому не нужен.

   - Сочту за честь, господин барон, - кланяясь, ответил Рейнгольд.

   После ухода Рейнгольда барон с легкостью и живостью молодого человека быстро сбросил одеяло, вскочил с кресла и подошел к столу. Он уселся у стола, придвинул лампу и начал торопливо писать. Он писал долго, не отрываясь, и на его тонких губах скользила усмешка. Кончив, он с видимым удовлетворением перечел написанное, запечатал, спрятал на груди, затем перешел опять в свое кресло, прикрыл ноги меховым одеялом и позвонил. Вошедшему лакею он слабым голосом приказал позвать баронессу. Когда она пришла, он указал ей место рядом с собой и тихо начал:

   - Слушай, Марфутчонка, и запомни, что я скажу тебе. Я дам тебе важные поручения. В настоящее время только женщина, умная и ловкая, может сделать это. Ты Стрешнева, близка к Салтыковым - они родственники царицы, ты знаешь хорошо Лопухиных. Наталья Федоровна - умнейшая женщина. Чернышева - ближайший друг императрице. Одним словом, надо, чтобы это письмо (он вынул из-за пазухи небольшой, но довольно толстый пакет) было не позже завтрашнего дня доставлено императрице, - с особенным выражением добавил он. - Это трудно, - продолжал он. - К императрице никого не пускают; даже сестер она может принимать в присутствии Василия Лукича... Но где не сможет сам черт - сумеет женщина.

   - Ты, однако, очень мил сегодня, Иоганн, - улыбаясь, сказала Марфа Ивановна.

   Остерман поцеловал ее руку.

   - Ну что ж, я попытаюсь. Я сегодня же повидаю Прасковью Юрьевну (Прасковья Юрьевна, сестра фельдмаршала, была замужем за генерал-поручикам Семеном Андреевичем Салтыковым). Постараюсь повидать и Авдотью Ивановну Чернышеву, - сказала Марфа Ивановна. - Может быть, это и не так трудно, - с хитрой улыбкой добавила она.

   - О, женщины - великое орудие дипломатии, - улыбнулся Остерман, снова целуя руку жены.

   Марфа Ивановна даже не спросила у мужа о содержании письма. Он вообще не любил никаких расспросов, а она привыкла к тому, что он вечно был окружен тайнами, и считала их неизбежными при его положении вице-канцлера.

  

  

   Настроение молодежи, так весело и радостно сопровождавшей Анну из Митавы, как императрицу великой страны, заметно изменилось. Странным и непонятным казалось им положение императрицы. Что это значите Императрица в плену, она плачет, тоскует. Они сами тоже под каким-то надзором, словно в тюрьме. Неотступной тенью следует за государыней этот гордый, самовластный князь. Он даже остановился в этом дворце, предоставленном императрице. Изящный, самоуверенный, всегда сдержанный и остроумный, очаровательный собеседник, он мягко и настойчиво держит в своих руках всю власть. Он распоряжается караулами, он допускает или не допускает, по своей воле, к императрице ее родных, друзей, даже ее сестер и царевну Елизавету. Со своей неизменной улыбкой он, как тюремщик, присутствует при всяком свидании, разрешенном им. Дворец окружен солдатами, на всех окрестных улицах и по дороге в Москву - военные посты. Он говорит, что это почетный караул. Но для почетного караула их слишком много. Все челобитные, присылаемые на имя императрицы, направляются к нему. Он разбирает их, кладет резолюции и уже потом докладывает императрице все, что найдет нужным. А она со всем соглашается. Он не позволяет им съездить в Москву.

   Что же это?

   При дворе герцогини Курляндской они привыкли думать, что император российский всемогущ. Что власть его простирается, грозная и могучая, не только над его необъятной империей, но даже чуждые народы уважают его волю. И вот...

   Молодой Артур глубоко задумывался, баронесса Юлиана фон Оттомар притихла, его сестра тоже. Право, им свободнее жилось при курляндском дворе.

   Маленькая Юлиана грустила еще потому, что несколько дней не видела князя Шастунова.

   Ариальд, как мышь, обегал каждый угол дворца, узнал всех лакеев и слуг, включительно до судомойки, знакомился с солдатами, разведывал от них, что происходит в Москве, и с запасом новостей и сплетен являлся по вечерам в комнату фрейлин и передавал все, что успевал узнать за день.

   Авессалом поселился в каморке наверху, и эта теплая, но тесная каморка казалась ему раем по сравнению с сырым и темным подвалом в митавском доме герцогини.

   Он был "без языка", так как не знал почти ни одного слова по-русски, но к его мрачной и вместе с тем жалкой фигуре скоро привыкла прислуга. Его приход на кухню всегда встречался веселым смехом и шутками, которых он, конечно, не понимал. Седой повар в белом колпаке дружески ударял его по горбу и при радостном хохоте дворни говорил с ласковой улыбкой:

   - Ну, чертова кукла, заморский урод, садись - лопай!

   Авессалом чувствовал, что над ним смеются, но нисколько не оскорблялся, так как видел под этими шутками человеческое отношение к себе, к чему он не привык в Митаве. Его кормили и поили как на убой. За это он строил уморительные гримасы, ходил на руках, кувыркался колесом, сохраняя свой мрачный вид. Дворня хохотала до упаду.

   С упорством и настойчивостью, он стремился ознакомиться с русским языком и уже через несколько дней начал кое-что понимать и говорить, забавно коверкая слова. Его охотно все учили языку, до такой степени смешно произносил он русские слова.

   Ариальд, вообще знакомый с русским языком, за несколько дней так усовершенствовался в нем, что довольно бегло объяснялся. Но ему тоже было скучно. Он хоть пешком добежал бы до Москвы - посмотреть этот сказочный, роскошный город, где, как он слышал, так много храмов с золотыми куполами, роскошные дворцы царей и вельмож, где есть пушка, в которую он легко мог бы влезть, и такой колокол, какого нет во всем мире. Но он не смел и заикнуться о своем желании.

  

   Из углового окна комнаты фрейлин была видна дорога в Москву. У этого окна любила стоять Юлиана и смотреть на эту снежную дорогу. Неясные чувства волновали ее. Не покажется ли знакомая фигура на горячем коне? Она ревниво таила свои чувства. Так и в это утро - она стояла у окна, с тоской и ожиданием глядя на далекий белый дуть.

   Вот показалась карета, за ней одиночные сани, потом верховой.

   - Едут, едут! - радостно вскричала она.

   - Кто, кто едет? - спросила Адель, подбегая к окну. - Ну да это, наверное, сестры императрицы, - сказала она, приглядевшись, - И принцесса Елизавета... А за ними...

   - Князь Шастунов, - быстро проговорила, вся вспыхнув, Юлиана.

   Адель весело взглянула на нее.

   - Ого, Юлиана, какая ты зоркая, - смеясь, сказала она.

   Юлиана покраснела еще больше.

   - Ты бы еще дальше узнала поручика Макшеева, - ответила она.

   И обе девушки громко рассмеялись. Всякий приезд чужих людей развлекал их.

   - Ну, Адель, скорее одевайся, - торопливо проговорила Юлиана.- Нас, наверное, призовут.

   Молодые девушки, хотя и были одеты, торопливо бросились к зеркалу поправлять прически и проверить туалет.

   Через несколько минут в комнату влетел Ариальд.

   - Приехали, приехали, - кричал он. - Идите вниз! Ее высочество герцогиня Мекленбургская, принцессы Прасковья и Елизавета, да еще какие-то две! Да наш князь!

   "Нашим князем" маленький Ариальд называл Шастунова, как, впрочем, звали его и остальные в этом маленьком кружке.

   - Баронесса Юлиана, - воскликнул он. - Побелитесь, вы красны как мак!

   - Дрянной мальчишка, - полусердито закричала, Юлиана. - Я выдеру тебя за уши!

   - А я пожалуюсь князю, - крикнул Ариальд, убегая.

  

   Внизу прибывших женщин встретил Василий Лукич. Шастунов прямо прошел в дежурную комнату сменить караульного офицера.

   - Императрица рада будет увидеть ваши высочества. Ее величество несколько расстроена. Она до сих пор печалуется о преждевременной кончине своего августейшего племянника. Но император уже погребен, и живые должны думать о живом. Императрице будет отрадно встретить своих близких.

   За царевнами безмолвно и печально стояла Анна Гавриловна с дочерью. Траурное платье выделяло бледность лица Маши. Она похудела, глаза ее были красны от слез. Их присутствие не нравилось Василию Лукичу, но он ничего не мог поделать. Они явились под слишком могущественной охраной, чтобы он мог решиться удалить их. Притом Анна Гавриловна была дочерью канцлера, ссориться с которым не входило в планы Василия Лукича.

   Он быстро взвесил все это в уме и почтительно, низко поклонился Ягужинской. Она едва кивнула головой.

   Василий Лукич пристально взглянул на нее и чуть заметно пожал плечами, как будто хотел сказать: "Я знаю, зачем вы пришли, но никто не в силах помочь вам".

   Он проводил гостей в маленькую приемную и поспешил доложить императрице. Через несколько минут два камер-юнкера широко распахнули двери, Василий Лукич громко произнес:

   - Ее величество императрица!

   И в сопровождении своих фрейлин и маленького Ариальда, поддерживавшего длинный трен ее платья, вошла Анна. Принцессы почтительно встали.

   Прошло едва несколько дней, как они встречали императрицу во Всесвятском, но и за эти дни Анна побледнела и осунулась еще больше. В глазах горел мрачный огонь, губы были плотно сжаты.

   - Здравствуйте, сестрицы, - приветливо, во без улыбки сказала она, целуя сестер. - А! И ты, Анна Гавриловна, - добавила она, заметив Ягужинскую. - А это кто, дочь твоя?

   - Дочь, ваше величество, - едва сдерживая слезы, ответила Анна Гавриловна. - Маша.

   - Я ее еще не видела, - продолжала милостиво Анна, протягивая руку Маше. - Поди сюда, красавица.

   Маша порывисто бросилась вперед, прильнув к руке императрицы, и вдруг с громким