Уэдсли Оливия - Вихрь

шат, он был уверен, что его будущее будет обеспечено.

   Он сжимал руки, думая об этом. Он не мог сидеть на месте спокойно. Он встал, вышел в узенький коридор и начал шагать взад и вперед.

   Будущее! Будущее!

   Мысль о будущем повергала его в волнение, доходившее до физической дрожи.

   Он уже хотел бы быть в Вене, проникнуть в кафе, начать играть и испытать ту силу, которая была в нем, чтобы пожать плоды своих усилий. Ле Барб дал ему авансом небольшую сумму, чтобы купить манишку, ботинки, несколько пар носков и носовых платков. Этот капитал растаял раньше, чем Жан мог хорошенько подумать об экстравагантности своего галстука. Итак, кусочек ленты остался по-прежнему его украшением.

   - У вас настоящие волосы музыканта, - сказал меланхоличный виолончелист. - Посмотрите на мои.

   Он был лыс, с узкой каемкой волос вокруг черепа. Жан гордился своими волосами. Друзья из Латинского квартала, а в особенности одна особа по имени Нинон, поощряли такого рода заросли на голове, а также волнистую прядь над лбом. Хотя это украшение исчезло за последние недели, Жан решил про себя как можно скорее устроить его снова, когда приедет в Вену.

   В Вене оказалось еще холоднее, чем в Париже. Жану Вена показалась чем-то вроде ада, только без адского пламени. Она была чужой и холодной для него. Пища была непривычная, язык грубый. К тому же публика здесь была скупа на похвалы. Кафе было новое, оркестр французский; сезон еще не начался.

   Но вот, наконец, он начался, и Жан, который медлил с завивкой волос, отправился к парикмахеру и изъявил ему свои желания.

   Он снял комнату на Вильгельмштрассе. Ему не нравилась его квартирная хозяйка. Он получал обед в кафе после работы; это часто бывало не раньше двух часов ночи. Поэтому пища была весьма нужна как подкрепление на вечер, и так как, натурально, скудного жалованья Жана не хватало на удовлетворение всех его нужд, то квартирная хозяйка страдала.

   Ей очень нравился "герр Виктуар". Он обладал приятной внешностью, он был молод и пылок и, несомненно, смелый и сильный мужчина. Она все же постаралась объяснить ему, сколько ей причитается с него крон в неделю.

   Жан рассмеялся, и так как у нее была красивая фигура, розовые щеки и голубые глаза, он смело поцеловал ее, и с тех пор стал получать долю хозяйских сосисок, хлебцев и кофе.

   "Что за страна! - говорил он себе. - Сосиски и пиво. Боже мой, что за страна!"

   Он был непритворно, искренне благодарен судьбе, когда наступила теплая погода и стаял снег. Он много сидел в своей маленькой комнате и играл для себя. Его глаза были закрыты, его душа трепетала, упиваясь звуками.

   Иногда прохожие на узенькой улице останавливались и слушали. Впоследствии, когда он приобрел славу, эти люди обычно рассказывали о вечерах, когда они слушали в открытое окно, как играл маэстро, а они будто бы предсказывали ему его блестящее будущее.

   В ту пору, о которой мы рассказываем, Жану было двадцать четыре года; он был никому не известным ничтожеством и не имел ни гроша.

   Он познакомился с одной девушкой. Она была очень красива, очень маленького роста, но очень миловидна и, как на диво, очень добра. Ее звали Анна, имя, которое Жан переделал в Аннет. Ей было девятнадцать лет, и она зарабатывала на жизнь, обучая танцам в маленьком дансинге в северной части города.

   Однажды умер видный член правления компании, которой служил Жан, и кафе отметило это тем, что закрылось на один день. Таким образом, у Жана оказался свободный вечер. Он почтил своим посещением маленький дансинг и там встретил Аннет.

   Она танцевала в паре с каким-то огромным уланом, в мундире и ботфортах; у него была внушительная внешность - нахмуренное лицо и грозные усы.

   Жан, вальсируя с пылкой дамой лет сорока, загляделся на пикантное личико и маленькие ножки Аннет и забыл обо всем. Музыка замедлилась, но Жан и его партнерша не приняли этого во внимание и в результате столкнулись с уланом и прекрасной незнакомкой. Жан рассыпался в извинениях, в ответ на что улан громко расхохотался и обозвал Жана "свиньей", прибавив к этому еще слово "маленькая".

   Жан был ростом в пять футов и девять дюймов; правда, он был так строен, что казался выше. Он затрясся от ярости, услышав оскорбление от улана, и ответил ему самыми жестокими колкостями, одну из которых он вспомнил уже через полчаса.

   Солдат так обиделся, что промолчал на жестокие упреки Аннет. Затем он увидел, как Жан склонился к ней, развязно улыбаясь, и увел ее.

   Она была родом из Румынии, из Бухареста, где жизнь течет стремительно, а кровь горяча. Зеленые глаза Жана, его смелость в ухаживании, его мальчишеский пыл, его необычайно высокое мнение о себе, - все это сразу ее привлекло к нему. Только его рыжая грива стояла между ними помехой. Аннет заявила, что она придает ему смешной вид, и целых два дня затем он с ней не разговаривал. Затем она раскаялась и в знак покаяния поцеловала его в первый раз. Затем засыпала поцелуями всего его, даже красные волосы. Они говорили на языке полиглотов: Аннет - на скверном французском, Жан - жестоко коверкая немецкий. Но разве различие языков служило когда-нибудь для влюбленных препятствием?

   Аннет жила в соседней со скромным жилищем Жана улице. Она так же, как и он, должна была старательно считать свои кроны. Однако она великолепно изворачивалась по части своих туалетов, которыми Жан глубоко восхищался. Он любил Аннет так сильно, как только он мог в те времена кого-нибудь любить; он был почти всецело занят своей работой, своим будущим и самим собой, и его сердечные возможности были очень ограничены. Аннет немного ему помогала. В его выходные дни она иногда доставала ему приглашения поиграть на скромных танцевальных вечерах. После этого деньги, которые он зарабатывал, они обычно тратили вместе. О женитьбе Жан никогда не думал; она совсем не входила в его планы. Ему было присуще, хотя и не очень острое, но все же твердо вкоренившееся сознание необходимости приданого. Женитьба без этого казалась ему чем-то вроде святотатства. Аннет часто задумывалась о браке, в особенности, когда Жан бывал страстен или когда он, склонив голову к ней на колени, декламировал стихи своим чарующим голосом. Она питала смутную надежду, что, если он заработает достаточно денег и не будет стеснен в средствах, он захочет жениться и иметь свой дом. Однажды она радостно, войдя к нему в комнату, сообщила, что у нее есть большая новость для него.

   - Кто-нибудь из этих тупиц слышал меня и разобрал, наконец, что я умею играть? - нетерпеливо спросил Жан.

   Он даже не подумал, что ее следует обнять, раньше чем узнать, в чем дело. Она передала ему приглашение на вечер куда-то за город.

   - Ехать в деревню? - сказал он. - Я ненавижу деревню. Для чего я туда поеду?

   - Там будут танцы, - объяснила Аннет, - будет большой, светский бал в замке, и ты будешь играть и дирижировать оркестром. Тебе заплатят сто крон, как говорил господин Готшалк. Это очень знатный дом. Эти Ландберги живут далеко от станции. Вы все поедете в фургоне, а для инструментов будет отдельный возок.

   - Хорошо, поеду, - сказал Жан великодушно. Господин Готшалк был патроном Аннет; у него был свой оркестр, который он посылал на вечера.

   Когда его самого куда-нибудь вызывали, он приглашал Жана играть первую скрипку и заменять его.

   В четверг вечером Жан тщательно нарядился и, учитывая те несомненные блага, которые он завтра должен будет получить за свою работу, беспечно обновил свою завивку.

   Он нашел фургон битком набитым и предусмотрительно решил возвращаться обратно на повозке вместе с литаврами и барабанами. Замок привел его в восхищение. Он также оценил ужин. Конечно, он играл чудесно, хотя никто не обратил на него должного внимания; точнее, внимание обратили, только не на его игру, а на его прическу.

   Было очень поздно, когда танцы кончились, почти четыре часа.

   Жан вышел, позевывая, на свежий, чистый воздух. Молодой месяц тускло светил в небе. Трепетная тишина царила над всем. Только птички слабо чирикали в теплых гнездах под готической крышей. Жан очень устал. Он так устал, что в нем проснулись чувствительные струнки, которые так легко оживают в нас, когда мы утомлены сверх меры.

   Переезд из города в деревню, молодой месяц, сладкий аромат раннего утра и росы, все это будило в нем неизъяснимые желания. Это было желание не то молиться, не то любить, не то чем-нибудь показать себя.

   Он быстро прошел через двор, держа под мышкой свою возлюбленную скрипку. Затем, охваченный мгновенным вдохновением, взял ее в руки и начал играть. Он играл один из порывистых, волнующих венгерских любовных напевов, и, играя, он слегка приплясывал на старых серых камнях.

   Он рассмеялся заглушенным смехом, когда, наконец, остановился, увидев, что уперся в стенку.

   Спать? В такую ночь? В комнате вместе с виолончелистом, в комнате, похожей на гумно?

   "Благодарю покорно", - вежливо прошептал он. Отчего не поехать сразу домой на возке, запряженном пони? Что до литавров и барабанов, то пусть их владельцы везут их на своих коленях или на головах. Жан в это утро обо всем подумал. Он отворил дверь в конюшню и быстро окинул взглядом внутреннее помещение.

   Две лошади оглянулись на него. Жан раскланялся с ними и, затворив эту дверь, открыл следующую.

   Большой фургон.

   - Проклятье! - пробормотал он, закрывая и эту дверь.

   Он направился к третьей и открыл ее. На этот раз - маленький возок. Он хлопнул дверью, не думая о шуме. За пятой дверью он нашел пони, который крепко спал.

   Жан помог ему проснуться и запряг его. Коляска стояла тут же под навесом.

   Затем он снял свой воротничок и, позаимствовав полость с другой коляски, тихо поехал, правя сам, в жемчужную мглу. Его возлюбленная скрипка лежала рядом с ним; он ее заботливо уложил в футляр.

   Он ехал вперед, совершенно не зная дороги, весело напевая. Вот и верстовой столб, выкрашенный в белое и черное и указывающий своим крылом: Вена. Жан направил своего пони, которого он окрестил Верленом, налево, в гору. Он совершенно не припоминал, чтобы проезжал накануне по этой болотистой местности, в которой теперь очутился. Он подобрал вожжи и начал есть бутерброды с ветчиной, которые он предусмотрительно припрятал в карман за ужином. Затем стал насвистывать какую-то мелодию, чтобы развеселить Верлена, который, как казалось, несколько упал духом.

   Он сбился с пути и заехал в настоящее болото. Внезапно, в утреннем рассвете, он увидел человека, лежащего ничком около гигантской каменной глыбы.

   Жан перекрестился, прежде чем остановить упрямого Верлена, и вышел из коляски. Он, кроме того, тщательно осмотрел скалу со всех сторон, и только убедившись, что за ней никто не спрятался, вернулся назад и, нагнувшись над лежащим человеком, тронул его рукой за плечо.

   Человек зашевелился и присел, опираясь на землю руками. При этом он изрядно толкнул Жана.

   Оба глядели друг на друга. Жан заговорил первый, пытаясь говорить по-немецки:

   - Вы больны?

   К его приятному удивлению, незнакомец ответил на превосходном французском языке:

   - Я сломал себе ногу. Не могли бы вы довезти меня в вашей коляске до Вены?

   Представление о том, что он действительно владелец настоящей коляски и лошади, доставило Жану большое удовольствие.

   - Моя коляска и я к вашим услугам, мсье, - заявил он галантно. - Позвольте мне помочь вам подняться.

   - Нет, - сухо ответил незнакомец, - я сам справлюсь.

   Жан, у которого брови поднялись от изумления, а красные волосы развевались, утратив завивку на холодном утреннем ветру, стоял и смотрел, как незнакомец поднялся на ноги и, шатаясь и волоча одну ногу, дотащился до коляски.

   Как только незнакомец уселся, он вытащил носовой платок и отер пот на своем бледном лице. Он продолжал моргать глазами, но резкая неподвижная линия рта говорила о сильной воле. Наконец он заговорил:

   - У меня есть к вам очень неожиданная просьба, - сказал он. - Лучше не обещайте, если не можете исполнить. Я хотел бы, если это возможно, чтобы вы приютили меня у себя в Вене и позволили бы прожить у вас, пока моя нога не поправится. Можете вы это сделать?

   В живом уме Жана промелькнуло подозрение. "Что это, - дуэль, драка?" - подумал он.

   - Можете вы это сделать? - повторил незнакомец раздраженным голосом.

   - Не совсем уверен, - ответил Жан хладнокровно. - У меня, к сожалению, только одна комната. Я артист, мсье, я скрипач.

   Незнакомец что-то заговорил; при этом он соскользнул с сиденья и чуть не вывалился из коляски. С большим трудом Жан водворил его на место и закрыл дверцу. Он посмотрел на незнакомца, который, даже для неопытного глаза Жана, выглядел близким к обмороку.

   Что делать? Ехать домой? Взять к себе незнакомца? А что, если это бедняк, не способный заплатить? Однако он не выглядел таким. Его одежда была сделана хотя из грубой, но все же дорогой материи. На его пальце было красивое кольцо. Он носил ботинки, которые должны были стоить изрядно дорого.

   Жан свистнул от удивления. Затем он забрался в коляску и быстро поехал в сторону широкой дороги, которую теперь, при ночном рассвете, можно было ясно различить.

   Незнакомец только два или три раза простонал. Он не подавал других признаков жизни.

   Жан продолжал путь. Его мысль бешено работала, стараясь разгадать, что это за человек, что с ним случилось и почему он хочет скрыть происшедшее. Видимо, какое-то приключение произошло с ним, - а Жан любил приключения.

   Он ни души не встретил на пустых улицах во время своей езды, хотя пони, стуча своими копытами по булыжной мостовой, производил отчаянный шум.

   Когда, наконец, он остановил коляску у дверей своего дома, незнакомец зашевелился и привстал.

   - Помогите мне выйти, - сказал он сухо.

   Он так навалился на Жана, что тот чуть не упал, однако кое-как дотащил его до сеней, а оттуда и в свою комнатку.

   Незнакомец опустился на кровать.

   - У меня нет водки! - вскричал бедняга Жан. Он метался, как помешанный, подумывая о том, не обратиться ли к фрау Мюллер; но затем вспомнил, как она говорила ему, что эту ночь проведет у своей дочери.

   А вдобавок еще надо вернуть коляску!

   Он очень осторожно положил ноги незнакомца на постель, подсунул ему под голову подушку и бросился на улицу к пони. Конюшня была поблизости, но ему пришлось здорово колотить в ворота, пока не проснулись люди. Наконец, после горячего спора через окно с конюхом, он привязал вожжи по1ш к дверному замку и оставил его.

   Дома незнакомец все еще безмолвно лежал на постели. Жан сварил кофе на своем примусе и предложил ему.

   - Мсье...

   Человек открыл глаза.

   - Мсье, выпейте кофе. У меня, к несчастью, нет ни вина, ни водки.

   - Очень любезно с вашей стороны, - пробормотал гость, принимаясь за горячий кофе. - Позовите доктора Мейерберга. Он живет на Глокенштрассе.

   - Боже мой! - сказал Жан. - Мне еще надо управиться с коляской!

   Тень улыбки появилась на лице гостя.

   - Я вам с избытком возмещу за хлопоты, которые вам причиняю, - сказал он чуть-чуть ироническим голосом.

   Жан рассеянно бросил: "Не беспокойтесь" - и кинулся менять свою рубашку. Он играл по вечерам во фраке, и его рубашка должна была прослужить еще, по меньшей мере, неделю.

   Надев свою фланелевую рубашку и будничный костюм, Жан живо двинулся в путь, умиляясь своей доброте при таком нарушении своего спокойствия ради совсем незнакомого человека. Он испытывал сильный голод, но его укрепляла надежда, что незнакомец должным образом облегчит ему потом его обязанности.

   Доктор Мейерберг занимал роскошную квартиру, и его лакей не выказал особенного желания сообщить ему о настойчивом посетителе. Все же, в конце концов, к Жану вышел доктор, с гладко выбритым лицом, покрытым шрамами, и с подстриженными ежиком волосами, - форма прически, которую Жан всегда называл "щетинкой" и очень не одобрял. Он выслушал молча рассказ Жана, затем также молча взял свой ящик с инструментами, снял шляпу с вешалки, сделал знак Жану и пошел впереди его по лестнице. На улице он нанял автомобиль.

   Жан поспешно вбежал в комнату вслед за ним и увидел в этот момент, что молчаливый доктор неожиданно бросился вперед и взволнованным голосом выкликнул:

   - Тео!

   Незнакомец улыбнулся.

   - Я знал, что ты приедешь, Пауль, - сказал он. - Посмотри-ка, я страшно неудачно сломал себе ногу. Я прямо в отчаянии. Но ты мне ее починишь?

   - Несомненно, дружище, несомненно. Я устрою у себя походный госпиталь. Ты должен переехать ко мне. Я так буду рад иметь тебя у себя. Я хочу...

   - Нет, нет, старина, этого не будет. Я останусь здесь. Как тебе известно, я вышел пешком в Будапешт. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что я еще до сих пор не в пути. Не стану сейчас объяснять тебе всего, но мне совершенно необходимо, чтобы никто не знал об этой истории, и ты должен мне помочь.

   Жан видел, что доктор с жаром спорил и протестовал. Он внимательно прислушивался к быстрому разговору, но, к своему сожалению, далеко не все улавливал. Он немного понял из длинных объяснений незнакомца. Здесь была какая-то тайна. Это Жан разбирал так же, как и то, что пострадавший - какая-то важная птица.

   Он вышел из комнаты, когда доктор начал вправлять ногу, потому что не мог выносить таких тяжелых зрелищ: один вид крови делал его больным.

   Когда он вернулся, незнакомец был уже раздет и, видимо, спал, обряженный в ночную рубашку Жана.

   Жан сердито выслушал длинный список докторских предписаний.

   - Как зовут этого господина? - спросил он.

   - Вы приютили у себя одного из самых выдающихся людей нашего времени, - сказал доктор Мейерберг, с явным желанием произвести впечатление. - Теодор Шторн один из самых прославленных путешественников. Скажите, когда вы мне теперь позвоните о состоянии больного?

   - Я не слуга этого господина и не его сиделка, - заявил Жан с внезапным порывом, - я...

   - Я знаю, вы артист, - прервал его доктор самым приветливым тоном. - Я должен вам передать благодарность Шторна и просить вас иметь в виду, что его кошелек в вашем полном распоряжении.

   Он вышел из комнаты, любезно улыбаясь.

   Жан соснул немного. Затем, так как его постоялец все еще спал, в результате вспрыскивания, он угостил себя завтраком с вином в ближайшем кафе и вернулся домой, чувствуя себя успокоенным и утешенным.

   Теодор все еще спал. Жан тихо подошел к его постели и посмотрел на него. Он был красив, но у него был тот мужественный, атлетический тип красоты, который Жан недолюбливал. Он наклонился над спящим и осторожно потянул маленькую цепочку, которая выступала немного пониже низкого воротника его рубашки. Цепочка оказалась длинной. Жан осторожно тянул ее, пока, наконец, не показался плоский тоненький медальон. Любопытство нередко переходит в бесцеремонность.

   Жан был свободен от предрассудков. Он осторожно раскрыл медальон и заглянул в него. Внимательно рассмотрев и запомнив содержимое, он снова засунул медальон под рубашку, сел на стул и начал наигрывать на своей скрипке.

   Блестящая мысль пришла ему в голову; она не покидала его, пока он играл. Если этот человек так известен, как говорит доктор, то он должен иметь влияние, силу. Жан вскочил на ноги. Как только этот человек проснется, он ему все выскажет. Но Теодор продолжал тихо спать.

   Когда, наконец, под вечер он проснулся, Жану пора было уже идти в кафе. Всевозможные сорта супов, желе и вин прибыли по его адресу. Таким образом, Жану удалось изготовить недурной ужин для больного. Теодор не был особенно общителен после своего пробуждения, а Жан скоро ушел на работу. Он вернулся домой в час ночи и нашел комнату полной дыму, а Теодора, одетого в другую рубашку, сидящим в постели и читающим книгу. Походная кровать была переставлена к окну.

   Теодор улыбнулся Жану.

   - Я навел здесь кое-какой порядок, - сказал он. Жан чувствовал сильную усталость. Он сел на свою походную кровать и обхватил голову руками.

   - Боже мой, что за жизнь, и все это ради нескольких несчастных су в неделю, недостаточных для пропитания...

   - Вы играете, не правда ли? - услышал он вопрос Теодора.

   Играет ли он! Он вскочил на ноги.

   - Да, мсье, - сказал он дрогнувшим голосом. - Я каждый вечер в течение пяти-шести часов играю телом, душой и сердцем в грошовом кафе. Музыка струится в моих жилах, она часть меня самого, моя жизнь, а я играю для каких-то дураков, чтобы им веселее было набивать свои желудки. Я стою, когда играю, и смотрю, как они жрут, эти идиоты! И иногда мне хочется прыгнуть с эстрады и разбить скрипку об их головы. Я... я...

   Он остановился. Нечто вроде всхлипывания заклокотало в его горле. Он смотрел на Теодора, и его глаза выражали немую ярость.

   - Я не могу выбраться из этого. Не могу стать свободным, - сказал он, поднимая кверху свои тонкие руки с длинными гибкими кистями. - У меня нет ничего, ни денег, ни влияния, ни учителя. Я не в состоянии оплатить даже свою жизнь. Вчера ночью я возвращался с бала, где дирижировал оркестром. Я видел всех этих людей, этих мужчин и женщин с деньгами и досугом, у которых есть время слушать. И я знаю, что, если мне когда-нибудь удастся заставить их выслушать меня как следует, я им покажу, я заставлю их поверить, что я большой художник.

   Он остановился. Его зеленые глаза сверкали; он был еще бледнее, чем обычно.

   Теодор искренно подумал: "Бедняга". Он слушал терпеливо, но почти не верил в дарование Жана. Он все же решил принять в нем участие.

   - Я могу помочь вам, если позволите, - сказал он кратко.

   К его ужасу, Жан упал на колени у его кровати и умоляюще сложил руки.

   - Поклянитесь в этом, поклянитесь! - говорил он, заикаясь. - Боже мой, Боже мой, тогда все устроится!

   - Я не могу вполне гарантировать вам успех, - неловко пробормотал Теодор, - но я все же могу помочь вам на первых порах, уверяю вас.

   - Гарантировать мне успех? - гордо воскликнул Жан. - Этого вовсе не требуется, мсье.

   Он вскочил на ноги и угостил Теодора пространным рассуждением о своем таланте, о своем характере, о взглядах на жизнь, о неминуемом успехе.

   Теодор слушал. За пышными словами он разглядел практическую сметку и привычку говорить о себе, но он заметил также живость и огонь, Божественный дар юности, веру в искусство и в жизнь. Жан привлекал его к себе, несмотря на его знание людей и впечатление позерства, вынесенное из первого разговора с Жаном.

   - Хотите мне что-нибудь сыграть? - предложил Теодор.

   Он знал толк в музыке. Австрийцы родятся музыкантами, как англичане - островитянами. Жан схватил свою скрипку.

   Он стоял посреди комнаты под висячей газовой лампой. Теодор сознавал эффектность его внешности - взъерошенных волос, бледного лица, уже загоревшегося вдохновением. Жан сыграл кусочек из "Патетической симфонии" Чайковского, с дикой страстной силой разрывая в клочья ночную тишину и снова утверждая ее сладким шепотом скрипки. Кончив, он сделал паузу и недвижно простоял с минуту. Затем, глубоко вздохнув, совсем спокойно заиграл "Прощание" Шуберта.

   Он играл, опустив голову, и вся его поза выражала глубокую душевную усталость. Скорбь, экстатическая печаль, боязливая тоска наполнили, пока он играл, маленькую неуютную комнату. Жан кончил играть, молча взглянул глазами, полными слез, на Теодора, повернулся и отошел к окну. Он стоял спиной к комнате, устремив взор в темноту.

   Между Шторном и Жаном установилась равнодушная дружба, выражавшаяся в терпимости и легкой иронии со стороны Теодора и пылкой угодливости со стороны Жана.

   Жан часами лежал на своей походной кровати с папиросой в зубах, болтая с Теодором о себе, о музыке, излагая ему свой наивный, эгоистический взгляд на жизнь.

   Теодор слушал его со скучающим видом и изредка кивал головой. Он говорил мало. Однажды он попробовал изложить Жану принципы несколько более высокой морали, но сразу выяснилось, что логика - слабое место Жана, который либо без толку горячился, либо беспомощно путался в аргументах.

   Несмотря на это, Теодор находил его самого довольно интересным, не говоря уже о его игре, которая была поистине чудесной. Слушая ее, можно было простить Жану всю его мелочность. Теодору не приходилось до сих пор водиться с людьми, для которых забота о хлебе насущном является жизненным вопросом, и потому общение с Жаном давало ему много нового, расширявшего его душевный опыт.

   Отбрасывая все преувеличения Жана, Теодор из обрывков его рассказов составил себе довольно ясное представление о его юности и обстановке, в которой она протекла. Он отчетливо видел унылую судьбу бедной Анжель, а также жалкую оскорбленную гордость родителей Жана, к которой примешивалось восхищение сыном. Родители Жана были мелкими буржуа, которые, без сомнения, надеялись, что Жан пойдет по дорожке своего отца, обзаведется тепленьким скромным местечком и успокоится, женившись на какой-нибудь скромной девушке с приличным приданым.

   Жан не рисовал свой дом в таких смиренных красках. Напротив, ему трудно было обойтись без некоторых прикрас, и он пользовался всем богатством своего живого языка, описывая дом в Лионе, своего тихого, очень кроткого отца (профессора, мсье Шторн!), свою мать с ее живым умом и чудным характером, и даже Анжель, у которой, как оказалось, были чудесные волосы и ряд других привлекательных качеств, мгновенно родившихся в богатом воображении Жана. Иной раз, однако, в минуты усталости или душевной угнетенности, он спускал вожжи, и тогда в его рассказах проскальзывали более правдивые и неприглядные черты его лионской жизни. Когда же он изображал артиста, то никогда не забывал порисоваться перед галеркой.

   Пришла Аннет, и Жан познакомил ее с Теодором. Она приубрала запущенную комнату и простосердечно привязалась к этому "бедному господину Шмидту" - имя, не без труда изобретенное Теодором.

   Теодору тоже нравилась Аннет. Она готовила ему вкусные яичницы и жареную картошку с луком. Кофе же она варила определенно лучше, чем Жан. Иногда она танцевала под игру Жана, чувствуя на себе его восхищенный, пылкий взгляд.

   Как-то вечером, когда Теодор в первый раз сел в кресло, он отрывисто спросил Жана:

   - Почему вы не женитесь на мадмуазель Аннет? Жан рассмеялся.

   - Мне жениться на Аннет? Почему я должен это сделать? Мой друг, я не создан для этого. От женитьбы зависит вся моя карьера. Конечно, я женюсь только, если полюблю, но я выберу женщину из хорошего общества, утонченную, очаровательную, которая будет мне помогать в жизни. Я люблю Аннет, конечно. Но я вовсе не собираюсь жениться на ней. Она принадлежит к своему классу, не правда ли?

   Он неловко засмеялся и покраснел. Внимательные глаза Теодора чуть-чуть прищурились, как бы осуждая. Жан продолжал:

   - Правда, это значит - и к моему классу, но я вовсе не желаю в нем оставаться, а она, скажу вам прямо, она в нем останется. Впрочем, она красива, не правда ли? А всякий мужчина имеет право на свою долю удовольствия, когда он свободен.

   - Вы рассчитываете сделать хорошую партию? - сухо спросил Теодор.

   Его забавляла разборчивость Жана, успех которого был весьма проблематичен. Правда, у него было своеобразное очарование, притом большой талант, а главное - молодая смелость и настойчивость.

   - Вы уже решили, какой семье вы окажете честь?..

   Жан откинул назад свои рыжие волосы и расхохотался.

   - Вы смеетесь надо мной, а сами думаете: "Вот воробей, воображающий себя райской птицей".

   Он вдруг стал серьезен. Его уже охватили сентиментальные мечты.

   - Уверяю вас, я хочу быть счастлив в браке. Я не ищу приданого.

   Он остановился на минуту и снова, улыбнувшись, прибавил:

   - Да, я не ищу приданого. Но только...

   Прошло несколько дней, а Теодор все не уезжал.

   Терпение Жана начало истощаться. Он явно нервничал. Рекомендация для выступления могла быть получена не раньше, чем Теодор покинет Вену. Этот факт заставлял Жана пламенно желать его отъезда. Их последняя беседа произошла в полночь, когда Жан вернулся из кафе. Теодор в шесть часов утра решил уехать.

   Жан застал его пишущим письмо.

   - Это для вас, Виктуар, - сказал он. - Я сделал все, что в моих силах. Это письмо к моей кузине, или вроде кузины, все равно. Ее зовут мадам де Кланс, и она занимает высокое положение в обществе. Передайте ей это письмо лично. Можете рассказать ей, если хотите, что я жил у вас, а затем уехал. Все равно куда, - да и вы сами не будете этого знать. Я думаю, она устроит вам концерт. Г. Скарлоссу, имеющий огромное влияние в опере, один из ее друзей. Если он примется за дело, - ваша судьба наполовину обеспечена.

   Жан бросил скрипку на кровать.

   - Боже мой, Боже мой! - забормотал он. Краска бросилась ему в лицо. - Наконец-то, наконец-то! - Он взял конверт дрожащими пальцами и спрятал его к себе в карман.

   Затем вынул его и тщательно завернул в листок почтовой бумаги Теодора, лежавшей на его бюваре.

   Он принялся ходить взад и вперед по комнате быстрыми, скачущими шагами.

   - Я отнесу письмо завтра утром, - сказал он, - не откладывая. Надо будет надеть чистую манишку, завить волосы и...

   - И сыграть ей что-нибудь из Дебюсси, - прервал его Теодор.

   - Дебюсси? - воскликнул Жан. Его лицо подергивалось. - Я сыграю то, что мне подскажет сердце в эту минуту.

   - Я потому рекомендую Дебюсси, - сухо сказал Теодор, - что вы его хорошо исполняете.

   Жан не слушал. Он всецело погрузился в свои мысли. Щеки его пылали. Глаза блестели. Он то засовывал руки в карманы своей куртки, то снова вынимал их. Он был так возбужден, что Теодор видел, как он дрожал.

   - Я выйду на улицу, - сказал он неожиданно, - не могу сидеть в комнате. Здесь слишком тесно.

   Он выскочил, хлопнув дверью. Было около семи часов, когда он вернулся. Мальчик из булочной на его глазах положил у дверей хлеб. Жан поспешно вбежал в свою комнату. Она была пуста. Теодор уехал. В полутьме был виден белый конверт. Жан схватил его и раскрыл. Чек на тысячу франков упал к его ногам, а на листке бумаги были нацарапаны слова: "Очень благодарен. Т.Ш.".

   Херренгассе находилась далеко от квартала, где жил Жан. Он подошел к дому, обозначенному на адресе, как раз в час утреннего завтрака. Это был особняк, окруженный садом с выложенными камнем дорожками. Жан нервно пошел по левой дорожке. Свою скрипку в футляре он нес под мышкой. На нем была мягкая серая шляпа, поля которой он отогнул с одной стороны, чтобы виден был красивый блеск его рыжих волос. Он надел голубую рубашку; шелковый белый галстук, завязанный бантом, украшал его шею. Для своей роли он выглядел превосходно.

   Дом был из тех, о которых всегда мечтал Жан. Он смотрел на него с благоговением.

   Дорога к двери имела вид длинной стеклянной галереи, разделенной колоннами. Жан почувствовал смущение от этого великолепия, особенно когда увидел двух рослых швейцаров, смотревших на него издали. Его бледное лицо вспыхнуло, и он внезапно почувствовал убожество своих нитяных перчаток, которые еще час назад выглядели, казалось ему, великолепно.

   Он поднялся по широким белым ступеням, с дрожью в коленях, и, не глядя на швейцаров, потянул за большой колокольчик. Раздался звонок, подобно пушечному выстрелу.

   Оба швейцара шагнули вперед и распахнули двухстворчатую дверь.

   Жан почувствовал сжатие в горле.

   - Мадам де Кланс дома? - пролепетал он пересохшими губами.

   Гигант нагло спросил, есть ли у него рекомендация. Жан вытащил письмо.

   - Вот рекомендация от мсье Теодора Шторна. Имя не произвело того эффекта, на который он рассчитывал. Швейцар посмотрел на адрес, а затем заявил:

   - Мадам де Кланс завтракает.

   - Я подожду! - выкрикнул Жан. - Передайте мадам, что я подожду.

   Швейцар улыбнулся и наклонил голову к своему товарищу, как бы спрашивая у него совета.

   - Пропусти его в маленькую приемную, - сказал тот по-немецки. - Пусть подождет, пока ты выяснишь, в чем дело.

   Жан побагровел от бешенства. Он уже и тогда достаточно знал по-немецки, чтобы понять последнюю фразу. "Пропустить" его в приемную! Вот еще!

   Он чувствовал гнев отчаяния, унижения. С каким удовольствием он ударил бы по этим бесстрастным, гладко выбритым физиономиям. Ударил бы так, чтобы навеки нарушить их величественное спокойствие.

   Его нервы были страшно напряжены. Вечером перед этим он выпил слишком много коньяку. Его руки дрожали, голова пылала, но была удивительно ясной. У него хватило самообладания, чтобы не реагировать на наглость швейцара. Он ничего не говорил, а только стоял, тараща глаза на вестибюль.

   - Может быть, вы войдете и подождете внутри? - сказал, наконец, швейцар.

   Жан шагнул по великолепному, выложенному мрамором полу и последовал за швейцаром в боковой проход к маленькой двери. Он забыл снять шляпу и поспешно сорвал ее, когда вспомнил об этом: он живо представил себе, как швейцар исподтишка смеется над ним.

   Когда он остался один в маленькой комнатке и дверь между ним и внешним миром закрылась, он почувствовал себя спокойнее; самоуверенность вернулась к нему. Он с интересом стал осматривать комнату.

   Она была небольшая, между книжными полками виднелись просветы зеленых стен. На полу лежал ковер с зеленым ворсом. Два больших стула были обиты старинной кожей и украшены рельефными гербами. Эти гербы уже выцвели и почти стерлись. В северном конце комнаты было окно, в котором Жан увидел сад и клумбы с алыми и пурпурными тюльпанами, горящими в солнечных лучах. В доме царила полная тишина. Эта тишина производила на Жана такое впечатление, как будто в доме ничего не происходит. Он никогда не бывал в домах, где плотные стены позволяют изолироваться от хлопанья дверей, звуков чужих разговоров, от стука и звона кухонной посуды. Вульгарные, маленькие шумы обыденной жизни отсутствовали в этом большом доме с садом, где качались цветы.

   У Жана не было часов, так что он не мог определить, как долго он ждал. Один раз ему показалось, что он слышит голоса, но никто не вошел. Он сидел, крепко сжимая в руках письмо. На коленях у него лежала скрипка. Она выглядела неуклюже и странно. Он вздыхал, ругался и нервничал. Хоть бы скорее пришла эта женщина: может же она подумать, что есть люди на свете, кроме нее.

   От волнения у него выступили слезы. Он выругался по этому поводу. Он взглянул на цветы в саду, и у него явилось пламенное желание, чтобы все его прошлое - его игра на скрипке, встреча с Теодором, приход сюда - рассеялось, как сон.

   - Боже мой, Боже мой! - восклицал он безнадежно. Подняв руку, он ощутил сквозь тонкую перчатку влажность своих глаз.

   Дверь отворилась, и в комнату вошла Ванда де Кланс. С первого взгляда на нее Жан почувствовал большое облегчение. Он ожидал ледяного величия и суровой, гордой холодности. Вместо этого он увидел очень маленькую женщину, нарядно одетую, с крашеными волосами и очень блестящими зелеными глазами. У нее был вздернутый нос, и вообще, если не считать легкого оттенка демонизма во взгляде, она была очень обыкновенной. Как истинный француз Жан восхитился ее прекрасной фигурой, нарядным платьем и крашеными волосами. Ванда с любопытством посмотрела на него. "Какое забавное существо", - подумала она.

   - Мой слуга сказал мне, что у вас есть для меня известие от Теодора Шторна? - сказала она громко.

   - Да, письмо, - забормотал Жан.

   Он подал записку и в этот момент сразу почувствовал убожество своих перчаток.

   Пока Ванда читала письмо, он, поспешно сорвав перчатки, следил за ее лицом. Что она скажет? Что она сделает? Она взглянула на него, встретила его взволнованный взгляд и улыбнулась.

   Жан испустил глубокий вздох и бессвязно заговорил:

   - Я долго ждал, я измучился ожиданием. Ждать здесь, в этой комнате, настоящая пытка! Одни только эти цветы... эти цветы...

   Он остановился, протянув руки. Его напряженное лицо выражало страшное беспокойство, страх и надежду. Ванда взглянула на него с состраданием.

   - Итак, господин Виктуар, - сказала она по-французски, - вы мне сыграете?

   Жан дрожащими руками открыл футляр скрипки. От нее не ускользнули его длинные белые пальцы.

   "Пальцы и прическа у него как полагается", - решила она про себя.

   Она была несколько смущена настойчивостью просьбы Тео. Ей предстоял очень хлопотливый сезон. Положение Рудольфа обязывало ее к большим приемам, и ей вовсе было не так легко, как воображал Тео, вывести в люди нового скрипача.

   - Эта комната слишком мала, - решительно заявила она. - Вам лучше будет играть в одной из гостиных.

   Жан следом за ней поднялся по лестнице и вошел в просторную комнату.

   Она села на белый с золотом диван и указала ему рукой место, где встать.

   - Немного дальше, вон там, у окна, - заявила она. - Скажите, может быть, вам нужен аккомпаниатор, мсье... мсье Виктуар?

   - Нет, я буду смотреть на вас, - прямолинейно ответил Жан.

   Ванда снова улыбнулась. В своем письме Тео не сообщал никаких подробностей о Жане; поэтому у нее не было ни малейшего представления о том, кто такой и откуда явился этот рыжеволосый молодой человек с явно музыкальной внешностью. Она только поняла, что Тео берет на себя материальную сторону дела, а она должна только организовать концерт.

   Жан взмахнул смычком, затем вдруг остановился и опустил руку. Со своей удивительной интуицией, той интуицией, какой обладает всякий самолюбивый и чуткий человек, он разгадал ее мысли.

   - Мсье Шторн прожил у меня пять, почти шесть недель, - сказал он отрывисто. - Он сломал себе ногу. Ему...

   - Что такое? - вскричала Ванда. - Что вы говорите, мсье Шторн был болен? Где? Когда?

   - У меня, - сказал Жан, как будто эти два слова давали исчерпывающие объяснения. Затем он продолжал: - Я нашел его однажды утром. Он, очевидно, отправился на прогулку и, упав с какой-то скалы, сломал себе ногу. Доктор Мейерберг его пользовал, и сегодня утром мсье Шторн уехал. Он поправился. Нога совсем зажила. Мы с ним друзья, и так как он познакомился с моей игрой, он дал мне письмо к вам.

   Он закрыл глаза, поднял скрипку и слегка коснулся смычком струн. Затем он открыл глаза, тревожно взглянул на Ванду и заиграл совсем банальную вещь - "Экстаз" Томэ. Но в эту вещь он вложил новое содержание, которое заставило ноты трепетать, говорить и страдать по-новому.

   Его волосы пылали, его тонкие белые пальцы дрожали, он играл чудесно, неистово и безрассудно, одну вещь за другой - пламенного Сарасате, Рубинштейна - влюбленного, болезненного, скорбного и страстного, Каминаде - поток смеха и волны огня, Сен-Санса - изысканного, ясного и звенящего. Он играл, как будто владея своей музыкой: он был бесчувствен для внешнего мира.

   Ванда сидела изумленная, полная восторга и глубоко растроганная. Музыка всегда на нее сильно действовала, а Жан с