Волконский Михаил Николаевич - Ищите и найдете

  

  

   Волконский М. Н. Сочинения: В 3 т. Т. 3: Мальтийская цепь; "Ищите и найдете"; Гамлет XVIII века: Романы.

   М.: "Терра", 1995.

   (Большая библиотека приключений и научной фантастики)

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Художнику Варгину была поручена часть росписи стен в строящемся новом дворце императора Павла Петровича.

   Собственно говоря, это сам он, Варгин, называл так свою работу, как будто порученная ему роспись была его оригиналом, а на самом деле ему приходилось довольствоваться более скромным трудом, то есть расписывать стены и плафоны по чужим картонам, так что имени его, как придворного художника, история не сохранила.

   Делом этим, однако, Варгин занимался с большим рвением, как будто истинное вдохновение осеняло его.

   С самого утра, чтобы не терять времени, когда на короткий промежуток показывается в Петербурге солнце зимой, он забирался на прилаженные к потолку подмостки, ложился на них на спину и в таком не совсем, правда, удобном положении отдавался работе.

   Стены расписывать было легче.

   Раз он лежал так на помосте и старательно выписывал ногу богине, мчавшейся по облакам на колеснице из цветов. Внизу в комнату вошли. Он слышал это, но видеть не мог. Вошедшим тоже не было возможности увидеть его, лежавшего на помосте, под которым они остановились. Он слышал их разговор и узнал волей-неволей то, о чем говорили они: это была одна из тайн будущего дворца, и дело касалось секретного хода, дверь в который была тут, в этой комнате...

   Варгин хотел было сначала дать знать о себе кашлем, но все равно было уже поздно. Он оробел и притих. Оробел же он потому, что узнал по голосу в одном из говоривших главного архитектора, а другой был, вероятно, очень важным лицом, судя по той почтительности, с которой обращался к нему главный архитектор.

   У Варгина сжалось дыхание, и он не проронил ни звука, услышав весь разговор и все объяснение подземного хода. Он узнал, как отворяется потайная дверь, куда направляется ход, словом, все подробно.

   Разговаривавшие прошли.

   Варгин не сомневался, что если б заметили его на помосте и увидели, что теперь ему стала доступна таким образом тайна секретного хода,- ему несдобровать бы.

   Очевидно, тайный ход делался не для того, чтоб все его подробности были известны какому-то художнику, и с этим "каким-то" художником не поцеремонились бы.

   Разговаривавшие прошли, Варгин вздохнул было свободнее, но сейчас же сообразил, что опасность для него не миновала еще вовсе.

   Архитектор, проводив важного посетителя, мог вспомнить, нет ли кого-нибудь на помосте в комнате, где дверь хода, и вернуться, застать Варгина, и тогда он погиб. Так, по крайней мере, рассуждал Варгин.

   В жизни его были уже обстоятельства, вовлекшие его в большие опасности и доставившие ему немало тревог и волнений.

   С тех пор он дал себе слово жить тихо, скромно, незаметно делать свое маленькое дело и никуда не соваться. Он боялся теперь всяких романтических тайн и необыкновенных происшествий.

   Так он и жил, стараясь оставаться в тени, и вдруг - такой совершенно непредвиденный случай!

   Он лежал на помосте, откинув в сторону кисть и палитру. Сердце у него билось. Ему казалось уже, что слышатся шаги архитектора...

   Тут его осенила мысль, что можно воспользоваться тем же потайным ходом, о котором только что он узнал, чтобы скрыться и отстранить всякие подозрения.

   Почти не рассуждая, повинуясь единственно этой мысли, только и дававшей, по его мнению, спасение, он накинул на себя плащ, схватил шапку, спустился с помоста, легко отыскал дверь, отворил ее и юркнул в узкое, темное, сырое пространство.

   Он сделал это как раз вовремя. Едва затворилась за ним дверь, в комнату вошел архитектор и стал кликать его. Не получая ответа, архитектор влез по лестнице и внимательно осмотрел помост.

   Убедившись, что на нем никого не было, он успокоился.

  

  

   Выбравшись благополучно по секретному ходу из строившегося замка, Варгин без оглядки кинулся домой, чтоб и след его простыл поскорее.

   Жил он поблизости от замка, где ему приходилось работать теперь. Он переехал сюда, чтоб, ради экономии, ходить на работу пешком.

   Варгин нанимал комнату от хозяйки, Августы Карловны, которая снимала маленький одноэтажный домик, служивший надворным строением большого барского дома, выходившего фасадом на улицу близ Литейного двора. Домика за этим большим домом вовсе не было видно, да и ход к нему лежал не через главные ворота, а из переулка.

   У Августы Карловны, кроме Варгина, жил еще молодой женевец, доктор Герье, явившийся в Россию искать счастья, состояния и богатства - словом, всех благ земных.

   Тогда Россия еще представлялась иностранцам обетованной землею, где каждому, кто отважится приехать в нее из чужих краев, легко достичь всего, что ему хочется...

   Однако расчеты молодого женевца не оправдывались. Вместо богатства и роскоши, о которых он мечтал, отправляясь в Россию, ему пришлось довольствоваться в Петербурге более чем скромной комнатой в маленьком домике Августы Карловны с ходом из переулка.

   Правда, в этом переулке часто можно было видеть барские кареты, останавливавшиеся у калитки, которая вела к маленькому домику. Еще чаще к этой калитке подъезжали извозчичьи дрожки, или сани, или ямские кареты, и из них выходили закутанные дамы, скрывавшие лицо вуалями, и мужчины с поднятыми воротниками плащей.

   Они скрывались в калитку и через некоторое, иногда довольно продолжительное, время выходили: иные - с радостными лицами, иные - с опечаленными, грустными...

   Но все эти господа в каретах и на извозчиках являлись в маленький домик отнюдь не к доктору Герье и, конечно, не к художнику Варгину.

   Дело было в том, что Августа Карловна существовала не только сдачей внаймы комнат двум своим жильцам.

   Платы, которую она брала с них за помещение, стол и "все готовое", даже за стирку белья, едва хватало на покрытие ее расходов на жильцов, так что никаких барышей ей не очищалось.

   И комнаты-то она сдавала художнику Варгину и доктору Герье только потому, что они были тихими, спокойными, верными людьми, ради чего она и старалась всеми силами угодить им.

   Хотя домик стоял не в глуши, а в хорошей части города, но все-таки Августа Карловна боялась жить в нем одна и ей было важно знать, что под одной крышей с ней - двое вполне хороших, надежных людей, которые не дадут ее в обиду.

   Бояться же за себя она имела некоторое основание. Августу Карловну знали не только в околотке, но и во всем городе, и, может быть, не без основания ходила молва о том, что у нее водятся деньги.

   Это было весьма правдоподобно, потому что богатые посетители маленького домика приезжали именно к ней и, уходя, конечно, оставляли за свой визит плату, иногда очень порядочную.

   Августа Карловна была известна в Петербурге как опытная, чрезвычайно искусная гадалка, говорившая за рубль не только будущее, которое сейчас проверить нельзя, но и прошлое; за два рубля рассказывала она любопытным всю их подноготную, вспоминая им подчас даже о таких происшествиях их жизни, о которых они сами забыли давно.

   Жены гадали у нее о неверности мужей, мужья о том, какие жизненные блага или горести предстоят им; даже барышни, робея и дрожа всем телом, потихоньку являлись к ней со старыми няньками или под надзором какой-нибудь тетки, дальней родственницы, а то и просто родительской приживалки.

   Августу Карловну приглашали и на дом, за что она брала особую плату.

   Дела у нее шли отлично, посетителей было много, и собирала она с них обильную дань.

   Художник Варгин часто говорил не без некоторого раздражения доктору Герье, с которым состоял в приятельских отношениях:

   - Вот рассудите, доктор! Мы с вами мужчины: вы - ученый, а я - все-таки художник, и не имеем такого успеха, как наша хозяйка.

   Женевец вздыхал, пожимал плечами и философски отвечал:

   - Suum cuique! - причем всегда неизменно переводил по-русски: - Каждому свое!..

  

  

   Молодой женевец, доктор Герье, был по облику человек не совсем заурядный. Варгин прозвал его белокурым брюнетом, и, действительно, это название как нельзя более подходило к нему. Волосы у него были темные, не совсем черные, как вороново крыло, а все-таки темные, глаза карие - такие, что у иных людей кажутся почти агатовыми. Взгляд этих глаз был удивительно скромный, мечтательный, ласковый - такой, какой бывает только у блондинов, потому и карие глаза доктора казались светлыми. Волосы у Герье были мягкими - поистине шелковые кудри, они вились, и он носил их закинутыми назад.

   В манерах Герье, во всех движениях и в разговоре, словах и поступках виднелся человек добрый, незлобный; говорил он, всегда склонив голову несколько набок, тихим, как шелест листьев, голосом, и в тоне его всегда чувствовалась грусть.

   Улыбался он всегда тоже какой-то скорбной улыбкой, и то не в тех случаях, когда было что-нибудь смешное, а когда он видел что-нибудь трогательное или слышал о чем-нибудь трогательном и задушевном.

   По своему, скорее, робкому характеру он совсем не был похож на хотя угомонившегося, правда, но все-таки энергичного Варгина.

   Потому, вероятно, они и сошлись.

   Доктор Герье приехал в Россию искать счастья после смерти своей матери, которую он потерял в Женеве и о которой не говорил иначе, как поднимая глаза к небу, причем на длинной пушистой бархатной реснице его искрилась слеза.

   Других близких родных у него не было.

   Герье продал оставшийся ему в наследство домик в Женеве и на вырученную таким образом сумму, приложив к ней сбережения, какие накопились у них с матерью, отправился в Россию.

   В Петербурге он жил уже около двух лет, проживал свои деньги и с ужасом думал о том, какая судьба ожидает его в будущем.

   Деньги таяли, уходили, их оставалось уже так мало, что Герье не на что было вернуться на родину, здесь же, в Петербурге, он решительно не знал, что будет с ним, когда он истратит свою последнюю копейку.

   Он прибыл в Петербург со слишком легкомысленною надеждой, что здесь для иностранцев уготованы несметные сокровища, не ленись лишь брать их.

   Никакими рекомендациями, ни знакомствами не заручился он, да и негде ему было сделать это, и явился в русскую столицу перелетной птицей, только с одними мечтами на лучшее будущее.

   Во все два года у него не было ни одного настоящего пациента, то есть такого, который заплатил бы ему за совет.

   Бывало, что приходили к нему бедняки, с которых он не брал денег, да и не мог бы брать, потому что денег у них не было.

   Бедняки относились как-то подозрительно к даровому лечению иностранного доктора и, Бог их знает, вероятно, вовсе не принимали его лекарств.

   Герье ничего не сделал для того, чтобы дать знать о себе, и было совершенно неизвестно, на что он рассчитывал и как воображал, что получит известность и практику.

   Объяснить это он не мог. Единственно, на что он мог надеяться,- это на случай, но этот случай до сих пор не приходил.

   Герье выставил у калитки надпись о том, что тут живет доктор-женевец; надпись была сделана на русском и на французском языках, но делу нисколько не помогала.

   У единственного приятеля Герье в Петербурге таких знакомств, куда тот мог бы рекомендовать его как врача, не было; Августа же Карловна была очень мила и внимательна к молодому женевцу, но от своих посетителей держала его в стороне и не только не говорила им о докторе, помещавшемся у нее, но и с ним, с Герье, так же, как и с Варгиным, избегала всяких разговоров о своей профессии и о бывавших у нее людях.

   Жизнь молодого женевца сложилась сама собой: утром он гулял, потом занимался чтением. Приходил Варгин с работы, они ужинали, и потом Герье опять шел гулять с Варгиным, если погода была хорошая, или сидел с ним вечером дома, если погода была дурная.

   Казалось, не то он примирился со своею участью, не то как-то уныло, безразлично относился к ней, но никогда ни одной жалобы не слышал от него Варгин; напротив, даже когда сам художник выказывал некоторую нетерпеливую горячность относительно своей судьбы, женевец говорил успокоительно, как будто и не испытывал в душе того ужаса перед неизвестностью в дальнейшем, которая на самом деле сжимала ему сердце.

   Чтение его, главным образом, составляли привезенные им с собою медицинские книги, за которые он брался для того, чтобы не забыть, что знал, но удовлетвориться ими одними он не мог, другого же занятия, кроме чтения, у него не было, и он покупал себе книги, тратя на них большинство своих и без того таявших денег.

   Когда Варгин вернулся домой после случившегося с ним в замке происшествия, он застал Герье сильно взволнованным, бледным, почти дрожавшим.

   Женевец сидел у себя в комнате, вытянув вперед ноги и облокотившись на руку, все пять пальцев которой запустил в свои волосы.

   Взгляд его глаз, ставших как будто большими, был неподвижен.

   Возле него на столе стоял графин с водой, стакан и пузырек с какими-то каплями.

   Варгин, увидев его в таком положении, остановился в дверях и невольно воскликнул:

   - Что такое случилось?

   Герье вздрогнул, словно не заметил появления Варгина, и испугался, услыхав его голос.

   Вздрогнув, он обернулся, узнал Варгина и как-то неопределенно протянул:

   - Первый пациент!..

   По-русски он говорил довольно хорошо; знание русского языка было единственным приобретением, которое он сделал в два года жизни в России.

  

  

   - Ну, что же? Ура,- проговорил Варгин.

   Он именно только проговорил это восклицание, и даже довольно кисло, потому что сам себя чувствовал не совсем в своей тарелке после только что случившегося с ним в замке.

   Герье, видимо ожидавший от него, почти всегда веселого и жизнерадостного, поддержки себе, болезненно-участливо глянул на него и спросил:

   - А что, разве и у вас тоже случилась какая-нибудь неприятность?..

   Должно быть, вид у Варгина был тоже довольно сумрачный-иначе нечем было объяснить вопрос доктора.

   Варгин шагнул в комнату, подошел к доктору, взял стул и сел против него.

   - Однако, доктор,- заговорил он,-погодите! Тут выходит что-то вроде загадки! Вы говорите, у вас явился пациент, тот первый пациент, которого вы два года ждали с таким нетерпением, и вдруг вы меня спрашиваете, случилось ли тоже со мной неприятность? Вот это "тоже" мне кажется странным! Как же это, первый пациент и неприятность?

   - К сожалению, да! - ответил доктор.

   - Каким же образом это вышло? Неужели лечение было неудачно?

   Герье отвернулся и молчал.

   - Умер он, что ли, ваш первый пациент?-опять спросил Варгин.

   - Теперь, вероятно, уж умер!- как-то беззвучно произнес доктор.

   Варгин забеспокоился. Ему невольно пришло в голову, что молодой и, вероятно, неопытный в медицине женевец, к тому же не практиковавший в течение двух лет, сделал какую-нибудь ошибку, последствием которой могла быть смерть его пациента.

   И в самом деле было похоже на то, что Герье испытывает теперь раскаяние человека, совершившего профессиональный промах, непоправимый и ужасный.

   - Неужели ошибка?- заговорил Варгин.

   Доктор глянул на него, как бы не понимая.

   - Ошибка...- пояснил Варгин.- Ошибка с вашей стороны как врача!

   - Нет! - улыбнулся Герье.- Ошибки с моей стороны не было, да и не могло быть; могу вас уверить, что я слишком хорошо знаю свое дело!

   Он произнес это с уверенностью, и эта уверенность не была в нем следствием излишней самонадеянности; он имел право сказать, что знает хорошо свое дело, потому что кончил курс с наградой, лучше всех своих товарищей, и в Женеве у него было много случаев, чтоб проверить свои знания; там он практиковал очень успешно.

   Этот успех, сразу давшийся ему, и соблазнил его главным образом на поездку в Россию.

   Кроме того, что он знал свое дело, он уважал и любил его настолько, что не хотел прибегать к шарлатанным способам искусственно составленной известности и предпочитал лучше бедствовать...

   - В чем же дело?- спросил Варгин.- Вы расскажите по порядку!

   - Да вот,- начал Герье,- только что вы ушли утром на работу и я стал собираться на свою ежедневную прогулку, как вдруг сама Августа Карловна постучала ко мне в дверь и говорит, что меня спрашивают. Я очень удивился. Она сказала, что требуется доктор и что пришел ливрейный лакей, по-видимому, из очень богатого дома. Можете себе представить, как я обрадовался?

   - Ну, еще бы! - согласился Варгин.

   - Я накинул шубу, схватил шапку и совсем одетый и готовый вышел к лакею. Разумеется, я спросил, от кого он прислан, но он ни в какие объяснения не пустился, а потребовал лишь, чтобы я скорее следовал за ним. Я подумал, что необходима скорая помощь и что разговаривать некогда, и поспешил исполнить, что от меня было нужно.

   У калитки на улице стояла карета. Лакей отворил дверцу, посадил меня, сам сел со мною и опустил на всех окнах кареты шторки. Он сказал, что это необходимо и что если я не хочу подчиниться такой таинственной обстановке, то он сейчас же даст мне полную свободу и отпустит на все четыре стороны, а сам поедет за другим доктором.

   В моем положении капризничать не приходилось. Да и против таинственности я ничего не имею.

   "Будь что будет!" - подумал я и поехал.

   Путешествие было не особенно долго. Карета сделала несколько поворотов и остановилась. Когда меня выпустили, я увидел, что она остановилась во дворе какого-то большого дома, у заднего крыльца. Меня повели по черной лестнице во второй этаж, лакей, который привел меня, показывал мне дорогу. С лестницы мы попали в официантскую, совершенно пустую, а оттуда, через коридор, в столовую.

   Я никогда не видал такой столовой: все стены и потолок обшиты резным темным дубом и на огромном буфете столько серебряной и золотой посуды, что комната казалась, несмотря на темный дуб, светлою и блестящею. Из столовой вела дверь в кабинет, огромный, в пять окон, точно зал, сплошь покрытый коврами; тут огромные шкафы были полны книгами в сафьянных переплетах и повсюду кругом были дорогие вещи. Признаюсь, я оробел...

   - Ну, что же? - перебил Варгин.- Пока все отлично: богатый дом, а для молодого врача без практики попасть в богатый дом весьма лестно!

   - Так думал и я,- ответил Герье,- но теперь, после того, что было потом, я предпочел бы, чтобы меня не звали в этот дом!

  

  

   - В кабинете меня встретил приземистый старик, в пудреном парике, по-старинному, и в красной бархатной шубке на лисьем меху; фигурка у него была маленькая, бритое, худое лицо покрыто морщинами, большой нос и большой неприятный рот, с тонкими ввалившимися губами. Он стоял у стола, прямо против двери, в которую я вошел, и костлявыми руками отсчитывал ассигнации. Он как бы не заметил моего прихода, не кивнул, даже не взглянул на меня и продолжал не торопясь свое занятие, словно нарочно рассчитывая на впечатление, какое должны были, вероятно, по его мнению, произвести на меня деньги...

   - Тут тысяча рублей! - сказал он, наконец, тряхнув пачкой ассигнаций и бросив ее на стол.

   Потом он глянул на меня; глаза его мне показались зелеными, и этими зелеными глазами он как будто хотел прочесть все, что делалось у меня в душе. Мне казалось, что скверная лягушка смотрит на меня.

   - Вы иностранец?- отрывисто спросил он по-французски.

   Я ответил, что около двух лет тому назад приехал из Женевы.

   Старик поморщился.

   - Но практики у вас нет?..

   Я ответил, что никакой практики у меня нет, и этим он остался доволен.

   - Ну, так вот! - показал он на брошенные им на столе деньги.- Тут тысяча рублей, и она будет ваша, если вы сделаете то, что от вас требуется.

   Я поспешил уверить его, что исполню свой долг.

   - Тут дело идет о вашей выгоде! - резко перебил он и добавил: - Пойдемте!

   Мы миновали с ним несколько комнат и^- в последней из них, в маленькой, сплошь обитой несколькими слоями войлока, как это делают для буйных сумасшедших, лежал больной. Кроме простой деревянной кровати, на которой он лежал, другой мебели не было в комнате. Отвратительный удушливый запах стоял в ней, я чуть не задохнулся, когда вошел.

   Старик остановился в дверях, сделал гримасу и зажал нос.

   Кровать больного была грязна до полной невозможности; за ним совсем не ходили и не убирали его: это был молодой человек с довольно тонкими, красивыми чертами лица; он лежал без движения и не был в силах не только двинуть рукой или ногой, но даже говорить.

   Больной глянул на меня мутными, ничего не выражавшими глазами, попытался пошевелить губами, но не мог произнести ни слова.

   Я осторожно стал осматривать его, говоря, что я - доктор, что зла не сделаю ему, а, напротив, принесу облегченье.

   После осмотра мне стало ясно, что положение больного является следствием крайнего истощения.

   Прежде всего нужно было очистить воздух в комнате, положить больного в чистую постель и попытаться дать ему укрепляющее средство. На меня, здорового, воздух комнаты действовал так, что голова кружилась и я сам близок был к обмороку. Старик тоже не мог выдержать и отошел от двери.

   Я направился к нему.

   - Ну, что, осмотрели, видели?- И он быстрыми шагами пошел назад в кабинет.

   Тут он повернулся ко мне и, взмахивая кверху руками, начал раздраженно спрашивать:

   - Ведь жить ему не осталось нисколько? Умрет, все равно умрет!

   - Может быть,- возразил я,- можно еще помочь, если постараться усилить питание и, главное, немедленно изменить условия, в которых находится больной!

   - Какие условия?- сердито переспросил старик.

   Я объяснил, что надо перевести его в другую, свободную комнату, положить на чистую постель.

   - Пустяки! Нежности, глупости! - закричал старик.- Я вас спрашиваю, может ли жить он или нет?

   - Надо постараться, чтобы он жил!-сказал я. Вы можете себе представить, как я желал вылечить этого больного? Правда, это было бы чудо, но чудо не невозможное! Мне пришлось убедиться, однако, что именно этого-то, то есть излечения, вовсе и не желал старик.

   Он раздраженно затряс сжатыми кулаками и затопал на меня ногами.

   - Об излечении,- опять закричал он,- не может быть и речи! Были посерьезнее вас люди, старались, да ничего не могли сделать; если бы я имел надежду на выздоровление, я продолжал бы пользоваться советами серьезных, опытных врачей, пригласить которых имею, слава Богу, возможность! Я вам говорю - ему не жить!- кивнул он в сторону, где была комната больного.- И вы не говорите мне глупостей...

  

  

   Герье, рассказывая, сильно взволновался; он давно уже встал со своего места и ходил по комнате, сильно жестикулируя и изредка останавливаясь перед Варгиным.

   - Признаюсь,- говорил он,- я был в полном недоумении и напрасно хотел разгадать, кто был этот больной, почему его держали в этой ужасной комнате, в условиях, в которых было жаль оставить собаку, и кто был этот старик, так настойчиво желавший уверить меня, что всякая попытка к излечению больного будет напрасна. Я даже не мог понять цели, с которой этот старик призвал меня к себе в закрытой карете, окружив мое появление странною таинственностью. Вы не можете представить себе, однако, зачем, собственно, был призван я, доктор, учившийся лечить людей и спасать их от болезни и смерти!..

   - За чем же иным,- переспросил Варгин,- как не для того, чтобы именно спасти от болезни и смерти?

   - Представьте себе, что нет! Старик потребовал от меня, чтобы я дал ему средство, которое сразу покончит страдания больного: больному, дескать, все равно не жить, так лучше поскорее прекратить его мученья и ускорить конец, который все равно должен наступить неизбежно.

   - Что ж он, яда у вас требовал, что ли?- удивился Варгин.

   - Он требовал средства прекратить страданья "навсегда", как говорил он, а таким средством мог явиться только яд, и старик именно его желал получить от меня!

   - Ну, и что же вы? - как-то испуганно спросил Варгин, словно боясь за приятеля, что тот исполнил требование старика и раскаивается теперь в этом.

   Герье не понял вопроса.

   - Что я? - переспросил он.

   - Дали это средство?

   - Ну, разумеется, нет! Я сказал, что, по моему убеждению, врач не имеет права ни в каком случае сокращать жизнь своего пациента, но, напротив, должен бороться до последней минуты, отстаивая эту жизнь. Данный случай я признал тяжелым, но вовсе не безнадежным, и поэтому более чем когда-нибудь считал своим долгом приложить к делу все мои знания.

   Старик снова стал возражать мне, что знаний моих не требуется, что у него найдутся и без меня знающие люди; он подошел к столу, на котором лежали деньги, взял их и протянул ко мне.

   - Вот тут тысяча рублей,- заговорил он,- и эту тысячу я вам дам с тем, чтобы вы исполнили мое желание и немедленно уехали из России на родину.

   Я не сразу нашелся, что ответить, потому что боялся, как бы негодование, охватившее меня, не проявилось в слишком уж резкой форме. Должно быть, старик принял это за колебание с моей стороны.

   - Я удваиваю сумму, если вам мало!-заявил он.- Вы получите две тысячи!

   Я пожал плечами и ответил, что и за две тысячи не продам себя.

   Нужно было видеть, что сделалось с ним! Глаза его положительно заискрились, как светляки, он затопал, задрожал весь и, вытянув шею, заговорил:

   - Вам мало? Я даю три, четыре, пять тысяч... Ведь это - целое состояние для вас...

   Но, чем больше предлагал он мне денег, тем яснее становилось для меня, что тут дело не чисто. По-видимому, старик никак не ожидал отказа с моей стороны, и, когда я решительно заявил, что не возьму с него никаких денег, он призвал лакея. Явилось трое огромных гайдуков, они схватили меня, завязали глаза, почти на руках вынесли вон.

   Я отбивался и кричал, они заткнули мне рот платком и отвезли в карете к Таврическому саду, и там, пока я стаскивал с глаз повязку и вынимал платок изо рта, карета успела укатить, так что я мог видеть только ее кузов. Я было побежал за каретой, но она удалялась слишком быстро, чтобы догнать ее пешему. Я не сразу узнал, где я, мне показалось сначала, что меня завезли на острова, и пошел наугад. Кругом не было ни души. Наконец мне попался встречный; я, должно быть, очень удивил его просьбой о том, чтобы он сказал мне, где я. Узнав, что я у Таврического сада, я легко нашел дорогу домой.

   Вот каков был мой первый пациент!.. Главное то, что, несомненно, здесь скрывается какое-то преступление и действующим лицом в нем является не какой-нибудь несчастный, а богатый, злой старик, в руках которого самое страшное орудие зла - деньги! Единственный человек, который может сделать что-нибудь,- я, но мне не известно ни кто этот старик, ни где живет он, ни какое отношение имеет он к больному, запертому в отвратительной комнате; я имею возможность только заявить об этом полиции и именно хотел вас спросить, куда мне отправиться, чтобы заявить о случившемся?

   Варгин, до сих пор молча слушавший рассказ доктора, вдруг прервал его восклицанием:

   - Ах, не делайте этого!

  

  

   Восклицание Варгина очень удивило доктора Герье.

   - Как не делать этого? - стал спрашивать он.- Разве можно оставить это дело так и не сообщить полиции о явном преступлении, на которое натолкнул меня случай?

   Варгин пожал плечами.

   - К сожалению, - сказал он, - из этого выйдет только то, что вас будут таскать по участкам и никакого толку вы не добьетесь!

   - Неужели?- опять удивился Герье.

   - К сожалению, это так! - опять повторил Варгин.- Ну, денек! - добавил он и покачал головой.

   - А у вас тоже случилось что-то? - спросил доктор.

   - И не говорите! - протянул Варгин.- Дело в том, что я раз в своей жизни был уже замешан в романтическую историю {См. роман M. H. Волконского "Сирена".}, так что едва вышел цел из нее, и с тех пор дал себе слово ни во что не впутываться, и вдруг сегодня случайно узнал тайну строящегося замка, где я расписываю стены.

   Герье, несмотря на свое волнение, улыбнулся.

   - И только-то? - проговорил он.- Что ж тут для вас неприятного? Ну, узнали тайну и забудьте о ней, вот и все!

   - Тайна эта, - возразил Варгин, - касается подземного хода, а я терпеть не могу подземных ходов. А теперь еще происшествие, случившееся с вами.

   - Конечно, - согласился Герье, - это происшествие очень похоже на романтическое, но ведь никто же не требует от вас, чтобы вы принимали тут какое-нибудь участие, тем более что, по вашим словам, даже заявление полиции едва ли поможет!

   - Да как же, - заволновался Варгин, - оставаться безучастным, если знаешь, что человек гибнет; ведь этот больной, несомненно, не по своей воле гибнет у старика?

   - Несомненно! - подтвердил Герье.

   - Ну, вот, видите! Значит, равнодушие с нашей стороны было бы непростительно.

   - Но если вы по опыту дали себе слово не впутываться ни в какие приключения?

   - Я дал слово не впутываться самому, но тут судьба впутывает меня, а с нею, видно, ничего не поделаешь!

   - Но что же предпринять в таком случае?

   - Почем я знаю! Надо обдумать, обсудить. Вы внешность дома, в котором были, не смогли бы узнать?

   - Нет! - ответил Герье.- Меня подвезли со двора, а с улицы я не видел дома.

   - Далеко везли вас отсюда?

   - Точно не знаю! Карета ехала очень быстро, делала повороты; и потом, меня могли нарочно кружить, чтобы обмануть относительно расстояния.

   Пока они разговаривали так, явилась чухонка, служанка Августы Карловны, и, просунув голову в дверь, доложила:

   - Вас спрашивают!

   - Что еще? Кто спрашивает? Кого? - в один голос воскликнули Варгин и Герье.

   Чухонка объяснила, что пришел важный господин с лакеем и спрашивает художника Варгина.

   - Ну, началось! Теперь пойдут! - досадливо протянул он.- Еще что-нибудь новое!

   И действительно, оказалось новое, совершенно неожиданное и опять из ряда вон выходящее.

   Важный господин с лакеем был проживавший в Петербурге тамбовский помещик Иван Иванович Силин, как отрекомендовался он Варгину.

   Силин этот, по его словам, жил в Петербурге ради молодого человека, которому он хотел доставить образование.

   Сын был у него единственный, и он не жалел для него ничего, и вдруг, два дня тому назад, сын у него пропал, ушел и не вернулся.

   Иван Иванович потерял голову, обратился к полицейской власти, но она ничего не сделала, и он решился сам отправиться на поиски.

   Варгин выслушал не совсем связный рассказ Силина, весьма естественно, очень встревоженного и потому не могшего говорить спокойно.

   - Но почему же вы пришли именно ко мне? - также весьма естественно спросил Варгин.

   - Да, видите ли, - пояснил Силин, - сын мой два дня тому назад пошел к вам!

   - Ко мне? К Варгину?

   - Да, к художнику Варгину!

   - Но, простите, уверяю вас, что я не был знаком с вашим сыном и он не имел решительно никаких оснований идти ко мне.

   Варгину пришло в голову, не сошел ли просто с ума тамбовский помещик; то же самое невольно подумал и Герье, присутствовавший при разговоре.

   Однако им пришлось сейчас же убедиться, что Силин был вполне в здравом уме и твердой памяти.

  

  

   - Вы, может быть, думаете, - заговорил Силин, - что я рехнулся; да и есть с чего, впрочем! Ведь Александр у меня один!.. Это сына моего зовут Александр, я его всегда полным именем звал и никогда не давал никаких уменьшительных! Александр - христианское имя и никаких прозвищ и кличек христианину получать не подобает. Так вот сын мой, Александр, возымел склонность, и большую, к рисованию. У него это с детства было; так все натурально изображал: цветок там и все прочее!

   Силин рассказывал, нюхал табак, часто сморкался и вытирал платком глаза, то и дело наполнявшиеся слезами.

   Он, видимо, бодрился и ради этого отклонялся в сторону, чтобы не разрыдаться при чужих людях.

   - Я для Александра, - продолжал он, - ничего не жалею, и все-таки мы с ним решили взять учителя рисования, но недорого; состояние, слава Богу, у меня есть, но деньги зря швырять нечего. Вот и указали мне на вас, - обратился он к Варгину, - как на художника очень хорошего, который всему научит и недорого. Разузнали ваш адрес, два дня тому назад Александр пошел к вам и с тех пор не возвращался!

   - Вот оно что! - сообразил наконец Варгин, какое он имел отношение к сыну совершенно неизвестного ему тамбовского помещика Силина.- Так ко мне ваш сын не приходил, - заявил он, - и я его не видел!

   - Так ли это? - вырвалось у Ивана Ивановича.

   - Если я вам говорю...- начал было Варгин.

   Но Силин сейчас же перебил его:

   - Да вы не сердитесь! Я не хочу обидное говорить, я только хочу сказать, что, может, он без вас приходил: вы-то его не видали, я вам верю, а он приходил!

   Сейчас же была призвана чухонка; явилась даже сама Августа Карловна, и все в один голос, вместе с доктором Герье, подтвердили, что ни два дня тому назад, ни потом никто не приходил и художника Варгина не спрашивал.

   Это произвело на Силина заметное удручающее впечатление безнадежности; он, бедный, совсем растерялся, опустил голову и, всхлипывая, стал как-то бессильно разводить руками.

   - Что же, что же... что же мне делать? - выговорил он наконец.

   Но ни Варгин, ни Герье не могли дать ему совета. Августа Карловна, узнавшая, в чем дело, соболезнующе глянула на Силина и вдруг сказала ему:

   - Пройдемте ко мне!

   Силин, чувствуя ласку в ее голосе и участие, поднялся со своего места и послушно пошел, с трудом передвигая ноги, - так он опустился вдруг и из бодрого сорокалетнего мужчины стал стариком.

   - Куда это она его повела? - спросил Герье, когда они ушли.

   - Верно, гадать ему на картах хочет! - догадался Варгин.- Пожалуй, это единственное средство! - улыбнулся он насмешливо.

   - И самое действительное!- сказал совершенно серьезно Герье.

   - Как? Вы верите гаданью на картах? - удивленно произнес Варгин.- Для доктора это как будто и неприлично даже!

   - То есть, как вам сказать, - раздумчиво произнес женевец, - если вы говорите о том, что можно по фигурам, изображенным на отдельных картонах, которые мы называем картами, узнать прошлое, настоящее и будущее, то, разумеется, нет, не верю! Сами по себе карты, как их ни раскладывайте, конечно, ничего сказать не могут и ничего не способны открыть. Но я верю в нечто другое; то есть не только верю, но даже знаю и видел несомненные опыты, что это так. По картам была предсказана участь несчастной Дюбарри, никак не предполагавшей, что она умрет на эшафоте, да и самому Людовику XVI по картам же была предсказана его ужасная судьба; известны мне и более мелкие факты, с которыми я не могу не считаться. Конечно, повторяю, тут действовали не карты, а другое!

   - Что же это другое?

   - Вдохновение, просветление, ясновидение, высшее развитие догадки - назовите как хотите, дело не в названии; важны не карты, а субъект, то есть то лицо, которое раскладывает их. Бывают люди, удивительно способные настраивать себя, раскладывая карты, так настраивать, что на них как бы сходит вдохновение и они начинают почти бессознательно говорить то, что видят не в картах, а в своем чувстве, и тогда доходят до транса ясновиденья и, действительно, читают и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. В человеке скрыты чудесные, неизведанные силы, и кто способен даже бессознательно применять их, тот легко может показаться чародеем, хотя, в сущности, ничего необыкновенного и не делает. Карты при гадании играют чисто служебную роль для того только, чтобы настроить. На Востоке заменяют их какими-нибудь блестящими предметами, осколками стекла, например, а то и бриллиантами; у вас, в России, гадают на бобах или на кофейной гуще, выложенной на белую глянцевитую тарелку, отчего тарелка ярче блестит по контрасту с черной гущей. Блестящие предметы, если пристально смотреть на них, действуют еще быстрее карточных фигур, но суть везде одна и та же, то есть не средство для гадания, а вдохновение самого гадающего, полученное благодаря этим средствам.

   - Да вы - мистик! - заключил Варгин.

   - Нет, я - доктор! - сказал Герье.

  

  

   Не известно, долго ли был у Августы Карловны Силин, но прошло, по крайней мере, не меньше часа, что Варгин с Герье сидели и разговаривали.

   Вдруг с половины хозяйки дома раздался крик, призывавший на помощь Герье.

   - Доктор! Господин Герье! - звала Августа Карловна, и женевец, быстро вскочив, побежал к ней.

   За ним последовал Варгин - им обоим показалось, что приключилось что-нибудь с тамбовским помещиком... Но Силин уже давно ушел и дело не касалось его!

   Случилось еще новое и на этот раз такое неожиданное, что Варгину и, в особенности, доктору Герье оставалось только развести руками и удивляться.

   У Августы Карловны были две комнаты: первая - приемная, в которой посетители ждали очереди, и ее спальня, где она занималась своим ремеслом, сидя за маленьким столиком у единственного окна.

 &