Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - Борьба у престола

рыданием упала на колени. Траурный креп ее расстилался по полу, из-под черного головного убора выбивались полураспущенные темно-русые косы.

   Сердобольная Прасковья Ивановна с глазами, полными слез, отвернулась к окну. Анна Гавриловна плакала, закрыв лицо руками. Юлиана и Адель казались растроганными. Елизавета нервно теребила в руках платок. Лицо герцогини Мекленбургской приняло суровое выражение, и она бросала негодующие взгляды на Василия Лукича, пораженного этой сценой.

   Глаза Анны сверкнули.

   - Встань, встань, - торопливо сказала она.

   Но Маша рыдала все громче и говорила прерывающимся голосом:

   - Ваше величество... Отец... в тюрьме... безвинно... Он верный слуга ваш и вашего дяди еще... Он... ничего... Смилостивитесь, государыня... Вы такая добрая...

   Анна побледнела еще больше, и на мгновение ее глаза с такой угрозой остановились на Василии Лукиче, что он растерялся. Но сейчас же овладел собою и, стараясь поднять Машу, произнес:

   - Ее величеству известно ваше дело. Вы напрасно заставляете страдать сердце государыни. Ее величество не может пока ничего сделать для вас.

   Маша с отвращением оттолкнула его руку и прижалась лицом к складкам платья Анны.

   - Императрица еще не сказала своего слова, - своим резким, грубоватым голосом произнесла Екатерина, злыми глазами в упор смотря на Василия Лукича.

   - Встань, Маша, - настойчиво повторила Анна.- Послушай, милая девушка, - начала она, опускаясь в кресло. - Скажи своему дедушке, канцлеру, чтобы он сегодня же приехал ко мне, я поговорю с ним. Василий Лукич, - продолжала она, не глядя на князя, - я хочу, чтобы к графу Павлу Ивановичу в его заключении относились с должным уважением, без излишнего утеснения. Я хочу, чтобы Верховный совет незамедлительно рассмотрел его дело и представил нам о сем.

   В ее тоне слышались повелительные ноты.

   - Верховный тайный совет представит вашему величеству в свое время сентенцию, - ответил, кланяясь, Василий Лукич.

   Он видел, что императрица раздражена, но все же своими словами дал понять, что приговор произнесет Верховный совет и только представит о сем императрице, как о совершившемся факте. Василий Лукич с умыслом не прибавил слов "на благоусмотрение" или "на утверждение", подчеркивая этим полную самостоятельность совета.

   И это поняли все, кроме Маши, которую очень ободрили ласковость императрицы и ее слова. С просиявшим лицом она снова горячо поцеловала руку императрицы.

   Анна сидела угрюмо, закусив губу.

   Юлиана и Адель, не понимая слов, видели только, что эта миловидная, такая еще юная девушка сперва горько плакала, видимо, о чем-то просила, а потом стала радостной. Значит, императрица удовлетворила ее просьбу. И они из-за плеча императрицы ласково улыбались и кивали головой Маше. Маша тоже радостно улыбалась им в ответ.

   Василий Лукич, уже вполне овладевший собой, почтительно стоял в стороне, нисколько не собираясь уходить, чтобы не оставить императрицу с сестрами.

   Он даже был доволен разыгравшейся сценой. На первую властную попытку Анны показать себя самостоятельной он сумел ответить и указать ей, в присутствии ее сестер, что она ничего не может сделать помимо Верховного совета.

   Чтобы рассеять тяжелое впечатление, сестры расспрашивали императрицу, когда она предполагает совершить свой вход в Москву. Будет ли на этот день снят траур?

   Вопрос о въезде в Москву был уже решен верховниками помимо Анны. Они торопились скорее покончить со всякими церемониями, чтобы в Москве, в присутствии самой императрицы, привести народ и войска к присяге, которой они придавали величайшее значение, и хотели окружить ее возможной торжественностью и как бы санкционировать присутствием императрицы.

   Текст присяги был наконец выработан. В нем были исключены слова "самодержавнейшей", и присяга приносилась "государыне и государству".

   Анна вяло отвечала на расспросы. Екатерина низко наклонилась к ней и говорила:

   - Ты что-то побледнела, сестрица, вот приедешь в Москву - отдохнешь.

   Она уронила платок и прежде, чем кто-нибудь успел сделать движение поднять его, поспешно наклонилась и быстро шепнула:

   - Там верные друзья, жди.

   Вялое лицо Анны оживилось, и она украдкой взглянула на сестру. Герцогиня чуть заметно кивнула головой и непринужденно продолжала:

   - Вчера был у меня князь Алексей Михайлович. Хочет просить твоего позволения представить тебе дочь свою Варвару. И дочь же у него! Первая красавица в Москве. Потом заезжал фельдмаршал Иван Юрьевич...

   Анна становилась внимательнее.

   - Ждут тебя, очень все ждут на Москве.

   - Да, сестрица, - сказала Елизавета, не понимавшая тайного смысла слов Екатерины. - Уж очень мы истомились в печалях...

   - А тебе, чай, уж и потанцевать захотелось? Ты ведь больно охоча до танцев, - произнесла Анна, не без некоторой враждебности глядя на цветущее, прекрасное лицо юной цесаревны. - Поспеешь еще.

   Елизавета вся вспыхнула.

   - Что вы, сестрица, - ответила Елизавета. - Я не к тому. Где о танцах думать! Только, было все так тревожно да смутно. Все равно потерянные ходили.

   - И взаправду, Аннушка, - лениво сказала Прасковья. - Жили мы как в крепости какой...

   Василий Лукич внимательно слушал эти разговоры. Ему не нравилась герцогиня Екатерина. Она открыто, где только могла, выказывала свою ненависть верховникам. Она была резка и решительна, и ее присутствие было особенно неприятно князю. Он видел настроение Анны, враждебное, хотя и угнетенное, сам устал за эти дни, неся свои нелегкие обязанности, оберегая императрицу от всякого постороннего влияния и неусыпно наблюдая за каждым ее шагом. Он насильно, вопреки видимому нежеланию Анны, жил во дворце под тем предлогом, что, как начальник дворцовых караулов, он отвечает за покой и безопасность императрицы. Но в душе ему не нравилась роль тюремщика. "Поскорее бы все кончилось, - думал он. - Поскорее бы в Москву! Будет принесена присяга, все пойдет тогда обычным порядком. Кончится неопределенность, смирятся враги, и сама императрица покорится своему положению государыни, которая царствует, но не управляет".

   Императрица, несколько ободренная намеками сестер, пригласила гостей к столу. Все оживились, особенно цесаревна Елизавета, большая любительница покушать. Одна только Анна Гавриловна сохраняла на лице скорбное выражение. Анна приказала пригласить к столу дежурного офицера. Это она с приезда во Всесвятское делала каждый день. В ней говорил инстинктивный расчет, что этой высокой честью она привлечет на свою сторону не одного офицера. И расчет этот был в значительной степени верен. Кроме того, раза два она подносила собственноручно караульным солдатам по чарке вина, а так как почти все гвардейские солдаты были из зажиточных дворян, то этим она располагала к себе отчасти служилое шляхетство.

   Все это не нравилось Василию Лукичу, но было трудно, даже невозможно помешать императрице выражать свое благоволение отдельным лицам, особенно дворцовой гвардии, тем более что даже по проекту Дмитрия Михайловича Голицына императрице предоставлялась полная власть над отрядом гвардии, назначенным для ее личной охраны и охраны ее дворца.

   Велика была радость Юлианы, когда дежурным оказался князь Арсений Кириллович. Судьба явно покровительствовала в этот день молодой девушке. За столом Шастунов оказался соседом. Под влиянием своего личного счастья он был весел, оживлен, насколько это допускало присутствие императрицы, внимателен, почти нежен к Юлиане. Бедная Юлиана чувствовала себя бесконечно счастливой.

  

  

   Под влиянием крепкого сладкого венгерского вина, медов и гданьской водки гостьи императрицы заметно оживились. Сама Анна ничего не пила, но ее сестры с удовольствием пригубили и вина, и меду, не говоря уже о принцессе Елизавете. Та каждый кусочек запивала глотком вина. Ее прекрасное лицо разгорелось. Она смеялась, угощала своих сестриц и совсем не походила на женщину, к которой еще так недавно был до такой степени близок трон, что, казалось, ей только стоило протянуть руку, чтобы взять корону.

   Анна и не видела сейчас в ней соперницы власти; ее сердце больнее уязвляла молодость цесаревны, и она невольно вспоминала свою печальную молодость. Несколько раз под влиянием ревнивой тоски она враждебно взглядывала на Елизавету.

   Всегда несколько сонная Прасковья Ивановна оживилась и благосклонно слушала сидевшего рядом Василия Лукича.

   На конце стола Шастунов что-то весело вполголоса рассказывал Юлиане, и та, оживленная и радостная, закрывая рот платком, едва сдерживалась от смеха. Ариальд, стоя за креслом императрицы, строил уморительные гримасы и подмигивал на Юлиану.

   Несколько раз Анна бросала милостивые взоры на этот молодой угол стола. Она привыкла к своим "девкам", как она называла фрейлин. Кроме того, теперь, при ее настроении, ей особенно дорого было всякое воспоминание о Митаве, а эти девушки напоминали ей многое.

   - Однако, поручик, - громко сказала она, обращаясь к Шастунову. - Ты, я вижу, даром времени не тратишь.

   Она улыбнулась и погрозила Арсению Кирилловичу толстым пальцем. Арсений Кириллович смутился, покраснел и вскочил с места.

   Ваше императорское величество... - начал он.

   - Сиди, сиди, - прервала его Анна. - Да что вы все шушукаетесь там да хихикаете. Вам, видно, очень весело. Так повеселите и нас...

   Глаза Юлианы засверкали удовольствием при словах императрицы.

   Сам Василий Лукич тоже был доволен. Он был обрадован таким настроением императрицы. Он предпочитал его тому угрюмому и раздраженному состоянию, в котором Анна находилась все это время. "Она примиряется со своим положением, - думал он. - Тем лучше. В Москве, окруженная пышным двором и внешним почетом, в богатстве, роскоши, среди празднеств, она будет вполне счастлива и довольна".

   Хотя герцогиня Мекленбургская сидела рядом с императрицей, ей никак не удавалось сказать Анне тайно даже несколько слов. С другой стороны сидела царевна Прасковья с Василием Лукичом. А Василий Лукич, несмотря на то что, казалось, был поглощен разговором с царевной, ни на минуту не прекращал своих наблюдений и при каждом слове императрицы почтительно смолкал.

   А императрице страстно хотелось узнать, на что намекала Екатерина. Раз или два она вопросительно взглянула на нее, но в ответ Екатерина переводила глаза на Василия Лукича, и Анна понимала ее.

   Маша, успокоенная словами императрицы, тоже приняла живое участие в веселом шушуканье молодежи. Только ее мать сохраняла грустное выражение лица.

   Вскоре после обеда Ягужинская, поблагодарив императрицу за милость, отправилась домой. Императрица на прощанье снова неопределенно и милостиво сказала ей:

   - Не убивайся, Анна Гавриловна. Бог милостив. Все как-нибудь уладится.

   Василий Лукич глубоко поклонился Ягужинской, но она сделала вид, что не заметила его.

   Императрица продолжала милостиво беседовать с гостями, но князю Шастунову надо было вернуться к своим обязанностям, к великому огорчению Юлианы. Он взглянул на Долгорукого и сделал движение встать. Василий Лукич понял его и сейчас же испросил разрешение императрицы удалиться князю.

   Анна милостиво кивнула головой и шутя произнесла:

   - Ты смотри у меня. Не смущай моих девок.

   Шастунов низко поклонился и вышел.

   Не прошло и нескольких минут, как он вернулся снова и доложил, что прибыла Прасковья Юрьевна Салтыкова и просит милостивого разрешения явиться к императрице. Анна бросила вопросительный взгляд на Василия Лукича, но не успел он произнести слова, как Екатерина крепко сжала руку сестры, словно призывая ее к самостоятельности, и Анна громко сказала:

   - Позови Прасковью Юрьевну.

   Этот день был не особенно удачен для Василия Лукича. Ему не нравилось поведение императрицы. И в душе он решил принять некоторые меры. Приезд сестер, особенно Екатерины, в которой он видел открытого врага. Потом просьба Ягужинской, теперь приезд Салтыковой, сестры униженного верховниками фельдмаршала Ивана Юрьевича и жены генерала Семена Салтыкова, майора Преображенского полка, явно сторонившегося верховников, и притом родственника императрицы.

   Но делать было нечего. Прасковья Юрьевна уже входила в комнату. Императрица приняла ее с видимой радостью.

   Живая и бойкая, Прасковья Юрьевна сделала глубокий реверанс императрице, запросто, по-родственному поздоровалась с царевнами, кивнула Василию Лукичу, улыбнулась фрейлинам, щипнула за ухо Арйальда и быстро заговорила, бросив выразительный взгляд на герцогиню Мекленбургскую. Та слегка наклонила голову.

   - Ваше величество, а я к вам с презентом. Анна улыбнулась.

   - С презентом? - спросила она. - В чем дело?

   - Сейчас, ваше величество, - позвольте этому мальчику (она указала на Арйальда) велеть принести презент. Я его оставила в приемной.

   - Иди, Ариальд, - сказала заинтересованная императрица.

   Заинтересованы были и все окружающие, даже сам Василий Лукич.

   Через несколько минут вернулся Ариальд в сопровождении камер-лакея, осторожно несшего за ним довольно большой ящик нежного палисандрового дерева. По указанию императрицы ящик поставили на столик перед ее креслом. Василий Лукич подошел ближе. Все столпились около столика.

   Салтыкова бегло взглянула на Екатерину и вынула из кармана ключик. Медленно, словно для того, чтобы возбудить еще большее любопытство, она открыла футляр. В футляре оказались часы. Она вынула их и поставила на столик.

   - Вот так презент! - с удовольствием произнесла Анна, любуясь часами.

   Часы действительно были красивы. Серебряный циферблат с золотыми стрелками был вделан в скалу из белоснежного фарфора. Скалу увенчивала группа, изящно исполненная, изображающая Амура и Психею.

   Часы шли. Салтыкова надавила пружинку, и они отчетливо, серебристым звоном, пробили три и четверть.

   - Это ежели проснуться ночью, - пояснила она, - то и без огня можно узнать, который час.

   Анна, как ребенок, любовалась часами.

   - Да откуда у тебя это чудо? - спросила она. - Спасибо, Прасковья Юрьевна.

   - А это мужу привез саксонский резидент Лефорт, - ответила Прасковья Юрьевна. - У них в Саксонии какой-то чудодей еще при короле Августе состав такой нашел. Во всем мире, говорит, такого нет. Только в Китае одном. Да те свой секрет крепко держат, - продолжала Прасковья Юрьевна. - Вот этот Лефорт и привез мужу диковинку. А муж и говорит: такая штука одна в России. Надлежит быть ей у императрицы. Вот я и привезла.

   - Спасибо, спасибо, - говорила Анна, любуясь часами. - Поблагодари Семена Андреевича. Потом и мы отблагодарим его.

   Анна несколько раз нажимала пружинку.

   - Чудно, - говорила она, - этакую махинацию выдумать.

   - Вот, сестрица, сзади золотая доска, - показала Екатерина, - а за ней вся махинация, - при этих словах она незаметно надавила ногой на ногу императрицы. - Да, за ней вся махинация, - повторила она, снова нажав ногу Анны.

   Анна бросила на нее быстрый взгляд и сейчас же опустила глаза.

   - Прикажи, Василий Лукич, поставить ко мне в опочивальню, - сказала она.

   Василий Лукич поклонился, но, не желая оставлять императрицу с сестрами, сделал знак Ариальду.

   Императрица стала задумчива.

   Отойдя в сторону, Юлиана что-то шептала Ад ели. Цесаревна Елизавета едва скрывала свою зевоту. После сытного обеда и выпитого вина ее клонило ко сну. Царевна Прасковья, после оживления, вызванного презентом, снова погрузилась в свое полусонное состояние.

   Императрица встала, давая этим понять, что пора расходиться.

   Сестры распрощались.

   Василий Лукич вздохнул свободнее. У него было очень много дел.

   Вход в Москву был назначен, с согласия Анны, на 15 февраля, а 14-го был назначен во Всесвятском дворце официальный прием Верховного совета, генералитета, Синода и иностранных резидентов.

   Императрица удалилась в свои апартаменты. Фрейлины побежали к себе.

   Это был час, когда императрица чувствовала себя свободной, без докучного надзора Василия Лукича, когда она могла предаваться своим печальным мыслям и делиться ими с верной Анфисой, единственной подругой своего одиночества. За ужином она опять встретит острый, наблюдающий взгляд Василия Лукича, будет выслушивать от него доклады и решения Верховного совета, уже приведенные, в исполнение. Василий Лукич заставит ее подписать то, что решено уже без нее. А потом - полубессонная ночь с воспоминаниями о Бироне, с тоской о маленьком Карлуше.

   Придя к себе, Анна увидела уже на столе презент, который привезла Салтыкова. Сердце ее сжалось. Куда влекли ее друзья? Им легко говорить, советовать, интриговать. Но ведь в ответе будет она одна.

   В ответе? Давно ли самодержцы российские боятся ответа! Всю жизнь бояться ответа! Под грозной рукой дяди, под легкомысленным правлением племянника, а теперь под железным игом Верховного совета.

   Анна выслала из комнаты Анфису, чтобы поскорее остаться одной. Когда Анфиса вышла, она подошла к часам, взяла их в руки и стала внимательно рассматривать.

   "За этой доской вся махинация", - припомнила она слова сестры. Она потянула золотую заднюю доску в одну, в другую сторону. Доска подалась и легко выдвинулась. Анна едва сдержала крик, когда из-под доски выпал на пол серый конверт. Она торопливо наклонилась и подняла его. Руки ее дрожали. Страх овладел ею. Она поняла, что ее вовлекают в какой-то заговор, и минутная решимость, вспыхнувшая в ней сегодня при намеке Екатерины, растаяла сейчас при мысли об угрожающей ей опасности. Разве она не была в руках верховников? Разве она не обещалась своим царским словом соблюдать подписанные ею кондиции под угрозой лишиться короны российской?

   С трепетом распечатала она письмо и прежде всего быстро взглянула на подпись: "Остерман".

   Это имя мгновенно успокоило ее. О, Андрей Иванович осторожен! Даже слишком осторожен. Он не посоветует легкомысленно. Он всегда знает, куда идти и каким путем идти.

   И письмо Остермана действительно указывало ей пути, и по мере того, как она читала его, ее страх вновь сменился решимостью, и надежды вновь возрождались в ее сердце.

   На этот раз Остерман писал ясно и определенно. Он начал с того, что, хотя чужеземец, он глубоко и искренно любит Россию, которой отдал всю свою жизнь. Он был почтен дружбой великого императора, вознесшего Россию на небывалую высоту. Русский народ - великий и могучий; Петр I пробудил его силы, несмотря на противодействие окружающих. И если он сделал то, что сделал, то только потому, что был самодержавен! Если бы его власть была кем-нибудь ограничена, то весь народ восстал бы против его новшеств, противных невежественным традициям большинства. Исходя отсюда, Остерман писал, что как человек, посвятивший свою жизнь России, он видит залог ее счастливого процветания на всех путях в непоколебимости самодержавия. Он умолял императрицу быть твердой и решительной, потому что народ на ее стороне. "Кучка олигархов не должна внушать вам страха, - писал он. - Пусть они знатны и имеют сторонников, но есть столь же знатные персоны - их враги и сторонники императрицы". Дальше Остерман ярко изобразил положение. Знатные лица недовольны тем, что обойдены верховниками, - Черкасский, Трубецкой, Салтыков. Шляхетство хлопочет о льготах, но оно предпочитает получить эти льготы не из рук верховников, которым не верит и которых боится, а из рук императрицы. Духовенство во главе с Феофаном, ненавидимое князем Дмитрием Голицыным, всецело на стороне императрицы. В гвардии сильное недовольство. Еще со времен Петра I все озлоблены против Алексея Долгорукого, ныне члена Верховного совета, гвардия ропщет, видя, в каком порабощении находится императрица. Остерман советовал проявить свою державную волю. Чтобы привлечь на свою сторону гвардию, он советовал императрице объявить себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов. Он писал, что примет меры к тому, чтобы эти дни караул у дворца состоял из преданных людей. Это провозглашение будет первым ударом врагам самодержавия. Что будет дальше - по прибытии в Москву, - покажут обстоятельства. Остерман просил довериться ему и преданным людям. В заключение хитрый и предусмотрительный вице-канцлер просил уничтожить это письмо. Но Анна и сама боялась сохранять его.

   Впервые перед ней ясно обнаружилось положение вещей. Она увидела, что может бороться. Бороться. Да. Но если поражение? Если верховники рассеют ее сторонников прежде, чем они сплотятся? Пример Ягужинского ясно показал, что они не остановятся ни перед чем.

   Объявить себя полковником Преображенского полка, капитаном кавалергардов, вопреки кондициям. Ведь она никого не может жаловать чином выше простого полковника. А почетное звание поручика Преображенского полка равнялось генерал-майору. Фаворит покойного императора, обер-камергер, генерал-аншеф Иван Долгорукий, был лишь майором Преображенского полка.

   "Никого не жаловать, - думала императрица. - А себя? Того нет в кондициях. И Петр I, и его вдова, и его внук - все были полковниками Преображенского полка. Это звание неразлучно с короной. Я так и скажу Василию Лукичу. Вот это действительно будет презент!"

   И, несмотря на свои горькие мысли, Анна невольно улыбнулась.

  

  

   Никогда залы дворца имеретинской царевны не видели такого общества. Это был первый торжественный большой прием новоизбранной императрицы перед въездом ее в Москву.

   В красных камзолах, в гренадерских шапках вокруг заранее приготовленного возвышения, на котором под красным бархатным балдахином, затканным золотыми двуглавыми орлами и увенчанным императорской короной, было поставлено тронное кресло, стояли преображенцы и кавалергарды. В этот день во главе преображенцев был Семен Андреевич Салтыков, а во главе кавалергардов - граф Федор Андреевич Матвеев.

   Остерман сдержал свое слово. И офицеры и рядовые были на этот день подобраны из самых ярых ненавистников верховников. Это было умело устроено главным образом Салтыковым и графом Матвеевым.

   Залу наполняли представители знати и высшего шляхетства. Впереди всех стояли сестры императрицы и цесаревна Елизавета. В стороне от них, тоже на первом месте, стояли иностранные резиденты, окруженные блестящей свитой: датский - Вестфален, французский - Маньян, саксоно-польский - Лефорт, цесарский - граф Вратислав, испанский - герцог де Лирия и де Херико...

   Среди свиты, окружавшей французского резидента, выделялся черный камзол виконта де Бриссака с брильянтовой звездой ордена Благовещения на груди.

   За царевнами стояли придворные дамы в черных одеждах, с траурными уборами на голове. Цесаревна Елизавета ревнивым взглядом оглядывалась на Лопухину, ослепительную в своей красоте, обращавшую на себя всеобщее внимание.

   Архиепископы и члены Синода стояли темной толпой во главе с Феофаном.

   Цветные, шитые золотом камзолы генералитета и придворных чинов наполняли залы.

   Был и граф Рейнгольд, и при взгляде на Лопухину его сердце наполнялось гордостью. Никто вокруг не мог соперничать с нею в красоте, даже Варенька Черкасская, стоящая с ней рядом, признанная первой красавицей Москвы. А Лопухина - первая красавица и Москвы н Петербурга. Даже надменная княжна Юсупова со своими трагическими глазами и строгим и нежным профилем!

   Но были еще глаза, которые глядели на Лопухину не с гордым тщеславием, а с бесконечным обожанием. Это были глаза Арсения Кирилловича.

   Вместе с Дивинским он замешался в блестящую толпу, и оба были заняты исключительно этой группой женщин, среди которых были Лопухина и Юсупова.

   Все с нетерпением ожидали императрицу. А императрица в это время, уже совершенно готовая, ожидала в своей комнате прихода верховников. Около нее находился неизбежный Василий Лукич.

   Верховники были в соседстве, в доме, занимаемом Михаилом Михайловичем Голицыным-младшим, - за три дома от дворца. Там они в последний раз внимательно прослушали речь, которую должен произнести перед императрицей Дмитрий Михайлович.

   - Однако уже пора, Василий Лукич, - произнесла императрица в видимом волнении.

   - Я уже послал оповестить господ членов Верховного совета, что ваше величество изволите быть готовы, - ответил Василий Лукич.

  

   Среди расступившихся блестящих мундиров медленно и важно приближались к трону члены Верховного тайного совета.

   - Пять королей России, - шепнул Лефорт, наклоняясь к уху Маньяна.

   Маньян пожал плечами.

   Следом за верховниками правитель дел совета, Василий Петрович, торжественно нес на серебряном вызолоченном блюде "кавалерию Святого Андрея и звезду".

   Верховники остановились у ступеней трона. Наступал торжественный момент. Все обратили внимание на то, что верховники как бы жалуют императрицу орденом, принадлежащим ей по праву рождения.

   Лицо Дмитрия Михайловича было величаво-спокойно. Энергичные и суровые лица фельдмаршалов вселяли невольное уважение. Головкин, хотя и канцлер, был как-то незаметен, а надутая, напыщенная фигура князя Алексея Григорьевича возбуждала улыбки. Он гордо озирался вокруг, словно при Петре II. Но долго не мог выдержать важного вида, и то и дело суетливо обращался к своим соседям. Но от него нетерпеливо отворачивались.

   Алексей Григорьевич сегодня опять получил "реприманд" от своей дочери, государыни-невесты, Екатерина опять отказалась поехать.

   Императрица вышла, низко поклонилась присутствующим и, медленно поднявшись по ступенькам трона, остановилась у кресла. Сопровождавший ее Василий Лукич присоединился к верховникам. На ступенях трона остановилась Юлиана и Адель. Маленький Ариальд, поправя шлейф императрицы, стал за высоким креслом, так что его почти не было видно. У двери неподвижно остановился Артур Вессендорф, тоже сопровождавший императрицу.

   Тогда выступил вперед Дмитрий Михайлович и среди напряженного молчания начал громким, уверенным голосом:

   - Благочестивейшая и всемилостивейшая государыня...

   Он на минуту приостановился, как бы давая всем время вникнуть в самую фразу обращения, без обычного прибавления "самодержавнейшая".

   - Мы, всенижайшие и верные подданные вашего величества, члены российского Верховного совета вместе с генералитетом и российским шляхетством, признавая тебя источником славы и величия России, являемся вручить тебе твой орден Святого Андрея, первейший и самый почетный...

   Бледная, с опущенными глазами, слушала Анна речь Дмитрия Михайловича. Каждое слово этой речи, начиная с самого обращения, отзывалось в ее душе обидой. Она чувствовала себя униженной.

   Гнев и обида кипели в ее сердце. Она плохо слушала, что говорил дальше Дмитрий Михайлович. Самый тон его, свободный и властный, походил на тон владыки, награждающего своего подданного. Но вот ее слуха коснулись слова:

   - ...Благодарим тебя и за то, что ты соизволила подписать кондиции, которые нашим именем предложили наши депутаты на славу тебе и на благо твоему народу. Вот почему, всемилостивейшая императрица, мы все явились перед твоим величеством... Примите сие милостиво и положитесь на нашу ненарушимую верность к особе вашей...

   Анна овладела собой. Затаив боль и обиду, чувствуя себя бессильной перед этими самоуверенными и смелыми врагами, заключенная в железное кольцо их упрямой воли, она подняла голову и обратилась к собравшимся.

   В своей ответной речи Анна сказала, что смотрит на свое избрание как на выражение преданности к ней, что согласно общему желанию она подписала в Митаве кондиции, и прибавила:

   - Вы можете быть убеждены, что я их свято буду хранить до конца моей жизни в надежде, что вы никогда не преступите границ вашего долга ко мне и отечеству, коего благо должно составлять единственную цель наших забот и трудов...

   Эта исполненная покорности речь в то время, когда грудь разрывалась от возмущения и гнева, много стоила Анне. Но зато она вполне удовлетворила верховников. Анна сказала все, что они желали. Она признала, что избрана ими, снова подтвердила обещание свято хранить кондиции и последними словами - "наших трудов и забот" - ясно показала, что правление не будет только в одних ее руках.

   Сняв с блюда орденскую ленту, старый канцлер, как старейший кавалер ордена Андрея Первозванного, поднялся по ступеням трона в сопровождении Дмитрия Михайловича, тоже одного из старейших кавалеров ордена, и надел ленту на государыню, причем знаки ордена поддерживал Дмитрий Михайлович.

   Эти минуты были настоящей пыткой для Анны. Никогда, кажется, ненависть к верховникам не достигала такого напряжения. Ей хотелось сорвать с себя эту ленту и бросить орденские знаки в ненавистное лицо князя Дмитрия. Но она принудила себя улыбнуться и милостиво протянула руку. Головкин и Голицын почтительно поцеловали руку. Но когда они стали на свои места и наступила минута принесения поздравлений присутствовавшими, Анной вдруг овладело непобедимое желание показать этим верховникам, что она не совсем их раба, и, не давая себе времени одуматься, она вдруг громко, слегка дрожащим от волнения голосом произнесла:

   - Семен Андреевич, граф Федор Андреевич!

   Салтыков и Матвеев выступили вперед и, отсалютовав шпагами, неподвижно остановились у ступеней трона.

   Верховники переглянулись. Фельдмаршал Василий Владимирович сделал шаг вперед, словно хотел что-то сказать, но не успел.

   В глубокой тишине пронесся нервный, странно звенящий, словно вызывающий голос императрицы:

   - В изъявление моего благоволения к славной и верной гвардии моей объявляю себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов.

   Горящими глазами взглянула она на растерянные лица верховников...

   Несколько минут длилось молчание, и вдруг загремели восторженные крики преображенцев и кавалергардов:

   - Да здравствует императрица Анна Иоанновна!

   В воздухе засверкали обнаженные шпаги. Долго не умолкали восторженные крики.

   Василий Владимирович сильно побледнел и схватил руку Михаила Михайловича.

   - Я велю им положить оружие, - прошептал он, задыхаясь. - Я выгоню их отсюда и через час буду судить их военным судом!

   - Опомнись, Василий Владимирович, - сказал Михаил Михайлович, удерживая его за руку. - Ведь они только отвечали императрице. Они не могли ответить иначе...

   - Да, ты прав, - тяжело дыша, ответил старый фельдмаршал. - Тогда...

   - Тсс!.. - прервал его Михаил Михайлович. - Мы обсудим это потом.

   Граф Матвеев, обратись к императрице, громко крикнул:

   - Дозволь, всемилостивейшая государыня, тотчас объявить сию великую радость товарищам, что стоят у дворца.

   - Иди, - сказала императрица.

   Матвеев бросился вон. Через несколько минут послышались под окнами дворца восторженные крики солдат.

   - Но это форменный акт самодержавия, - сказал Вестфален, обращаясь к графу Братиславу.

   - И слава Богу, - ответил цесарский посол.

  

  

   Больше всех был возмущен самовластным поступком Анны фельдмаршал Василий Владимирович.

   На вечернем заседании члены совета обсуждали поступок императрицы.

   Фельдмаршал Долгорукий был подполковником Преображенского полка и, согласно кондициям, был подчинен только Верховному совету. Теперь же, с провозглашением императрицей, себя полковником Преображенского полка, получалась путаница. С одной стороны - полк, как и вся гвардия, находился в полном подчинении совету, с другой, по примеру прошлых царствований, во главе полка был венценосный полковник, которому полк обязан безусловным повиновением, к чему уже привыкли гвардейцы за прошлые царствования. Таким образом, императрица как будто вырывала из рук Верховного совета власть над первым полком в империи и привилегированной ротой кавалергардов.

   Спокойнее всех отнесся к этому фельдмаршал Михаил Михайлович.

   - Ну что ж? - сказал он. - Пусть она будет полковником Преображенского полка. В гвардии все равно и так большой соблазн. Много там противников наших. Не в них сила наша. Наша сила в армейских полках, в моих украинских полках, из коих многие теперь в Москве. Эти славные полки помнят старого фельдмаршала! Немного лет тому назад одно движение моей руки могло опрокинуть трон Екатерины!

   Всем было еще памятно это недавнее время, о котором говорил фельдмаршал. Когда Меншиков возвел на престол Екатерину при помощи гвардии, то и он, и новая императрица с тревогой ждали, что скажет армия, то есть что скажет Михаил Михайлович, любимец всей армии. Вечной угрозой для Петербурга была находившаяся под его начальством украинская армия, и в первые дни нового царствования боялись, что Голицын двинет армию на Петербург, чтобы провозгласить императором прямого внука Петра Великого, впоследствии Петра II.

   Фельдмаршал напомнил это время в гордом сознании своего влияния и своей популярности в армии.

   В настоящее время в Москве армия была сильнее гвардии. Туда стянули к предполагаемому бракосочетанию Петра II полки: первый и второй Московский, Капорский, Выборгский, Воронежский, Вятский, Сибирский, Бутырский... Все эти полки знали и любили Михаила Михайловича. Это была грозная сила.

   - Ты прав, брат, - после глубокого раздумья сказал Дмитрий Михайлович. - Сила в твоих руках. Мы знаем это. Но все же надлежит указать императрице, что мы все видим. Не годится нам закрывать глаза. Я предлагаю, - продолжал он, помолчав, - апробировать поступок императрицы и постановлением Верховного совета поднести ей патент на звание полковника Преображенского полка и капитана кавалергардов. Из сего императрица поймет, что без Верховного совета ее провозглашение недействительно... При этом ты, Василий Лукич, укажешь государыне противность ее поступка кондициям.

   Предложение Дмитрия Михайловича было действительно почетным выходом из положения, и все сразу присоединились к нему.

   - Хорошо, - произнес Василий Лукич. - Я передам императрице патент и скажу, что надо.

   - Василий Лукич, - обратился Дмитрий Михайлович к Степанову. - Заготовь-ка патент.

   Степанов поклонился и, взяв лист бумаги с титлом Верховного тайного совета, начал писать. Через несколько минут он уже представил членам совета к подписи патент. Это был самый обыкновенный патент на производство, только слово "пожаловать" было заменено "поднести".

   Один за другим члены совета подписали патент, и он был вручен Василию Лукичу для подписания императрице. Кроме того, было решено поспешить с присягой и обнародованием кондиций и проекта князя Дмитрия Михайловича. Затем верховники приступили к рассмотрению подробностей въезда.

  

   День был необычайно светлый и ясный. Траурное убранство домов было заменено праздничным. Всюду развевались флаги, балконы были убраны цветными коврами. По всему намеченному пути следования императрицы улицы были усыпаны песком и против каждого дома воткнуты елки. При въезде в Земляной город и Китай-город были воздвигнуты убранные гирляндами искусственных цветов и разноцветными материями триумфальные арки, увенчанные вензелями, коронами и двуглавыми орлами.

   Толпы народа, возбужденного ожидаемым зрелищем, наполняли все свободные места, куда только пускали. Цепи солдат с трудом сдерживали напор любопытных. От Земляного города до Воскресенских ворот были вытянуты ряды армейских полков. От Воскресенских ворот и Красной площади до Успенского собора выстроились гвардейцы.

   Яркое солнце освещало блестящую картину императорского кортежа. Шествие открывала гренадерская рота Преображенского полка, верхами; за ними следовали запряженные цугом, с форейторами и слугами в цветных, парадных ливреях, пустые кареты, счетом двадцать одна, генералитета и знатного шляхетства. За ними ехало восемь карет, каждая в шесть лошадей цугом. В этих каретах помещались некоторые члены Верховного тайного совета, фельдмаршал Иван Юрьевич, князь Юсупов, Лопухин и еще несколько знатнейших лиц.

   За этими каретами, в камзолах, расшитых золотыми галунами, с изображенными на них двуглавыми орлами, важно выступали четыре камер-лакея; за ними, запряженные лошадьми в золоченых шорах, с форейторами и кучерами в придворных ливреях, двигались семь карет, из них в трех помещались придворные дамы, между которыми, по желанию императрицы, была графиня Ягужинская с дочерью. Здесь же были Лопухина, Юсупова, Чернышева, Салтыкова, фрейлины императрицы и другие.

   На великолепном белом коне, с чепраком, украшенным золотыми гербами, ехал во главе двадцати всадников, представителей знатнейшего шляхетства, генерал князь Шаховской. У чинов шляхетства все кони были белые, как на подбор, в золоченых уздечках и стременах.

   Наконец показались трубачи и литаврщики с серебряными трубами и литаврами, а за ними на вороных конях кавалергарды в красных с золотым шитьем мундирах, с длинными палашами с вызолоченным эфесом. Их вороные кони были покрыты красными чепраками. Также красным сукном были обтянуты седла, уздечки, чушки для пистолетов и весь конский прибор. Стремена были вызолочены. Во главе кавалергардов "хал муж царевны Прасковьи, Иван Ильич Дмитриев-Мамонов. За кавалергардами ехали два камер-фурьера, шли двенадцать придворных лакеев и четыре арапа и скорохода, и вот показалась запряженная девятью богато убранными попонами голубого бархата с серебряными вензелями лошадьми Тяжелая, парадная карета императрицы с большими зеркальными стеклами. Лошадей вели под уздцы придворные конюхи.

   У правой дверцы кареты ехали Василий Лукич и генерал Леонтьев, у левой - Михаил Михайлович Голицын-младший, генерал Шувалов и, по желанию императрицы, Артур Вессендорф, обращавший на себя внимание золоченым шлемом, золотыми латами и всем своим рыцарским нарядом. За каретою снова ехал отряд кавалергардов под командой Никиты Трубецкого, брата фельдмаршала. Шествие замыкалось гренадерской ротой Семеновского полка.

   В карете вместе с императрицей сидели ее сестры и принцесса Елизавета. Анна была бледна. Глубокое волнение все больше овладевало ею по мере приближения к Москве.

   Кортеж вступил в Земляной город. Стоящие на пути следования войска взяли на караул. Музыка заиграла встречу, медленно склонились победные знамена. Забили литавры и запели серебряные трубы кавалергардов, и вдруг воздух дрогнул от оглушительного салюта из семидесяти одного орудия...

   Словно наяву свершался чудесный сон. Еще не замер гул орудий, раздался звон, казалось, почти одновременно, со всех бесчисленных колоколен святой Москвы. Этот красный колокольный звон сливался с торжественными звуками военной музыки и восторженными криками народа.

   - Императрица всероссийская!

   - Ты слышишь, Анна! - с загоревшимися глазами говорила Екатерина. - Ведь это все твое! И эта Москва, и это войско, и этот народ! Будь смела! Если бы я была на твоем месте, я приказала бы своему караулу выкинуть этих верховников в окно!

   Анна крепко сжала ей руку, указывая глазами на Елизавету. Но цесаревна, по-видимому, не слыхала этих слов. Она сидела, выпрямившись, бледная, с нахмуренными бровями. Ее сердце мгновенно обожгла мысль, что все это; могло бы быть ее! Что эти войска, этот народ так же приветствовал бы ее! И она пожалела, что в свое время не послушалась энергичного Лестока!

   Гудели колокола, играла музыка, и гремело восторженное "ура". И чем ближе подвигался кортеж к самому сердцу Москвы, к Кремлю, тем, казалось, радостнее звонили колокола и восторженнее раздавались крики народа.

   Еще оглушительнее раздался залп из восьмидесяти пяти орудий, когда кортеж вступил в Белый город. Там у триумфальных ворот Анну встретили члены Синода, все высшее духовенство, бывшее в то время в Москве, во главе с Феофаном Прокоповичем, - с крестами и иконами.

   В Кремле Анна прежде всего направилась в Успенский собор. У собора блестящей толпой стояли в парадных одеяниях сенаторы, члены и президенты коллегий, не принимавшие участия в кортеже, а также не находившиеся в строю офицеры и придворные дамы.

   В стороне от них с надменным видом стояла "государыня-невеста", наконец согласившаяся показаться императрице, главным образом из желания самой посмотреть на нее. Рядом с ней, бледная, томимая печальными предчувствиями, стояла Наташа Шереметева.

   Среди офицеров были и три друга - Шастунов, Дивинский и Макшеев. Макшеев имел недовольный и хмурый ви