Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - Борьба у престола

лицо Бирона, Ариальд чувствовал, что какая-то опасность будто и существует. Он весь был поглощен своими наблюдениями, когда раздался низкий, почти мужской голос Анны:

   - Князь Василий Лукич, я не была заранее предупреждена о вашем приезде, чтобы более достойно встретить императорское посольство. Но если прием недостаточно торжествен - то чувства наши от этого не менее искренни и благосклонны. Редкие гости российского императорского двора, как при любезнейшем деде моем, как при блаженной памяти тетке, так и возлюбленном племяннике нашем, ныне благополучно царствующем императоре Петре Втором, всегда были вестниками щедрот и милости. Мы издавна знаем ваши верноподданнические чувства, князь Василий Лукич, - продолжала она, - а также и вашу приверженность нашим интересам. Будьте уверены в моем благоволении и вы и вахни товарищи, - как доложили мне, сенатор Голицын и генерал Леонтьев, - и эти юные офицеры победоносной российской армии.

   При этих словах она слегка наклонила голову и кинула благосклонный взгляд на Голицына и Леонтьева с молодыми офицерами, стоявших за спиной Василия Лукича. Те глубоко поклонились.

   - Скажите же, - продолжала Анна, - вестником какой новой милости являетесь вы сюда?

   Всю свою речь Анна произнесла с достоинством и большим самообладанием. Она говорила по-русски, и из всех присутствовавших ее поняли, исключая посольство, лишь Бирон да отчасти Ариальд. Бирон скверно говорил по-русски, но понимал.

   Василий Лукич сам был тонким дипломатом, но речь императрицы вызвала в нем искреннее удивление. Он ни одной минуты не сомневался, после обмолвки Бирона, что Анне все известно, что она была предупреждена о приезде депутатов, но где она нашла столько спокойствия, самообладания, чтобы так разыгрывать роль? Он не узнавал ее. Но, поддерживая комедию, он наклонил голову и торжественно начал:

   - Простите, государыня (он тоже намеренно избегал титула), простите, что не вестником радости являемся мы. Мы приносим горестную весть. Мы вестники горя, хотя смягчаемого мудрым решением народа.

   Он помолчал, выдерживая паузу, как искусный актер, потом продолжал:

   - Имейте мужество, государыня. Приготовьтесь к тяжкому удару...

   Анна стояла, опустив глаза.

   - Ваш возлюбленный племянник, наш обожаемый монарх, император всероссийский Петр Второй волею Божиею скончался в ночь на девятнадцатое сего января.

   Анна подняла бледную руку к глазам.

   - Но,- торопливо продолжал Василий Лукич, - если гнев Божий и излился над Русью, то Господь дал нам и утешение и надежды на счастливое будущее. Войска, Сенат, Синод, генералитет, весь народ провозгласил своей императрицей достойнейшую - вас, ваше императорское величество! - при этих словах Василий Лукич опустился на одно колено. - И зная, - продолжал он, - милосердное сердце ваше и высокий разум, пекущийся едино о благе народном, Верховный тайный совет, купно с Синодом, Сенатом, генералитетом и шляхетством, составил пункты, дабы облегчить бремя царственных забот милосердной монархини и дать свободу голосу народа вопиять о нуждах своих и принять народу участие в счастливейшем устроении судеб своих. Да укрепит ваше императорское величество царственным словом своим вечный союз между монархами и народом, да правите вы в мире и благоденствии, купно с советниками вашими и народом, на благо великой России, на грозу врагам ее!

   Голос Василия Лукича дрогнул, и он низко склонил свою красивую голову.

   Сердце Шастунова похолодело от восторга при этих словах князя. Он взглянул на Дивинского. Тот стоял бледный, с горящими глазами, сжимая рукоять шпаги. Заветное слово было сказано.

   "Свершилось", - пронеслось в мыслях Анны. Это не письмо графа Рейнгольда, не письмо Ягужинского, сообщавших об избрании, но келейным образом. Нет, это послы от всего народа необъятной империи подносят ей корону ее отца, ее великого дяди. Корону России, вознесенной на высоту, могучей, грозной, непобедимой! И хотя этого момента Анна ждала почти сутки и готовилась к нему, все же она была потрясена. Барон Отто сделал к ней движение. Но Анна быстро оправилась, выпрямилась во весь рост, глаза ее загорелись, бледность лица виделась даже под румянами, и, глубоко потрясенная; она обратилась к Василию Лукичу:

   - Горестную и неописанную печаль привезли вы нам известьем о преставлении его императорского величества Петра Второго, нашего любезнейшего племянника и государя. И по близости крови и по доброте к нам покойного государя мы считаем эту печаль за Божье наказание для всей нашей фамилии, а также для всего народа. Но вы объявляете мне, что по соизволению всемогущего Бога, который токмо един определяет державы и скипетры монархов, мы избраны на российский прародительский престол. Что же, да будет воля Божия! Я повинуюсь Божеской воле, как бы ни было тяжко правление такой великой и славной монархии. И знаем мы, что к царственному труду нашему потребны благие советы, и для блага народа утвердим мы словом нашим, какими способами мы хотим вести правление наше купно с народом самим. И себя и всех вас вручаю всемогущему Богу.- Анна замолкла.

   - Le roi est mort, vive le roi! {Король умер, да здравствует король! (фр.).} - произнес тихо Василий Лукич, поднимаясь с колен. - Да здравствует императрица всероссийская Анна Иоанновна! - громко крикнул он, обнажая шпагу.

   Восторженные крики загремели в зале.

   Бирон уже успел объяснить придворным, что происходит, и они присоединили свои восторженные приветствия к кликам русских.

   Со счастливой улыбкой Анна милостиво протягивала руку для поцелуев.

   - Ваше величество, удостойте меня аудиенции для подписания кондиций, указующих пути правления вашего, - твердо произнес Василий Лукич, глядя на Анну блестящими глазами.

   Анна опустила глаза, и он не мог прочесть в них блеснувшей угрозы.

   - Да, - тихо ответила она, - идите за мной.

   Она сделала милостивый жест присутствующим, как бы предлагая им остаться, и вышла, сопровождаемая торжествующим Василием Лукичом и полными ревнивой злобы и отчаяния взглядами Бирона.

   По уходе императрицы князь Михаил Михайлович, как старший, подошел к барону Отто, представился ему и попросил его позволения представить членов посольства дамам.

   Барон Отто отвечал с изысканной любезностью, и скоро в зале послышалась оживленная немецко-французская речь молодежи. Сам барон с Голицыным и Леонтьевым отошли в дальний угол и занялись дипломатической беседой, причем генерал Леонтьев, не зная никакого языка, кроме русского, смертельно скучал да, кроме того, устал с дороги, и ему хотелось только спать. Бирон, не примкнувший ни к одной группе, нервно кусал ногти, не смея идти вслед за императрицей и не решаясь уйти домой. Бенигна с уходом императрицы поспешила домой к детям.

   Наконец, чтобы как-нибудь заполнить время, Бирон вышел справиться, исполнены ли его распоряжения о приготовлении помещения для посольства. Ему предстояло еще позаботиться, чтобы помещение это было прилично обставлено и чтобы депутаты Верховного совета не имели ни в чем недостатка во время пребывания в Митаве. Для этого Бирону приходилось порядком опустошить хотя и обильно снабженные погреба герцогини да постараться достать денег. Впрочем, насчет денег он мало беспокоился. Он был уверен, что князь Василий Лукич привез их на нужды императрицы.

   Тем временем молодые люди уже беседовали, как друзья. Юлиана и Адель с большим интересом расспрашивали русских офицеров о Петербурге и Москве, о нравах общества, о костюмах дам. Граф Кройц и Артур больше интересовались формой и жизнью гвардейских офицеров. Молодые офицеры шутили, смеялись, заранее приглашая своих хорошеньких собеседниц на танцы на ближайший придворный бал по случаю коронации Анны.

   Все радостно и с надеждой смотрели вперед. Молодость и жизнь улыбались им.

   Но Ариальд, торопливо вошедший в зал, расстроил их дружескую беседу. Подойдя к капитану Дивинскому, он быстро проговорил:

   - Сиятельный князь просит вас.

   Дивинский извинился и поспешил за Ариальдом. В соседней комнате он застал Василия Лукича. Василий Лукич был, видимо, чем-то раздражен и взволнован.

   - Слушай, - отрывисто произнес он, - нам изменили и, кажется, здесь (он указал рукою на дверь, за которой, по-видимому, находилась императрица) нас предают или хотят обмануть. Только хитры очень, - с усмешкой добавил он. - Так вот, до нас здесь уже был посол от графа Ягужинского. Он уехал за несколько часов до нас. Капитана Сумарокова знаешь? - спросил князь.

   - Лейб-регимента?

   Князь кивнул головой.

   - Хорошо знаю, - ответил Дивинский. - Петр Спиридонович.

   - Ну, так это он, - продолжал князь. - Что он привез, мне не сказали, с чем уехал - тоже не говорят. Наше дело новое, дело страшное. На кону стоят головы. Что там делается в Москве, Бог весть, какой комплот составляют враги, - может, с ней вместе. Так вот, бери двух людей, что порасторопней, гони за Сумароковым и привези его сюда. Понял? Привези его сюда. Если он будет сопротивляться - убей его. Но живой или мертвый он должен вернуться в Митаву. Ступай.

   Василий Лукич круто повернулся и скрылся за дверью.

   "Бедный русский офицер, - подумал подслушивающий, по обыкновению, Ариальд. - Бедняга, кажется, теперь пропал совсем. Напрасно я старался. Старик с красной лентой шутить не любит".

   Ариальд еще раз вздохнул и вышел в зал.

   Дивинский извинился перед новыми знакомыми, сказал, что князь дал ему маленькое поручение, и вышел.

   "Поймать Сумарокова! - подумал он. - Это легче сказать, чем сделать. Уж коли пробрался в Митаву, когда стояли на дороге караулы, как же не проберется в Москву, когда сам же Василий Лукич приказал снимать их вслед за нами. И на чем ехать? Лошади устали..."

   Встреча с Бироном вывела его из затруднения. Он вспомнил разговор про Бирона, как про страстного любителя лошадей, тратившего на них последние деньги.

   К нему и обратился за лошадьми Федор Никитич. Дивинский сказал, что по поручению князя надо догнать и вернуть некоего человека, выехавшего из Митавы. Бирон, конечно, сразу понял, в чем дело, и с особой радостью заявил, что через несколько минут ему подадут дивных лошадей, достойных самого Саладина.

   Дивинский приказал взять на всякий случай еще трех запасных лошадей из наименее уставших и выбрал себе в спутники двух лихих преображенцев.

   Действительно, лошади Бирона оказались достойны его похвал. Бирон любовно потрепал каждую из них по шее, называя их ласкательными именами, заботливо осмотрел, хорошо ли они оседланы, и наконец сказал, обращаясь к Дивинскому:

   - Они проскачут двадцать миль не уставая, за это я ручаюсь вам. Таких нет во всем герцогстве. Счастливого пути.

   Через несколько мгновений Дивинский с солдатами уже несся во весь опор по пустынным улицам к рижской заставе.

  

  

   Оживление во дворце продолжалось. Шастунову казалось, что с его сердца скатился тяжелый камень. В ответной речи своей императрица явным согласием ответила на слова князя о совместном правлении. Вопрос решен. Он чувствовал себя совершенно счастливым.

   В девять часов по приказанию императрицы всех пригласили к ужину. Шастунов предложил руку Юлиане, а Макшеев, который уже не зевал больше, - Адели. Императрица велела садиться без нее. Князь Василий Лукич все еще был у нее.

   Когда уселись за стол, лакеи, по приказу князя Голицына, наполнили вином старинные кубки. Голицын встал и, высоко подняв кубок, громко произнес по-немецки:

   - За славу и здоровье императрицы всероссийской Анны! Да процветет под ее державой великая Русь! Да благоденствует счастливая Курляндия! За русский народ! За доблестных курляндцев! Hoch!

   - Hoch! Hoch! Ура! - раздались восторженные крики.

   Зазвенели дедовские кубки.

   На тост Голицына ответил старый барон Отто пожеланием успехов гостям, привезшим весть о великой радости.

   Развеселившийся Макшеев поднял кубок за курляндских красавиц, а Артур - за русских. Веселие царило самое непринужденное.

   Наконец распахнулись двери, и на пороге появилась Анна. За ней следовал князь Василий Лукич. Жадным взором впился в лицо императрицы Бирон. Но лицо Анны сияло, князь еще выше и надменнее поднял голову. Все встали, и снова раздались восторженные крики.

   Анна с улыбкой обвела всех блестящими глазами и взглянула на князя. Старый дипломат мгновенно понял ее желание. Он бросился к ее прибору, быстро наполнил ее кубок вином и на подносе подал его, низко кланяясь. Ан* на подняла кубок:

   - За новых моих подданных и за старых друзей моих - курляндцев!

   Восторженное "виват" раздалось в ответ.

   Императрица пригубила вина и поставила кубок на поднос, который держал в руках князь Василий Лукич.

   - Благодарю вас, - сказала она. - Завтра мы еще увидимся.

   Она улыбнулась, кивнула головой и вышла, что-то сказав Василию Лукичу. На этот раз князь не последовал за ней.

   Глубоко затаив в себе обиды и опасения, Бирон подошел к Василию Лукичу и почтительно доложил, что помещение для господ депутатов готово и что весь штат дворца в его полном распоряжении.

   Князь, не взглянув на Бирона, небрежно кивнул головой. Потом с любезной улыбкой подошел к старому барону, сказал ему несколько изысканных любезностей, сам представился девушкам и со свойственным ему уменьем разговаривать с женщинами успел произвести на них приятное впечатление. Дружески пожав руки молодым людям, выпил вина и, извинившись, ушел, оставив впечатление любезного, красивого и изящного придворного. С ним вместе вышли Голицын с Леонтьевым, горя нетерпением узнать подробности свидания с Анной. Скоро разошлись по домам и другие.

  

   Бирон действительно позаботился. Для депутатов был сейчас же снят рядом с дворцом просторный дом, про который говорил Василий Лукич. В дом втащили ковры, посуду, вина и всякой снеди: медвежьих, телячьих, свиных окороков, масла, яиц и прочего, что в изобилии доставлялись герцогине с ее обширных "амптов" {Земельные участки вроде наших оброчных статей. (Примеч. авт.).}, предоставленных ей в "диспозицию" на десять лет еще Петром I. Кроме слуг, приехавших вместе с депутатами, Бирон отправил туда еще повара и метрдотеля.

   Бирон сам проводил депутатов до подъезда.

   Нельзя передать чувства, наполнявшие душу Бирона. Рабский страх, заставлявший его унижаться перед Василием Лукичом, человеком, смертельно обидевшим его, ненависть, ревность, стыд, как змеи, сплелись в один отвратительный клубок в его душе. Он своими бы руками с наслаждением задушил этого надменного вельможу... но низко поклонился на небрежный кивок князя.

   Василий Лукич прошел в отведенные ему комнаты вместе с Голицыным и Леонтьевым; там он передал им свой разговор с императрицей и показал им кондиции, на которых крупным и четким почерком было написано: "По сему обязуюсь все без всякого изъятия содержать. Анна".

   - Мы победили! - произнес Голицын, перекрестившись.

   Василий Лукич молча посмотрел на него и покачал головой. Нельзя сказать, чтобы он чувствовал себя вполне победителем. Что-то уклончивое, затаенное, словно скрытую угрозу, чувствовал он под внешним благоволением и покорными словами Анны. С тайной досадой видел он, как она упорно и настойчиво отклоняла всякий осторожный намек его на бывшие когда-то между ними иные отношения.

   Депутаты приступили к сочинению подробного донесения Верховному совету.

   Подвыпивший Макшеев с наслаждением растянулся на пышной мягкой перине и с чувством радостного удовлетворения произнес:

   - Слава те, Господи! Наконец-то я отосплюсь!.. Бедный прапорщик! Судьба зло шутила над ним.

   Не прошло трех-четырех часов, как его уже разбудили и потребовали к князю.

   Ворча под нос и ругаясь, Макшеев оделся и явился к Василию Лукичу. Василий Лукич был один; Голицын и Леонтьев отправились спать.

   Василий Лукич, как всегда свежий и бодрый, встретил его словами:

   - Ну, поручик, лети в Москву. Вот письма.

   "Поручик! - подумал Макшеев. - Со сна, что ли, я пригрезил?"

   Князь улыбался.

   - Поручик, поручик, поздравляю, - продолжал он. - Свези письма князю Дмитрию Михайловичу и взамен получишь патент.

   Последние остатки сонливости слетели с лица Макшеева...

   - Ваше сиятельство! - воскликнул он. - Рад служить родине!

   - Я знаю это, - произнес князь.- Потому и верю тебе! Спеши.

   Шастунов, взволнованный, долго не мог заснуть, но едва он задремал, как в комнату шумно вошел Макшеев.

   - Шалишь, брат! - громко крикнул он. - Мы сами такие же поручики! ц

   Шастунов поднял голову.

   - Ты что это? - спросил он. - Спать надо.

   - Кому спать, а кому ехать за фортуной, - весело говорил Макшеев, и в коротких словах он передал Арсению Кирилловичу о случившемся.

   - Ну, желаю тебе успеха, очень рад, - искренно сказал князь.

   - Смотри, брат, вернусь генералом, - шутил Макшеев, торопливо пряча в кожаный мешочек на груди драгоценные письма.

   Он крепко пожал руку Шастунову, выпил стакан вина, предусмотрительно запасенного им с вечера, и ушел.

  

   А Бирон, не решаясь уже без зова идти теперь к императрице, как побитая собака пробрался, избегая встреч, к себе. Он не пошел в спальню, чтобы избежать расспросов Бенигны, а прошел в свой кабинет. Там он, не раздеваясь, бросился на диван и, уткнувшись лицом в жесткую подушку, быть может, в первый и последний раз в своей жизни заплакал. Это были слезы бешенства, и за каждую ядовитую слезу, падавшую на подушку, вышитую самой нынешней императрицей, должны были пролиться потоки крови.

   И не раз воспоминание об этих слезах погасит проблеск человеческого чувства, когда вспыхнет он в душе курляндского выходца в грядущие годы!

   Бирон встал и тихо прошел в потайной покой, где был спрятан им Густав Левенвольде, находившийся здесь уже целые сутки. Левенвольде не спал и спокойно читал Библию. На его сухом, твердом лице не отражалось никакого волнения. Напротив, он с удивлением взглянул на расстроенное лицо Бирона.

   - Что случилось, Эрнст? - спросил он.

   - Я погиб, Густав, - хриплым голосом ответил Эрнст, хватаясь за голову.

   - Сядь, успокойся и расскажи, - спокойно сказал Густав.

   Бирон в волнении начал передавать ему события дня.

   - Ну что ж? - произнес Густав, когда он кончил. - Что же случилось? Все произошло, как и надо было ожидать, Эрнст. Не думал ли ты, что князь Долгорукий бросится тебе на шею или императрица откажется от престола? - Он тихо засмеялся.- Анна - хитрая и умная женщина, - продолжал он, - и война только что началась. Здесь неудобное поле сражения - вот и все. Терпение, дорогой друг.

   Уверенный, спокойный тон Густава подействовал на Бирона.

   - Мы не спим, слушай, - и хотя в комнате никого, кроме них, не было, Левенвольде, нагнувшись к самому уху Бирона, стал шептать ему: - Надо начинать игру, - закончил он. - Якуб у тебя. Пришли его ко мне, я заготовлю письмо брату.

   Бирон вышел заметно успокоенный. Он распорядился тихонько привести Якуба и уже хотел лечь спать, как явился доверенный камер-лакей герцогини Франц и сказал, что императрица ждет его.

   Сердце Бирона преисполнилось надежды. Задним ходом через маленькую кухонную дверь, никем не замеченный, он прошел во дворец.

   Он вернулся оттуда на рассвете, довольный и счастливый, и прошел в спальню, где верная Бенигна в тревоге ждала его... Нежные супруги еще не спали, когда на дворе началась обычная жизнь.

  

   В это же утро князем Василием Лукичом было отдано строгое приказание никого не допускать к императрице без его разрешения. Узнав об этом, Анна только нахмурилась, но не сказала ни слова.

  

   Если Бирон, желая доказать свою верность и покорность, выиграл в глазах князя Василия Лукича, дав Дивинскому действительно прекрасных лошадей, - то для Якуба Левенвольде приказал приготовить собственную лошадь Бирона, зная, что Бирон с радостью согласился бы на это.

   Они действовали ради одной цели. Экономный Левенвольде, давая Якубу подробное письмо к брату, не поскупился на деньги. Кроме того, хорошо знакомый со всеми окрестностями Митавы, он объяснил ему кратчайший путь на Ригу помимо тракта.

  

   Добравшись до домика вдовы Ленц, измученный и усталый, Сумароков не мог отказать себе в удовольствии выспаться. Напрасно Яков твердил ему, что надо ехать вперед, что лучше спать в дороге, напрасно он указывал ему на возможность преследования, Сумароков только отмахивался рукой, едва соображая от усталости слова Якова. Притом он был уверен, что все же императрица не выдаст его окончательно.

   Старуха Ленц приготовила ему укромное местечко в задней кладовке. И когда Сумароков, сняв тяжелые сапоги, лег на мягкие перины, он мгновенно забыл обо всех опасностях и, обессиленный, заснул глубоким сном.

   Яков разбудил его к вечеру, и, щедро заплатив старухе, Сумароков в скромном возке благополучно выбрался из Митавы.

   На рижской дороге он облегченно вздохнул, узнав, что посольство явилось в Митаву сравнительно недавно. Рассчитывая, что у него много времени впереди, Сумароков перестал торопиться. Но все же, добравшись до ближайшей почтовой станции, он бросил свой наемный возок и приобрел верховых лошадей.

  

  

   Положение Дивинского было затруднительно. Представлялось нелегкой задачей преследовать в неизвестной местности человека, уехавшего за много часов раньше. Кроме того, ему было тяжело его поручение. Он хорошо знал Сумарокова, не раз водил с ним компанию и привык видеть в нем товарища. Но мысль о том, что это делается для блага родины, поддерживала его.

   Кони Бирона действительно были хорошими скакунами. У заставы Федор Никитич узнал, что кроме возка, в котором сидел человек, назвавшийся купцом, с приказчиком, никто не проезжал. Очевидно, этим человеком мог быть Сумароков.

   По ровной зимней дороге дружно неслись кони. Дивинский торопился. Гулко стучали копыта коней. Широкая дорога была ярко озарена луной. Было пустынно. Направо и налево чернел лес, и не виднелось признака жилья.

   Но вот показался огонек. Это была почтовая станция. Дивинский направился к ней. Он успел заметить, как какой-то человек при его приближении быстро юркнул в маленькую калитку...

   Чувствуя себя в безопасности, имея перед собой несколько часов, Сумароков, запасшись верховыми лошадьми, дал себе некоторый отдых.

   Он ужинал. Перед ним стоял медвежий окорок, и он, не торопясь, отрезал от него лакомые куски, запивая рижским пивом. Чем больше он пил, тем больше приходил в хорошее настроение. Он чувствовал себя вне опасности. Добравшись до Москвы, он найдет себе сильную защиту в лице Ягужинского, все ему расскажет, и, быть может, Ягужинский примкнет к верховникам, и судьба его, Сумарокова, будет обеспечена.

   Но радужное настроение камер-юнкера голштинского герцога было нарушено вбежавшим Яковом.

   Яков вбежал испуганный и встревоженный.

   - Едут! - крикнул он. - За нами погоня. Они настигли нас! Спасайтесь!

   Сумароков вскочил:

   - Что случилось?

   В ответ на свой вопрос он услышал неистовый стук в ворота.

   - Спасайтесь, - повторил Яков. - Это за вами. Испуганный хозяин выскочил из темной клети. Яков

   схватил его за руку.

   - Что ты делаешь! - воскликнул Сумароков.

   - Скажите ему, чтобы он не отпирал ворот, - быстро ответил Яков, продолжая держать толстого перепуганного немца.

   Сумароков понял. Он вынул пистолет и, обратясь к дрожавшему от страха немцу, сказал ему:

   - Не смей открывать ворота. Немец послушно опустил голову.

   - Я бегу, - сказал Яков. - Я знаю здесь задний ход, я подведу лошадей к окну.

   С этими словами он поспешно выбежал. Перепуганный насмерть немец забился в угол, весь дрожа. Собаки заливались на дворе бешеным лаем. Тяжелые ворота сотрясались под ударами.

   Бледный и решительный Сумароков положил на стол пару пистолетов и взял в руку шпагу. Один за другим раздались два выстрела. Это по приказанию Дивинского перелезший через забор вахмистр разбил на воротах тяжелый замок. В комнату вбежал Яков.

   - Скорей, в окно, - крикнул он. - Там лошади!

   Сумароков бросился к окну, но едва вскочил на подоконник, как в горницу ворвался Дивинский и крикнул:

   - Капитан, я буду стрелять. Стойте!

   В то же мгновение вбежавший преображенец направил ружье на Якова: сопротивление было невозможно.

   Сумароков все же хотел прыгнуть в окно, но, к ужасу своему, увидел у окна солдата, взявшего наперевес ружье со штыком.

   Сумароков прыгнул назад. Со шпагой в руке, негодующий и озлобленный, он остановился среди комнаты.

   - А, Федор Никитич, - произнес он. - Здравствуйте. Я думал, разбойники напали, ан оказался свой же брат, офицер гвардии. Чего вам надобно?

   Дивинский побледнел и обнажил шпагу.

   - Капитан Сумароков, - сурово начал он. - Я не разбойник. Разбойник вы, что хотите зла России. Сама императрица против вас... Я должен арестовать вас и доставить в Митаву, по приказанию Верховного тайного совета.

   Лицо Сумарокова исказилось судорожной улыбкой.

   - А, - произнес он. - Так, значит, сама императрица против меня! Что ж, - продолжал он. - Ваше счастье...

   - Вашу шпагу, - прервал его Дивинский.

   - Мою шпагу? - насмешливо повторил Сумароков. - Нет, я не отдам ее вам. В чем обвиняют меня? И в чем виноват я? Я приехал по поручению, коего ослушаться не мог. Вы сами знаете субординацию. Мог ли я ослушаться!

   - Это разберут те, кто приказал мне задержать вас, - сдержанно ответил Дивинский. И, заметя, что присутствие остальных, по-видимому, стесняет Сумарокова, он приказал увести Якова и немца.

   Яков покорно последовал за солдатом.

   Оставшись вдвоем с Сумароковым, Дивинский спокойно вложил шпагу в ножны и сел к столу.

   - А теперь, капитан, - начал он, - поговорим без помехи, начистоту.

   Сумароков тоже спрятал шпагу и ответил:

   - Я ничего лучшего не желаю. - Он сел и любезно предложил Дивинскому подкрепиться.- Я сам не успел кончить ужина, - с улыбкой добавил он.

   Дивинский поблагодарил, и не прошло пяти минут, как молодые люди ели и пили, как добрые приятели. Сумароков был смел. Он понял, что ни бежать, ни сопротивляться невозможно, и мужественно глядел вперед. Он был уверен, что в Митаве его не казнят, а в Москве все же он надеялся на Ягужинского и его тестя великого канцлера Головкина и, главным образом, на императрицу. Не позволит же она казнить офицера гвардии только за то, что он ради ее пользы пренебрег верховниками!

   - Вы победили, - говорил он Федору Никитичу. - Не знаю, будет ли то на благо России, но не будьте жестоки. Вспомните Меншикова. И что может ожидать вас! Императрица смела и лукава. Она не дастся без боя. Одно хорошо затеяли господа министры - это не пускать в Россию этого подлого конюха Бирона!

   - Ага, - ответил Дивинский. - Он стал как шелковый. Прямо как собака смотрит в глаза князю Василию Лукичу.

   - Дай ему только воли, он покажет себя, - заметил Сумароков.

   - Так едем? - спросил Дивинский.

   - Слово дворянина - я не сделаю попытки к бегству, - ответил Сумароков. - Но... - добавил он. - Вы захватили меня, но кто-то был у нее до меня, быть может, важнейший...

   - Как так? - с тревогой спросил Дивинский.

   Тут Сумароков подробно рассказал Федору Никитичу дорожные приключения Якова и свои подозрения. Дивинский внимательно выслушал его.

   - От кого же он мог быть?

   На этот вопрос он не находил ответа. Только тревожное чувство сжимало его сердце. Где-то в темноте терпеливо и настойчиво кто-то подготовлял им гибель. Нет врага страшнее незримого.

   Яков, узнав об обещании своего господина, заявил, что барина своего ни за что не оставит.

   Солдаты с Яковом вывели за ворота лошадей и ждали офицеров. В это время вдали на дороге, ярко озаренной луной, показался несущийся во весь опор всадник.

   - Надо задержать, - произнес один из солдат. Но едва он выехал на середину дороги и крикнул; - Стой! Кто едет? Как всадник уже наскочил на него.

   - Прочь! - закричал незнакомец.

   В ту же минуту блеснул огонек, раздался выстрел, лошадь преображенца встала на дыбы, шарахнулась в сторону, и незнакомец пронесся дальше.

   - Он! Он! Это он! - как сумасшедший, закричал Яков. - Бей его, кто в Бога верует!

   Почти одновременно раздались два выстрела. Это выстрелили из ружей оба солдата. Кроме того, конный помчался за незнакомцем. Но сразу было очевидно, что погоня, если лошадь незнакомца не ранена, не может достигнуть никакого успеха.

   - Это черт, а не лошадь, - произнес оставшийся вахмистр.

   Действительно, незнакомец несся, как привидение. Лошадь расстилалась по земле, отбрасывая от себя и всадника резкую, черную тень на светлую дорогу.

   Скоро незнакомец скрылся из глаз, а несшийся за ним преображенец все еще виднелся вдали.

   На выстрелы выбежали офицеры. В нескольких словах Яков объяснил, что случилось. Он хорошо узнал незнакомца. Это был тот самый человек, который отнял у него лошадь и запер в клеть.

   Сумароков вздохнул. Он подумал, что, если бы таинственные враги не опередили его, он был бы встречен иначе и не был бы в таком унизительном положении.

   - Ну, что ж! - произнес Федор Никитич. - Теперь не поймаешь. Думаю, что и унтер сейчас вернется. Гайда! В Митаву!

   Он вскочил на коня, и маленький отряд шагом направился по дороге в Митаву. И у победителя, и у побежденного были одинаково невеселые думы.

   У самой заставы они встретили Алешу Макшеева. Радостный и возбужденный, Алеша пожал руку Сумарокову, выразил сожаление по поводу недоразумения с капитаном и коротко рассказал Дивинскому о своей удаче. Дивинский поздравил его и, в свою очередь, передал ему о встрече, посоветовал поторопиться и, если еще возможно, задержать подозрительного незнакомца.

   - Поймаю - не вырвется, - ответил Макшеев и, вздохнув, добавил: - Опять не спавши! Когда-то Бог приведет выспаться!...

   Он попрощался и понесся дальше.

  

   Пока Дивинский докладывал князю Василию Лукичу подробности ареста Сумарокова и встречу с таинственным гонцом, бывшим в Митаве раньше Сумарокова, князь Шастунов дружески приветствовал Петра Спиридоновича и от всей души жалел его.

   - Но, - говорил он, - конечно, все, выяснится. По всей справедливости в ответе должен быть граф Ягужинский. Вы его адъютант, вы не смели его ослушаться.

   Сумароков, по правде говоря, не очень тревожился. Во всяком случае судьба его решится не здесь, а в Москве.

   Дивинский вернулся мрачный и озабоченный.

   Князь очень сурово отозвался о Сумарокове. Он приказал немедленно отправить его в острог и заковать в цепи. А завтра утром подвергнуть допросу. Сумароков сильно побледнел. Он не ожидал такого унижения. Острог! Цепи!

   И Дивинский и Шастунов находили эту меру слишком суровой.

   - Я не отправлю вас теперь в острог, - решительно произнес Дивинский. - Я не тюремщик, да и не знаю, как здесь отправляют в острог и где он. Завтра утром я представлю ему вас для допроса. А теперь вы мой гость.

   Сумароков от души поблагодарил молодых офицеров.

   Василий Лукич не спал. Отправив Макшеева и приняв рапорт Дивинского, он снова углубился в работу. Он снова писал Верховному тайному совету. В письме он предлагал произвести самое строгое доследование, кто и от кого был этот таинственный первый гонец; сообщал о предательстве Ягужинского и поимке Сумарокова. В каждом слове его письма чувствовалась тревога, неуверенность за прочность достигнутых результатов. По его мнению, только неумолимой строгостью, даже жестокостью можно закрепить достигнутое. Особенно надеялся на сурового князя фельдмаршала Василия Владимировича Долгорукого.

   Побледнело небо, редел мрак, а князь Василий Лукич все еще не спал. "Скорее из этого осиного гнезда, на простор, в Москву", - думал он. Спать ему не хотелось. Он приказал подать плащ и вышел ко дворцу пройтись и, кстати, проверить караулы. На улице было пустынно. У ворот и калитки дворца неподвижно стояли часовые. Они узнали князя и вытянулись.

   Через калитку князь вошел во двор. В окнах дворца было темно. У подъезда тоже стояли часовые. Князь усмехнулся. Ему показалась забавной мысль, что он, министр Верховного тайного совета, держал свою императрицу в почетном заточении; что эти солдаты слушаются только его приказаний и не смеют слушаться приказаний императрицы всероссийской!

   Он обошел двор. Но вдруг он услышал за стеной неясный шум. Василий Лукич остановился за выступом. В полусумраке зимнего утра он увидел, как открылась в стене незаметная дверь и появилась высокая стройная фигура, закутанная в плащ. Князь без труда узнал Бирона. Он нахмурил брови. "Вот как, - подумал он. - Игра началась". И, плотнее закутавшись в плащ, сумрачный и решительный, он вышел за ворота дворца.

  

  

   В последние дни граф Павел Иванович Ягужинский заметно осунулся. Он стал нервен и раздражителен. Отношения его с министрами Верховного тайного совета были натянуты. К нему относились недоверчиво и подозрительно. С той минуты, как он отправил Сумарокова к герцогине Курляндской, теперь уже императрице всероссийской, он не знал покоя. Черная туча повисла над его головой. По его расчету, Сумароков уже должен был вернуться. Ягужинский почти раскаивался, что затеял игру, быть может, преждевременно.

   Крупными шагами ходил он взад и вперед по своему кабинету в то время, как его секретарь, молодой, худощавый человек с быстрыми черными глазами, Семен Петрович Кротков, раскладывал на столе бумаги. Это были дела из Сената, взятые графом еще при жизни Петра II для рассмотрения. Секретарь, больше для вида и по привычке, в порядке раскладывал их. Он отлично знал, что Павел Иванович и не прикоснется к ним.

   Действительно, не до них теперь было Ягужинскому. Да к тому же со смертью Петра прекратилось всякое движение дел ив Сенате, и во всех коллегиях. Государственная машина остановилась.

   Семен Петрович искоса поглядывал на графа, на его озабоченное, похудевшее лицо и, хотя был уже не нужен Павлу Ивановичу, медлил уходить, словно чего-то дожидаясь. И он дождался.

   Павел Иванович остановился и, очевидно желая отвлечься от своих тяжелых дум, обратился к своему секретарю:

   - Ну, что слышно в городе?

   Семен Петрович словно ждал этого вопроса. Он оживился.

   - В городе, ваше сиятельство, все по-прежнему, только господа фельдмаршалы распорядились, чтобы после девяти часов вечера в обывательских домах огня не было, да усилили дозоры... Боятся чего-то.

   - Вот как, - задумчиво произнес Ягужинский.

   - Дошло до Верховного совета, - продолжал Кротков, - что шляхетство противу них волнуется. Еще бы, - продолжал он. - Кто не с ними - тот враг им! А всякая душа калачика хочет. Шляхетство тоже не обсевок в поле. Его не выкинешь. Намедни у командира Вятского полка Зарубова офицеры собрались. Тоже надо знать про себя-то, что ожидает? Так сами знаете, что сказал Василий Владимирович: "Негоже-де офицерам собираться для рассмотрения политических вопросов. Про то-де ведает Верховный совет". Ну, и разогнали всех, кого куда!

   Ягужинский, мрачно нахмурившись, слушал слова своего секретаря. Действительно, Москва переживала необыкновенное время. Словно раскрылись какие-то ворота, около которых толпился безмолвный народ, и все сразу заговорили. Все слои общества, начиная со стоящих во главе его знатных лиц, через шляхетство, мелкое дворянство, "la petite noblesse" {"Средний слой" (фр.).}, как называли этот круг иностранные резиденты, до последних дворовых, - все понимали, что они стоят на рубеже, за которым их ожидает новая жизнь. Какая? Никто не мог бы сказать. Слух о том, что Верховный совет решил ограничить самодержавную власть, быстро распространился сверху донизу. И все с жадностью ожидали своей доли.

   Знатные лица хотели присвоить себе власть, шляхетство мечтало принять участие в правлении, холопы и крепостные бредили свободой. Все казалось доступно и близко. Получился кипящий котел, в котором кипела Москва.

   Верховники вызвали это движение и, как древний чародей, который призвал демонов и не мог совладать с ними, беспомощно стояли среди разыгравшихся страстей.

   Дворовые подняли головы, шляхетство громко выражало свое негодование на поведение верховников, задумавших дело самовластно, ни с кем не делясь своими планами Настала полная анархия, и на эту анархию верховники ответили крутыми мерами. Всякие собрания были строго запрещены. Заставы закрыты. В Москве усилены караулы.

   Ягужинский все это знал. Но знал он и еще больше. Ему было известно, что сношения с Митавой запрещены под страхом смертной казни, что он нарушил этот приказ и что верховники не постесняются с ним. По крайней мере, находясь в их положении, он не задумался бы предать смерти своих врагов.

   Он снова тревожно заходил по комнате.

   Семен Петрович замолчал и стоял, опустив глаза, ожидая или новых расспросов, или позволения уйти.

   В эту минуту в соседней комнате раздались быстрые, легкие шаги, распахнулась дверь, и на пороге появилась очаровательная девушка лет шестнадцати, почти ребенок, с темно-русыми мягкими кудрями и большими голубыми глазами.

   Кротков почтительно склонил голову, и на озабоченном лице Ягужинского мелькнула счастливая улыбка.

   Это была его любимица, дочь Маша. В его суровом сердце было только одно теплое чувство - и это чувство принадлежало этой нежной, прекрасной девушке, его дочери. Во дни фавора Долгоруких он мечтал для своей дочери о возможности породниться с ними, и дело было уже почти слажено. Покойный отрок-император благоволил к нему, как к одному из сподвижников своего деда. Его фаворит, князь Иван Алексеевич Долгорукий, юный и легкомысленный, не мог оставаться равнодушным к красоте едва расцветающей Марии. Он влюбился в нее и хотел жениться. Павел Иванович торжествовал. Но, упоенный своим положением, отец фаворита и государыни-невесты, князь Алексей Григорьевич, восстал против этого брака. Ему казалось унизительным, ему, будущему тестю императора, породниться с Ягужинский, хотя и графом, но, по его мнению, худородным человеком.

   Свадьба расстроилась. Он просватал сыну Наташу Шереметеву, чей род, в своей гордости, считал достойным породниться с Долгорукими, тем более что Шереметевы были богаты.

   Этого не мог простить ему Ягужинский. Еще раз он почувствовал, до какой степени чужд он тем, кто составлял собою высший придворный круг, в котором знатное имя заменяло все таланты.

   С этой поры не было у Долгоруких врага злее Ягужинского! Иван скоро забыл свое мимолетное увлечение, а Маша никогда и не увлекалась этим бледным, преждевременно истощенным юношей.

   Маша с ласковой улыбкой ответила на поклон Кроткова и, обращаясь к отцу, быстро проговорила:

   - Я увидела