Волконский Михаил Николаевич - Ищите и найдете

ле нее.

   Никакие крики и угрозы Силина не действовали.

   - Да как же, барин, на масленой ехать, - убежденно и успокоительно возражали ему, словно он с ума сошел или впал в детство, - не такие дни, чтобы ехать. Лошади не повезут... да и не поспеть... Вот пройдет масленая, тогда и двинемся...

   Говорилось с таким твердым сознанием, что иначе поступить нельзя, что Силин ничего не мог поделать.

   Не было ничего необыкновенного, что челядь, которой пришлась по вкусу столичная жизнь, более свободная и разнообразная, чем в деревне, не желала скоро расстаться с этой жизнью.

   Но поведение Александра было несколько странно и непонятно. Ему так же, как и отцу, Петербург сам по себе не особенно нравился, между тем он, видимо, не желал уехать из него и ничего не хотел делать, чтоб помочь отцу в его хлопотах о скорейшем отъезде.

   Если б старик Силин был немножко проницательнее или если б он мог узнать тайные думы сына, он понял бы, в чем дело...

   Александр ходил задумчивый, сосредоточенный и угрюмый, часто останавливался у окна своей комнаты и подолгу смотрел на улицу упорным, мечтательным взглядом. По ночам он спал очень плохо, есть стал меньше, стал рассеянным, отвечал невпопад...

   Отец в хлопотах не обращал на него особенного внимания, разве изредка на ходу спрашивал, что с ним.

   Александр отвечал: "Ничего!" - но продолжал вести себя по-прежнему.

   На самом деле с ним случилось то, что случается обыкновенно с молодыми людьми его лет, когда они увидят, да еще при таких романтических, исключительных обстоятельствах, как это было с Александром, хорошенькое личико молодой девушки. Это личико стояло теперь неотступно перед глазами Александра, и он мучился вопросами: кто она? почему именно она спасла его?

   Таинственность и необычайность обстановки, в которой они встретились, действовали еще сильнее на воображение и увеличивали прелесть робких, восторженных, почти юношеских мечтаний.

  

  

   Балаганы на масленой неделе в царствование Павла Петровича устраивались на площади у Зимнего дворца и имели вид более подходящий к обыкновенной деревенской ярмарке, где главным образом продаются сласти, игрушки и разные вещицы нехитрой, примитивной роскоши.

   Среди увеселений на первом плане стояли катание с гор, качели и карусель.

   Самые балаганы, где давались представления, далеко не были так обширны, многочисленны и разнообразны, как это было впоследствии, в пятидесятых и шестидесятых годах девятнадцатого столетия, когда в масленичном катании на балаганах участвовала вся знать, щеголяя своими выездами.

   Во времена Павла Петровича вокруг балаганов катались преимущественно купцы в санках, на кругленьких, дородных лошадках, в прочной, широкоременной русской купеческой закладке. Кареты вельмож, громоздкие, с зеркальными окнами, запрягаемые обыкновенно цугом, не попадались тут.

   Разве изредка можно было встретить экипаж, в котором приехала поглазеть на толпу семья какого-нибудь чиновника или же проживающего в Петербурге помещика.

   В маленьких балаганах, тогда еще не получивших громкого названия "театр", представляли по преимуществу жонглеры, фокусники и акробаты.

   Большинство этих акробатов были доморощенные, из подмастерьев разных цехов, преимущественно портных, отправлявшихся на балаганы для гастролей за довольно умеренную плату натурой, то есть водкой.

   Штуки, показываемые ими, были незамысловаты и не шли дальше поедания при общем удовольствии публики жженой пакли или стояния на голове, на стакане, поставленном на перевернутом тазу.

   Такое нехитрое представление сопровождалось весьма несложною роговою музыкой, набранной из музыкантов дворовых людей.

   Молодой Силин с Варгиным подъехали к балаганам на извозчике, которого полиция в круг катания не допустила, потому что там было тесно и от собственных закладок.

   Им пришлось выйти и вмешаться в толпу.

   Молодой Силин разинул рот и, как-то сразу рассеявшись от своей сосредоточенности и грусти, стал оглядываться по сторонам, пораженный многолюдством собравшегося здесь скопища.

   Живя с детства в деревне, он еще никогда в жизни не видал такой толпы.

   Кругом стоял шумный, веселый говор, кое-где переходивший в выкрик пьяной, разухабистой песни; слышались окрики кучеров и полиции, и со всех сторон неслись голоса старавшихся перекричать друг друга торговцев.

   В первую минуту это так оглушило Силина, и зазыванья торговцев показались ему так настойчивы, что он вообразил, что всякий пришедший сюда непременно должен покупать что-нибудь, и приготовился сейчас же послушно сделать это, достав деньги, но Варгин остановил его и ругнул пристававшего к ним продавца, на что тот ничуть не обиделся и с прежней ретивостью стал обращаться к другим.

   Силин, уже давно почувствовавший к Варгину симпатию, теперь, после выказанной им смелости с продавцом, проникся особенным к нему уважением и в душе не мог не сознаться, что отец действительно хорошо сделал, настояв, чтобы Варгин шел с ним.

   Общие непринужденность и веселье были завлекательны, и часто попадались сцены, которые не всегда можно встретить провинциалу даже в Петербурге.

   Особенно показалось Силину смешным и понравилось, как какой-то мальчишка, должно быть, дворовый из балованной челяди богатого барского дома, форейтор или поваренок, отпущенный на балаганы для развлеченья, купил себе мороженого и дул на него, чтобы его согреть, часто перекладывая блюдце из одной озябшей руки в другую. Было довольно холодно. Мальчишка переминался с ноги на ногу, но все-таки ел мороженое, хотя это угощение на улице было вовсе не по сезону.

   Варгин с Силиным зашли было в один из балаганов, но остались недовольны.

   Возмущался тем, что они видели, главным образом Силин, находя это надувательством публики; Варгин же больше смеялся.

   Надпись на огромном полотне у балагана гласила, что здесь знаменитый во всем мире Голиаф-Путифар-Фенимор покажет удивительную свою силу и в заключение съест в присутствии почтеннейшей публики живого человека.

   Такая заманчивая надпись очень заинтересовала Силина, и он просил Варгина войти с ним.

   Голиаф-Путифар-Фенимор оказался, действительно, ражим мужчиной, в красной рубахе, плисовых шароварах и наборных сапогах.

   В доказательство своей силы он то одной, то двумя руками подымал довольно объемистые мешки, хотя неизвестно было, чем эти мешки были наполнены.

   Потом на подмостки, где упражнялся Голиаф, вышел какой-то человек в шерстяном трико и стал биться с силачом на кулачки.

   Публика, сейчас же окрестившая человека в трико "немцем", приняла сторону Голиафа в красной рубашке и, когда тот остался - довольно, впрочем, быстро - победителем, в полном удовольствии загоготала и захлопала в ладоши.

   Наступил момент самого интересного, то есть того, как при публике Голиаф съест живого человека.

   Дело оказалось довольно просто. Ражий детина обратился к публике и спросил, кто хочет быть съеденным, пусть выходит.

   Очевидно, расчет был на то, что никто не рискнет на такой эксперимент.

   Публика, действительно, сразу ошалела и притихла; потом кто-то фыркнул и раздались смешки.

   - А ведь ловко, ребята! - послышалось сзади.- Ну-ка, выходи, кому жизнь надоела!

   Но никто не двигался.

   И вдруг из толпы раздался чей-то пискливый, охрипший голос:

   - Я пойду!

   И вперед протискался маленький, тщедушный человечек, с чисто русским курносым лицом, но в немецком обтрепанном платье мастерового.

  

  

   Тщедушный мастеровой вышел, влез на подмостки и стал перед Голиафом.

   Вид у него был отчаянный, жалкий, но никакого сочувствия к себе он не вызвал в публике, видимо, весело настроенной, потому что она желала веселиться за свои деньги.

   - Эх, брат, паря! - послышалось замечание.- И есть в тебе нечего! Кожа да кости! Ты бы его, красная рубаха, подкормил, что ли!

   Раздался взрыв смеха.

   - Неужели он в самом деле его съест? - с некоторым ужасом спросил у Варгина Силин.

   - А вот посмотрим! - ответил тот, следя не без любопытства за происходившей сценой.

   Детина в красной рубахе как будто не ожидал появления перед собой человека, который желал быть съеденным. Он, видимо, замялся и не знал, что ему делать. Замешательство его сейчас же почувствовалось публикой, и она заревела:

   - Что ж ты? Ешь, коли взялся! Надувать себя не позволим!.. Ешь... а не то деньги заплаченные назад подавай!

   На лице Голиафа выразилось смятение, и он оглянулся в сторону, как бы ища там поддержки, потом вдруг осклабился и решительно проговорил:

   - Ну, заворачивай рукав! С руки начну!

   Мастеровой оробел, но рукав завернул.

   Голиаф схватил его за руку, разинул рот и зычно произнес:

   - Смотри! Есть, что ли?

   Публика замерла.

   - Ешь! - слабым голосом произнес мастеровой.

   Силин хотел крикнуть, что не надо, но в это время Голиаф поднес руку мастерового и стиснул ее зубами.

   Мастеровой, разумеется, завопил и заорал, что уже раздумал, чтобы его ели, и что уж больше ему этого не хочется.

   Голиаф с радостью отпустил мастерового на волю.

   Тем представление и кончилось.

   Большинство осталось недовольным; говорили, что мастеровой вовсе не мастеровой, а певчий, выгнанный из хора за то, что спился и потерял голос, и что он вовсе не из публики, а нарочно нанят, чтобы выходить и надувать публику.

   Особенно ретивые хотели даже бить, причем не ражего детину в красной рубахе, а именно певчего, но тот вовремя успел ускользнуть и исчезнуть.

   У выхода балагана, на площади, ждала толпа народа, желавшего, прежде чем идти в балаган, навести справки о том, что там показывали, у лиц, побывавших уже там.

   - Ну, что? Занятно? Стоит идти? - спрашивали ожидавшие у выходивших.

   А выходившие, попавшиеся уже на удочку и раздосадованные, что были одурачены, в свою очередь, хотели одурачить других и потому отвечали:

   - Еще бы не занятно! Живого человека ест!

   - Да неужели так-таки и ест!

   - Ест! Пойди посмотри!

   И новая публика валила в балаган.

   Добродушный Силин возмущался и говорил, что это - надувательство и что Петербург - прескверный город.

   В этом Варгин соглашался с ним, но добавлял лишь, что все-таки в этом скверном городе живется довольно весело.

   - Да какое же тут веселье? - начал было возражать Силин, но вдруг остановился, толкнул под руку Варгина и кивком показал ему вперед.

   - Посмотрите! Вы видите?

   - Где? Что? - начал спрашивать Варгин.

   Но Силин схватил его за руку и тащил вперед, расталкивая перед собой толпу с такой силой, что, казалось, мог бы померяться ею с Голиафом, которого они только что видели.

   Силин показывал Варгину на санки, ехавшие шагом в веренице других экипажей, гуськом вертевшихся вокруг колыхавшейся у балагана толпы.

   Эти санки были старинные, по крайней мере времен Елизаветы Петровны, если не Петра Великого, голландские, на очень высоких полозьях, с подножкой, кузовом в виде лебединого тела, с поднятым распущенным хвостом, служившим спинкой, без козел, с высокой лебединой шеей спереди, заканчивавшейся резною головою птицы.

   Санки были запряжены двумя белыми лошадьми, парой, и на одной из них сидел верхом кучер.

   Но не занятные санки привлекли внимание Силина, а те или, вернее, та, которая была в них.

   - Ведь это она! Она! - повторял он, таща Варгина и протискиваясь вперед.

   Варгин и сам узнал девушку, сидевшую в санках.

   Это была та самая девушка, которая освободила Силина из его заключения и которую Варгин видел в припадке у Августы Карловны.

   - Да не может быть! - проговорил художник.- Ведь это же дочь Авакумова!

   - Ну, так что же? - вне себя почти вопил Силин.- Чья бы она ни была дочь, но это она.

   У Варгина, как у художника, был слишком хорошо наметанный глаз, чтобы он мог ошибиться и не узнать сразу красивое лицо, виденное им сравнительно недавно. Он должен был согласиться с Силиным, что это была действительно она.

   Девушка сидела в санках в красной бархатной шубке и из красного же шелкового капора выглядывало ее красивое, бледное личико.

  

  

   Варгин узнал и сидевшего рядом с девушкой Степана Гавриловича Трофимова.

   Чистенький, истовый, очень почтенный на вид, он был с нею и добродушно, весело оглядывался по сторонам, совсем по-хорошему, как будто был вполне безупречный, достойный полного уважения человек.

   - Да и Трофимов с нею! - проговорил Варгин.

   - Кто с нею? Кто? - спрашивал Силин.

   Хотя санки двигались медленно, но все-таки быстрее их, потому что толпа несколько раз отбрасывала их в сторону. К тому же им приходилось огибать балаганы, чтобы не терять санок из виду.

   Благодаря этому расстояние между ними и санками не сокращалось, а увеличивалось, хотя они употребляли все усилия к тому, чтобы сократить его.

   Наконец, санки завернули по линии движения экипажей за большую и нелепую постройку ледяных гор и скрылись за нею.

   - Не сюда, не сюда! - остановил Силина Варгин.- Надо обогнуть горы с другого конца, тогда мы попадем навстречу!

   Силин, не протестуя, сейчас же повернул в другую сторону, и они, попав по течению толпы, против которого безуспешно пытались до сих пор идти, скоро и благополучно обогнули горы, подошли к самой линии экипажей, но уже не нашли среди них привлекавших их внимание санок.

   - Где же? - почти с отчаянием произнес Силин и вслед за тем подхватил: - Вон! Смотрите! Они заворачивают!

   Варгин теперь и сам увидел, что санки выезжали из вереницы и направлялись к Невскому.

   Высокая лебединая шея служила отличным показателем, так что можно было легко следить по ней за направлением санок.

   Силин выпустил руку Варгина и кинулся между экипажами, рискуя попасть под лошадей.

   Варгин едва поспел за ним. Проскочив благополучно мимо экипажей, они бегом добежали до стоявших за экипажами извозчиков, вскочили на одного из них, и Силин велел гнать что есть духу, обещая на водку.

   - Пошел! Вон туда, направо... налево...- горячился он.

   - Пошел на Невский! - приказал Варгин, сам не зная хорошенько, зачем, в сущности, они это делают.

   Но Силин пришел в такое волнение, что говорить с ним теперь казалось немыслимым.

   Извозчик попался им добропорядочный, он зачмокал, застегал кнутом, и лошадка его заскакала галопом.

   Завернув на Невский, они сейчас же увидели лебединую шею санок, которые ехали неспешной, степенной рысцой.

   Догнать их не представляло никаких затруднений, и после нескольких взмахов кнута извозчика Варгин с Силиным затрусили почти в упор за санками.

   Варгин постарался поднять воротник у плаща так, чтобы нельзя было разглядеть его лицо.

   В этом выслеживании, которое они производили, он в глубине души видел что-то нехорошее, чувствовал, что ему будет стыдно, если Трофимов обернется и посмотрит назад.

   Но Трофимов не оборачивался, по-видимому, не подозревая, что за санками, в которых он сидел, ехали двое соглядатаев.

   - А обогнать нам их нельзя? - спросил Силин.

   Варгин удивленно обернулся к нему:

   - Зачем?

   - Чтоб посмотреть еще раз на нее!

   Варгин тряхнул головой, внимательно приглядываясь к Силину, и свистнул совершенно так же, как свистнул он доктору Герье, когда разговаривал с ним про ту же самую девушку. Сидевший рядом Силин вдруг весь вспыхнул, потупился и чуть слышно спросил:

   - Что это вы?

   - Да то, что и вы, значит, того!

   - То есть как "того"?

   - Влюблены?

   - Ну да! Влюблен! - вдруг вырвалось у Силина.- Разве нельзя влюбиться?

   - Как не влюбиться? - перебил Варгин.- Ведь это выражение не в том смысле! Надо сказать: "Разве можно не влюбиться?.."

   - Ах, не до выражений мне! - воскликнул Силин.- Ведь вот вы говорите, что я тоже влюблен! Значит, и вы?

   - Нет, меня Бог миловал! - рассмеялся Варгин.- А вот мой приятель, доктор Герье, тоже с первого раза, как увидел, влюбился в нее.

   - Милый он, значит, хороший этот ваш приятель!- восторженно произнес Силин.

   - Позвольте! - вдруг вспомнив, остановил его Варгин.- Ведь она же вчера уехала?

   - Кто?

   - Да она! Вот эта самая дочь господина Авакумова. Я сам видел, как она вчера уехала!

   - Куда?

   - В Митаву. Туда и приятель мой отправился. Как же она здесь теперь?

   Но Силин не слушал его, высовывался вперед и заглядывал, надеясь, что девушка обернется и он снова увидит ее хорошенькое личико.

  

  

   Вчера, действительно, Варгин видел своими собственными глазами, как уехала дочь Авакумова.

   После того как его приятель Герье выказал непреодолимую решимость ехать в Митаву, Варгин твердо решил не оставлять приятеля в опасности в случае, если эта поездка представляла, как предполагал он, ловушку со стороны Авакумова.

   Он провожал Герье на почтовую станцию, виделся там с господином Крохиным, с которым познакомился утром, и настойчиво просил его подтвердить, действительно ли дочь Авакумова едет завтра в Митаву.

   Хотя Крохин подтвердил это еще раз на словах, Варгин не удовлетворился голословным его подтверждением и на другой день отправился к дому Авакумова, чтобы убедиться на деле.

   Как раз, когда Варгин подходил к дому, из ворот выезжала дорожная карета с увязанными на ней сундуками и чемоданами.

   Карета повернула из ворот и поехала не навстречу художнику, а в противоположную сторону, так что он не мог видеть, кто сидел в ней.

   Но Варгин спросил у людей, очевидно дворовых, толпившихся у ворот: кто это уехал в дорожной карете?

   Ему ответили, что дочь хозяина этого дома, господина Авакумова.

   - А куда уехала она?

   - В Митаву...

   Варгин успокоился.

   И вдруг теперь он встречает молодую девушку на катанье на балаганах вместо того, чтобы быть на дороге в Митаву, она преспокойно сидит в фантастических, старинных, в виде лебедя санках рядом с Трофимовым и разъезжает по улицам Петербурга!

   Извозчик ехал за санками не отставая.

   - Ничего не могу понять, но только дело становится опять серьезным! - забеспокоился Варгин.

   Сидевший рядом с ним молодой Силин обратил, наконец, внимание на его слова.

   - Вы говорите, что она должна была уехать? - проговорил он.

   - Не должна была, а уехала, я сам видел вчера. Нужно выручить приятеля во что бы то ни стало. Теперь очевидно - он попал в ловушку; так же как попали вы... Это оставить так нельзя!

   Варгин горячился, сам, однако, не зная, что ему делать и как помочь доктору.

   - С ним, верно, в дороге сотворили что-нибудь! Наверное, так...- рассуждал он.- Ну, да мы еще посмотрим!

   - Что же вы намерены делать? - полюбопытствовал Силин.

   - Не знаю. Во всяком случае, посмотрим.

   В это время санки остановились у дверей двухэтажного дома. Трофимов с девушкой вышли из саней при помощи выбежавшего им навстречу человека и скрылись в дверях, которые захлопнулись за ними.

   Варгину нетрудно было догадаться, что это - дом Трофимова, адрес которого он знал, потому что был в нем.

   - Теперь я знаю, что делать! - решил он.- Я пойду в этот дом, переговорю с этим господином...

   - А вы знакомы с ним? - как-то даже радостно спросил Силин.

   - Знаком...

   - Вы знакомы с господином, который с нею, и это его дом?

   - Погодите. Мне не до вас и не до нее теперь! Я вам говорю, что нужно выручать приятеля... Я войду к Трофимову и во что бы то ни стало добьюсь от него объяснения случившемуся с доктором Герье... А вы на этом извозчике поезжайте домой и ждите меня там. Я приеду к вам прямо отсюда...

   Варгин выскочил из саней и, уже не слушая Силина, направился к дверям дома.

   "А вдруг не примет! - подумал он, входя, и тут же мысленно добавил: - Ну, в таком случае, я ворвусь к нему насильно..."

   На лестнице его встретил лакей, тот самый, который только что высадил Трофимова с его спутницей из саней.

   - Господин Трофимов дома?

   Лакей довольно гордо смерил Варгина с головы до ног и, помотав головою, ответил:

   - Нет!

   - Как нет? - вспыхнул Варгин.- Когда я сейчас видел своими глазами, как он подъехал и вошел.

   Лакей не смутился:

   - Может быть. Только не велено никого принимать...

   - Пойди доложи, - почти во весь голос воскликнул Варгин, - что художник Варгин желает немедленно видеть господина Трофимова и не уйдет отсюда до тех пор, пока не увидит его. Ступай!

   Лакей повиновался.

   Он пошел, вернулся через некоторое время и сказал:

   - Пожалуйте. Просят.

   "То-то же!" - мелькнуло у Варгина.

   Художника провели в знакомую ему уже гостиную Трофимова.

   Степан Гаврилович встретил его с приветливой улыбкой и, сделав навстречу ему несколько шагов, протянул руку.

   - Я к вам по очень серьезному делу, - заговорил Варгин, как бы не замечая протянутой ему руки.

   - Что такое? - просто и по-прежнему приветливо спросил Трофимов.

   - Дело в том, что по вашей рекомендации отправился третьего дня в Митаву мой приятель, доктор Герье.

   Степан Гаврилович кивнул головой.

   - Я знаю это.

   - Он поехал, чтобы приготовить все в Митаве для дочери господина Авакумова и потом остаться с нею.

   - И это мне известно.

   - Сама же дочь господина Авакумова должна была уехать вчера. И я сам видел карету, в которой она якобы уехала.

   - Вы не ошиблись, дочь господина Авакумова действительно уехала вчера в Митаву.

   - Вы лжете! - воскликнул Варгин.- Она не уехала, потому что я и молодой Силин сейчас видели ее вместе с вами в санках на катанье вокруг балаганов и видели, как она подъехала с вами сюда и вошла в ваш дом...

   - Кто это - Силин? - спросил Степан Гаврилович.

   - Тот молодой человек, которого Авакумов завлек к себе и запер в подвал.

   Трофимов улыбнулся.

   - А!

   - Но о нем речь еще впереди, - продолжал Варгин, - я пришел, чтоб спросить у вас, что сделали вы и господин Авакумов с моим приятелем... Где он теперь?

   - Вероятно, на дороге в Митаву, а может быть, если доктор Герье исполнил данное ему приказание, то есть ехал день и ночь, то уже и в самой Митаве...

   - Это неправда! Дочь Авакумова здесь, и доктор Герье не может встретить ее в Митаве... Все это не более как ловушка и выдумка...

   Трофимов сделал еще шаг вперед.

   - Я никогда не лгу и не говорю неправды, - внушительно произнес он.- Дочь господина Авакумова вчера уехала в Митаву.

   - Но как же мы видели ее?..- начал было Варгин и не договорил.

   Степан Гаврилович протянул к нему обе руки и вдруг вспыхнувшим взглядом глянул прямо в глаза художнику.

   У Варгина словно туманом заволокло все, голова закружилась, руки и ноги ослабели, он невольно отступил, опустился на софу и, склонившись, упал на ее подушки...

   - Спи! - властным голосом приказал Трофимов.

   И Варгин послушно заснул тихим и спокойным сном.

   Ни в этот день, как обещал художник, расставаясь с молодым Силиным, ни в последующий он не приехал к Силину, и тот напрасно прождал его, сидя у себя дома.

  

  

   Доктор Герье благополучно добрался до Митавы.

   Ехал он день и ночь на перекладных почтовых лошадях и с непривычки к такому способу передвижения чувствовал себя лишь очень усталым и измученным, но вполне в добром здоровье. На его счастье, санный путь стоял все время, и это значительно облегчило переезд.

   В Митаве Герье остановился на заезжем дворе, хорошо выспался и на другой день после приезда был вполне бодр и свеж.

   Настроение его было самое радужное, и, благодаря этому радужному настроению, все казалось хорошо.

   Правда, Герье посчастливилось во всех делах.

   Квартиру нашел он сразу, в первый же день, и она оказалась именно такою, какую нужно было, вполне омеблированною и благоустроенною.

   Для него самого нашлась отдельная комната, было помещение и для прислуги, так что лучшего и желать не приходилось.

   Герье сейчас же переехал с заезжего двора на квартиру, нанял немку в услужение и при ее помощи вычислил, вымыл и вытер все в комнатах так, что все блестело и лоснилось, как зеркало.

   В назначенный день, то есть ровно через неделю после своего выезда из Петербурга, Герье был на заставе, чтобы встретить ту, которую ждал.

   Доктор ждал дня ее приезда, разумеется, с нетерпением, считал часы и минуты и хотел, чтобы эти часы и минуты ожидания прошли как можно скорее.

   Но они тянулись несказанно долго, и время казалось вечностью.

   Наконец, наступил желанный день.

   Доктор Герье с самого утра явился на заставу и расположился у самого шлагбаума, против гауптвахты, в маленьком дорожном трактирчике, нарочно устроенном здесь для лиц, которые приезжали встречать дорожных.

   На гауптвахте Герье назвал себя и просил, чтобы ему дали знать в случае, если подъедет карета из Петербурга и его спросят.

   Сделал он это из предосторожности, хотя не сомневался, что и сам узнает карету с гербом князей Тригоровых и, главное, ту, которая будет сидеть в этой карете.

   В трактирчике Герье сел у окна, так что ему была видна дорога.

   Доктор спросил себе кружку пива, чтобы не сидеть перед пустым столиком, но не прикоснулся к ней и, повернувшись к окну, не спускал глаз с дороги.

   Сердце у него билось, и веселое, радостное чувство охватило его.

   Ожидание было томительно, но вместе с тем необычайно радостно. Вот-вот сейчас покажется карета, и он увидит ее с тем, чтобы отвезти на приготовленную квартиру, остаться возле нее и не расставаться с ней.

   По дороге тянулись обозы, шлагбаум у заставы поднимался и опускался, пропуская их, проехали несколько берлин, большие сани, но кареты не было видно.

   Доктор Герье, однако, не беспокоился, почему-то внутренне угадывая и твердо зная, что наступит минута, когда он увидит ожидаемую им карету.

   И эта минута наступила. На дороге показалась четверка в ряд бежавших рысью лошадей, а за ними качался кузов огромной, тяжелой кареты.

   Шлагбаум поднялся, карета нырнула под него, и кучер сразу осадил всех четырех лошадей у гауптвахты.

   Не было сомнения, что это - она. Герье издали узнал большой герб на дверцах.

   Он как сумасшедший соскочил со своего места, выбежал из трактирчика, на ходу надевая плащ, и кинулся к дверцам кареты.

   Навстречу ему бежал вестовой, говоря, что его спрашивают.

   Доктор Герье подошел к окну кареты, заглянул в него и увидел... но не ту, которую ждал, а ту, о которой и не думал в настоящую минуту и никак уж не мог ожидать, что встретит именно ее.

   В карете сидела госпожа Драйпегова и томно улыбалась ему из-под нежно-розового, обшитого кружевами капора, могшего быть к лицу разве только очень молоденькой девушке и потому еще более старившего госпожу Драйпегову.

   - Доктор, вы тут? Вы меня ждете? - с придыханиями искусственного волнения заговорила она и выставила из кареты руку с очевидным расчетом, что молодой доктор припадет к ней губами.

   Но Герье, пораженный, уничтоженный, стоял с разинутым ртом и глядел, как будто не был в состоянии сразу уразуметь то, что случилось.

   Ему было и больно, что ожидания, доставившие ему столько радостных минут, не оправдались, и смешно, что они не оправдались, благодаря тому несуразному случаю, что молодую девушку заменила госпожа Драйпегова.

   "Ах! Чтоб тебя..." - мысленно повторял он, недоумевая, откуда она взялась и чем объяснить ее появление.

   - Вы поражены? Вы ошеломлены? - стала спрашивать Драйпегова, пряча руку, которой не заметил доктор.

   - А где же дочь господина Авакумова? - вырвалось у него наконец.

   - Что за вопрос? - удивилась Драйпегова.- Я - дочь господина Авакумова... Разве вы не знали этого? Моя фамилия по покойному мужу Драйпегова, а рожденная я - Авакумова.

   - И вы - единственная его дочь?..

   - Единственная! - вздохнула Драйпегова, как будто в этом обстоятельстве было что-то мечтательно-грустное.- Квартиру вы приготовили? - проговорила она тоном хозяйки, которой доктор обязан был повиноваться.

   - Приготовил! - отвечал Герье.

   - Ну, тогда везите меня скорее домой, мне надоело сидеть в этой карете, - сказала Драйпегова и пригласила доктора к себе в экипаж, сказав, что довезет его.

  

  

   Как ни был поражен и озадачен доктор Герье тем, что дочерью Авакумова, для которой он с такой тщательной заботливостью и любовью готовил квартиру, оказалась госпожа Драйпегова, у него хватило настолько сообразительности и он настолько овладел собою, что не стал допытывать, кто же была молодая девушка, которую они с Варгиным сочли, очевидно, по недоразумению, за дочь Авакумова.

   Сидя в карете рядом с Драйпеговой, он испытывал ощущение, которое, вероятно, должен чувствовать человек, упавший вдруг с неба на землю.

   Герье не мог еще опомниться и не мог еще сообразить, что ему делать и как поступить; одно только было ясно, что с Драйпеговой в Митаве он не останется и завтра же уедет обратно в Петербург.

   Ему нужно было только узнать, кто такая эта молодая девушка и почему она жила в доме у Авакумова, когда его дочь занимала отдельный домик на Шестилавочной улице.

   Драйпегова осталась очень довольна квартирой и ее устройством и заявила, что прежде всего с дороги она хочет вымыться и взять ванну, что это - ее обыкновенная привычка.

   Доктор Герье был очень рад возможности остаться наедине сам с собою, чтобы взять себя в руки, подтянуться и действовать обдуманно.

   Пока же он чувствовал себя не человеком, а словно какою-то тенью, у которой даже самое движение непроизвольно.

   Придя к себе в комнату, Герье остановился посредине ее и громко расхохотался, тут только поняв во всех подробностях нелепость случившегося и комизм своего положения.

   В самом деле, что-нибудь глупее и нарочно придумать было трудно.

   Он, влюбленный, как засвидетельствовал это Варгин и как сознавал это и сам доктор Герье, ждал и мечтал встретить поразившую его своей красотой молодую девушку, и вдруг на него выглянуло из кареты "рыло госпожи Драйпеговой".

   Другими словами Герье не мог охарактеризовать в данную минуту внешность настоящей дочки Авакумова, которая должна была в действительности войти госпожой в приготовленную им квартиру.

   Все это было поистине комично, и доктор Герье расхохотался, но круто оборвал свой смех и, вздрогнув, оглянулся.

   Ему отчетливо показалось, что за его смехом, как эхо, раздался еще чей-то смех.

   Герье оглянулся, но в комнате никого не было.

   Очевидно, ему показалось только, что засмеялся еще кто-то, кроме него.

   Да и смешного, в сущности, ничего не было; напротив, случившееся было весьма печально и лишь доказывало, что доктору Герье нет счастья в жизни и теперь, как не было его и до сих пор.

   Ведь вот оно, казалось, было близко, возможно, осуществимо и рассеялось, исчезло, как вода в легенде о Тантале убегает от его иссушенных жаждою губ.

   Драйпегова и прежде была несимпатична доктору, но теперь стала особенно неприятна и даже ненавистна ему.

   Сразу он не мог найти предлога, который позволил бы ему завтра же оставить Митаву и расстаться с этой женщиной.

   Но Герье захотелось во что бы то ни стало поскорее уехать, и он решил, что, если предлога не найдется, он уедет и без него.

   Приняв такое твердое решение, Герье несколько успокоился и стал более спокойно ждать, когда Драйпегова позовет его к себе.

   Она мылась, одевалась и прихорашивалась очень долго, и Герье долго пришлось ждать.

   Наконец, явилась горничная и позвала Герье, сказав, что барыня ждет его обедать.

   Драйпегова была в шелковом капоте, со взбитыми кверху волосами, с голубой лентой на них, с прической Марии-Антуанетты, сильно накрашенная и с густо, широко подведенными глазами.

   - Ну, доктор! - встретила его Драйпегова.- Садитесь, будем есть и вместе с тем разговаривать о деле. Вы не знаете, вероятно, что я приехала сюда ради дела и что ваша будущность вполне обеспечена, если вы окажете мне необходимую помощь.

   Герье хотел было сразу сказать ей, что никакой помощи оказывать ей не будет, потому что завтра же собирается уезжать, но любопытство заставило его воздержаться от этого заявления.

   Ему захотелось узнать, по какому это делу Драйпегова приехала в Митаву.

   К тому же, и это самое дело могло явиться для Герье хорошей причиной, чтобы расстаться с госпожой Драйпеговой.

   - По какому же делу вы приехали сюда? - проговорил он, желая сразу поставить вопрос ребром.

   - Не торопитесь, мой милый доктор! - осстановила его Драйпегова.- Все узнаете в свое время! А пока чокнемтесь с вами и выпьем за ваше здоровье!

   Она налила вина доктору в стакан из графина.

   - Я не пью! - угрюмо произнес Герье и отставил стакан в сторону.

   Драйпегова не обиделась и не смутилась этим.

   Она, казалось, была из тех женщин, которые становятся тем любезнее и расположеннее к человеку, чем этот человек резче ведет себя с ними.

   - Не пьете? Как хотите, я не заставляю! - заговорила она с усмешкою, как будто это было очень остроумно.- Ну, слушайте! Я на вас имею виды; вы - отличный доктор, французский язык вам родной и у вас поэтому все данные, чтобы стать здесь доктором короля.

   - Доктором короля? - переспросил Герье.- Но для чего же это?

   - Для того, чтобы сделать себе карьеру! Король, может быть, будет снова восстановлен на престоле во Франции, и тогда вы сделаетесь сразу первым французским врачом, если сумеете теперь понравиться его величеству.

   - Разве вы думаете, что возможно во Франции восстановление королевской власти? - улыбнулся доктор Герье.

   - Отчего же? При помощи нашего государя! - проговорила Драйпегова, испытующе вглядываясь в доктора.- Или вы не сочувствуете королю Людовику?

   Доктор Герье от души жалел бедного Людовика, не смевшего после погрома революции вернуться в свою Францию и проживавшего в Митаве под охраной русского императора Павла Петровича.

  

  

   Людовик XVIII, прозванный le Désiré, был внуком Людовика XIV и приходился дядей погибшему в революции королю Франции Людовику XVI. При рождении он получил титул графа Прованского.

   В молодости он много занимался философией, изучал старых классиков, пробовал писать стихи и перевел несколько томов истории Гиббона.

   После вступления на престол Людовика XVI он получил титул "Monsieur" и сначала принимал весьма деятельное участие в управлении Францией, но в ту минуту, когда разразилась революция, он совершенно перестал заниматься государственными делами и не только не помогал королю хотя бы своими советами, но до известной степени способствовал его врагам.

   Известие о смерти Людовика XVI он получил за границей, где проживал, удалясь из Франции. Он тотчас же издал манифест, в котором объявлял Людовика XVII (сына Людовика XVI) королем Франции, а себя назначал регентом, так как внучатому племяннику его было всего восемь лет.

   Странная, таинственная участь постигла этого восьмилетнего короля-ребенка, короля, не видевшего коронации и лишенного трона.

   Королем Людовик XVII явился лишь по названию, данному ему манифе