Верн Жюль - Малыш

и Малыш...

   - Несчастные! - закричала дама. - Мое золото, мои драгоценности, все, все тому, кто их спасет!

   Но проникнуть в школу было уже невозможно. Внутри все шипело, трещало, разваливалось. Еще несколько минут - и под напором ветра Ragged school рухнет, а на его месте останется лишь пылающий костер.

   Вдруг в крыше показался пролом у самого окошка. Это Грип с неимоверными усилиями проломал отверстие в крыше в ту минуту, когда пол уже трещал под ним. Выбравшись с большим трудом на крышу, он вытащил туда полузадохнувшегося ребенка. Добравшись до наружной стены, Грип закричал, держа на руках Малыша:

   - Спасите... спасите его!

   И бросил ребенка на улицу, где его, к счастью, подхватил стоявший внизу человек.

   Грип, едва живой, соскользнул вниз по балке, рухнувшей на землю вслед за ним.

   Путешественница, подойдя к человеку, державшему на руках Малыша, спросила дрожащим от волнения голосом:

   - Чье это невинное создание?

   - Он ничей!.. Это найденыш, - ответил человек.

   - В таком случае он мой... мой!.. - закричала она, взяв его на руки и прижимая к груди.

   - Сударыня... - заметила горничная.

   - Молчи... Элиза... молчи!.. Это ангел, посланный мне с неба!

   Так как у этого ангела не было ни родителей, ни родственников, то, конечно, самое лучшее было отдать его этой прекрасной даме с великодушным сердцем, что и было исполнено при громких криках "ура", в то время как разваливались последние остатки Ragged school.

  

  

  

   Кто была эта великодушная женщина, появившаяся вдруг так мелодраматически? Ее поведение, полное сценических эффектов, было все же так искренне, что никто не удивился бы, если бы она, пожертвовав жизнью, сама бросилась в пламя для спасения несчастной жертвы. Будь этот ребенок ее собственным, она не прижимала бы его к груди с большей любовью, унося его в карету. Напрасно горничная предлагала ей избавиться от драгоценной ноши... Никогда... никогда!

   - Нет, Элиза! - повторяла она дрожавшим голосом. - Он мой... Небо дало мне возможность спасти его из-под горящих обломков... Благодарю, благодарю Тебя, Боже!.. Ах, милочка, милочка!

   Малютка дышал с трудом, широко открыв рот, с закрытыми глазами. Ему нужен был воздух, простор: чуть не задохнувшись от дыма, он рисковал теперь быть задушенным порывистыми ласками своей спасительницы.

   - На станцию, - приказала она кучеру, садясь в карету. - На станцию!.. Ты получишь гинею, если мы не опоздаем на поезд в девять сорок семь!

   Кучер не мог остаться равнодушным к такому обещанию и пустил клячу вскачь.

   Но кто же была, наконец, эта загадочная путешественница? Может быть, Малышу посчастливилось наконец попасть в такие руки, которые его уже никогда не покинут?

   Мисс Анна Уестон была примадонной драматического театра Дрюри-Лена, второй Сарой Бернар, и играла в настоящее время в Лимерике, в провинции Мюнстера. Она уже несколько дней путешествовала в сопровождении своей горничной, почти подруги, ворчливой, но преданной ей сухой Элизы Корбетт.

   Прекрасная женщина, эта актриса, очень любимая публикой, вечно играющая роль, даже за кулисами, всегда готовая отозваться, когда дело касалось чувств, с открытой душой, она в то же время относилась очень серьезно ко всему, что касалось искусства, неумолимая к случайностям и неловкостям, могущим подорвать ее славу.

   Мисс Анна Уестон, приобретшая известность в Англии, ждала лишь подходящего случая стяжать лавры в Америке, в Индии, в Австралии, то есть всюду, где был распространен английский язык, так как она была слишком горда, чтобы изображать из себя куклу перед не понимающей ее публикой.

   Желая отдохнуть от непрерывного утомления, испытываемого ею после исполнения современных драм, в которых ей приходилось неизменно умирать в последнем действии, она приехала подышать свежим, живительным воздухом на берег Галуея, где и жила в продолжение трех дней. В этот же вечер она направлялась на поезд, возвращаясь в Лимерик, где должна была играть на следующий день, как вдруг крики ужаса и сильное зарево привлекли ее внимание. Это горел Ragged school.

   Пожар?.. Как устоять перед желанием увидеть "настоящий" пожар, так мало похожий на пожары, изображаемые на сцене? По ее приказанию и несмотря на возражения Элизы, карета остановилась в конце улицы, и мисс Анна Уестон стала свидетельницей всех перипетий этого страшного зрелища, столь отличного от искусственного, на который дежурные пожарные смотрят, снисходительно улыбаясь. На этот раз валились уже не декорации, а здание, разрушаемое настоящим огнем. Все было как в хорошо обдуманной пьесе.

   Два человеческих существа заперты па чердаке, лестница которого объята огнем... Два мальчика, один большой, другой совсем маленький... Пожалуй, было бы лучше, если бы это была девочка... Затем крик мисс Анны Уестон... Она не замедлила бы броситься в огонь, не будь на ней надет длинный плащ, который дал бы новую пищу огню... Вот развалилась крыша чердака. Среди пламени появились вдруг двое несчастных: большой, держа на руках маленького... О, этот большой, какой герой, какая выдержанная поза!.. Сколько уверенности в движениях, сколько правдивости в выражении!.. Бедный Грип! Он и не подозревал, какой эффект он произвел... А другой!.. "The nice boy!.. The nice boy!" "Очаровательный малютка! - повторяла мисс Анна. - Он похож на ангела, реющего в пламени ада!.." Говоря правду, Малышу пришлось в первый раз в жизни быть сравниваемым с херувимом и вообще небесным созданием.

   Да, вся ситуация была схвачена и прочувствована великодушной мисс Анной Уестон до мельчайших подробностей. Она вскричала как на сцене: "Мое золото, драгоценности - все, все, все тому, кто их спасет!" Но никто не мог отважиться на это... Наконец херувим был сброшен в подхватившие его руки, а с них перешел уже в объятия мисс Уестон...

   Теперь у Малыша была мать, и толпа была даже уверена, что эта важная дама узнала в нем своего сына, погибавшего среди пламени.

   Раскланявшись с шумно приветствовавшей ее толпой, мисс Уестон удалилась, унося с собой свое сокровище и не обращая внимания на увещевания горничной. Что ж удивительного? Нельзя требовать, чтобы двадцатидевятилетняя актриса, пылкая, с ярко-золотистыми волосами, голосом, полным драматизма, могла бы так же сдерживать свои чувства, как Элиза Корбетт, тридцатисемилетняя блондинка, холодная и бесцветная, прислуживавшая уже много лет своей взбалмошной госпоже. Правда, актрисе всегда казалось, что она исполняет одну из пьес своего репертуара. Для нее самые обыденные обстоятельства казались сценическими положениями, и тогда ничто уже не могло удержать ее...

   Нечего и говорить, что они приехали вовремя на станцию, и кучер получил обещанную гинею. Сидя теперь с Элизой в отдельном купе первого класса, мисс Уестон могла дать волю своим чувствам.

   - Этот ребенок мой!.. Моя кровь... моя жизнь! - повторяла она. - Никто его у меня не отнимет!

   Говоря между нами, кто бы вздумал отнимать у нее этого брошенного, никому не нужного ребенка?

   А Элиза говорила себе: "Увидим, долго ли это продлится!"

   Поезд в это время тихо подвигался к соединительной ветви, пересекая Галуейскую область и направляясь к столице Ирландии. В продолжение этого недолгого переезда Малыш не приходил в себя, несмотря на нежные заботы и пылкие фразы актрисы.

   Мисс Уестон позаботилась прежде всего, чтобы раздеть его. Освободив от прокопченных лохмотьев и оставив на ребенке только шерстяную фуфайку, бывшую еще довольно сносной, она надела на него вместо рубашки одну из своих кофточек, хранившихся в саквояже, затем суконный лиф и накрыла пледом. Но ребенок, казалось, не замечал, что его так нежно прижимали к сердцу, еще более теплому, чем одежда, в которую он теперь был завернут.

   Наконец, достигнув соединительной линии, часть поезда была отцеплена и направлена на Килькри, находящийся на границе Галуейской области, где остановка продолжалась целых полчаса. Малыш между тем все еще не приходил в себя.

   - Элиза, Элиза, - вскричала мисс Уестон, - надо узнать, нет ли в поезде доктора!

   Элиза хотя и уверяла, что это было совершенно излишне, отправилась все же отыскивать доктора. Доктора, однако, не оказалось.

   - Ах, эти уроды! - восклицала мисс Анна. - Никогда-то их нет, когда они нужны!

   - Но, сударыня, ведь с мальчишкой ничего особенного не случилось!.. Если вы его не задушите, то он очнется.

   - Ты так думаешь, Элиза?.. Милый малютка!.. Но что ж ты хочешь!.. Я ничего не знаю, ведь у меня никогда не было детей!.. Ах, если бы я могла накормить его своей грудью!

   Но это было невозможно, и к тому же Малыш был В том возрасте, когда требуется уже более солидная пища. Мисс Анне Уестон не приходилось поэтому слишком огорчаться своей неспособностью быть кормилицей.

   Поезд проходил через Кларское графство, составляющее полуостров, который было бы легко обратить в остров, прорыв канал миль в тридцать у основания гор Слайв Сегти. Ночь была темная, погода пасмурная, с порывистым западным ветром.

   - Он все не приходит в себя, бедный ангел! - продолжала тревожиться мисс Анна.

   - Хотите я вам скажу, в чем дело, сударыня?..

   - Скажи, ради Бога, скажи, Элиза!..

   - Мне кажется, что он спит!

   Это было совершенно верно.

   Проехали Дромор, Эннис, главный город этой местности, куда поезд прибыл к полуночи, затем Клар, Ньюмаркет, потом Сикс-Майльс, наконец, границу, и в пять часов утра поезд подошел к Лимерикской станции.

   Не только Малыш проспал всю дорогу, но и сама мисс Уестон кончила тем, что заснула, и, когда проснулась, увидела, что ее маленький приемыш смотрел на нее широко открытыми глазами.

   И она принялась целовать его, повторяя:

   - Он жив... жив! Господь, пославший его мне, слишком милосерд, чтобы снова отнять его у меня.

   Элиза не могла с этим не согласиться, и вот каким образом Малыш перешел почти непосредственно с чердака Ragged school в роскошное помещение мисс Анны Уестон в "Royal George Hotel".

   Графство Лимерик сыграло немалую роль в истории Ирландии, так как оно положило начало сопротивлению католиков, восставших против протестантской Англии. Его главный город, не убоявшись самого грозного Кромвеля, выдержал жестокую осаду и, сломленный голодом и болезнями, утопая в крови казней, принужден был уступить. Был подписан договор, названный его именем и обеспечивший ирландским католикам права гражданства и свободы вероисповедания. Правда, все эти распоряжения были потом жестоко попраны Вильгельмом Оранским. После долгих, суровых испытаний пришлось снова взяться за оружие; но несмотря на отвагу и помощь, оказанную им Французской республикой, ирландцы, сражавшиеся, по собственному выражению, "с веревкой на шее", были разбиты в Баллинамах.

   В 1829 году права католиков были снова восстановлены благодаря О'Коннелю, поднявшему знамя независимости и добившемуся или, вернее, потребовавшему билля освобождения у великобританского правительства.

   И так как место действия романа - Ирландия, то да будет нам позволено напомнить о тех памятных фразах, брошенных тогда в лицо государственным деятелям Англии. Они глубоко запечатлелись в сердцах ирландцев, и влияние их заметно в некоторых эпизодах этого рассказа.

   - Никогда еще правительство не было столь недостойным! - вскричал однажды О'Коннель. - Стенли Виг - ренегат; сэр Джеймс Грэм - нечто еще худшее, сэр Роберт Пиль - всецветный флаг, да еще и цвета-то какие-то неопределенные - сегодня желтый, завтра зеленый, послезавтра флаг ни того, ни другого цвета; но надо опасаться, как бы он не окрасился кровью!.. Что же касается бедняги Веллингтона, то ничего не могло быть глупее, как преподнести его Англии. Не доказал ли историк Алисен, что он попался впросак при Ватерлоо? К счастью для него, он обладал отважным войском, у него были солдаты-ирландцы. Ирландцы оставались верны Б, рауншвейгскому дому, хотя он был против них, были верны Георгу III, который изменял им, верны Георгу IV, который выходил из себя от злости, даруя им независимость, верны старику Вильгельму, при котором министерство разразилось беспощадной кровавой речью против Ирландии, верны, наконец, и самой королеве! Итак, англичанам - Англия, шотландцам - Шотландия, а ирландцам - Ирландия!

   Достойные слова!.. Вскоре мы убедимся, насколько сбылось желание О'Коннеля и действительно ли Ирландия принадлежит ирландцам.

   Лимерик - один из главных городов Изумрудного острова, хотя и перешел из третьего в четвертый разряд с тех пор, как часть его промышленности отошла к Трали. В нем тридцать тысяч жителей. Его улицы широкие, прямые, проложены по-американски; его лавки, магазины, гостиницы, городские здания занимают обширные пространства. Но стоит перешагнуть Томонский мост, и вступаешь в часть города, оставшуюся вполне ирландской, со всеми ее развалинами, обвалившимися валами, площадью той "черной батареи", которую отважные женщины, подобные Жанне Хашет, защищали до последней капли крови против оранцев.

   Ничто не производит такого грустного, удручающего впечатления, как эта бьющая в глаза противоположность!

   По своему расположению Лимерик несомненно предназначен быть важным промышленным и торговым центром. Шанон, "лазоревая река", является для него таким же путем, как Клайд, Темза и Мерсей. Но если Лондон, Глазго и Ливерпуль извлекают пользу из своих рек, то Лимерик, к несчастью, не имеет от своей ни малейшей выгоды. Лишь небольшое количество барок оживляет ее ленивые воды, которые довольствуются омыванием богатых кварталов города и заливают равнины с их обильными пастбищами. Ирландские эмигранты должны были бы забрать с собой в Америку Шапон, из которого американцы, наверное, сумели бы извлечь пользу.

   Хотя промышленность Лимерика ограничивается выделыванием окороков, он все же премилый город, в котором женская часть населения отличается замечательной красотой, - что, кстати, было легко заметить во время игры мисс Анны Уестон.

   Все знают, что актрисы не особенно скрывают свою частную жизнь за высокими стенами. Они скорее предпочли бы поселиться в стеклянных домах, если бы архитекторы строили такие здания. Да и к чему мисс Анне Уестон скрывать то, что произошло в Галуее? На другой день после ее приезда во всех салонах Лимерика только и говорили, что о Ragged school. Распространился слух, что эта героиня стольких драм спасла маленькое создание, бросившись сама в пламя, - чего она, впрочем, и не отрицала. Может быть, она и сама этому верила, как случается с хвастунами, которые кончают тем, что сами верят тому, что сочинят. Зато было вполне достоверно, что она привезла в "Royal George Hotel" ребенка, которого хотела усыновить и которому решила дать имя, так как у него не было ровно никакого.

   - Малыш, - ответил он, когда она спросила, как его зовут.

   Ей это имя понравилось, да и чем оно было хуже какого-нибудь Эдуарда, Артура или Мортимера? К тому же она употребляла, обращаясь к нему, все уменьшительные от слова "baby", как это и делают обыкновенно в Англии.

   Надо признаться, что герой наш пока ровно ничего не понимал и принимал все довольно равнодушно - и ласки, и поцелуи, которые ему расточали, красивые платья, модные ботинки, даже хорошую пищу, - а его кормили по-царски, - и сласти, которыми его закармливали.

   Нечего и говорить, что друзья и подруги актрисы поспешили приехать к ней в "Royal George Hotel". А сколько она получила восторженных похвал, и как мило она их принимала! Снова и снова ей приходилось рассказывать про все случившееся в Ragged school. Слушая ее рассказ, можно было подумать, что огонь уничтожил весь Галуей и сравниться с ним мог бы только тот знаменитый пожар, который уничтожил большую часть столицы Соединенного королевства и памятником которому служит Fire Monument, воздвигнутый в нескольких шагах от Лондонского моста.

   Ребенок присутствовал всегда на этих приемах, и мисс Анна Уестон умела обратить на него общее внимание. Но несмотря на все ласки и довольство, он все же вспоминал иногда, что был любим. Однажды он решился спросить:

   - А где же Грип?

   - Кто это Грип, мой бебиш? - спросила мисс Уестон.

   И она узнала тогда от пего, кто был этот Грип. Конечно, без него Малыш погиб бы в огне... Если бы Грип с опасностью для жизни не вытащил его из пламени, от него остался бы только обугленный трупик. Это было очень, очень хорошо со стороны Грипа, но все же его героизм нисколько не умалял заслуги мисс Уестон в спасении Малыша...

   Если б эта чудная женщина не оказалась тогда на месте пожара, что бы теперь было с ребенком? Кому бы он достался? В какой вертеп попал бы он вместе со всеми оборванцами Ragged school?

   Говоря по правде, никто и не узнавал о судьбе Грипа, никто его не знал и нисколько им не интересовался. Малыш, думали друзья актрисы, кончит, конечно, тем, что забудет его. Но они ошибались: образ того, кто его кормил и защищал, никогда не изгладится из его сердца.

   А между тем сколько разнообразных развлечений выпало на долю приемыша! Он сопровождал мисс Уестон на прогулке, сидя на подушке рядом с нею в экипаже, проезжая по богатейшим кварталам Лимерика в часы, когда все элегантное общество могло их видеть. Редкий ребенок бывал более расфранчен, более разукрашен, более декоративно разряжен, если можно так выразиться. И какое разнообразие в его гардеробе! То он был шотландцем с пледом через плечо, то пажом в сером трико и ярко-красной обтягивающей куртке, то юнгой в широком матросском костюме и шапкой на затылке. Откровенно говоря, он заменял мопса хозяйке, ставшего злым и ворчливым. Если бы была возможность, она с удовольствием запихала бы ребенка в муфту, так, чтобы виднелась одна только завитая его головка. Они ездили иногда за город, в окрестности Килькре, с его знаменитыми утесами на берегу Клары, в Мильтау Мальбей, скалы которого разрушили значительную часть непобедимой Армады!.. Там Малыш привлекал общее внимание, называясь не иначе как "ангелом, спасенным из пламени".

   Несколько раз его брали в театр. Надо было видеть его в роли великосветского беби, в свежих перчатках- он-то в перчатках! - сидящим в ложе под надзором строгой Элизы, боящегося шевельнуться и до самого конца представления усиленно борющегося со сном! Он мало понимал в том, что происходило на сцене, принимая все за действительность. И когда он видел мисс Уестон то королевой в диадеме и мантии, то простой женщиной в чепчике и переднике или даже нищей, одетой по-английски, ему трудно было узнать ее по возвращении в "Royal George Hotel". В голове его происходила страшная путаница; он не знал, что и думать. По ночам ему снились продолжения виденных им драм, превращавшихся вдруг в страшные кошмары, в которых появлялись хозяин марионеток, злой Каркер и другие негодяи школы! Он просыпался весь в поту, не смея никого позвать... Как тогда ему не хватало Грипа!

   Известно, что ирландцы - поклонники всех родов спорта, в особенности же скачек. В эти дни все улицы, гостиницы Лимерика наводнены окрестными "gentry" - фермерами, побросавшими свои дела, и всевозможным людом, отложившим хоть шиллинг, чтобы поставить его на какую-нибудь лошадь.

   Через две недели после своего приезда Малышу пришлось уже быть на подобном торжестве. И как же он был разодет! Его так разукрасили цветами, что он походил не на ребенка, а на букет, который мисс Уестон преподносила всем своим друзьям и поклонникам, заставляя их не только любоваться им, но почти и нюхать!

   Но надо отдать ей справедливость, что, хотя она была эксцентрична, но в то же время добра и отзывчива, впрочем, с некоторой долей деланности. Если внимание, оказываемое ею ребенку, и было театрально, а поцелуи походили на поцелуи, расточаемые на сцене, то ведь Малыш не мог заметить этого. Впрочем, он не чувствовал себя любимым так, как ему бы хотелось, и соглашался с тревогой Элизы, вечно твердившей:

   - Увидим, долго ли это продлится!

  

  

  

   Прошло таким образом шесть недель, в продолжение которых Малыш совершенно освоился с выпавшей на его долю хорошей жизнью. Удивляться этому, конечно, не приходится, ведь раз человек может привыкнуть к нищете, то несравненно легче привыкнуть к довольству. Мисс Анна Уестон, легко поддающаяся первому влечению, пожалуй, устанет наконец выказывать Малышу это чрезмерное внимание и ласку? Ведь чувства, подобно физическому телу, подчинены закону инерции. Когда сила более не поддерживает движения, оно прекращается. А если в сердце мисс Уестон есть пружина, то разве не может она в один прекрасный день забыть ее завести, как она почти никогда не заводит вовремя своих часов? Не был ли Малыш лишь ее мимолетным капризом, забавой, даже рекламой?.. Нет, потому что она была действительно добра... Продолжая о нем заботиться, она, правда, уделяла ему уже меньше внимания, но ведь актриса так занята, вечно поглощенная своим искусством, играя почти каждый вечер, что неудивительно, если она иногда и забывала приласкать его. В первые дни ей приносили ребенка по утрам и сажали к ней на постель. Она забавлялась с ним, разыгрывая "мамашу". По так как он мешал ей хорошо выспаться, а она имела обыкновение спать по утрам очень долго, то Малыш стал допускаться только к завтраку. Какое удовольствие видеть его рядом с собой, сидящим па высоком, специально для него купленном стуле.

   - Вкусно?.. - спрашивала она.

   - О, все это так вкусно, - ответил он однажды, - как может быть только в больнице, где дают больным такие вкусные кушанья!

   Надо заметить, что хотя Малыша никто не обучал хорошим манерам, так как этого нельзя было ожидать ни от Торнпиппа, ни от О'Бодкинса; но он благодаря своей врожденной скромности, своему милому характеру всегда резко отличался от озорников Ragged school. Он был всегда выше своего положения, старше своих лет по выражаемым им чувствам и по поступкам. Несмотря на свою рассеянность, мисс Уестон не могла этого не заметить. Она знала о нем лишь то, что он был в состоянии рассказать ей, то есть свою жизнь со времени пребывания его у хозяина марионеток. Очевидно, он был покинутым ребенком, и мисс Уестон, находя в нем "врожденное благородство", не сомневалась, что он был сыном какой-нибудь знатной дамы, принужденной покинуть его при самых трагических обстоятельствах. И сейчас же воображение ее нарисовало целую драму, которая могла бы иметь громадный успех на сцепе. Она, конечно, играла бы первую роль... Сколько бы слез она вызвала!.. Как она была бы хороша, какое бы произвела потрясающее впечатление... и т. д. и т. п. И взволнованная, вся трепещущая, она хватала Малыша, сжимая его в своих объятиях, воображая себя на сцене и слыша целую бурю рукоплесканий...

   Как-то Малыш, смущенный ее ласками, спросил:

   - Мисс Анна!..

   - Что, милочка?

   - Я хотел бы вас спросить...

   - Говори, моя радость.

   - Вы не будете меня бранить?

   - Бранить? О нет, нет!

   - У каждого ребенка есть мама, не правда ли?

   - Да, мой ангел, у каждого есть своя мама.

   - Почему же я не знаю своей мамы?.

   - Почему?.. Потому что... - не сразу ответила озадаченная мисс Уестон, - потому что на это есть причина... но когда-нибудь ты увидишь свою маму... О, я уверена, что ты ее увидишь!..

   - Ведь вы не раз говорили, что она красивая, важная дама?..

   - Да, да, очень красивая и знатная!

   - Но почему же вы это знаете?..

   - По твоему виду... по твоей наружности! Вот потешный малютка, вздумал о чем расспрашивать! Ведь это же необходимо для драмы... чтобы она была важная, красивая... Но ты этого не поймешь!..

   - Да, я не понимаю! - ответил Малыш с грустным видом. - Мне иногда кажется, что моя мама умерла.

   - Умерла?.. О нет!.. Этого не надо думать... Если бы она умерла, то драмы бы не было...

   - Какой драмы?..

   Мисс Анна Уестон вместо ответа только поцеловала его.

   - Но если она не умерла, - продолжал между тем Малыш с прямолинейной логикой, свойственной его возрасту, - и знатная дама, то зачем же она меня покинула?..

   - Она была вынуждена это сделать, мой милый бебири!.. И против своей воли!.. Зато потом, в конце...

   - Мисс Анна...

   - Что?..

   - А моя мама... это не вы?..

   - Кто? Я?.. Твоя мама?..

   - Ведь вы же называете меня своим ребенком!

   - Это всегда говорят так с детьми твоего возраста, мой херувимчик!.. Бедняжка, он вообразил... Нет, я не твоя мама!.. Если бы ты был моим сыном, я бы тебя никогда не бросила... Нет, нет!

   И мисс Анна снова расцеловала Малыша, который ушел от нее совсем грустный.

   Бедный ребенок! Кому бы он ни принадлежал, богатым ли родителям или несчастным беднякам, он одинаково рискует никогда не увидеть их, как это и бывает обыкновенно со всеми детьми, найденными на улице!

   Беря на попечение ребенка, мисс Уестон мало думала о принимаемых ее на себя обязанностях относительно его будущего. И то, что ему надо дать образование, сделать из него человека, пока не заботило ее, так как он был еще слишком мал: ведь ему было только пять с половиной лет. Но в чем она была твердо уверена, так это в том, что она его никогда не покинет. Конечно, он не может всегда ездить вместе с ней из города в город, из одного театра в другой, в особенности когда она направится за границу. Тогда она поместит его в пансион... в очень хороший пансион! Но покинуть - никогда!

   И она сказала однажды Элизе:

   - Он все делается милее, не правда ли? И какой у пего прелестный нрав! Его любовь вознаграждает меня за все, что я для него делаю!.. И какой он любознательный! По-моему, он гораздо умнее своих лет!.. Но как он мог вообразить себе, что я его мать!.. Бедный малютка... Как будто его мать могла быть такой, как я! Наверно, она была женщина серьезная... степенная... А все же, Элиза, нам следует с тобой подумать...

   - О чем, сударыня? - Да что из него сделать?

   - Что сделать... теперь?..

   - Нет, не сейчас... Он пусть себе растет, как деревцо!.. А вот впоследствии, когда ему будет лет семь или восемь?.. Кажется, в эти годы детей посылают в школу?

   Элиза собиралась ответить, что мальчишке уже нечего привыкать к пансионской жизни после того, как он побывал в Ragged school. Его следует отправить в более подходящее заведение, но мисс Анна не дала ей высказаться:

   - Как ты думаешь, Элиза?..

   - О чем, сударыня?

   - Будет ли наш херувим любить театр?

   - Он-то?..

   - Да ты присмотрись к нему!.. Он будет, кажется, красив... У него чудные глаза... благородная осанка... О, уж теперь заметно, что он будет восхитительным первым любовником.

   - Та-та-та! Вот вы и поехали!..

   - Я научу его играть па сцене... Ученик мисс Анны Уестон! Как это хорошо будет звучать.

   - Через пятнадцать лет.

   - Так что ж, пусть и через пятнадцать лет! А все же он будет тогда прелестным молодым человеком, и все женщины...

   - ...будут вам завидовать! - договорила Элиза. - Знаем мы это! А по-моему, так вот что, сударыня.

   - Что, Элиза?

   - Этот ребенок никогда не согласится быть актером.

   - Почему?

   - Потому что он слишком серьезен для этого.

   - Ты, пожалуй, права! - согласилась мисс Уестон. - Впрочем, увидим потом.

   - Времени на это еще много, сударыня! Действительно, времени оставалось еще много, и если бы, вопреки мнению Элизы, Малыш оказался способным играть на сцене, то все должно было кончиться к общему благополучию.

   Пока же мисс Уестон явилась удивительная мысль, мысль, только и могущая зародиться в такой голове, как у нее, а именно - она решила, что Малыш должен в ближайшем времени выступить на лимерикской сцене.

   Ему выступить на сцене!.. Поистине, только такая взбалмошная женщина, какой была эта звезда современной сцены, способна была выдумать подобную несообразность.

   - Впрочем, почему же несообразность?.. Пожалуй, даже мысль ее была на этот раз вполне удачна.

   Мисс Уестон разучивала в ту пору одну из тех захватывающих пьес, каких немало в английском репертуаре. Драма или, вернее, мелодрама "Терзания матери" извлекла уже из глаз целого поколения столько слез, что с успехом бы можно было заполнить ими реки Соединенного королевства. В ней была роль для ребенка, покинутого по необходимости матерью, которого она потом находит в самой ужасной нищете.

   Роль эта была, конечно, немой. Ребенок, исполнявший ее, должен был только подчиняться ласкам, объятиям, давать себя теребить во все стороны, но не произносить ни одного слова.

   Наш герой как нельзя более подходил к этой роли и ростом, и все еще бледным личиком, и глазами, столь привыкшими лить слезы. Каково будет впечатление, когда он появится на сцене, да еще рядом со своей приемной матерью! С каким увлечением, каким пылом проведет она пятое явление в третьем акте, ту сцену, когда у нее хотят отнять сына! Ведь изображаемое на сцене будет почти действительностью. Ее ужас и страх потерять ребенка будут почти реальны! Очевидно, успех в этой драме превзойдет всю прежнюю славу.

   Вскоре Малыша повели на репетиции. Он был удивлен всем увиденным и услышанным. И хотя мисс Уестон, исполняя роль, называла его "своим малюткой", но не плакала, прижимая его к своему сердцу. И действительно, к чему плакать на всех репетициях? Не портить же себе понапрасну глаза! Достаточно, если будет плакать перед зрителями.

   Мальчик чувствовал себя смущенным. Он был совсем подавлен видом темных кулис, громадной пустой залы с едва пробивавшимся в нее светом через маленькие окошечки в конце амфитеатра, темной и унылой, точно в доме покойника. Однако Сиб - в пьесе он назывался Сибом - делал все, что от него требовали, и мисс Уестон не замедлила предсказать, что он будет иметь громадный успех и она тоже, разумеется.

   Может быть, ее уверенность была многими неразделяема? У актрисы не было недостатка в завистниках и завистницах между "добрыми друзьями". Она не раз оскорбляла их самолюбие своими капризами, нисколько, впрочем, не подозревая этого. Теперь же она говорила направо и налево, что этот ребенок под ее руководством прославится когда-нибудь Кином и Мекреди и в других ролях современной драмы!.. Действительно, это превышало уж всякую меру.

   Наконец настал день первого представления. Это было в четверг, 19 октября. Понятно, что мисс Уестон была в очень нервном настроении. Она то хватала Сиба, целовала его, нервно сжимая, то раздражалась и прогоняла его.

   Нечего удивляться, что Лимерикский театр вечером был переполнен публикой. Этому немало способствовала и афиша:

  

  

   Малыш был бы, наверно, очень доволен, если бы прочел афишу; он ведь умел читать, а тут его имя выступало большими черными буквами на белом фоне!

   Но вместо радости его в уборной мисс Уестон ожидала печаль.

   До сих пор он не репетировал "в костюме", как выражаются за кулисами, и выходил на сцену в своем красивом платье, в котором он и теперь приехал в театр. И вдруг в уборной, где лежал приготовленный дорогой туалет герцогини Кендальской, он увидел лохмотья, в которые Элиза собиралась его одеть. Дело в том, что в этой драме мать находит покинутого ею ребенка нищим, в лохмотьях, тогда как сама она важная герцогиня, разодетая в шелк, бархат и кружева.

   Увидев лохмотья, Малыш решил, что его хотят отослать снова в Ragged school.

   - Мисс Анна... мисс Анна! - вскричал он.

   - Что с тобой? - спросила мисс Уестон.

   - Не прогоняйте меня!..

   - Да кто же тебя прогоняет?.. Что ты выдумал?..

   - Но эта ужасная одежда.

   - Вот что!.. Он вообразил...

   - Да нет же, дурачок!.. Стой смирно! - строго сказала Элиза, одевая его довольно грубо.

   - Ах, бедный херувим! - вскричала растроганная мисс Уестон, подводя слегка себе брови тоненькой кисточкой. - Бедный ангел... - продолжала она, накладывая на щеки румяна. - Если бы в зале это знали! Впрочем, они и будут это знать, Элиза... Завтра же это будет напечатано в газетах... Ведь вообразил же он себе!..

   И она провела пуховкой по своим открытым плечам.

   - Да нет же... нет... глупый бебиш! Это только шутка...

   - Шутка, мисс Анна?..

   - Ну да, и плакать не надо!

   Она сама бы с удовольствием расплакалась, если бы не боялась размазать грим на лице. Элиза повторяла, качая головой:

   - Вы теперь сами видите, сударыня, что нам никогда не удастся сделать из него актера!

   В это время Малыш грустный, со слезами на глазах, смотрел на надеваемые на него лохмотья Сиба.

   Тогда мисс Уестон вздумалось подарить ему совсем новую гинею. "Пусть это будет его первым гонораром", - сказала она. И ребенок, живо утешившись, с удовольствием полюбовавшись на золотую монету, спрятал ее в карман.

   Затем мисс Анна, приласкав его в последний раз, пошла на сцену, наказав Элизе не выпускать ребенка из уборной до третьего действия, в котором он должен был появиться.

   Все места в театре были заняты, несмотря на то, что пьеса далеко не была новинкой. Она выдержала более тысячи представлений на разных сценах Соединенного королевства, как это часто бывает с произведениями хотя и посредственными, но полными реализма.

   Первое действие прошло прекрасно. Восторженные рукоплескания были вполне заслуженной наградой мисс Уестон, увлекшей зрителей своим блестящим талантом и страстностью игры.

   После первого акта герцогиня Кендальская вернулась в уборную, к великому удивлению Сиба, сняла свой богатый туалет из шелка и бархата и надела платье простой служанки - перемена, вызванная особыми соображениями драматурга, на которых нам не стоит останавливаться.

   Малыш, сбитый с толку, испуганный, с удивлением смотрел на странное превращение.

   Вскоре послышался голос помощника режиссера, голос, заставивший его вздрогнуть, и "служанка", сделав ему знак рукой, сказала:

   - Подожди, беби... скоро твоя очередь. И ушла на сцену.

   Служанка имела такой же успех, как герцогиня в первом акте, и занавес опустился среди еще более шумных аплодисментов.

   Положительно, "добрым подругам" мисс Уестон не представлялось возможности доставить ей ни малейшего неудовольствия.

   Она вернулась в уборную и, усталая, опустилась на диван, приберегая силы для следующего, третьего действия. На этот раз опять перемена костюма. Теперь это более уж не служанка, это дама, одетая в глубокий траур, немного постаревшая, так как между вторым и третьим актом проходит пять лет.

   Малыш с широко раскрытыми глазами совсем застыл в своем углу, не смея ни шевельнуться, ни дышать. Мисс Уестон, сильно взволнованная, почти не обратила на него внимания.

   Она обратилась к нему, когда уже была совсем готова.

   - Знаешь, Малыш, - сказала она, - скоро твоя очередь.

   - Моя, мисс Анна?..

   - И не забудь же, что тебя зовут Сиб.

   - Сиб?.. Да, да!

   - Элиза, повторяй ему все время, что его зовут Сибом, пока ты не сведешь его вниз к режиссеру.

   - Слушаю, сударыня.

   - А главное, чтобы он не опоздал. К тому же ты знаешь, - погрозила она пальцем ребенку, - у тебя отнимут тогда гинею. Так смотри же, не забывай...

   - А то посадят в тюрьму, - прибавила Элиза, делая страшные глаза.

   Так называемый Сиб ощупал гинею в кармане, решив ни за что с нею не расставаться.

   Наконец настал торжественный момент. Элиза, схватив Сиба за руку, повела его на сцену.

   Он был ослеплен ярким светом газа, растерялся среди сутолоки актеров, смотревших со смехом ему в лицо, и чувствовал себя пристыженным в отвратительной нищенской одежде!

   Наконец раздались три удара.

   Сиб задрожал, точно они пришлись по его спине.

   Занавес поднялся.

   На сцене, декорации которой изображали хижину, находилась одна герцогиня Кендальская, говорившая свой монолог. Вскоре дверь в глубине откроется, и в ней появится с протянутой рукой ребенок, который окажется ее собственным. Надо заметить, что еще на репетициях Малыш очень огорчался тем, что его заставляли просить милостыню. Ведь его врожденная гордость всегда возмущалась, когда ему приходилось вымаливать подаяние в приюте Ragged school. Правда, мисс Анна Уестон сказала, что это делается только для виду, но все же оно было ему совсем не по нутру... В своей наивности он принимал все за правду и воображал себя несчастным Сибом.

   Ожидая своего выхода в то время как режиссер держал его за руку, Малыш смотрел в щелочку двери. С каким удивлением рассматривал он эту переполненную зрителями залу, многочисленные лампочки вдоль рампы, громадную люстру, висящую в воздухе, точно огненный шар. Это было совсем не то, что он видел, когда присутствовал в представлениях, сидя в ложе.

   В эту минуту режиссер сказал ему:

   - Ну, будь же внимателен, Сиб!

   - Да, сударь.

   - Помни же... ты пойдешь прямо к маме, только смотри не упади!

   - Хорошо, сударь.

   - Ты протянешь руку...

   - Да, сударь... вот так?

   И он показал сжатую руку.

   - Да нет же, дурак!.. Так показывают кулак!.. Ты должен идти с открытой рукой, потому что просишь милостыню...

   - Да, сударь.

   - И не произноси ни слова... ни одного!

   - Да, сударь.

   Дверь в хижину отворилась, и режиссер вытолкнул Малыша на сцену.

   Малыш делал первые шаги в сценической карьере. Боже, как у него колотилось сердце!

   Со всех концов залы послышался одобрительный шепот, в то время как Сиб с дрожащей рукой и опущенными глазами нерешительно приближался к даме в трауре. Заметно было, что он привык к лохмотьям, которые нисколько не стесняли его.

   Ему сделали овацию, что окончательно смутило его.

   Вдруг герцогиня встает, смотрит на него, откидываясь назад, открывает объятия.

   Из ее груди вылетает раздирающий душу крик:

   - Это он!.. Он!.. Я узнаю его!.. Это Сиб... этой мой ребенок!

   И она притягивает его к себе, прижимает к своему сердцу, покрывает поцелуями. Он все молчит. Она плачет, на этот раз настоящими слезами, и восклицает:

   - Мой ребенок... это несчастное маленькое создание, просящее у меня милостыню!

   Это начинает волновать Сиба, и, хотя ему запрещено разговаривать, он не выдерживает.

   - Я ваш ребенок? - спрашивает он.

   - Молчи! - говорит тихонько мисс Уестон.

   Затем продолжает:

   - Небо в наказание отняло его у меня и вот сегодня возвращает!

   Она произносит все эти отрывочные фразы среди рыданий, покрывая Сиба поцелуями, обливая его слезами. Никогда никто не ласкал