Верн Жюль - Малыш

   Жюль Верн

  

   Печатается по изданиям: "Малыш" - приложение к журналу "Природа и люди", 1907 год;

   OCR Кудрявцев Г.Г.

   Перевод с французского.

   Собрание сочинений в пятидесяти томах, М.: ММП "Дайджест". 1992.

  

  

  

   Ирландия, обнимающая поверхность в двадцать миллионов акров, то есть почти десять миллионов гектаров, находится под управлением вице-короля или наместника, уполномоченного королем Великобритании. Она разделена на четыре провинции: на Лейнстер - на востоке, Мюнстер - на юге, Коннаут - па западе и Ульстер - на севере.

   Историки утверждают, что Соединенное королевство занимало некогда лишь один остров. Теперь их два, разделяемых более политическими несогласиями, нежели физическими препятствиями. Ирландцы, будучи друзьями французов, остаются, как и прежде, врагами англичан.

   Ирландия, страна интересная для туристов, мало привлекательна для ее обитателей. Они не могут сделать ее плодородной, а она не может их прокормить. И хотя эта мать не имеет молока для своих детей, они все страстно любят ее. И называют самыми нежными именами: "Зеленым Ирином", "Чудным изумрудом", оправленным в гранит, а не в золото, "Островом лесов", хотя он более остров скал, "Страной песен", хотя песни исходят из больных и слабых уст, "Первым цветком земли", "Первым цветком морей", хотя цветы эти быстро вянут под натиском бурь. Бедная Ирландия! Ее вернее было бы назвать "Островом нужды", именем, которое ей следовало бы носить уже целые века!

   В Ирландии равнины, озера и торфяники между Дублинским и Галуейским заливами разделены двумя возвышенными полосами. Остров напоминает в середине лохань - лохань, в которой нет недостатка в воде - все, вместе взятые, озера "Зеленого Ирина" составляют две тысячи триста квадратных километров.

   Уестпорт - маленький городок в Коннаутской провинции - находится в середине залива Клу, усеянного тремястами шестьюдесятью пятью островками, как Морбиган у берегов Британии. Это один из красивейших заливов, весь испещренный мысами, которые по форме напоминают зубы акулы, разгрызающей гребни несущихся волн.

   В этом-то Уестпорте мы и познакомимся с Малышом и проследим потом его жизнь.

   Население городка - около пяти тысяч жителей, по большей части католического вероисповедания. В день, когда начинается наше повествование, в воскресенье 17 июня 1875 года, большинство жителей отправилось к обедне.

   Провинция Коннаут производит преимущественно тип кельтов, хорошо сохранившийся в среде коренных жителей. Но какая ужасная эта страна, вполне оправдывающая общее о ней мнение: "В Коннауте не лучше, чем в аду"!

   Несмотря на бедность городишек Верхней Ирландии, обитатели их умудряются в праздничные дни заменять свои ободранные рубища более нарядными или хоть менее рваными: мужчины облекаются в заплатанные кафтаны с бахромой на подоле; женщины надевают по несколько юбок, купленных в лавчонке старьевщика, а головы украшают шляпами из искусственных цветов, от которых остались лишь обмотанные проволоки.

   Все идут до церкви босиком, чтобы не портить сапог, прорванных со всех сторон, по без которых никто не решился бы войти в церковь.

   В этот час улицы Уестпорта были пусты; на них виден был лишь один человек, подталкивающий тележку, в которую была впряжена большая поджарая собака, рыжая, с черными пятнами, с изодранными о камни лапами, потертой о ремни шерстью.

   - Королевские марионетки... марионетки! - кричал во все горло человек.

   Он пришел из Кастельбара, главного местечка графства Майо. Направившись к западу, он пересек возвышенности, которые, как и большинство гор Ирландии, почти граничат с морем; на севере - цепь Нефина с ее верхушкой в две тысячи пятьсот футов и на юге Крог-Петрик, где великий ирландский святой - распространитель христианства в IV веке постился сорок дней. Затем спустился по опасным уступам Коннемара, достиг озер Маска и Коррилы, сливающихся с заливом Клу. Он не сел на Мидленд-Грет-Уестернский поезд, соединяющий Уестпорт с Дублином; он путешествовал попросту, крича всюду о своих марионетках и подбадривая ударами хлыста изнемогающую от усталости собаку. Иногда внутри тележки раздавался протяжный жалобный стон.

   И при громком окрике на собаку:

   - Да двигайся же, чертова тварь!.. казалось, что человек обращался еще к кому-то, спрятанному внутри тележки, крича:

   - Замолчишь ли ты, собачий сын?..

   Стон обрывался, и тележка катилась далее.

   Человека этого зовут Торнпипп. Откуда оп - безразлично. Но он происходил из тех англосаксонцев, которых более чем много среди низших классов населения Британских островов. У Торнпиппа сострадания было не более, чем у дикого зверя, и такое же сердце, как у скалы.

   Достигнув Уестпорта, он медленно двинулся по главной улице, с довольно приличными домами, с лавками, которые были украшены броскими вывесками, но в которых мало что можно было приобрести. К улице примыкали со всех сторон отвратительнейшие канавки, напоминающие грязные ручьи. Тележка Торнпиппа, громыхая по неровной мостовой, раскачивала марионетки.

   Торнпипп достиг площади, пересекающей улицу, засаженную двумя рядами вязов. Далее расстилался парк с дорожками, усыпанными песком, старательно выхоленный, ведущий к открытому порту Клуского залива.

   Нечего и говорить, что город, гавань, парк, улицы, река, мосты, дома - все принадлежит одному из богатейших местных лордов, владеющих почти всей Ирландией, маркизу Слиго, благороднейшей, чистейшей крови и доброму властелину своих подданных.

   Торнпипп часто приостанавливался и оглядывался по сторонам, крича резким, точно несмазанное колесо, голосом:

   - Марионетки, королевские марионетки!

   Но никто не выходил из лавок, ни одна голова не показывалась из окон. Только кое-где из грязных переулков появлялись обтрепанные лохмотья, из которых выглядывали бледные, истощенные лица с красными ввалившимися глазами. Пять-шесть мальчиков, почти голых, решились подойти к тележке Торниппа, когда он остановился у площади. Все кричали в один голос:

   - Коппер... Коппер!..

   Так называется монета самой ничтожной стоимости, мельчайшая часть пенни. И нашли же они у кого просить, эти дети! У человека, который сам был болле склонен просить милостыню, чем подавать ее другим. Какие угрожающие жесты и свирепые взгляды получила от него в ответ детвора, со страхом прятавшаяся при виде его кнута и оскаленных зубов собаки, - настоящего дикого зверя, вечно обозленного от дурного обращения!

   К тому же Торнпипп был вне себя. Его крик был гласом вопиющего в пустыне. Никто не спешил посмотреть на его марионеток. Педди - то есть ирландец, как Джон Булль - англичанин, Педди не выказывает ни малейшего любопытства. Это не должно означать, что он равнодушен к августейшему семейству королевы. Вовсе нет! Кого он, собственно, не любит, кого, можно сказать, даже ненавидит ненавистью, скопленной за целые века порабощения, так это лорда-владельца, который смотрит на него как на существо, стоящее ниже прежних холопов России. И если он признал О'Коннеля, так это потому, что этот великий патриот поддержал права Ирландии, установленные актом соединения трех королевств в 1806 году, потому что позднее энергия, упорство и политическая отвага этого государственного человека добились билля эмансипации 1829 года и потому, что благодаря ему эта английская Польша, особенно Ирландия католическая, вступала в период мнимой свободы. Нам поэтому кажется, что так он поступил бы благоразумнее, показывая своим согражданам О'Коннеля, хотя, конечно, это не могло служить поводом пренебрегать изображением всемилостивейшей королевы. Правда, Педди предпочел бы, и даже очень, изображение своей повелительницы в виде монет, фунтов, крон, полукрон, шиллингов, потому что именно в этом-то портрете британской чеканки и ощущается наибольший недостаток в карманах ирландца.

   Так как ни один зритель не появлялся на усиленный зов Торнпиппа, тележка, в которую была запряжена измученная собака, покатила дальше. Теперь кругом никого не было. Они достигли парка, предоставленного маркизом Слиго в общественное пользование, через который всего скорее можно было дойти до порта, находящегося в доброй миле от города.

   - Марионетка! Королевские марионетки!

   Никто не отвечал, только птицы, пронзительно крича, разлетались по деревьям. Парк был пуст, как и площадь. Но зачем же в самом деле приходить в воскресенье и предлагать развлечения католикам в часы богослужения? Очевидно, Торнпипп был чужим в этой стране. Может быть, в послеобеденное время, между обедней и всенощной, его старания имели бы успех? Поэтому он ничем не рисковал, стремясь к порту, что и делал, ругаясь и призывая за отсутствием св. Петрика, всех чертей Ирландии.

   Этот порт, несмотря на то, что он самый обширный и наиболее защищенный на этом побережье, очень мало оживлен. Если сюда и заходят несколько судов, то те лишь, которые привозят из Великобритании, то есть Англии и Шотландии, необходимые припасы, в которых нуждается Коннаут. Ирландия подобна ребенку, вскармливаемому двумя мамками, но молоко которых ему приходится дорого оплачивать.

   Несколько матросов прогуливались, куря трубки, так как в праздник разгрузка судов не производилась.

   Всем известно, как строго соблюдаются воскресные дни у англосаксонцев!

   Протестанты непримиримы в своем пуританизме, а в Ирландии католики не уступают им в строгом соблюдении культа. А между тем их два миллиона с половиной при пятистах тысячах последователей различных сект англиканской религии.

   Впрочем, в Уестпорте не показывался ни один чужеземный корабль. Бриги, галеты, шхуны да несколько рыбачьих лодок стояли на мели, так как было время отлива. Суда эти, пришедшие с западных берегов Шотландии с запасами зерна, более всего недостающего Коннауту, должны были сразу после выгрузки отправиться обратно.

   Очевидно, что Торнпиппу нечего было надеяться добыть несколько шиллингов из кошельков этих праздных матросов.

   Тележка остановилась. Голодная, выбившаяся из сил собака растянулась на песке. Торнпипп вытащил из мешка кусок хлеба, несколько картофелин и селедку, за которые принялся с жадностью человека, давно не евшего.

   Собака с высунутым, сухим от жары языком пощелкивала зубами, не спуская с него жадных глаз. Но так как, очевидно, час ее трапезы еще не настал, она кончила тем, что положила голову между вытянутыми лапами и закрыла глаза.

   Легкое движение внутри тележки вывело Торнпиппа из апатии. Он встал и оглянулся, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает. И, приподняв ковер, прикрывавший коробку с куклами, просунул туда кусок хлеба, проговорив свирепым голосом:

   - Замолчишь ты наконец?..

   Ему ответил звук усердного жевания, точно внутри ящика находилось умирающее с голоду животное.

   Торнпипп вскоре покончил с селедкой и картофелем, сваренными в одной воде - для лучшего вкуса. Затем он поднес ко рту грубую тыквенную бутыль, наполненную кислым напитком из молока, который так в ходу в этой стране.

   В это время громко зазвонил церковный колокол, возвещая конец обедни.

   Было половина двенадцатого.

   Торнпипп ударом хлыста заставил встать собаку, и та потащила тележку к площади, где он надеялся заполучить несколько зрителей по выходе из церкви. Может быть, в это предобеденное время и удастся дать несколько представлений. Затем Торнпипп надеялся возобновить их после всенощной и уйти отсюда только на другое утро, чтобы показывать своих марионеток в других городках этой местности.

   В сущности, мысль эта была недурна. За неимением шиллингов он сумеет удовольствоваться и копперами, по крайней мере марионетки не будут работать для того знаменитого короля Пруссии, скупость которого была настолько велика, что никто не мог сказать, какого цвета его деньги.

   Снова на площади раздался громкий крик:

   - Марионетки!.. Королевские марионетки!

   Минуты через две-три вокруг Торнпиппа собралось человек двадцать. Нельзя сказать, чтобы это было лучшее общество Уестпорта. Подростки, с десяток женщин и несколько мужчин, державших в руках свою обувь, не столько из заботы сохранить ее, сколько по привычке обходиться без нее.

   Впрочем, несколько горожан Уестпорта составляли исключение в этой глупой праздничной толпе. Например, булочник, остановившийся вместе с женой и детьми. Правда, его плащу было уже немало лет, а каждый год должен считаться за два в дождливом климате Ирландии, но все же он сохранил всю свою представительность. Да иначе и не могло быть, коль ему принадлежала булочная с великолепной вывеской: "Народная центральная булочная". И действительно, в ней сосредотачиваются все хлебные произведения, так как другой булочной нет в Уестпорте. Здесь стоял и москательщик, называвший себя аптекарем, несмотря на то, что в его лавке не было и самых обыкновенных лекарств; но вывеска, гласящая: "Medical Hall", выведена такими великолепными буквами, что один ее вид уже должен излечивать от болезней.

   Следует упомянуть еще о священнике, остановившемся также у тележки Торнпиппа. Духовное лицо было одето удивительно чисто: шелковый воротник, белый жилет с частыми пуговицами и длинная черная ряса. Это глава всего прихода, в котором у него разнообразная деятельность. Священник не довольствуется тем, что крестит, венчает, исповедует и хоронит своих прихожан, он еще дает им советы, ухаживает в случае их болезни и ведет себя совершенно самостоятельно, так как ни в каком отношении не зависит от государства. Доходы с принадлежащей ему земли и вознаграждения за требы - то, что в других странах называется случайным доходом, - давали ему возможность вести вполне спокойную и обеспеченную жизнь. И хотя к тому же он был попечителем школ и приютов, это нисколько не мешало ему принимать деятельное участие в устройстве гонок и бегов, когда благодаря яхтам и стипльчезам весь приход его превращался в арену для праздничного торжества. К тому же он тесно связан с интимной жизнью своей пасты. Он уважаем, потому что всегда ведет себя с достоинством, даже и тогда, когда соглашается распить кружку пива. Нравственность его никогда не подвергалась никакому сомнению. Впрочем, неудивительно, что глава прихода имел такое громадное влияние в этих местностях, так сильно проникнутых католицизмом, в которых, по выражению Анны де Бове в ее замечательном произведении "Три месяца в Ирландии", страх быть лишенным причастия мог заставить крестьянина пролезть в игольное ушко.

   Итак, у тележки собралась все-таки публика более доходная, если можно так выразиться, чем того ожидал Торнпипп. Можно было надеяться, что представление будет иметь успех, тем более что в Уестпорте оно являлось совершенной новинкой.

   Поэтому ободренный Торнпипп снова закричал своим зычным голосом:

   - Марионетки... Королевские марионетки!

  

  

  

   Тележка Торнпиппа была самого примитивного устройства: оглобли, в которые впряжена собака, четырехугольный ящик на двух колесах - для более легкого передвижения по ухабистой дороге, сзади две ручки, благодаря которым можно было ее катить вперед, как это делают странствующие торговцы; над ящиком на четырех железных прутьях было натянуто полотно, защищающее его не столько от редкого здесь солнца, сколько от продолжительных дождей. Это напоминало органчики с пронзительными флейтами и трубами, перевозимые на таких же тележках по городам и селам; но Торнпипп возил не орган, и звуки труб были заменены у пего маленькой музыкальной шкатулкой.

   Верх ящика закрыт на одну четверть. Когда крышка совершенно снята, зрителям, немало восхищенным, представляется следующая картина.

   Впрочем, во избежание повторений мы предлагаем лучше послушать самого Торнпиппа, твердящего свои звучные фразы. Положительно, в красноречии он не уступил бы самому знаменитому Бриоше, основателю первого театра марионеток на ярмарочных площадях Франции.

   - Леди и джентльмены...

   Обращение, долженствующее вызывать наибольшую симпатию зрителей даже в том случае, если они состоят просто из деревенских оборванцев.

   - Леди и джентльмены! Вы видите перед собой парадную залу королевского дворца в Осборнс, на острове Уайт.

   И действительно, на дощечке, окруженной четырьмя стенами с разрисованными дверями и окнами, была изображена зала, в которой между расставленной мебелью самого изысканного вкуса красовались на большом ковре принцы, принцессы, маркизы, графы со своими высокопоставленными супругами.

   - Вот там в глубине, - продолжал Торнпипп, вы видите трон королевы Виктории, а над ним красный бархатный балдахин с золотыми кистями; это точный снимок с того трона, на котором восседает Ее Королевское Величество в торжественные дни.

   Трон, на который указывает Торнпипп, высотой всего в три дюйма, оклеен блестящей бумагой с золотыми запятыми вместо кистей, что не мешало ему дать полную иллюзию всем этим достойным зрителям, никогда не видавшим "монархической мебели".

   - На троне, - продолжал Торнпипп, - вы можете лицезреть саму королеву! За сходство я ручаюсь! Она одета в свое выходное платье, с королевской мантией на плечах, короной на голове и скипетром в руке.

   Так как мы никогда не имели чести видеть властительницу Соединенного королевства, императрицу Индии в ее парадных апартаментах, то и не можем сказать, была ли эта кукла, изображавшая ее императорское величество, совершенно похожа на нее. Во всяком случае, если даже допустить, что она носит в эти дни на голове корону, то все же сомнительно, чтобы у нее в руке был скипетр, похожий на трезубец Нептуна. Самое лучшее поверить на слово Торнпиппу, что, конечно, и делали зрители.

   - Я позволю себе обратить ваше внимание на находящихся справа от королевы, - объявил Торнпипп, - их королевских высочеств, принца и принцессу Уэльских, совершенно таких же, какими вы их видели в их последний приезд в Ирландию.

   Действительно, ошибиться нет возможности, это принц Уэльский, в мундире фельдмаршала британской армии, и дочь короля Датского, одетая в великолепное кружевное платье, вырезанное из той же серебряной бумаги, которой обыкновенно покрывают коробки с шоколадными конфетами.

   - По другую сторону мы видим герцога Эдинбургского, герцога Коннаутского, герцога Файфского, принца Баттенбергского, принцесс - их жен, наконец, всю королевскую семью, расположенную полукругом перед троном. Нечего и говорить, что все эти куклы - за сходство их я опять-таки ручаюсь, - в их нарядах, с их позами и оживленными лицами дают верное понятие об английском дворе.

   Затем следовали важные сановники и между ними знаменитый адмирал сэр Джордж Гамильтон. Торнпипп указывает на них концом своей палочки, прибавляя при этом, что каждый из них занимает место, предназначенное его положением и придворным этикетом.

   Вот тут, застыв в почтительной позе перед троном, стоит господин высокого роста, несомненно, англосаксонского происхождения, который не может быть никем иным, как одним из министров королевы.

   Это действительно управляющий Сен-Джеймским кабинетом, легко узнаваемый по его спине, согбенной под тяжестью работы. Торппипп продолжает:

   - А направо от первого министра - достоуважаемый господин Гладстон.

   И правда, трудно было бы не узнать знаменитого "old man", этого красавца старика, всегда прямого, всегда готового защищать либеральные идеи против гнета власти.

   Может быть, следовало удивляться, что он смотрит с такой симпатией на первого министра, но ведь между марионетками, хотя и политическими, многое прощается, и то, что было бы противно людям, созданным из мяса и костей, вполне безразлично для кукол, сделанных из дерева и картона.

   Впрочем, вот и еще одно удивительное обстоятельство, являющееся каким-то необычайным анахронизмом, так как Торнпипп выкрикивает вдруг громким голосом:

   - Представляю вам, леди и джентльмены, вашего знаменитого соотечественника О'Конелля, имя которого найдет всегда отклик в сердце ирландца!

   Да, О'Конелль находился тут же, в 1875 году, хотя прошло уже двадцать пять лет со дня его смерти. Если бы кто-нибудь сделал по этому поводу замечание Торнпиппу, тот, конечно, ответил бы, что для сынов Ирландии этот великий агитатор всегда жив. Он таким же образом мог бы представить Парнелля, хотя этот политический деятель был еще совершенно неизвестен в те времена.

   Затем расставлены и другие придворные, имен которых мы не помним, но все разукрашенные орденами и лентами, политические и военные знаменитости, и между ними его светлость герцог Кембриджский рядом с покойным лордом Веллингтоном, и покойный лорд Пальмерстоы около покойного Пихта; наконец, члены верхней палаты вперемежку с членами нижней палаты; за ними ряд конной гвардии в парадной форме, верхом посреди залы, что ясно указывало на то, что это был необычайный выход, который можно весьма редко увидеть в Осборнском дворце. Все вместе составляло около пятидесяти маленьких человечков, ярко раскрашенных, изображавших с великим апломбом весь цвет аристократии, самое изысканное военное и политическое общество Соединенного королевства.

   Даже флот не был забыт; и если королевские яхты "Виктория" и "Альберт" не находились тут же, готовые к отплытию, то они, во всяком случае, были изображены на стеклах окон, что должно было напоминать о рейде Спитхеде. При хорошем зрении, конечно, можно было бы различить яхту, на которой находились лорды и адмиралы с подзорными трубами в одной руке и рупорами в другой.

   Надо согласиться, что Торнпипп нисколько не обманул публику, сказав, что его представление единственное в мире. Положительно, благодаря ему можно было не ездить на остров Уайт. Оттого-то все и поражены - не только мальчишки, смотрящие на это чудо, но даже зрители почтенного возраста, никогда не выезжавшие из Коннаута и окрестностей Уестпорта. Только священник немножко улыбается про себя; что же касается аптекаря-москательщика, то он уверяет, что все лица так похожи, что ошибиться невозможно, хотя сам он их никогда не видел. Булочник признался, что это превосходило всякое воображение и что ему с трудом верилось, что при английском дворе столько пышности, роскоши и изящества.

   - Но, леди и джентльмены, это еще не все, - продолжал Торнпипп. - Вы думаете, что все эти высокопоставленные лица не могут двигаться?.. Ошибаетесь! Они живые, такие же живые, как мы с вами, и вы это сейчас увидите! Но раньше я позволю себе обойти всех присутствующих, надеясь на их щедрость.

   Настает критический момент для всех этих демонстраторов редкостей - момент, когда их шапка начинает обходить ряды зрителей. Как и везде, зрители подобных представлений делятся на две категории: на тех, которые вовремя уходят, чтобы не платить, и на тех, которые хотят позабавиться даром, и этих последних гораздо больше. Есть, правда, и третья категория, состоящая из людей платящих, но она так ничтожна, что о ней и говорить не стоит. И все это ясно обнаружилось, когда Торнпипп сделал свой маленький обход, с улыбкой, которой он старался придать любезность, но которая тем не менее выражала злобу. Да и могло ли быть иначе, коль его лицо напоминало бульдога, а злые глаза и рот готовы были скорей кусать людей, чем целовать их?..

   Понятно, что у оборванной толпы, не двинувшейся с места, не нашлось бы для него и двух копперов. Что касается тех зрителей, которые, увлекшись его красноречием, хотели остаться, но не намерены были платить, то они преспокойно от него отворачивались. Только пять или шесть человек кинули несколько мелких монет, что и составило сумму в один шиллинг и три пенса, - сумму, которую Торнпипп принял с презрительной гримасой... Что вы хотите? Приходилось довольствоваться этим в ожидании послеобеденного представления, обещающего быть выгоднее, и во всяком случае лучше уж было дать представление, чем возвращать деньги.

   И тогда немой восторг зрителей разразился вдруг шумными аплодисментами. Руки усердно хлопали, ноги стучали, рты выкрикивали такие громкие "о! о!", которые, наверное, доносились до самого порта.

   В это время Торнпипп ударил по ящику своей палочкой, после чего послышался жалобный стон, никем, однако, не замеченный. И вдруг каким-то чудом вся сцена оживилась.

   Марионетки, движимые внутренним механизмом, точно ожили. Ее величество королева Виктория не сошла со своего трона, что было бы против этикета. Она даже не встала, но двигает головой, кивая своей короной, и опускает скипетр, точно дирижер, выбивающий такт. Что касается королевской семьи, то все члены ее быстро поворачиваются, раскланиваясь на все стороны, тогда как герцоги, маркизы, баронеты почтительно проходят мимо. Первый министр раскланивается перед господином Гладстоном, который в свою очередь отдает ему поклон. Важно двигается О'Конелль, за ним следует герцог Кембриджский, выделывающий какое-то характерное па. Затем идут все остальные лица, и лошади конной гвардии машут гривой и скачут, точно находятся не в зале Осборнского дворца, а в его манеже.

   И вся эта карусель движется под дребезжащие звуки музыкальной шкатулки, которой недоставало несколько диезов н бемолей.

   И, конечно, Педди, такой чувствительный к музыке, что Генрих VIII украсил даже арфой герб Зеленого Ирина, не мог остаться спокойным при этих звуках, хотя он предпочел бы услыхать вместо меланхоличных гимнов, составляющих национальные песни Соединенного королевства, какую-нибудь песенку их дорогой Ирландии.

   Все это было на самом деле очень мило, и кто никогда не был в настоящих европейских театрах, того, понятно, это могло привести в восторг. И всеми овладело неописуемое воодушевление при виде этих движущихся кукол.

   Вдруг от какой-то неисправности в механизме королева так поспешно махнула скипетром, что попала им по круглой спине первого министра. Тогда неописуемый восторг зрителей выразился громкими криками одобрения.

   - Они живые! - сказал один.

   - Недостает только, чтобы они заговорили, - сказал другой.

   - Об этом лучше не сожалеть! - прибавил аптекарь, становившийся всегда демократом в минуты восторга.

   И он был прав. Что бы было, если бы эти марионетки вдруг вздумали произнести несколько официальных речей!

   - Хотелось бы мне знать, что заставляет их двигаться? - проговорил тогда булочник.

   - Да кто же, как не черт! - заметил старый матрос.

   - Конечно, черт! - закричали в один голос несколько убежденных матрон и торопливо перекрестились, глядя на священника, стоявшего в задумчивой позе.

   - Да как же черт может поместиться в таком ящике? - заметил молодой приказчик, отличавшийся наивностью. - Ведь черт-то большой!

   - Так он не внутри сидит, а где-нибудь тут, - сказала старая кумушка. - И показывает нам все представление.

   - Нет, - ответил важно москательщик, - ведь вы сами знаете, что черт не умеет говорить по-ирландски!

   Да, это одна из истин, в которых Педди вполне уверен. Торнпипп, несомненно, не был чертом, так как выражался на чистейшем ирландском наречии.

   Однако, если здесь не было колдовства, то оставалось допустить, что все эти человечки двигались благодаря какому-нибудь внутреннему механизму. Но никто не видел, чтобы Торнпипп заводил пружину. В то же время была одна особенность, не ускользнувшая от внимания священника: как только движения замедлялись, сильный удар хлыста по ковру, покрывавшему низ тележки, приводил всех в прежнее оживление. Кому же предназначался удар хлыста, сопровождаемый всегда стоном?

   Священнику захотелось узнать это, и он спросил у Торнпиппа:

   - У вас в ящике, верно, собака?

   Торнпипп посмотрел на него, нахмурившись, находя его вопрос лишним.

   - Что там есть, то и есть! - ответил он. Это мое дело... И я не обязан никому объяснять...

   - Положим, вы не обязаны, - заметил священник, - но мы-то имеем право предполагать, что собака приводит в действие механизм.

   - Ну да, собака! - сказал угрюмо Торнпипп. - Собака во вращающейся клетке... и сколько я употребил времени и терпения, чтобы ее выдрессировать! А велика ли выгода? Мне, наверное, не дадут и половины того, что платят священнику за обедню!

   В ту минуту, когда Торнпипп произносил эти слова, механизм вдруг остановился, к великому огорчению публики. Когда же Торнпипп хотел уже закрыть ящик, говоря, что представление окончено, к нему обратился вдруг аптекарь со словами:

   - Не согласитесь ли вы дать еще одно представление?

   - Нет, - ответил грубо Торнпипп, видя устремленные со всех сторон подозрительные взгляды.

   - Даже если бы вам предложили за него два шиллинга?

   - Ни за два, ни за три! - вскричал Торнпипп.

   Оп теперь только и думал, как бы поскорее уйти, по публика вовсе не желала его отпускать. Однако по знаку хозяина собака собиралась уже тронуть тележку, когда вдруг из ящика раздался жалобный стоп, сопровождаемый рыданиями.

   Торнпипп вне себя повторил уже не раз пущенное им в ход ругательство:

   - Да замолчишь ли ты, собачий сын!

   - Там вовсе не собака! - воскликнул священник, удерживая тележку.

   - Собака! - упрямо ответил Торнпипп.

   - Нет! Это ребенок!..

   - Ребенок, ребенок! - закричали все.

   Какая перемена произошла теперь в зрителях! Любопытство сменилось чувством сострадания, выразившимся довольно бурно. Как! Внутри ящика находился ребенок, которого били хлыстом, когда он выбивался из сил и не мог больше двигаться в клетке!..

   - Ребенок, ребенок! - закричали еще энергичнее.

   Торнпиппу приходилось плохо. Он попробовал бороться, толкая сзади тележку... Но напрасно. Булочник схватил ее с одной стороны, москательщик с другой. Никогда ничего подобного не случалось при королевском дворе! Принцы чуть не раздавили принцесс, герцоги опрокинули маркизов, первый министр упал, вызвав падение всего министерства. Одним словом, произошло такое смятение, какое могло случиться в Осборнском дворце лишь в том случае, если бы остров Уайт подвергся землетрясению.

   Торнпиппа очень скоро усмирили, несмотря на то, что он отчаянно сопротивлялся. Все без исключения принимали в этом участие. Тележку обыскали, москательщик пролез между колесами и вытащил из ящика ребенка.

   Да, малютка лет трех, бледный, тощий, болезненный, с ногами, изодранными кнутом, еле дышащий...

   Никто не знал этого ребенка в Уестпорте.

   Таков был выход Малыша, героя этой истории. Каким образом очутился он в руках злодея, который не был его отцом, - довольно трудно было узнать. На самом же деле малютка был подобран Торнпиппом девять месяцев тому назад на улице одной из деревень Допегаля, и вот к чему приспособил его этот варвар.

   Одна из женщин взяла ребенка на руки и старалась привести его в чувство. Все теснились к нему. У ребенка было интересное, даже умненькое личико, у этой бедной белочки, принужденной вертеть клетку под ящиком, чтобы зарабатывать себе хлеб. Зарабатывать хлеб... в эти-то годы!

   Наконец он раскрыл глаза и вздрогнул, увидав Торнпиппа, который подошел, крича злобным голосом:

   - Отдайте его мне!..

   - Разве вы отец его? - спросил священник.

   - Да, - ответил Торнпипп.

   - Нет, нет!.. это не мой папа! - закричал ребенок, уцепившись за женщину, державшую его на руках.

   - Он вам не принадлежит! - вскричал москательщик.

   Торнпипп, однако, продолжал стоять на своем. С искривившимся лицом и злобно сверкающими глазами, он уже не помнил себя и собирался разделаться "по-ирландски", то есть пырнуть ножом, но двое молодцов схватили его и обезоружили.

   - Вон, гоните его вон! - кричали женщины.

   - Убирайся, подлец! - сказал москательщик.

   - И не смейте у нас больше показываться! - закричал священник с угрожающим жестом.

   Торнпипп яростно хлестнул собаку, и тележка покатилась обратно по главной улице Уестпорта.

   - Негодяй! - сказал аптекарь. - Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, как он протанцует менуэт Кильменгама!

   Протанцевать этот менуэт значило, по местному выражению, проплясать последний раз джигу на виселичной веревке.

   Затем священник спросил ребенка, как его зовут.

   - Малыш, - ответил тот довольно твердым голосом.

   Действительно, другого имени у него не было.

  

  

  

   - А что у тринадцатого номера?

   - Лихорадка.

   - А у девятого?

   - Коклюш.

   - У семнадцатого?

   - Тоже коклюш.

   - А у двадцать третьего номера?

   - Я думаю, что у него будет скарлатина.

   И по мере того, как получались ответы, О'Бодкннс записывал их в книгу, имевшую замечательно аккуратный вид, на соответствующих строках, против NN 23, 17, 9 и 13. В книге была целая рубрика, в которую вписывались: названия болезней, час прихода доктора, прописанные им лекарства, условия, при которых должны были пользоваться ими больные. Имена были написаны готическими буквами, номера арабскими цифрами, лекарства красивым рондо, предписания обыкновенным английским почерком, что составляло в общем образец каллиграфического искусства и строгой отчетности.

   - Несколько детей больны довольно серьезно, - заметил доктор. - Примите меры к тому, чтобы они не простудились во время переноски...

   - Да, да!.. Будьте спокойны, - ответил небрежно О'Бодкинс. - Когда их здесь нет, то и мне нет до них никакого дела, лишь бы книги мои были в порядке...

   - Если они и не выживут, - заметил доктор, беря свою шляпу и палку, то потеря, я думаю, будет невелика...

   - Согласен, - ответил О'Бодкинс. - Я запишу их в столбец умерших, и счеты с ними будут покончены, потому что раз итог подведен, то и жаловаться не на что.

   И доктор ушел, пожав руку своему собеседнику.

   О'Бодкинс был директором Ragged school в маленьком городке Галуее, расположенном на берегу залива, в местности того же названия, на юго-западе Коннаутской провинции. Это единственная провинция, в которой католикам разрешено иметь поземельные владения и в которой, как и в Мюнстере, английское правительство старается всячески притеснять ирландцев неангликанской церкви.

   Всем известен этот тип оригиналов, к которому принадлежал О'Бодкинс и который не может быть назван приятным типом человеческого рода. Маленький, толстый, он был одним из тех холостяков, у которых никогда не было молодости и никогда не будет старости, людей, остающихся всегда теми, что они есть, украшенных никогда не седеющими волосами, точно уже родившихся с золотыми очками, которые следовало не снимать с них и в гробу, людей не знавших никогда ни жизненных невзгод, ни семейной заботы, имеющих сердца лишь постольку, поскольку это необходимо для существования и никогда не тревожимых ни любовью, ни дружбой, ни жалостью, ни симпатией. О'Бодкинс - одно из тех существ, которые ни добры и ни злы, проводят всю жизнь, не сделав ни одного доброго поступка, но и не причинив большого зла, и которые никогда не бывают несчастны - даже несчастьем других.

   Таков был О'Бодкинс, и, мы должны сознаться, он подходил как нельзя более для должности директора школы, подобной Ragged school.

   Ragged school - это школа оборванцев. О'Бодкинсу помогала старая курильщица тетка Крисе, вечно с трубкой во рту, да еще бывший пансионер школы, шестнадцатилетний Грин. Этот бедный малый с добрыми лицом и глазами, с немного вздернутым носом, характерной чертой ирландца, был гораздо лучше трех четвертей всех несчастных, собранных в этой школе-лазарете.

   Оборванцы были по большей части или сироты, или дети, покинутые родителями, которых они не помнили, родившиеся среди грязи и греха, подобранные часто на улицах и дорогах, куда они, несомненно, вернутся в зрелом возрасте. Это поистине отбросы общества.

   Какой нравственный упадок наблюдается среди этих детей, обещающих в будущем превратиться в уродов! Действительно, что порядочного могло произойти из случайного уличного посева?

   В галуейской школе около тридцати детей в возрасте от трех лет до двенадцати, вечно в лохмотьях, вечно голодных, питающихся лишь объедками. Многие из них болели, как мы имели уже случай в том убедиться, и среди них наблюдался большой процент смертности, что, впрочем, не было большой потерей, если верить словам доктора.

   И он прав, если никакие старания, никакие нравственные воздействия не могут помешать этим детям сделаться со временем негодяями. Но в этих некрасивых оболочках все же есть душа, и при ином воспитании, при самоотверженном уходе она, может быть, раскрылась бы для семян добра. Во всяком случае, Для воспитания несчастных существ нужны были совсем другие руководители, чем такой манекен, как О'Бодкинс, тип, впрочем, весьма распространенный среди нуждающихся классов Ирландии.

   Наш Малыш был в Ragged school моложе всех. Ему не было четырех с половиной лет. Бедный ребенок! Можно было бы смело выставить на его лбу надпись: неудачник. Перенести все то, что он перенес от Торнпиппа, изображая какую-то вращающуюся мельницу, освободиться от своего палача благодаря нескольким добрым душам, встретившимся в Уестпорте, и лишь для того, чтобы быть одним из учеников шлуейской Ragged school! А когда он из нее выйдет, не будет ли тогда еще хуже?..

   Конечно, это было весьма хорошее побуждение, под влиянием которого священник отнял несчастного ребенка у его мучителя. После долгих, тщетных розысков пришлось, однако, отказаться от надежды открыть происхождение ребенка. Тот помнил только одно: что жил у какой-то злой женщины, что была еще маленькая девочка, которая его иногда целовала, а другая девочка умерла... Где это было? Он не знал. Был ли он брошен родителями или его у них украли? Этого никто не мог сказать.

   С тех пор как его подобрали в Уестпорте, он находил приют то в одном, то в другом доме. Имя Малыш так за ним и осталось. Где жил неделю, а где и две. Приход не был богат, и немало несчастных существовало за его счет; если бы в приходе был приют для бедных, то, конечно, малютка был бы помещен туда. Но никакого приюта не было, и его отправили в Ragged school.

   Итак, Малыш находился уже девять месяцев на попечении старой, одуревшей Крисе, бедного, покорного судьбе Грипа и О'Бодкинса, этой живой машины, регистрирующей приходы и расходы школы. И все же он сумел устоять против столь гибельных влияний. Его имя еще не красовалось в большой директорской книге в рубриках: корь, скарлатина и другие детские болезни, - иначе счеты с ним были бы уже давно сведены... и приведены к общему итогу - большой братской могиле, предназначенной галуейским оборванцам.

   Но если относительно здоровья можно было не бояться за него, то нельзя было сказать того же о его нравственном развитии. Сможет ли он устоять, находясь в постоянном соприкосновении с этими "rogues", как говорят англичане, среди этих плутов, порочных до мозга костей, детей, которые происходят неизвестно откуда и родители которых были по большей части каторжники или даже казненные преступники? Между ними был даже один, мать которого "отсиживала" на острове Норфолк, в австралийских морях, а отец, приговоренный к смерти за убийство, окончил существование в Ньюгетской тюрьме от руки знаменитого палача Берри.

   Этого мальчика звали Каркер. В двенадцать лет он казался уже предназначенным следовать по стопам родителей. Нет ничего удивительного, что среди этого ужасного сброда он пользовался авторитетом; будучи развращен сам, он развращал других, имел поклонников и союзников, был всегда во главе самых злых, готовый на какую-нибудь мерзость, в ожидании "настоящих" преступлений, когда наконец школа выкинет его на большую дорогу.

   Малыш питал к Каркеру непреодолимое отвращение, однако смотря на него с изумлением. Посудите сами, ведь он был сыном повешенного!

   Школы эти вообще непохожи на современные учебные заведения, где даже воздух распределен с математическим расчетом по числу учеников. Здесь солома заменяет постель, которая не требует никаких забот, так как ее даже никогда не переворачивают. Что касается столовой, то к чему она, когда пищей служат только хлебные корки да картофель? Учебная часть находится в полном ведении О'Бодкинса. Он должен был учить чтению, письму и арифметике, но не нашлось бы и десятка из всех его учеников, которые, пробыв несколько лет в школе, были бы в состоянии прочесть вывеску. Малыш, хотя и был самым младшим, выделялся среди товарищей любовью к науке, за что на него сыпалось немало насмешек. Как грустно, и как велика общественная ответственность, когда ум, ищущий познаний, остается без образования! Почем знать, сколько теряется при бездействии молодого мозга, в который природа вложила, может быть, добрые семена?..