Волконский Михаил Николаевич - Ищите и найдете

ustify">   - Но экипаж должен же был вернуться? Тогда можно будет спросить у людей.

   - Хорошо, если экипаж вернется, тогда, конечно, можно будет спросить у людей; но вернется ли он и когда - это совершенно неизвестно!

   - Так что остается одно только средство - ждать, пока старик придет в себя и будет в состоянии разумно отвечать на вопросы?

   - По-видимому, так, потому что он один знает, куда уехала молодая девушка.

   - Ну, а если он не придет в себя?.. Чем он болен?.. Отчего у него этот бред?.. Был ли доктор?.. Что говорит доктор?..

   Никогда еще ничье здоровье так не интересовало графа, как здоровье этого чужого ему старика, которого он видел первый раз в жизни.

   Крохин отвечал, что доктор был, причем сказал, что болезнь очень серьезна, но определить ее он не может сразу, что нужно выждать.

   - Выждать чего? - спросил граф.

   - Чтобы миновал кризис.

   - А если этот кризис кончится смертельным исходом, и старик не придет в себя до самой смерти?

   - Тогда воля Божья! - проговорил Иван Иванович и развел руками.

   - Воля Божья! - воскликнул граф.- Но Бог не допустит, чтобы я не нашел своей дочери; это было бы слишком жестоко; если вы говорите о воле Божией, значит, я так или иначе найду свою дочь.

   - - Конечно, найдете, - успокоительно проговорил Иван Иванович, - вам известен паспорт, по которому она проживает, известно, что она считается в России графиней Омельской, и по этому имени можно найти ее; стоит только добиться, чтобы по всем областям был послан запрос, где она находится.

   - Да, разумеется! - обрадовался граф.- Все это можно сделать, и не только не потеряна надежда, но, наоборот, представляется полная возможность сделать так, чтобы розыски увенчались полным успехом. Я испрошу аудиенцию у императора Павла, буду умолять его, чтобы он вернул мне мою дочь, и он вернет мне ее, если даже господин Авакумов и не будет в состоянии сообщить, куда она уехала или куда увезли ее. А может быть, он еще и придет в себя?

   - Может быть! - подтвердил Крохин.

   - Тогда могу я вас просить, чтобы вы спросили у него все нужные сведения?

   - Будьте покойны! - поспешил его уверить Иван Иванович.- Я нахожусь тут безотлучно, и, если только он придет в себя, я спрошу.

   - Но, Боже мой! - произнес с тоской граф, снова охваченный отчаяньем.- Все это неверно, гадательно и, во всяком случае, медленно и не скоро выполнимо, а мне хочется поскорее, как можно скорее увидеть мою дочь! А что доктор, который лечит господина Авакумова, я могу увидеть его и поговорить с ним?

   - Я полагаю, что это очень легко, - проговорил Крохин.- Кстати, доктор, который лечит господина Авакумова, должен приехать сейчас; если вам угодно подождать его...

   - О, да! Я подожду! - перебил граф.

   В это время в сенях хлопнула входная дверь. Иван Иванович прислушался.

   Почти сейчас же за дверью послышались быстрые шаги, и в столовую торопливо вошел Степан Гаврилович Трофимов.

   - Вот доктор, - представил его Крохин графу, - который лечит здешнего больного.

  

  

   Граф поднялся навстречу Трофимову и протянул ему обе руки.

   - Доктор! - заговорил он.- Как я рад вас видеть... Скажите, пожалуйста, есть средство привести этого больного старика в чувство?.. Это необходимо мне...

   - Это - граф Рене, который ищет свою дочь, - пояснил Крохин Трофимову, - он знает, что она проживала здесь в качестве родственницы господина Авакумова, под именем польской графини...

   - Простите, вы говорите по-французски? - обратился снова к Трофимову граф, хотя Крохин заговорил с Трофимовым на французском языке, и по этому уже можно было судить, что тот понимает по-французски.

   Но граф казался очень взволнованным и не мог хорошенько сообразить то, что спрашивал и делал.

   Трофимов на хорошем французском языке отвечал ему, что он к услугам графа и готов удовлетворить его желания, если нужна ему помощь.

   - Помощь не мне нужна, - торопливо стал объясняться граф, - то есть, собственно, и мне, но, главное, этому старику...

   - Господину Авакумову?

   - Да, ему.

   - Но ведь я его лечу и потому обязан сделать все зависящее от меня...

   - Да, все зависящее, - повторил граф, - поэтому-то я к вам и обращаюсь... Можно вернуть его к сознанию, хотя бы на несколько минут, чтоб он ответил на один лишь вопрос?

   - Можно, - спокойно подтвердил Трофимов.

   - Ну, слава Богу! - воскликнул граф.- Тогда, ради Бога, сделайте это скорее...

   - Можно, - продолжал Трофимов, - но я должен предупредить, что такая попытка может ускорить смертельный исход...

   - Пусть, - проговорил граф, - но это необходимо!

   - Граф, - остановил его Трофимов, - думаете ли вы о том, что говорите? Это необходимо, по вашему мнению, для вас или для самого больного?

   - Вероятно, и для самого больного... Но для меня это тоже почти вопрос жизни и смерти. Мне нужно, чтоб этот старик во что бы то ни стало дал ответ, где моя дочь... Он один знает, куда она уехала...

   - И ради этого вы хотите рисковать его жизнью и ускорить его конец, приведя его в чувство?

   - Но ведь он все равно умрет!

   - Он умрет - вы правду сказали, но если я и решусь вызвать в нем искусственно проблеск сознания, то исключительно ради него самого...

   - Все равно - ради него самого, только сделайте это и спросите, куда уехала моя дочь и где я могу найти ее.

   - Нет, если мне и удастся привести в чувство господина Авакумова, то светлый промежуток, который явится у него, будет настолько краток, что мне некогда будет говорить с ним о постороннем. Мне надо будет говорить с ним о нем самом... Едва ли и это успею я сделать...

   - Значит, вы мне отказываете?

   - К сожалению, с уверенностью могу сказать, что да, отказываю...

   - Но это бесчеловечно, безбожно с вашей стороны!

   Трофимов подошел к графу и взял его за руку.

   - Граф, - проговорил он, - вы теперь взволнованы, но когда успокоитесь и придете в себя, убедитесь, обдумав и взвесив все хладнокровно, что бесчеловечным, скорее, являетесь в этом случае вы, чем я. Вы требуете, ради себя и своих целей то, что можно сделать лишь для спасения души другого человека...

   - Вы - доктор, - воскликнул граф, - и не ваше дело заботиться о чьей-либо душе, на вашей обязанности лежат только заботы о теле. Душу же оставьте священникам... Если вы не захотите мне помочь, то я сегодня же привезу сюда другого доктора и попрошу его помощи...

   Трофимов вскинул плечами.

   - Как вам будет угодно, граф! Привезите другого доктора и послушайте, что он вам скажет!..

   - Берегитесь, - стал угрожать Рене, - я могу показать вам, что имею достаточно силы... я дойду до самого императора...

   - Как вам будет угодно!

   - Так вы не согласны исполнить мою просьбу и, приведя в чувство больного, спросить его, куда уехала от него моя дочь?

   - Я не могу сделать это!

   - Хорошо же! - произнес тихим шепотом граф, повернулся и не прощаясь направился к двери.

   Крохин последовал за графом, чтобы проводить его...

   - Как зовут этого доктора? - спросил граф у Крохина на лестнице.

   Тот ответил.

   - Как? - переспросил граф.

   - Трофимов, - повторил Крохин.

   - Будьте добры, запишите мне его фамилию.

   И граф достал из кармана таблетки с карандашом и подал их Ивану Ивановичу.

   Тот написал по-русски и по-французски фамилию Трофимова.

   Граф приостановился, как бы припоминая.

   - Я где-то слышал эту фамилию, - сказал он.- Да! - вспомнил он сейчас же.- Мне упоминал о ней доктор Герье, но я не знал, что господин Трофимов - тоже доктор; мне господин Герье ничего не сказал об этом.

   - А вы видели доктора Герье в Митаве? - спросил Крохин.

   - А вы почем знаете, что Герье в Митаве теперь? - удивился граф.- Разве вы...

   И граф остановился, не договорив. Он понял, что этот господин, принимавший его тут, тот самый, который фигурировал в рассказе доктора Герье как управляющий Авакумова, и, судя по словам женевца, был один из посвященных в том обществе, членом которого состоял и сам граф...

   Тогда граф сделал ему рукою знак, условный между сочленами общества, чтобы узнавать друг друга, и ждал с его стороны ответного знака.

   Со своим сочленом ему легко было бы продолжать разговор.

   Но Крохин и вида не подал, что понял знак графа, и ничем не ответил ему...

   Так граф и должен был уехать.

  

  

   В то время как граф отправился в дом к Авакумову, хозяин гостиницы, француз, немедленно после разговора графа с художником Варгиным, при котором он был переводчиком, тоже вышел из дому, сел на извозчика и велел тому ехать на Невский.

   Хозяин гостиницы, m-eur Vartot, или Вартот, как звали его по-русски, был сын известного в свое время парикмахера. Отец его имел широкую практику при дворе Елизаветы Петровны и, благодаря бывшим тогда в моде пудреным парикам, нажил недурное состояние.

   Сын не нашел выгодным продолжать дело отца, продал парикмахерское заведение и открыл гостиницу, надеясь на большие доходы от этого предприятия.

   На Невском Вартот остановился у католической церкви и там скрылся в широких дверях находившегося при церкви дома.

   Здесь жил патер Грубер, высокопоставленный иезуит, вытеснивший отсюда католического митрополита Сестренцевича.

   Вартот поднялся по лестнице как человек, хорошо знавший местные привычки и обычаи.

   Дверь квартиры Грубера на лестницу никогда не была заперта, как будто в нее мог войти всякий, кто хочет.

   Входивший в эту дверь обыкновенно не находил никого в прихожей, да и следующая комната также бывала пуста, словом, получалось впечатление, как будто патер Грубер жил совсем не скрываясь, на виду у каждого, кто бы пожелал заглянуть к нему.

   Вартот, не найдя никого, по обыкновению, в передней, сам снял верхнее платье и направился в следующую комнату, где нарочно несколько раз громко кашлянул, чтобы дать знать о своем приходе.

   Чуть-чуть приотворенная дверь во внутренние покои шевельнулась, и для всякого более наблюдательного, чем Вартот, человека сразу стало бы ясно, что за ним следили сквозь щель этой двери.

   Но Вартот ничего не заметил и, когда сам отец Грубер появился перед ним, добродушно выразил свое удивление тому, как можно жить с незапертыми входными дверьми.

   Он каждый раз выражал Груберу это удивление и каждый раз неизменно получал один и тот же ответ:

   "Мне нечего скрывать, сын мой, и прятать; украсть у меня ничего нельзя, потому что все мое богатство в моей душе, для сохранения которой нужны, скорее, не запертые, а отворенные двери!"

   Так и на этот раз ответил Грубер Вартоту и добавил:

   - Ты ко мне, сын мой, с какою-нибудь новостью?

   Вартот был верный католик и послушный сын своего патера.

   Он являлся, по приказанию Грубера, докладывать ему об останавливавшихся в его гостинице приезжих и обо всем, что узнавал о них, если это было нужно.

   На него возложили такую обязанность в виде епитимий, а за это он получал заранее разрешение приписывать к счетам, сколько захочет, ибо своей епитимией искупал этот грех.

   - Я вчера докладывал вам, - заговорил Вартот, - что приехал в Петербург и остановился у меня граф Рене, из Митавы.

   - И я сказал тебе, - продолжил патер Грубер, - чтобы ты по возможности осведомился, по какому делу пожаловал сюда граф.

   - И я узнал! - заявил Вартот.- Он приехал для розысков своей дочери.

   Грубер поднял брови и поджал губы.

   - Для розысков своей дочери? - повторил он.

   - Да, он призывал сегодня к себе художника Варгина.

   - Так! - протянул Грубер.- Художника Варгина!.. Что-то помню! Дальше!..

   - Он приятель с женевским доктором Герье, который теперь в Митаве; этот доктор рассказал графу, что видел здесь, в Петербурге, его дочь, что об этом знает также художник Варгин, а потому тот сейчас же послал за ним.

   - И что же этот художник?

   - Упорно отнекивался и уверял, что никакой дочери графа не знает и не видел, да и вообще никакой молодой девушки не помнит.

   - Ну, а сам граф?

   - Поехал сейчас в дом господина Авакумова.

   Грубер прищурился и придал своему лицу выражение полного равнодушия.

   - Хорошо, сын мой! - проговорил он.-Да благословит тебя Бог! Нам, разумеется, нет никакого дела до того, что твой граф Рене отыскивает свою дочь, но нам важно твое послушание и что ты исполняешь его так ретиво. Иди с миром!

   Отпустив Вартота, Грубер постоял, прислушиваясь, пока затихли шаги послушного сына католической церкви, затем повернулся и вошел в соседнюю комнату, имевшую несколько более жилой вид, чем огромный, почти пустой зал, в котором он принимал Вартота.

   Здесь у него было что-то вроде парадного кабинета, куда входили к нему более важные посетители.

   У окна здесь сидел высокий, плечистый господин с такими большими черными глазами, что они как бы затмевали собою все остальные черты его лица, и казалось, что на этом лице, кроме больших черных глаз, ничего не было.

   Сила их взгляда была такова, будто они искрились и светились.

   - Вы слышали? - обратился к нему Грубер.- Вы слышали, брат Иосиф, что графу Рене открыто местопребывание его дочери и что он приехал сюда?

   - Я все слышал! - ответил брат Иосиф.

   - Я вам говорил, - начал Грубер, - что у меня было какое-то предчувствие, а предчувствие меня редко обманывает. Хорошо ли мы сделали, что поместили дочь графа у Авакумова?

   - Авакумов вполне надежный человек; он всецело в наших руках и зависит вполне от нас! - сказал брат Иосиф.

   - Положим, это так! - согласился отец Грубер.- Но окружающие его ненадежны! Этот Крохин мне подозрителен. Мне кажется, не замешались ли тут опять перфектибилисты?

   - Нельзя же всюду только видеть их! - поморщился брат Иосиф.

   - Однако! - возразил Грубер.- Уже самое появление молодой девушки на катанье, на балаганах, как нарочно в экипаже, обращавшем на себя внимание, когда Авакумову было прямо приказано держать свою "родственницу" так, чтобы она никуда не показывалась, было по меньшей мере странно. А теперь вдруг графу уже известно, где его дочь, и он является за нею в Петербург. Поверьте, это работа перфектибилистов!

   - Иллюминатов! - поправил брат Иосиф.

   Перфектибилисты было тайное мистическое общество, образованное в XVIII столетии для тайной борьбы с деятельностью иезуитов.

   Иезуиты старались выдать это общество за вредную религиозную секту и называли перфектибилистов иллюминатами.

  

  

   - Впрочем, чья бы тут ни была работа, - сказал Грубер, - но нам нельзя допустить, чтобы граф Рене, или, вернее, так называемый граф Рене, нашел свою дочь, прежде чем нам выгодно будет указать ему, где она находится. Она слишком серьезное орудие в наших руках в отношении графа, чтобы мы не воспользовались этим орудием и не пресекли открытую ныне ему возможность найти свою дочь самому.

   - Но ведь если он, - возразил брат Иосиф, - уже поехал к Авакумову, то, вероятно, теперь поздно принимать какие-либо меры, и свидание состоялось.

   - Этого не может быть! - улыбнулся Грубер.- Авакумов не смеет выдать ее, но нам все-таки нельзя сидеть сложа руки. Я вам поручаю осветить это дело сегодня же и так или иначе покончить с ним; поезжайте немедля.

   - Вы дадите мне какие-нибудь инструкции?

   - Действуйте, смотря по обстоятельствам; я надеюсь на вас и уверен, что вы, обладая вашей силой, устроите все сегодня же. Я вас буду ждать целый день, приезжайте ко мне, чтобы рассказать, что вы успеете сделать для вящей славы нашего ордена.

   Брат Иосиф подошел под благословение патера и отправился.

   Он был одет в платье светского человека и, очевидно, принадлежал к тайным иезуитам, которые, как известно, имеют право носить платье, соответствующее их положению в обществе и занятиям, избранным ими для достижения этого положения.

   Должно быть, дело о дочери французского графа в достаточной степени интересовало патера Грубера, потому что, как только удалился брат Иосиф, напускное спокойствие и уверенность быстро сбежали с него, и он в некотором волнении заходил по комнате.

   В самом деле, в той сложной политической игре, которую вели иезуиты, молодая девушка, дочь лица, приближенного к королю Людовику XVIII, могла оказаться важным козырем, и раскрывать свои карты и показывать этот козырь прежде времени было не только нерасчетливо, но и неблагоразумно и даже опасно.

   Игра была нешуточная.

   Бонапарт, первый консул Французской республики, искал союза с Россией против Англии, которая противилась и препятствовала возраставшему могуществу Франции, могуществу, тесно связанному с властью и возвышением самого консула Бонапарта.

   Республиканского правительства во Франции Англия не признавала и покровительствовала и поддерживала - или делала вид, что покровительствует и поддерживает, - короля Людовика XVIII, нашедшего приют, денежную поддержку и действительное покровительство в России, у императора Павла Петровича.

   Для того чтобы привлечь Россию на свою сторону против Англии, Бонапарту нужно было, чтобы изменилось расположение Павла Петровича к Людовику XVIII прежде всего.

   И Бонапарт, не пренебрегавший никакими средствами в политике, решился в данном случае воспользоваться услугами иезуитов, потому что один из видных деятелей этого ордена, патер Грубер, своей ловкостью занял выдающееся положение в Петербурге и сделался в то время настолько близким ко двору, что имел доступ к императору без доклада.

   Грубер и его клевреты поэтому вели при русском дворе деятельную интригу против французского короля, и описанные нами события происходили как раз в разгаре этой интриги.

   Вот почему отец Грубер, получив от Вартота сведения о графе Рене, поспешил отправить сейчас же одного из самых сильных своих помощников, брата Иосифа, как нарочно, случившегося тут, и, отправив его, стал в явном волнении ходить по своей комнате.

   Но напрасное волнение не могло ничему помочь и расстраивало лишь стройный ход мыслей непрерывно занятого отца Грубера. Терять время ему было некогда, и он, зная по опыту, что лучшим средством для отвлечения всякого беспокойства служит работа, сел к столу и принялся писать письма.

   Занятый этим делом, он позвонил и, продолжая писать, приказал вошедшему на его звонок молодому человеку в сутане, с пробритой тонзурой на голове:

   - Пошлите во дворец и просите передать, что я чувствую себя нездоровым и что сегодня не буду выходить из дому.

  

  

   Часа через два, а может быть, и меньше, в дверь послышался легкий стук. Патер Грубер обернулся в своем кресле и сказал:

   - Войдите!

   В комнату вошел брат Иосиф; губы его улыбались, глаза, и без того блестящие, блестели совсем уже особенным блеском.

   - Все хорошо, отец! - начал он, опускаясь на стул против патера Грубера как свой человек, не ожидая приглашения сесть.

   - Слава Богу! - сказал Грубер, взглянул вверх и поднял руки, потом сложил их, склонил голову и остановил бесстрастный, спокойный взгляд на брате Иосифе.

   - Я прямо отсюда, - начал рассказывать тот, - отправился к Авакумову и попал туда почти сейчас же вслед за графом Рене. Графа принял Крохин, а сам Авакумов лежит больной.

   - На самом деле больной или же фиктивно? - спросил Грубер.

   - Не знаю, этого я не мог выяснить, потому что Крохин был занят с графом и мне незачем было подниматься наверх, потому что я узнал самое главное от лакея Станислава, доброго католика, преданного нам. Авакумов лежит, а настоящая ли у него болезнь или поддельная - не важно; если даже настоящая, то она гораздо лучше, пожалуй! Дело в том, что Луиза уехала уже несколько дней тому назад.

   - Уехала? - переспросил Грубер.- Куда?

   - Об этом не знает никто в доме, даже Крохин. Вероятно, Авакумов был предупрежден или сам проведал о приезде графа и поспешил принять меры. Куда он отправил Луизу, известно только ему одному.

   - Но он отправил ее все-таки без нашего ведома и не сообщил нам ничего. Это странно!

   - Вероятно, болезнь помешала ему сообщить.

   - Значит, болезнь его действительная?

   - Может быть. Но, во всяком случае, граф не узнал ничего, потому что Крохин водил его даже, чтобы показать ему Авакумова, который якобы или на самом деле лежит в бреду. Так граф и не мог допытаться.

   - Вы это знаете наверное?

   - Наверное.

   - Какие доказательства?

   - Мне говорил сам граф.

   - Вы виделись с ним?

   - Да, я был у него.

   - У графа?

   - Да.

   - Каким же образом вы попали к нему?

   - Поехал прямо в гостиницу, велел о себе доложить и был тотчас же принят.

   - Под какой же фамилией вы явились?

   - Под своей собственной, Иосифа Антоновича Пшебецкого.

   - И не считаете это опасным?

   - Ничуть.

   - И граф сразу заговорил с вами, незнакомым человеком, о своей дочери? Неужели он так неосторожен?

   - Нет. Я явился к нему от имени художника Варгина, назвавшись его другом.

   - Вот как!

   - Вы находите это смелым? Но убедитесь сейчас, что я мог поступить так. Я уверил графа, что художник немного полоумный... Кстати, нам, может быть, придется впоследствии сделать этого художника действительно полоумным.

   - Между прочим, - перебил Грубер, - я справлялся в своем алфавите: с этим художником мы уже имели дело несколько лет назад, когда произошла неудача с появлением сирены в Петербурге... Помните это дело?

   - Помню очень хорошо и помню также художника и знаю, что он попадался на нашем пути.

   - И напрасно мы его не устранили тогда! - докончил Грубер.

   - Может быть, и не напрасно! - возразил Иосиф Антонович.- Он еще пригодится нам.

   - Ну, а что же граф?

   - Он поверил тотчас же в мою дружбу с Варгиным, как я сказал, что тоже видел его дочь. Граф находится теперь в таком беспокойном состоянии, что выболтал мне все свои намерения.

   - Что же он намерен предпринять?

   - Он хочет просить аудиенцию у государя.

   - Так я и думал! - сказал Грубер.- Ну, с этой стороны будут приняты должные меры... Еще что?

   - Еще... он хочет вести к Авакумову своего доктора, чтобы тот привел старика в чувство и спросил у него, где молодая девушка.

   - Вы указали ему на доктора?

   - Это было бы неосторожно. За доктором он пошлет из гостиницы, и я Вартоту оставил уже распоряжение, кого привести к графу, если тот потребует доктора.

   - Конечно, так лучше! - согласился Грубер.- А кто теперь лечит Авакумова?

   - В том-то и дело, какой-то Трофимов.

   - Трофимов? - протянул Грубер.- Что такое Трофимов? Откуда он взялся? Я никогда не слыхал о нем от Авакумова.

   - Трофимов явился у него недавно и вдруг стал почему-то близок с ним, но почему - Станислав не знает. Только Авакумов имеет к Трофимову такое доверие, что даже отпускал с ним Луизу.

   - Так это она с ним каталась на балаганах?

   - Вот именно. И теперь он каждый день бывает у Авакумова и лечит его.

   - Надо осветить его личность во что бы то ни стало и узнать, что это за человек! - раздумчиво произнес Грубер.

   Иосиф Антонович самодовольно улыбнулся.

   - Это будет сделано! - проговорил он.- И первое же сведение о том, что делает господин Трофимов у Авакумова, мы получим сегодня же здесь, у вас.

   - Каким образом?

   - Сведения эти принесут сюда.

   - Кто?

   - Ни более ни менее как тот же Варгин.

   - Художник Варгин придет сюда?

   - И расскажет, что делает господин Трофимов у Авакумова.

   - Каким же это образом?

   - Очень просто. После разговора со Станиславом и перед тем, как ехать к графу, я побывал у художника Варгина; это очень интересный, в смысле психоза, субъект, и я вам ручаюсь, что он придет сюда и расскажет все; будьте покойны, нужно лишь подождать только.

   - И долго? - спросил Грубер.

   - Что?

   - Нужно ждать?

   Иосиф Антонович посмотрел на часы.

   - Я думаю, не больше времени, какое необходимо, чтобы приготовить чашку шоколада и выпить ее.

   - Отлично! - согласился Грубер.- Я вам сварю, если хотите, шоколада, и мы выпьем его, пока явится ваш художник.

   Грубер умел отлично варить шоколад по совершенно особому способу и благодаря этому попал во дворец, угодив Павлу Петровичу приготовлением шоколада, что послужило ему первым шагом к милостям государя, привлечь к себе которые он уже постарался затем.

  

  

   Когда Крохин проводил графа и вернулся в столовую, Степан Гаврилович стоял, приложив руку к лицу, закрыв глаза и опустив голову.

   Заслышав приближение Крохина, Трофимов отнял руку, и Крохин почти испугался выражению тоски и горя, какое было у Степана Гавриловича.

   Крохин хотел было кинуться к нему, пораженный его видом, но Трофимов остановил его.

   - Я пройду к больному, - сказал Степан Гаврилович, - оставьте меня одного с ним, пусть никто не входит в спальню, пока я не выйду оттуда.

   Спокойный голос Степана Гавриловича и уверенность, с которой он произнес эти слова, подействовали на Крохина.

   Он с удивлением взглянул на Трофимова и с еще большим удивлением увидел, что лицо его стало снова бесстрастно, холодно и загадочно, как у каменного изваяния сфинкса.

   Крохин понял, что такой человек, как Степан Гаврилович, не нуждается ни в соболезнованиях, ни в расспросах, что бы ни случилось с ним или что бы ему ни предстояло.

   - Кстати! - добавил Трофимов.- Вы внимательно следите за прислугой?

   - Один мне кажется подозрителен, - ответил Крохин.- Вольнонаемный лакей Станислав!

   - И, кажется, вы не ошибаетесь! - подтвердил Трофимов.- Пожалуй, лучше отошлите его куда-нибудь, пока я буду в спальне... Или нет! - вдруг остановил он сам себя.- Чему быть, того не миновать; пусть события идут сами собой и пусть все делается, как надо, чтобы оно делалось!

   Кивнув Крохину, Степан Гаврилович прошел через коридор в спальню Авакумова и сел у постели больного старика, остановив на нем пристальный взгляд.

   Авакумов продолжал метаться на постели, перебирать руками одеяло и бормотать бессвязные слова, смысл которых трудно было понять, но по голосу и выражению больного было видно, что для него эти слова были мучительны и страшны.

   Изредка больной вскидывал голову, широко открывал веки и большими, выкатившимися безумными глазами взглядывал на Трофимова, но, несомненно, не видел его и бормотал свое. Мало-помалу он ослабел, прилег на подушку, вытянул руки и затих. Трофимов продолжал сидеть и смотреть на больного.

   Прошло довольно много времени. Наконец, затихший Авакумов открыл глаза, и по его взгляду можно было понять, что он увидел и узнал Трофимова.

   - Скорее... еще раз...- хриплым, сдавленным голосом произнес Авакумов.

   Трофимов молчал и не двинулся.

   - Скорее, - повторил старик, - я хочу жить!

   Трофимов не отвечал.

   - Вы хотите уморить меня, - собирая последние силы, заговорил Авакумов, - но если так, я позову сейчас людей и расскажу им все, и если я умру, то и вас сгноят в тюрьме.

   Трофимов как будто не слышал угроз старика; он в глубокой задумчивости, казалось, внутренне приглядывался к чему-то, словно взвешивая и внимательно следя за колебанием чашек весов. Потом он, как будто уступив неотвратимому и неизбежному, решительно встал и направился к двери.

   - То-то же! - прошептал Авакумов.

   Степан Гаврилович вернулся, катя перед собой большое колесное кресло, и в этом кресле полулежал тот самый молодой человек, которого видел Герье у Авакумова лежащим в отдельной комнате.

   Человек этот был так бледен, что в лице его не было, что называется, ни кровинки, и настолько слаб, что не имел сил не только двинуться, но даже поднять веки.

   Трофимов подкатил кресло близко к кровати Авакумова, достал у него из-под подушки золотой шприц, обнажил руку бессильного молодого человека (рука эта была вся исколота) и быстрым движением вонзил шприц ему в тело.

   Молодой человек дрогнул, и чуть слышный стон вырвался у него.

   Трофимов вытащил шприц, наполненный уже кровью несчастного, сидевшего в кресле, и сделал этой кровью впрыскивание Авакумову.

   В это время за дверью послышались шум, борьба, дверь распахнулась, и в комнату ворвался как бы обезумевший, в неистовом исступлении человек; другой напрасно силился удержать его.

   Ворвавшийся был Варгин, а тот, который силился удержать, лакей Станислав.

   Трофимов выпрямился, глаза его блеснули гневом и, вспыхнув, остановились на появившихся.

   - Это преступление! - задыхаясь, пытался говорить Варгин.- Я видел все, вы... на каторгу...

   Но он не договорил. Трофимов протянул к нему обе руки и сказал одно только слово:

   - Спи!

   Варгин пошатнулся, прислонился к притолоке и так и остался, замолкнув на полуслове.

   Сзади него виднелось бледное лицо Станислава, который в ужасе глядел на Трофимова.

   Тот, опустив одну руку, но другую держа вытянутою, подошел к Станиславу и тронул его за голову.

   Станислав закрыл глаза.

   - Ступай, очнись! - сказал ему Трофимов.- И забудь все, что ты видел и слышал здесь.

   Станислав покорно повернулся и неспешными шагами удалился по коридору.

   - А ты, - обратился Трофимов к Варгину, - останься здесь, смотри, слушай и запомни, что произойдет сейчас.

  

  

   Безвольно прислонившийся к притолоке Варгин сначала было так же покорно, как и Станислав, подчинился приказанию и оглянулся кругом. Трофимов в это время запирал дверь на ключ.

   Но, взглянув на Авакумова и молодого человека в кресле, Варгин задрожал весь, лицо его исказилось судорогой, все тело его затряслось и стало дергаться в конвульсиях.

   Трофимов, сдвинув брови, глянул на Варгина, быстро пригнулся к нему и дунул ему в лицо.

   Этим дуновением он пробудил Варгина от гипноза, потому что дольше оставлять того в гипнозе было немыслимо - положение выходило слишком сложным, и натура Варгина не могла вынести.

   Художник, загипнотизированный, должен был как будто наяву видеть и чувствовать, что происходило кругом и против чего возмущалось все существо его. Это было чересчур, с ним сделались конвульсии, которые могли бы иметь ужасные для него последствия, если бы его не разбудили в тот же миг.

   Но разбуженный Варгин помнил то, что видел сейчас, потому что ему приказано было помнить.

   Трофимов подхватил его и усадил на стул.

   - Подлец! Негодяй! Преступник! Что ты делаешь тут? - заговорил Варгин.

   Он хотел эти слова крикнуть во весь голос, но крик не вышел, потому что не хватило сил, и он произнес их чуть внятно.

   - Тише! Помолчи, потерпи! Сейчас все узнаешь! - старался удержать и успокоить художника Трофимов.

   Но выведенный из гипноза Варгин не был уже во власти Степана Гавриловича и потому не подчинялся ему.

   - Не замолчу! Не потерплю! - возмущался Варгин.- Я закричу...

   Тогда Трофимов нагнулся к самому его уху и шепотом, едва слышно, сказал ему несколько слов.

   Варгин вдруг отшатнулся от Степана Гавриловича, глянул и замолк.

   Трофимов, в свою очередь, поглядел на художника и улыбнулся.

   - Теперь веришь? - спросил он.

   - Не знаю! - смущенно произнес Варгин.- Не может быть!

   - Так подожди! И прежде чем судить о чем-нибудь, имей терпение наблюсти до конца, а потом суди, что хорошо, что дурно!

   Слова, сказанные шепотом Трофимовым Варгину, произвели на того все-таки желаемое действие. Он уже имел вид сильно пораженного чем-то человека, ошеломленного и как будто готового в эту минуту сдаться.

   Трофимов воспользовался этой минутой и подошел к Авакумову.

   Тот явно чувствовал теперь прилив бодрости и возвратившихся сил.

   - Я вам давно говорил, - сказал он Трофимову довольно твердым голосом, - что мне нужна кровь свежего человека, что это тщедушное, изнуренное существо больше уже не годится для меня; я оттого и заболел, что нельзя было сделать более здоровое впрыскивание.

   - Вы оттого заболели, - перебил его Трофимов, - что этот молодой человек, - он показал на лежавшего в кресле, - теперь благодаря вам выздоровел. Вы хотели, для того чтобы поддержать свою жизнь, подвергнуть его медленному умиранию...

   - Так ведь вы же сами помогали мне в этом! - воскликнул Авакумов.

   - Я помогал, но не вам, а ему, и способствовал его выздоровлению. Вы же сами шли на смерть и сами приготовили ее себе.

   Авакумов моргал глазами и надвигал морщины на лбу, желая сообразить, что ему говорят.

   Это было и ново, и неожиданно для старика. Его доктор, его сообщник до сих пор, Трофимов, которого он считал своим единомышленником, помогающим ему в страшном деле поддержания жизни чужой кровью, вдруг повел с ним совсем иные, странные и новые речи.

   - Почему вы говорите о смерти? Какая смерть? - испуганно стал спрашивать Авакумов.- Я не смерти хочу, я хочу жить!.. И я жил бы, если б мне достали свежей крови... Тогда я привел себе человека, но его высвободили от меня... Он был молодой, сильный... Я снова ожил бы, и, конечно, этот уже истощен...

   - Он истощен, - снова подтвердил Трофимов, - но постоянные кровопускания дали ему выздоровление... Кровь его была отравлена болезнью...

   Авакумов вдруг привстал.

   - Как, отравлена?! - воскликнул он.- Значит, я вливал в себя и вы вливали в меня отравленную кровь?

   - Вы сами хотели этого...

   - Я не хотел отравленной крови, это ложь! Вы уморили меня...

   Трофимов близко подошел к постели Авакумова.

   - Теперь поздно, - заговорил он, - и напрасно жаловаться и упрекать. Теперь пришла минута, когда вы должны свести счеты со своим прошлым и со всем содеянным вами... Если кого вы можете упрекать, так только самого себя... Вспомните свою жену, которую вы замучили, вспомните, сколько страданий вы причинили людям, и вспомните, наконец, что вы хотели поддержать свою жизнь кровью другого человека и для этого держали его взаперти и безжалостно обходились с ним. Одного было мало вам, и вы завлекли к себе другого, а чтобы разделаться с этим, который был, по вашему мнению, уже не годен, вы хотели отравить его, думая, что соблазните деньгами молодого доктора... Но судьба не допустила ужасного преступления, и доктор не взял с вас денег и не дал вам яда; а завлеченный вами молодой человек был освобожден, а тот, который был в ваших руках, вместо того, чтобы продлить вашу жизнь, как вы воображали, получил сам исцеление... Зло обратилось в добро и принесло вред одному лишь вам...

  

  

   Долго говорил еще Трофимов, но слова его убеждения не трогали старика Авакумова. Напрасно Степан Гаврилович призывал его к покаянию, напрасно убеждал его, чтоб он одумался, чтоб он признал свои прошлые грехи, ничего не действовало на злобного старика. Он не хотел верить, что близится его смертный час, что минуты его сочтены, требовал, чтоб его вернули к жизни, клял изменника, как называл Трофимова, и богохульствовал...

   Варгин, присутствовавший при этой сцене, присмирел и наблюдал молча.

   Теперь он видел, что правда как будто на стороне Трофимова и что в самом деле преждевременно было выводить заключение не в его пользу. Но в чем еще состояла эта правда и каким путем мог выздороветь молодой человек, обессиленный кровопусканиям