Волконский Михаил Николаевич - Ищите и найдете

;    - Говорите что угодно, - вдруг рассмеявшись, громко ответила Драйпегова, - а я вас предупреждала, что вы будете мой, и вот добилась этого... захотела и добилась. Я вам говорила, что непохожа на остальных женщин и что если захочу чего-нибудь, то добьюсь этого непременно... Вот и вышло по-моему... и ты был мой!..

   - Так вся эта мистификация произошла при вашем участии? - грозно спросил взбешенный вконец Герье.

   - Какая мистификация?

   - Да вот, что вы попали сюда... Как вы попали в Финляндию, к Августе Карловне? Ведь вы только что приехали в Петербург?

   - Да сами-то вы ведь приехали вместе со мною и тем не менее попали в Финляндию!..

   - Я - дело другое! Я явился сюда, чтобы вернуть дочь отцу...

   - И изъясниться ей в любви, провожая ее? Нечего сказать - хорошее возвращение дочери к отцу подготовили вы!..

   Доктор Герье почувствовал, как краска стыда заливает ему лицо. Упрек был вполне справедлив, и ответить на него было нечего; поэтому и он должен был смолчать на этот раз.

   Драйпегова пригнулась к нему.

   - Неужели, - заговорила она, - вы действительно сожалеете, что вместо меня не было рядом с вами молодой девушки, о которой вы говорите? Разве она сумела бы ответить, как я, на ваши страстные речи? Но знаете, доктор, вы, когда захотите, можете быть красноречивы...

   - Нет, - проговорил молодой доктор, не вдруг прерывая свое молчание, - теперь, когда угар прошел, когда явился такой странный и неожиданный конец моему опьянению, я должен признаться, что не жалею, что вместо молодой девушки оказались вы. Я был недостоин сопровождать ее, и, скажи я ей все, что говорил здесь в карете, я, наверное, раскаивался бы потом...

   - Мы становимся благоразумными! - одобрительно протянула Драйпегова.

   В ее тоне чувствовалась неизмеримо дерзкая насмешка. Она мстила доктору по-своему, почти издеваясь теперь над ним...

   Злоба к спутнице снова стала душить Герье.

   Неизвестно, чем бы кончилось это объяснение их, если бы мчавшаяся до сих пор карета не остановилась вдруг...

   Карета остановилась.

   Обе дверцы ее растворились, и в них показалось несколько человек в масках, вооруженных пистолетами.

   - Если вы двинетесь, я спущу курок, и вы будете мертвы, - проговорил, выставляя пистолет, человек, который появился в дверце со стороны доктора.

   Драйпегова вскрикнула и упала в обморок. Но доктор Герье знал, что на свежем воздухе, да еще на довольно прохладном, обморока не бывает, и потому не встревожился этим.

   Пока с ним разговаривал замаскированный, направивший на него свой пистолет, двое других из противоположной дверцы вытаскивали госпожу Драйпегову, и та, почувствовав, что ее тащат, заблагорассудила очнуться от обморока и стала отбиваться и кричать...

   Однако с ней мигом справились, вытащили ее, дверцы захлопнулись, и карета покатилась дальше вскачь...

   Герье слышал крик Драйпеговой, высунулся в окно, но не мог уже увидеть, что делалось сзади, потому что дорога шла через лес и делала заворот, благодаря которому и замаскированные люди с госпожою Драйпеговой остались скрытыми за деревьями.

   Герье попробовал было крикнуть кучеру, чтоб тот вернулся, но испуганный кучер гнал лошадей что есть мочи...

   "А, да ну ее! - в ожесточении решил Герье, откинулся на подушки, закрыл глаза и сказал про себя: - Пусть будет, что будет!"

  

  

   В Петербурге карета подвезла доктора Герье прямо к гостинице.

   Герье был уверен, что граф Рене нетерпеливо ждет его, и заранее волновался, как он станет рассказывать о своем путешествии, кончившемся таким удивительным недоразумением.

   Доктор был крайне недоволен собой. Ему неприятно было воспоминание о своем поведении в карете, а также и то, что он оставил на произвол судьбы хотя и противную, но все-таки женщину, не попытавшись сделать хоть что-нибудь, чтобы освободить ее от напавших людей. Хотя Герье и оправдывал себя тем, что напавших было много и он один все равно ничего не мог бы сделать против них, но все-таки впечатление у него оставалось такое, как будто он совершил дурной поступок.

   Путешествие его было неудачно, и эта неудача, разумеется, должна была повергнуть графа Рене в полное отчаяние.

   Герье думал, что граф ждет его и что Баптист прямо проведет его к графу, но Баптист и на этот раз ни за что не хотел изменить своим привычкам и пошел докладывать и только после доклада ввел доктора к графу.

   Несмотря на ранний час утра, граф Рене был одет.

   По обстановке комнаты и по измученному, усталому виду графа можно было заключить, что он вовсе не ложился спать.

   Граф не кинулся навстречу доктору, не привстал даже с кресла, а только поглядел на него и безнадежно махнул рукой.

   - Вы один? Я знал это! - проговорил он, глубоко вздохнув.

   - Я не виноват! - сейчас же начал оправдываться Герье.- Уверяю вас, что я не виноват; я действовал превосходно, и мне удалось увезти ее...

   Граф дрогнул и поднялся со своего места.

   - Вам удалось увезти ее? - в ужасе воскликнул он, и голос его показался доктору страшным.- Где же она?

   - Мне удалось увезти не ее... на ее месте, в Финляндии, под охраной Августы Карловны, была та самая госпожа Драйпегова, на которой я уже однажды обманулся, проследовав для нее в Митаву. И вы знаете, что впоследствии оказалось хорошо, что я не увез вашей дочери, потому что на пути мою карету остановили и выхватили ту, которая была со мной. Хорошо, что это была госпожа Драйпегова!

   Граф облегченно вздохнул, опустился в кресло и, как ни было тяжело у него на сердце, не мог удержаться от улыбки.

   - Так вместо моей дочери, - проговорил он, улыбаясь, - господа иезуиты похитили из вашей кареты эту госпожу, свою же сообщницу? Боже! Благодарю Тебя!

   - Откуда вы знаете, что это - дело иезуитов? - спросил Герье.

   Граф поглядел на него, как бы не слыша вопроса и как будто думая о другом.

   - Откуда? - переспросил он наконец.- От тех людей, которые и мне и вам сказали "Ищите и найдете".

   - Однако мы ищем и не находим! - с досадой и сердцем в голосе возразил Герье.

   - Должно быть, мы не так ищем! - снова вздохнул граф и опять поднялся со своего места.- Ну, до свиданья! - сказал он, откланиваясь доктору.- Мне надо сейчас торопиться, так что вы извините меня!

   - Но мне надо, - начал было говорить Герье, - вернуть вам, граф, оставшиеся от тех денег, что вы дали мне, и отдать вам отчет в произведенных мною расходах.

   - Некогда! Некогда! - повторил граф несколько раз.- Потом как-нибудь! - И, поклонившись еще раз доктору, он ушел в соседнюю комнату.

   Герье остался один, обиженный отношением к нему графа, но вместе с тем готовый сознаться, что другого отношения к себе он своим поведением и не заслужил.

   Доктор вынул деньги, положил их на стол и сказал появившемуся в дверях Баптисту:

   - Передайте это графу, а счет расходов я ему пришлю сегодня же, - и удалился, стараясь сделать это как можно с большим достоинством.

   Герье был уверен, что граф делал только вид, что торопится, чтобы только отделаться от него поскорее, но он был неправ, потому что граф торопился на самом деле. Ему хотелось поскорее пойти к старому часовщику, который сказал графу, чтобы он пришел, когда доктор вернется из своей поездки и расскажет обо всем, что случилось с ним во время нее.

   Теперь граф знал, что случилось с доктором, знал, что его дочь не попала в руки к иезуитам, и, значительно ободренный этим, поспешил в лавку часовщика.

   Тот встретил графа Рене очень ласково и приветливо.

   - Что же, граф? Все очень хорошо! - сказал ему часовщик.- Надеюсь, вы убедились теперь, что было бы хуже, если бы доктору Герье удалось увезти вашу дочь!

   - Но где же она? Где, наконец? - воскликнул граф.- И когда же я увижу ее?

   - Она теперь в совершенно безопасном месте и должна остаться там, пока отцы иезуиты перестанут искать ее. Иначе ей грозит, может быть, даже погибель; ни здесь, в Петербурге, ни у вас, в Митаве, оставить ее нельзя, потому что и тут, и в Митаве они найдут ее и погубят, хотя бы просто для того, чтобы выместить на ней свою злобу. Для блага вашего ребенка подождите еще немного и будьте уверены, что увидитесь с нею. А пока вернитесь в Митаву к королю, будьте при нем. Так повелевает вам братство!

   Графу Рене сильно хотелось сказать в первую минуту, что он знать ничего не хочет и чтобы ему отдали его дочь сейчас же, но он быстро одумался и решил, что все-таки подчиниться решению братства будет лучше.

   - Могу я надеяться, - только проговорил он, - что все-таки мое ожидание не будет долгим?

   - Для вас, граф, всякое ожидание покажется долгим! - сказал часовщик.- Надо потерпеть! Таково непременное условие!

   - Тяжелое условие! - заключил граф и, поникнув головой, покорно сказал: - Хорошо! Я вернусь в Митаву к королю и буду ждать!

  

  

   Отец Грубер с самого утра ходил по своим апартаментам, часто останавливаясь и заглядывая в окна.

   Наконец, он увидел, как дорожная карета с опущенными шторами подъехала к дому и завернула в ворота.

   Через несколько времени в тихих апартаментах иезуитского жилища послышались шаги, говор и женский визгливый крик, такой крик, на который едва ли была способна молодая робкая девушка, а Грубер знал, что дочь графа Рене, которую должны были привезти к нему, именно тихая и робкая девушка.

   - Я буду жаловаться! - кричал визгливый женский голос.- Разве можно обходиться так с женщиной?

   Грубер поспешил на этот голос и, выйдя в зал, увидел там госпожу Драйпегову в сопровождении вооруженных людей, посланных им для захвата дочери графа Рене.

   При виде Грубера Драйпегова смолкла, но сейчас же подступила к нему - впрочем, с весьма понятными в ее положении расспросами.

   - Отец мой! - заговорила она.- Что это значит? Меня захватили эти люди среди дороги и обошлись со мной, как с пленницей, и, наконец, почему насильно привезли меня к вам?

   Она говорила, а Грубер, вытаращив глаза, слушал ее, сам ничего не понимая.

   Привезшие ее вооруженные люди чувствовали, что вышло что-то неладное и что они сделали какую-то непоправимую глупость, а потому боязливо пятились к дверям.

   - Ступайте! - махнул им рукой Грубер.

   Они вышли, а патер обратился к Драйпеговой и, склонив голову набок, участливо стал расспрашивать ее, что случилось, в чем, собственно, дело и как она попала в Финляндию.

   Грубер расспрашивал таким тоном, как будто не он был виноват тут, а провинилась сама госпожа Драйпегова, и он желал лишь утешить ее.

   Драйпегова снова и очень подробно рассказала Груберу, как была вытащена из кареты и приведена сюда.

   - Да из какой кареты? - переспрашивал Грубер.- Вы одни ехали или с кем-нибудь?

   - Разве это важно? - проговорила она.

   - Очень важно для расследования этого неприятного дела.

   Грубер произнес это с такой уверенностью, что Драйпеговой даже не пришло в голову, что если он действительно хотел расследовать это дело, то лучше всего ему было бы обратиться к вооруженным людям, привезшим ее сюда.

   - Нет, я была не одна! - опуская глаза под взором патера и краснея, с трудом процедила сквозь зубы Драйпегова.

   - С кем же? - продолжал настаивать патер.

   Драйпегова молчала.

   - Вы не хотите отвечать?

   Апломб у этого человека был удивительный. Вместо того чтобы смутиться самому неожиданным захватом госпожи Драйпеговой, он как будто ее еще приводил в смущение.

   Драйпегова молчала.

   - Может быть, вы ехали с молодым женевцем, доктором Герье? - снова произнес Грубер.

   Драйпегова вздрогнула и почти с благоговейным трепетом взглянула на патера.

   - Отец мой! - удивилась она.- Для вас нет ничего сокровенного... вы все знаете... Да, я была с ним...

   Это первое, что необходимо было выяснить отцу Груберу. Если Драйпегова ехала в карете с доктором Герье, значит, эта карета была Вартота и посланные им люди исполнили в точности, что им было приказано, и не были виноваты: им было велено захватить лишь женщину, которая будет ехать в карете Вартота, для чего и был посажен кучером один из своих же.

   - Хорошо, - словно следователь, продолжал допрашивать Грубер, - но как же вы попали в эту карету?

   - Это, отец, довольно сложная и романтическая история...

   - Расскажите!

   - Я затрудняюсь.

   - Расскажите мне, как вашему духовнику. Я вижу, что это необходимо, потому что для меня ясно, что тут кроется какой-то грех. Вы были вовлечены в грех?..

   Старик Авакумов, несмотря на свою русскую фамилию, был католик, происходивший от давно переселившихся в Польшу и перешедших там в католичество предков. Он был женат тоже на католичке, и потому дочь его принадлежала к римской церкви и была одною из самых послушных овец стада, пасомого отцом Грубером.

   - Ваша правда, - согласилась Драйпегова, - я была вовлечена в грех. Вы все знаете, отец. Этот доктор сопровождал меня в Митаву и обворожил меня... и вот, по возвращении оттуда, он, обворожив меня и не ответив мне на мое чувство, преступно отверг меня. Ведь это преступно с его стороны, отец?

   - Преступно, конечно, преступно! - успокоил ее Грубер.- Дальше?

   - Дальше я была в отчаянии. Я не знала, что мне делать... я была как в бреду...

   - Нужно было прийти ко мне за советом; я не отказал бы вам в нем.

   - Я стеснялась говорить с вами о таком деле, как любовь. Я решилась открыться старому, преданному моему отцу человеку...

   - Кому?

   - Старику Крохину...

   - А-а! И что ж он?

   - Он обещал устроить для меня свидание с доктором Герье и, надо отдать ему справедливость, устроил. Крохин убедил меня, что нынешние молодые люди - большие романтики и что надо на их воображение действовать романтизмом, а для этого разыграть так, будто я похищена и томлюсь в заключении. Из заключения же меня должен спасти доктор...

   - Так вас отвез в Финляндию сам Крохин?

   - Да. Он же сделал так, что доктор приехал туда...

   - Неужели он?

   До сих пор Грубер был уверен, что доктор Герье приехал по его, Грубера, наущению.

   - Да, по крайней мере, он мне сам сказал так, - подтвердила Драйпегова.

   - Та-ак! - протянул Грубер, поняв наконец, но поздно, что одурачен.

   Для него не было сомнения, чья это была проделка. Кроме того, Грубер знал уже из рассказов Иосифа Антоновича о том, что живший у Авакумова Крохин принадлежит к перфектибилистам... Это было их рук дело.

   И отец Грубер должен был убедиться, что дочь графа Рене навсегда ускользнула от того, чтобы попасть во власть иезуитов.

  

  

   Доктор Герье вернулся домой от графа в угнетенном, приниженном состоянии духа. Он не чувствовал никогда так, как теперь, своего одиночества. Никого у него не было на свете, никого! Даже последний случайный, по совместному житью, приятель, художник Варгин, и тот исчез куда-то, почти бесследно. Доброй немки-хозяйки, Августы Карловны, и той не было...

   Вспомнив про Августу Карловну, Герье невольно подумал о том, как же он встретится теперь с нею и какими глазами посмотрит на нее? С нею он поступил совсем неладно, украв у нее из кармана ключ, именно "украв" - другого слова нельзя было употребить тут. И потом, или, вернее, раньше, он подсыпал ей сонных порошков...

   И вдруг доктора взяло сомнение: а какую дозу он всыпал ей и не слишком ли сильна была эта доза? Он был взволнован тогда и в волнении мог сделать промах.

   Чтобы проверить себя, Герье поспешно схватился за свою аптечку и достал коробку с сонным порошком. Она оказалась полна, наравне с краями.

   "Что ж это?" - ужаснулся Герье и взял другую коробку, с другим порошком.

   Эта коробка с другим порошком была неполная: желая дать Августе Карловне снотворного, Герье ошибся коробкой и дал ей из другой, а в этой другой был не безвредный усыпляющий порошок, а яд - и яд, действовавший на организм человека очень сильно!..

   - Господи, что я сделал, что я сделал! - стоном вырвалось у несчастного доктора, и он, схватившись за виски, опустил голову...

   Злополучная поездка его имела, кроме неудачи, и более серьезные последствия теперь. Он, доктор, пал до того низко, что собственными руками отравил ни в чем, в сущности, не повинную старушку и сделал это преступление ради разыгравшейся в нем страсти!

   Это было непростительно, чудовищно, ужасно...

   Первое время после сделанного открытия Герье сидел как безумный, ничего не понимая. Отрывочные, беспорядочные мысли носились в его голове. Мелькали какие-то несуразные воспоминания, но потом все это рассеялось, и, как черной тучей, все покрылось одним отчаянным сознанием: он вынимал ключи из кармана Августы Карловны, а в это время она уже не спала, а была мертва. Она должна была быть мертва, судя по количеству отсыпанного из коробки порошка...

   - Что же, если так, - проговорил вслух Герье, подняв голову и глядя перед собой безумными глазами и не видя ими ничего, - тогда и мне жить дольше нельзя! Все кончено!

   Как нарочно, под руку ему попался стоявший на столе графин с водой и стакан. Герье налил воды, всыпал в нее все содержимое коробки с ядом, взболтнул и взял стакан, чтобы поднести его к губам...

   Но кто-то сзади остановил его руку и встряхнул ее так сильно, что стакан выпал, ударился об пол и разбился.

   Герье оглянулся и увидел, что сзади его стоит, крепко держа его за руку, тот, кто был известен ему под именем Трофимова.

   Герье дрогнул и, обесиленный, поник всем телом на стул, а Трофимов обошел, стал против него и положил ему руку на плечо.

   - Что, доктор, дошли?

   Доктор Герье выпрямился и злобно глянул на говорившего с ним.

   - Дошел! - произнес он.- Вот до чего дошел, и благодаря вам... вы, вы во всем виноваты! Я жил спокойно, вы возбудили во мне несуразную надежду своими словами: "Ищите и найдете". Я искал ее, и что же вышло?

   - Вы искали, - спокойно возразил Трофимов, - но не то, о чем я говорил вам! Вы искали удовлетворения своей телесной, человеческой страсти, которая, как самопожирающая змея, вечно возникает вновь. Вы влюбились в незнакомую вам девушку только потому, что лицо ее понравилось вам, и искали эту девушку, думая, что я буду наталкивать вас на низменную человеческую страсть. Но я говорил вам не о том и не к тому относились мудрые слова "Ищите и найдете". Благодаря вашему уму, знаниям и развитию вы не предназначены быть в числе тех простых смертных, которые могут довольствоваться мелкими благами этой жизни. Вам предназначен другой, более высокий жребий, вы должны получить власть направлять людей к добру и правде, и вы должны искать это добро и правду и найти его по тем словам, которые я сказал вам. Теперь пришла минута, когда вы должны опомниться и перестать безумствовать, как делали это до сих пор, потому что человек, вступивший на путь мудрых и совратившийся с него, безумец!

   Доктор Герье в ответ покачал головой и слабо проговорил:

   - Теперь уже поздно, минута эта прошла, и, если вы не дали мне принять яд сегодня, я завтра возобновлю свою попытку.

   - Попытку чего?

   - Умереть!

   - Умереть для прежней жизни; я первый помогу вам в этом и буду способствовать вам, чтобы вы возродились к новой, в которой пусть не смущает вас ничто, ни даже женская прелесть, но единая страсть руководит вами, благородная страсть к добру и правде.

   - Если б это было так, - вырвалось у доктора Герье, - но это невозможно, злое дело совершилось, и оно навсегда будет тяготеть надо мною!

   - Не надо отчаиваться никогда и надо уметь сносить посылаемые судьбой испытания и понимать их, если дана человеку мудрость. Вам было дано тяжелое испытание, но не сказано ли было: "Ищите и найдете", не значило ли это, что за вас бодрствуют и руководят вами...

   - Как, руководят? - воскликнул доктор Герье.- Значит, то, что я сделал...

   - Подсыпали вместо сонного порошка яд ни в чем не повинной старухе...

   - Вы знаете это? Вам известно? - с изумлением спросил доктор.

   - Я вам говорю, что за вас бодрствовали и на самом деле не допустили совершиться злому делу. Порошок, который вы всыпали старухе и остаток которого только что смешали с водой, чтобы отравиться им, не был ядом и совершенно безвреден! Яд, хранившийся в вашей аптечке, был заменен безвредным порошком потихоньку от вас, еще тогда, когда старик Авакумов желал соблазнить вас деньгами, чтобы приобрести от вас отраву. Это было сделано на тот случай, если бы вы соблазнились и решились продать ему яд.

   - Так, значит, Августа Карловна жива? - обрадовался доктор.

   - Жива и здорова.

   - А ее внезапный сон?

   - Был притворный, потому что ей было указано, как она должна была поступать.

   Герье мог только выговорить одно, но зато от всей души:

   - Слава Богу!

  

  

   Силины, отец с сыном, приехали к себе в деревню после долгого пути. Они должны были задержаться в Москве, потому что весна стала ранняя, дороги испортились и реки разлились, так что не было переправы. Только в конце весны, почти к самому лету, добрались они до своего имения и очутились снова на вольном воздухе, в родной деревне.

   Старик Силин ожил, принялся с усиленным рвением хозяйничать, а молодой стал тосковать по Петербургу, откуда сгоряча уехал.

   Он с самого утра уходил в поле или лес и бродил без цели, часто также приказывал оседлать себе лошадь, вскакивал на нее и уезжал, пропадая на целый день.

   Здесь был не Петербург, и отец не беспокоился за Александра, предоставляя ему делать, что он хочет.

   Места были знакомые, свои, и Силиных знали по всей губернии.

   Одно смущало старика, что не проходила задумчивость Александра, он был скучен на вид, как и в Петербурге, и ничто, казалось, не интересовало и не было мило ему.

   На работы, в помощь отцу, он не хотел ездить и вообще не хотел ничем заняться.

   Раз как-то Александр приехал вдруг радостный и сияющий, улыбался весь вечер и за ужином спросил вдруг отца:

   - А что, батюшка, вы не думаете познакомиться с новым нашим соседом?

   - С кем это? - спросил старик Силин, накладывая себе в тарелку простоквашу.- С этим, как его, Елчаниновым?

   Во время их отсутствия в соседнее с ним большое имение с превосходным барским домом, принадлежащее прежде князю Верхотурову, приехал из Орловской губернии, где тоже у него было имение, новый помещик, Елчанинов, женатый на узаконенной дочери князя Верхотурова и получивший за ней в приданое все огромное состояние князя.

   - Да, с ним! - радостно подтвердил Александр.

   - Что ж? Я познакомиться рад! - сказал старик Силин.- Но только первый к нему не поеду; он моложе меня, а то, что он по жене богаче, так это мне все равно! У меня и своего богатства довольно. Хочет быть знакомым, так пусть пожалует ко мне.

   - А вы мне позволите съездить к нему? - просительно вымолвил молодой Силин.

   - Это зачем?

   Александр замялся и не знал, как ответить.

   - Да так...- произнес он улыбаясь.- Мне хочется!

   - Что так вдруг? По-моему, и тебе ехать не след, а то подумают, что мы заискиваем.

   Молодой Силин не возражал, потому что знал, что с отцом, в особенности в деревне, всякие возражения и споры были совершенно напрасны. Но на другой день он с самого утра велел оседлать себе лошадь и ускакал.

   Он направился в сторону елчаниновской усадьбы, которая отстояла от их дома в сравнительно недалеком расстоянии. Подскакав к усадьбе со стороны парка, Александр задержал лошадь и стал ездить вдоль подстриженной изгороди великолепно расчищенного, богатого английского парка.

   Дело было в том, что вчера, проезжая тут случайно, он заметил на дорожке парка красивую молодую женщину и рядом с нею девушку, которую сейчас же признал.

   Это была та самая девушка, которая в Петербурге спасла его из подвала таинственного дома на Фонтанке.

   Он не ошибся, увидев ее; это была, несомненно, она, из тысячи Александр узнал бы ее... Потому-то он так и радовался накануне, и заговорил с отцом о знакомстве с соседом.

   С час времени ездил молодой Силин вдоль изгороди, всматриваясь в прилегавшие к ней дорожки парка. Вдруг он заметил, что прямо на него, с поля, едет всадник, молодцеватый и блестящий вид которого сразу дал возможность догадаться молодому Силину, что это должен быть не кто иной, как сам новый помещик Елчанинов.

   Силин приподнял шляпу, поклонился всаднику, тот вежливо ответил на поклон, и они разговорились.

   Елчанинов, узнав, что перед ним сын его соседа, сказал, что очень рад, что они вернулись наконец и что он давно хотел проехать к его отцу, чтобы познакомиться.

   - Так поедемте сейчас! - радостно предложил Силин.- До нас тут рукой подать, а отец будет страшно рад.

   - А в самом деле, поедемте, - согласился Елчанинов, и они поехали.

   Таким образом состоялось знакомство.

   На другой день Александр потащил отца к Елчанинову, а потом стал бывать у них каждый день.

   Молодую девушку звали у Елчаниновых графиней.

   Александр узнал, что она была родом француженка, по-русски она говорила с большим затруднением, но самые ошибки ее были очень милы и сообщали ее разговору особенную прелесть.

   Когда она увидела в первый раз молодого Силина, она сделала чуть заметное движение, выдавшее, что она узнала его, но сказать это она почему-то не сочла нужным, и Силин не осмелился напомнить ей об их встрече в Петербурге.

   Потом графиня держалась с ним как ни в чем не бывало. Они катались всем обществом, ездили на рыбную ловлю, но никогда молодая графиня не оставалась с Александром наедине, а заговорить с ней о Петербурге при всех у него не хватало духу. Однако она была очень мила с ним, называла его "русский медвежонок", всегда с одинаковым трудом произнося это слово.

   Елчаниновы оказались премилые люди. Молодой Силин привязался к ним и самоотверженно возился с их детьми, которых у них было двое - оба мальчика.

   У Елчаниновых жил еще двоюродный брат самой Елчаниновой, маркиз де Трамвиль.

   По его фамилии Силин решил, что у Елчаниновой родственники - французы и что графиня тоже должна быть родственница ей.

  

  

   Был тихий теплый вечер... Полный диск луны стоял над заснувшим парком, тишина в воздухе была такая, что был слышен полет ночной бабочки.

   Молодой Силин сидел на балконе с маркизом Трамвилем и играл в шахматы. Елчанинов был у себя в кабинете; ему только что привезли почту, и он разбирал ее. Жена его пошла наверх к детям, чтобы укладывать их. Графиня, вероятно, сидела у себя, что делала она очень часто.

   Силин, проиграв маркизу две партии, чем тот остался очень доволен, стал было расставлять фигуры для третьей, но маркиз поднялся и сказал, что он пройдет к Елчанинову, чтобы спросить, что есть интересного в сегодняшней почте.

   Силин его не удерживал, спустился с балкона в парк и пошел по первой попавшейся дорожке.

   Он шел и слышал, как хрустит под его ногами песок, и сейчас же также услышал, что впереди можно было различить легкий шелест платья.

   Навстречу ему шла графиня. Обыкновенно серьезное и даже строгое лицо ее улыбалось, глаза блестели при свете ясного месяца.

   - Какой хороший вечер! - сказала она.

   - Ах, какой хороший! - подхватил Силин, чувствуя, как забилось его сердце.

   Она повернула и пошла с ним рядом. Они сделали несколько шагов молча.

   - Можно мне у вас спросить одну вещь? - с трудом проговорил Силин, сам не зная, как и откуда берется у него храбрость.

   Графиня ничего не ответила и продолжала идти. Но для Силина и не надо было ответа, он почувствовал, что спросить можно.

   - Помните ли вы меня в Петербурге? - чуть слышно прошептал Силин, хотя ему показалось, что он все-таки говорит громче, чем это было нужно.

   - Да, я помню! - сказала графиня, и в эту минуту Силин желал только одного: тут же на месте умереть от счастья.

   - Ведь это были вы? - несвязно лепетал он.- Я... знаете ли... простите... с тех самых пор все думаю о вас, то есть не то что думаю, а понимаете... впрочем, я не знаю, что я говорю.

   - А я знаю и понимаю! - ответила она, причем у нее выходило глагольное "ю" больше похожим на "й".- Я потому и говорить с вами нашла нужным... Вы не знаете, но я давно уже невеста!

   Силин остановился. Все померкло и потухло в его душе - и глупые, ненужные слезы подступили к горлу. Должно быть, он был очень жалок в эту минуту, потому что графиня с участием и состраданием, глядя на него, стала рассказывать ему свою историю.

   Ей не хватало русских слов, рассказывать подробности ей было трудно, и Силин узнал только, что графиня много терпела на своем веку после ужасов революции и что постоянно ее спасал и был ее хранителем молодой француз, которого она называла виконтом Гастоном.

   Виконт был ее хранителем, ему она была обязана всем, и с ним она обручилась.

   В последнее время монахи перевезли графиню в Польшу, но виконт нашел ее и там и сообщил ей, что ее отец в Митаве с королем Людовиком.

   Они бежали, но их захватили на дороге, разлучили, и ее привезли в Петербург и поместили к старику, который был злой и которого она боялась.

   Здесь она снова увидела виконта - он явился к старику с требованием, чтобы тот отпустил ее, но затем виконт исчез, и через некоторое время она узнала от горничной, доброй девушки, что в подвале их дома заключен молодой человек.

   Она думала, что это ее жених, и решилась освободить его. Это ей удалось. Но она освободила не своего жениха, а его, Александра Силина. Жениха же она не видела с тех пор и не знает, что с ним сталось.

   Но добрые люди, принявшие затем в ней участие и привезшие ее сюда, в этот деревенский дворец, где ей очень хорошо, уверили ее, что она увидит вновь своего виконта и своего отца и что нужно только подождать.

   Силин слушал и чувствовал, как будто с каждым словом девушки отрывалось по клочку от сердца его, и тихая грусть наполняла все его существо, но вместе с тем ему было жаль ее и были минуты, что он желал, чтобы графиня поскорее нашла своего жениха и была счастлива.

   Молодая девушка еще говорила, когда вдали, в стороне, где была большая дорога, зазвучал колокольчик; сначала он гудел неясно, но потом становился все ближе и ближе; слышно было, как копыта лошадей простучали по мосту и прогремел по нем экипаж, наконец, колокольчик резко задребезжал по ту сторону дома, где был главный подъезд, и вдруг оборвался.

   - К вам приехал кто-то дальний, - сказал Силин.

   Графиня вдруг повернулась и так быстро побежала в дом, что Силин, который счел неприличным также бежать за нею, не мог поспеть простым шагом. Он видел, как девушка вбежала по ступенькам балкона, вошла в столовую, куда вела балконная дверь, и, когда она вошла, услышал громкий крик, заставивший его приостановиться.

   Тогда он кинулся уже со всех ног в дом и увидел в столовой Елчанинова, жену его, маркиза Трамвиля и покрытого пылью художника Варгина, с которым все здоровались и приветствовали его. А сзади Варгина стоял стройный, цветущий, красивый молодой человек, и молодая графиня держала его за руки и, смеясь и вместе с тем плача, смотрела на него.

   Для Силина без всяких пояснений стало ясно, что этот приехавший вместе с Варгиным молодой человек был виконт Гастон.

  

  

   Нетрудно, конечно, догадаться, что привезенный Варгиным к Елчанинову покровитель и защитник молодой графини, виконт Гастон, был тот молодой человек, которого содержал у себя Авакумов в отдельной комнате и который был спасен и извлечен перфектибилистами, чему явился свидетелем Варгин.

   Один из главных перфектибилистов в то время в Петербурге был человек, носивший имя Трофимова, которого когда-то знавал Варгин под его настоящем именем Кирша.

   Тогда они были близкими приятелями, и у них был еще третий приятель, молодой офицер Елчанинов, женившийся и уехавший в провинцию, в имения, взятые им за женой. Однако связь его с Киршем, очевидно, не порвалась, потому что Кирш, или Трофимов, прислал под его охрану к нему в деревню молодую графиню, за безопасность которой был уверен, раз она находилась на попечении его старого приятеля, Елчанинова, которого Кирш знал очень хорошо.

   Сюда же он поручил Варгину привезти и виконта, оправившегося и ставшего здоровее, чем был прежде.

   Наконец, влюбленные были соединены, и им улыбнулось счастье, которое они заслужили целым рядом лишений и страданий, выпадающим в жизни не каждому на долю.

   Молодой Силин понял, что он тут лишний, и уехал домой.

   Елчанинова осталась с молодыми людьми, а муж ее увел Варгина к себе в кабинет и стал расспрашивать его о том, что делается теперь в Петербурге, о том, как действует там их общий приятель Кирш.

   - В последнее время, - рассказывал Варгин, - он жил под именем Трофимова; я с ним встретился и не мог узнать его до тех пор, пока он мне сам не открылся. Кирш достиг необычной силы и положительно способен делать чудеса; по крайней мере, многое из того, что мне удалось самому видеть, положительно было чудесно!

   И Варгин подробно передал своему другу все, что знал о Кирше-Трофимове.

   Елчанинов слушал, изредка прерывая вопросами.

   - Так он теперь стал богат? - спросил, между прочим, Елчанинов, когда Варгин описал ему, в каком доме жил Трофимов.

   - Если хочешь, - ответил Варгин, - он и богат, и беден, смотря, как того требуют обстоятельства! Когда нужно, братство дает ему средства, но для своих личных выгод этими средствами он не пользуется. Он жил в хорошем доме под видом Трофимова и затем, когда это потребовалось, немедленно поместился в маленькой убогой лавочке, в качестве старика часовщика, довольствуясь более чем скромной обстановкой. А между тем, если бы он захотел действовать лично для себя, он мог бы достать себе все, что пожелает, не только богатство, но и почести, и власть. Благодаря своей силе он, впрочем, имеет уже неограниченную власть над людьми и может заставить их сделать все, что пожелает. Я знаю один из разительных примеров его почти сверхъестественной силы. Дело в том, что иезуитам стал известен гипноз...

   - Он был им известен давно! - сказал Елчанинов.

   - Может быть! - согласился Варгин.- Но, во всяком случае, у них до сих пор не было человека, обладавшего такой силой гипноза, как теперь. У них выискался некий Иосиф Антонович Пшебецкий, и вот с ним-то пришлось померяться Киршу. Пшебецкий пригласил его к себе как доктора Трофимова и, зная, что он принадлежит к обществу перфектибилистов, хотел загипнотизировать его, чтобы под гипнозом заставить его говорить. Кирш противостоял этому, но прикинулся загипнотизированным и говорил Пшебецкому то, что хотел и что было, по его мнению, нужно. Пшебецкий попался на эту удочку, и иезуиты потерпели еще одно поражение в деле молодой графини. Затем Кирш сам загипнотизировал гипнотизера, то есть Пшебецкого, и заставил его говорить. Пшебецкий этого не подозревает и, напротив, уверен, что он имеет власть над Киршем.

   Долго еще говорили приятели, пока их не позвали ужинать, и за ужином все соединились за общим столом.

   Это был веселый, радостный ужин, пили за здоровье жениха и невесты и пожелали им всякого благополучия.

  

  

   Брат иезуит Иосиф Пшебецкий исполнил данное ему Грубером поручение, съездил в Варшаву, и там было сделано все, как желал этого патер Грубер.

   Была составлена, набрана и напечатана в иезуитской типографии книга, которая явилась весьма искусно подделанным, ложным ключом к шифрованной приписке в письме короля к графу Рене.

   Книга эта должна была погубить в глазах русского императора Людовика XVIII, и Пшебецкий вез ее в Петербург. Он ехал на почтовых и остановился на ночлег на одной из станций.

   Брат Иосиф слишком утомился в пути и хотел отдохнуть, но ему жаль было проводить в комнате хороший летний вечер, и потому он велел себе устроить постель на сеновале, где было и мягче, и прохладнее.

   Пока ему устраивали ночлег, почтенный иезуит сел на скамеечку у крыльца станции и видел, как подъехали двое в большой, поместительной, удобной берлине. Один был старик, другой молодой.

   Пшебецкий не обратил внимания на проезжих, встал и пошел к себе на сеновал.

   - Вот она, судьба! - сказал старик молодому так тихо, что тот только один мог это слышать.- Это тот самый Иосиф Пшебецкий, который служит гипнотизером у отцов иезуитов. Очевидно, он возвращается в Петербург недаром; с ним, наверное, есть какие-нибудь интересные данные.

   Старик, сказавший это, был не кто иной, как все тот же Кирш-Трофимов, или старый часовщик, или перфектибилист, а спутник его - доктор Герье, излеченный уже от своей страсти и всецело отдавшийся делу самоусовершенствования.

   Герье пожелал быть посвященным, приготовился к этому и ехал теперь вместе со своим руководителем в Германию, чтобы принять там посвящение.

   Они заняли на станции свободную комнату и расположились тут на ночь.

   Герье скоро заснул, но его товарищ не лег спать, а потихоньку вышел из комнаты и направился осторожными шагами на сеновал.

   - Куда, барин? - остановил его проходивший по двору с ведром ямщик.

   - Душно в комнатах, хочу на сеновал пройти! - спокойно отвечал Кирш.

   В таком желании не было ничего удивительного, и ямщик охотно указал ему дорогу и помог даже взобраться по лестнице.

   На сеновале, раскинувшись на разостланном на сене ковре, глубоким сном сп