Уэдсли Оливия - Вихрь

   Потолок огромной комнаты разделялся на восемь дугообразных сводов, окруженных широкой полосой матового золота. Вверху, в центре средней арки, были изображены звезды. Человек, которому принадлежал этот звездный золотой потолок, глядел на них со своей постели, не отводя суровых воспаленных глаз. На дворе падал мелкий снег; человек мог видеть через большие окна длинные полосы тусклого серого неба, прорезанные там и сям высокими ветвями сосен.

   Жизнь этого человека уходила молчаливо и быстро, как падающий снег.

   Он хотел умереть в одиночестве; изредка, без шума, заглядывала какая-нибудь сиделка или священник; он их видел, хотя ничем этого не обнаруживал, и только слабая усмешка раздвигала его тонкие губы. Он понимал опасения его сиделок, что он может умереть в их отсутствие, и они будут отвечать перед докторами; но его воля была сильнее.

   Он опять вперил глаза в своды над своей головой; эти своды простояли пятьсот лет. Пять столетий! Его выдающиеся скулы покрылись тусклым румянцем. В его сознании, что все это пять веков принадлежало его роду, переходя от отца к сыну, была какая-то гордость. Его имя не прекратится: у него есть наследник, Карл-Фридрих.

   В комнате становилось темнее; снаружи слышалось завывание метели. Угрюмая темнота всегда была ему не по душе; он любил проводить жизнь в ярком освещении. Пусть бы заглянула одна из этих глупых сиделок или хоть священник. Фон Клеве уныло вздохнул. Затем взгляд его обратился к низкой двери, которая начала медленно раскрываться. Наконец она совсем раскрылась, и маленький мальчик вошел в комнату.

   - Зажги свет, - произнес фон Клеве глухим голосом.

   Ребенок серьезно посмотрел на него; он был одет в синее джерси и коротенькие фланелевые штанишки; между белыми штанишками и такими же чулочками виднелась полоска загорелой кожи.

   Он прошел через всю комнату, подошел к электрической кнопке и стал на цыпочки. Но дотронуться не удалось.

   Он обернулся к кровати.

   - Слишком высоко, - заявил он важно и как бы с упреком.

   Еще раз попытался, ставши на самый кончик тупых носков. Опять неудача, сопровождаемая тяжелым вздохом. Он попробовал в третий раз. Крик! Комната осветилась.

   - Подойди сюда, - раздался голос с кровати. Карл-Фридрих подошел; он чуточку испугался, но знал, что маленькие дети должны слушаться.

   - Дай мне руку, - сурово произнес фон Клеве. Карл-Фридрих вложил свою теплую маленькую ручку в ледяную белую руку, лежавшую на одеяле.

   - Я... я... я сейчас вытру о штанишки, - робко сказал мальчик, - на лестнице я нечаянно упал на Джемса, а его лапы были грязные.

   - Кто это Джемс?

   - Это новая собака; у нее нос такой мокрый, такой мокрый, и...

   - Успокойся.

   Воспаленные черные глаза пристально смотрели в широко раскрытые серые глаза ребенка. Карл-Фридрих выдержал этот взгляд, хотя ему было немножко не по себе.

   Фон Клеве обратился к нему со слабой улыбкой:

   - Ты боишься меня?

   Карл-Фридрих молча кивнул головой. В его глазах стояли две крупных слезы.

   - Да, - сказал он.

   - Как ты попал ко мне?

   Одна слезинка упала горячей каплей на холодную белую руку.

   - Я хотел посмотреть потолок, - объяснил он жалобным голосом. - Звезды и разводы. Я не знал, что вы здесь.

   - Это хорошо, что ты зашел. Карл-Фридрих еще гуще покраснел.

   Я только чуточку приоткрыл дверь... - робко начал он.

   - Слушай, - прервал его фон Клеве, - у меня осталось мало времени, а я должен сказать тебе одну вещь. Ты знаешь, что значит обещать?

   - Да.

   - Что это значит?

   - Держать слово.

   - Крепко держать данное слово.

   - Крепко держать его, папа.

   Фон Клеве внезапно с силой сжал маленькую ручку.

   - Этот потолок со звездами и разводами скоро будет твоим. Твоим, понимаешь? Я отдаю все это тебе, а взамен ты мне дашь обещание. Повторяй за мной: "Клянусь не отступать от своей веры". Повтори это слово в слово.

   - Клянусь не отступать от своей веры... Тонкий голосок звучал решительно. Фон Клеве привлек мальчика к себе. Его собственный голос слабел, и дыхание прерывалось.

   - Еще запомни один мой совет, - произнес он полушепотом. - Женись рано, не так, как я.

   Он рассмеялся горьким смехом. Маленький Карл-Фридрих даже всхлипнул от страха. Полными слез глазами он уставился в мерцающие на потолке золотые звезды.

   - Теперь... - пролепетал он, - можно мне уйти?

   Фон Клеве не слышал его. Он выпустил руку ребенка; его острые глаза как будто затуманились и остекленели. В дверях показалась голова в белом чепце. При виде Карла-Фридриха сиделка быстро вошла в комнату.

   Она подбежала к кровати, нагнулась к больному, затем бросилась к столу за каким-то лекарством. Карлу-Фридриху показалось, что комната в один миг наполнилась народом. Вошли другие женщины в синих платьях с белыми передниками, вошел священник, за ним мальчик в красном одеянии со шнурками; воздух наполнился тяжелым сладким ароматом. Забившись в угол, Карл-Фридрих смотрел на все происходящее вокруг него. Маленькая незаметная фигурка, будущий владелец замка со всеми его чудесами и богатствами...

   Он уже собирался ускользнуть, когда вошла его мать. Он увидел ее ищущий взгляд, которым она провела по комнате. Он хорошо знал этот взгляд, всегда искавший его.

   - Мама! - прошептал он радостно.

   Он ухватился за ее подол, когда она проходила мимо. В одно мгновение ее руки обхватили его, и нежное лицо прижалось к его маленькой твердой головке.

   - Детка, что ты здесь делал?

   - Разговаривал с папой.

   Он тяжело вздохнул. Теперь, когда возбуждение упало, прошла разговорчивость, но вместе с тем и всякая натянутость. Он снова стал четырехлетним ребенком.

   - Милый, я всюду искала тебя.

   Он сразу стал ей рассказывать историю с Джемсом. Вдруг раздался голос фон Клеве, прервавший тишину в комнате:

   - Ирэн!

   Она подошла к кровати.

   С другой стороны кровати, несколько поодаль, стоял священник с распятием в руках; его лицо наполовину было скрыто тенью. Позади его красным и белым пятнами выделялись церковные прислужники. У подножия кровати столпились сиделки.

   Ирэн стояла одна с Карлом-Фридрихом, который крепко держал ее за руку.

   - Отошлите всех, - сказал фон Клеве. - Вы слышали, отошлите их!

   Священник удалился; за ним, не скрывая своего неодобрения, последовали сиделки. Ирэн с мальчиком и ее муж остались одни.

   - Вы должны быть довольны; теперь вы получите возможность выйти замуж за того, кого любите!

   Краска покрыла лицо Ирэн.

   - Карл, - сказала она мягко, - зачем вы мучите себя и меня? Вы хорошо знаете, что такого человека нет.

   Он попробовал засмеяться, но у него было слишком сухо в горле.

   - Вы были безупречной женой, чистой и холодной как лед, - произнес он насмешливо. - Ваш духовник и ваши друзья превозносят вас: чего еще остается желать женщине?

   Его голос ослабел, он тотчас опять оживился.

   - Имейте в виду только следующее: если вы вторично выйдете замуж, вы потеряете половину того, что вам отказано, и Карл-Фридрих на десять лет раньше вступит в наследство.

   Ирэн наклонилась, мягко высвободила свою руку, которую держал Карл-Фридрих, и вывела его из комнаты, велев идти к няне. Он послушно пошел и вскоре исчез за поворотом лестницы.

   - Отослали сына, чтобы мои слова не осквернили его слух? - с трудом произнес фон Клеве.

   Ирэн внезапно опустилась на колени возле кровати.

   - Карл, - сказала она голосом полным сострадания, - неужели и теперь, когда ваш конец близок, вы не можете быть добрым со мной? Я так старалась быть вам хорошей женой, во всем вам подчинялась. Моя ли вина, если вы не обращали на меня внимания, не заставили меня полюбить себя?

   Фон Клеве сделал слабое движение.

   - Конечно, во всем виноват я один, - сказал он, с трудом шевеля сухими губами. - Женщина все может простить мужчине, кроме равнодушия! В восемнадцать лет, Ирэн, когда вы выходили замуж за меня, вы были, простите меня, слегка скучноваты. Но вы очень подходили к положению, которое должны были занять! Разумеется, я должен был притвориться влюбленным в вас, теперь это для меня ясно. Но тогда меня сбила с толку Найла Явонска. Впрочем, к чему вспоминать?

   Он замолчал, затем продолжал с усилием:

   - Такое оскорбление переносится с трудом.

   - Карл! - воскликнула Ирэн.

   Он посмотрел на нее хмуро и недоверчиво.

   - Перед вами открыта вся жизнь, вас ждет любовь, а я лежу здесь, и вы, вы...

   Его глаза закрылись. Она вскочила и крикнула сиделку.

   Фон Клеве опять раскрыл глаза; они остановились на священнике, молившемся у его изголовья.

   - Все кончено, - прибавил он. - Что ж, я честно сыграл свою роль.

   Его руки зашевелились, точно ища что-то. Ирэн взяла их в свои. Потухающий взор фон Клеве остановился на ней:

   - Удивительно, как надежда на свободу делает женщин кроткими, - пробормотал он.

   Она упала на колени у его постели, обхватив голову руками.

   - Я отправляюсь в далекую страну, - произнес он. Его голос повышался и падал вместе с колеблющимся дыханием.

   На дворе большие часы мягким и густым звоном начали бить шесть часов.

   Фон Клеве это показалось звоном церковного колокола. Он с трудом произносил слова, но они были еще слышны.

   - Я опоздал, - сказал он, и едва заметная улыбка скользнула по его лицу. - Они уже возвещают о моей смерти, а я еще не умер. Надо поторопиться.

   Когда прозвучал последний серебристый удар, он лежал мертвый.

   Положение вдовы всегда притягивает общественное любопытство. Начать с того, что ее прошлое открыто для обсуждения, вызывая к себе не меньше внимания, чем ее проблематическое будущее, само собою разумеется, до оглашения завещания. Если у нее есть дети, это будущее еще больше затемняется и осложняется, и открывает новое поприще для дружеских соображений и догадок.

   У фон Клеве было много родственников как в самой Вене, так и в ее окрестностях, не говоря уже об отверженной английской протестантской ветви рода, которую маленький Карл-Фридрих обездолил в смысле наследства; и каждый кузен или дядя находил нужным проявить свою заботливость о новом наследнике.

  

   Мадам де Кланс наконец устроила общее совещание, пригласив к себе всех родственников на чай в память ее покойного дяди; выражение "в память покойного" не было употреблено, но, как она сама тонко заметила, подняв вверх брови: "Карл при жизни так часто доставлял нам материал для разговоров о нем, что найдется, что сказать о нем и после смерти".

   Все родственники собрались к чаю в ее гостиной.

   - Клянусь честью, - проговорил Рудольф де Кланс, грея свои ноги перед большим камином, - все эти фамильные чувства и связи существуют только для того, чтобы наградить человека сильнейшим припадком ревматизма. Этот холодный ветер пробрал меня насквозь.

   - Вам следовало бы устремить мысли на более высокие предметы, - сказал с усмешкой Нико фон Клеве.

   Он имел очень стройный вид в своем мундире и, видимо, с удовольствием сознавал это.

   - Или на более низменные, - сострила Ванда, которая не в силах была сдержать своей веселости.

   Все сразу поднялись, когда дворецкий возгласил:

   - Его превосходительство профессор фон Клеве. Габриэль фон Клеве медленно вошел в комнату.

   У него одна нога была повреждена, и он шел, прихрамывая и опираясь на толстую палку.

   Один за другим все подошли, почтительно его приветствуя. Ковыляя, он добрался до камина и уселся, обернувшись к остальным лицом. Его тонкие подвижные губы улыбались, но глаза его всматривались внимательно и тревожно. Он был очень худ и слаб, и, если бы не разлитое в его лице спокойное достоинство, он имел бы вид маленького незначительного человека. Худой рукой он закрыл лицо от каминного огня и произнес своим гармоничным голосом:

   - Вы собрались здесь по поводу кончины вашего родственника Карла-Фридриха? Не правда ли?

   Мужчины имели тупо-самоуверенный вид; женщины, за исключением Ванды де Кланс, относились ко всему полуиронически.

   Ванда приблизилась к профессору и подала ему чаю, положив сахар пальцами.

   - Дядя Габриэль, не сердитесь на нас за наше легкомыслие. Дядя Карл не был схимником, не так ли? Поэтому я прошу у вас капельку снисходительности к нам.

   Тонкие выразительные губы старого ученого слегка шевельнулись, он посмотрел на Ванду.

   - Я об этом самом хотел просить вас, - вежливо заявил он.

   Нико подставил ему низенькую табуретку для хромой ноги; Рудольф, невзирая на свои великолепные ботинки, принес ему торт и пирожки; Мария-Иосиф, Альбрехт, Лиана, граф Бекман - все старались оказать ему внимание.

   Бекман, с раскрасневшимся от огня лицом, излучая всем своим толстым телом жизнерадостность, прервал, наконец, общее молчание.

   Смеясь и расправляя широкие плечи, плотно обтянутые мундиром, он обратился к профессору:

   - Ну, дядя Габриэль, просветите нас: что мы должны теперь делать?

   Старик кинул на него быстрый взгляд.

   - Вы заслужили ваше производство в адъютанты, Ганс, - сказал он. - Ваша тактика была бы очень уместна на поле сражения. Я тут сижу и не знаю, как приступить к делу, а вы сразу открыли, что мне нужно действительно поговорить с вами.

   Он на мгновение сделал паузу; затем продолжал тем же приятным, слегка усталым голосом:

   - Боюсь, что вчера в замке я прослушал, что Ванда устраивает сегодня собрание.

   Он обвел глазами маленький кружок, внимательно всматриваясь в каждого своими добрыми темными глазами.

   - Карл-Фридрих был главой нашего дома, - начал он медленно. - Он занял это положение, как вы знаете, еще в очень молодые годы. Молодой человек в его положении, с огромными средствами, ни от кого не зависящий, подвергается многим искушениям, которых не знает большинство людей. Теперь, когда он умер, начнутся неизбежно толки о его жизни, - как бывает со всяким человеком, стоявшим на виду и привлекавшим к себе внимание общества.

   Он опять окинул взглядом своих родственников.

   - Кто из вас, - проговорил он внушительно, - был с ним близок?

   Ганс повернулся к камину и приятно оскалил свои белые ровные зубы. Как любитель спорта на открытом воздухе, он находил эту полуотеческую беседу несколько скучной. Но он переносил ее без возмущения: человек не должен уклоняться от семейных обязанностей.

   - Я встречался с ним чаще других, если вы только это подразумевали. Вы ведь знаете, настоящей, сердечной близости у него ни с кем, даже с вами, не было.

   Он почти насмешливо поглядел в лицо своему собеседнику. Старый ученый слегка покраснел; словно протестуя, он поднял глаза на цветущее, благодушное лицо Ганса, но быстро овладел собой.

   - Я часто виделся с Ирэн, - спокойно ответил он, - когда был жив Карл-Фридрих. Нелегко видеть страдания человека, которого любишь, и сознавать свое бессилие помочь ему.

   Он сделал паузу, поглаживая лацкан своего старенького сюртука.

   - Я убежден, - прибавил он своим ровным голосом, - что каждый из вас кое-что перенес от Карла-Фридриха. Долгое пользование властью естественно вырождается в деспотизм. Ваш мирок, я думаю, будет судить о вашем родственнике; газеты расскажут летопись его жизни. Эта жизнь (он взглянул на свои тонкие пальцы) была в своем роде замечательной. Друзья мои, не предоставить ли нам все это собственному течению? Ванда закурила папироску.

   - Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать, хотя очень хочу проникнуть в вашу мысль. Хотите ли вы от нас, чтобы мы навсегда предали забвению прошлое дяди Карла? Но, дорогой, вы знаете лучше кого бы то ни было, что этого нельзя требовать от самой почтительной семьи...

   - Я хотел бы выпить чашку чая, - мягко прервал ее старик. - Могу я попросить?

   - Что теперь будет делать Ирэн? - неожиданно спросила Лиана.

   Профессор положил себе на тарелочку намазанную тартинку.

   - Я надеюсь, - промолвил он, - она будет жить и будет счастлива. Она, во всяком случае, этого заслуживает.

   - Да, до сих пор ей жилось не сладко, - заметил Ганс.

   Старый ученый с трудом поднялся, опираясь на руку Ганса, и направился к выходу. Он дружески похлопал по его расшитому золотом рукаву, прежде чем с ним окончательно проститься. Ванда и Рудольф проводили его до кареты.

   Ганс опять растянулся и вынул сигару из ящика:

   - В конце концов, что же, собственно, сказал старик?

   Ванда вернулась быстрыми шагами и протянула к огню свои красивые руки. Снежинки сверкали у нее в волосах.

   Лиана засунула руки в большую муфту и, сидя на софе, наклонилась вперед; в свете электрической лампы отчетливо выступил ее тонкий неправильный профиль.

   - Мне неясно, что будет делать Ирэн, - продолжала она. - Подумайте только, у нее будет огромный доход. Я полагаю, все ей достанется?

   - Вероятно, она построит церковь или что-нибудь в этом роде, - произнес Ганс с глубокомысленным видом. - Я ее считаю способной на такую штуку - в память Карла.

   Лиана засмеялась:

   - Мой дорогой, я ее считаю скорее способной срыть замок, чтобы забыть о нем. Карл вовсе не был таким примерным супругом, чтобы хранить его память в ковчежце, как мощи святых. И Ирэн не больше привержена к церкви, чем все мы. В ней, может быть, больше кротости, чем в любом из нас, но все человеческое ей отнюдь не чуждо. Понятно, что последние годы, живя в этом мрачном замке с Карлом, медленно умиравшим в параличе, ее единственным развлечением была служба в капелле. Но теперь...

   - Сколько ей сейчас лет?

   - Я вместе с ней кончила школу, - ответила Ванда, - семь-восемь лет тому назад; ей должно быть теперь лет двадцать пять или вроде того.

   - Значит, лучшие свои годы, когда мы молоды, полны жизни и жизнь нас влечет, она была связана с умирающим мужем, который женился на ней уже стариком.

   - Если бы родители были живы, - сказала Ванда, - никогда бы этого не случилось. Виноват во всем ее брат. Он хотел только беспечно развлекаться и не пожелал обременять себя заботой об Ирэн.

   - Помню, я был очень огорчен за нее в день ее свадьбы, - промолвил Ганс с чувством. - Могу поклясться, что она имела вид двенадцатилетней девочки. Карл-Фридрих был полупьян и в одном из своих знаменитых настроений, когда, кажется, он сдирал с вас кожу, здороваясь с вами.

   - Во всяком случае, Ирэн сносила все это терпеливо, - промолвила Ванда. - Я ни разу не слышала, чтобы она жаловалась. Никогда на вечерах, где она появлялась, у нее не было подавленного вида. Разумеется, Ирэн всегда была на высоте своего положения, - заключила Ванда, - и разумеется, я хочу сказать, я надеюсь, она вторично выйдет замуж.

   - Сколько лет теперь маленькому Карлу? - спросил Рудольф.

   - Ему, должно быть, четвертый год, - сказал Ганс. - Он родился, если припомните, после удара с Карлом-Фридрихом, а это случилось через год после его женитьбы. Мальчику теперь года три или четыре. Ирэн страстно его любит, не правда ли?

   - Безумно. Я никогда не видал подобной привязанности, - ответил Рудольф. - Он славный мальчик, притом крепыш. Скверная штука была бы, если бы его не было, и наследство перешло бы к другой ветви.

   Лиана подошла к Гансу и взяла его под руку:

   - Мой друг, не забудь, что мы идем на спектакль.

   - Я знаю, - сказал он с тяжелым вздохом и стал со всеми прощаться.

   У дверей Лиана обернулась:

   - Выходить с Гансом все равно, что таскать с собой стриженого пуделя: вид у него приятный, но иметь его возле себя - мало удовольствия.

   Перед гробом, установленным в парадной зале, прошло множество народа, чтобы отдать покойнику последнюю дань уважения.

   Лежа на возвышении в гробу, со шпагой в ногах и с четками в неподвижных руках, Карл-Фридрих фон Клеве как будто смотрел своими незрячими глазами на поклонение, воздаваемое ему живыми. На лице его застыла горькая, саркастическая улыбка; тихое пламя высоких свечей озаряло его сжатый рот и глубоко врезавшиеся морщины. Женщины, которых он прославил своим ухаживаньем, подходили и на мгновение склоняли колени у его гроба. Знаменитая Дезире де Клон бросила фиалки на ступеньки. Она горько плакала настоящими слезами, смывшими ее старательно наведенную красоту: плохой муж иногда бывает превосходным любовником.

   У Карла-Фридриха было, по крайней мере, одно достоинство - щедрость.

   Ирэн спустилась последняя в залу. Было поздно, и в зале было очень холодно, но, когда Ирэн вошла, то густой и теплый запах цветов так подействовал на нее, что ей сделалось дурно. Этот запах хлынул на нее широкой волной, словно оглушив ее.

   Она медленно двигалась по каменным плитам.

   Она пришла сюда прямо из своей комнаты, накинув белый шарф на свое черное платье.

   В ногах гроба дежурили двое старых слуг. Они молча удалились, когда подошла их госпожа.

   Она долго смотрела на своего мужа, на этого человека, который удушил ее жизнь, придавил ее волю и вместо любви обрек ее на унижение и грязные, вынужденные ласки. Ее серые глаза были печально устремлены на это мертвое, холодное лицо с закрытыми веками.

   Это тянулось долгие годы, все годы ее юности.

   В ее воображении ожило все прошлое, и она вспомнила день своей свадьбы. Она увидела перед собою внутренность собора, тускло освещенную, таинственную, пропитанную вековым запахом ладана, увитую гирляндами бледных цветов. Вокруг нее мягко рокотал орган. Быть выданной замуж в восемнадцать лет! Идти жертвой под венец в лучшие годы юности!

   Ее охватила сильная дрожь, потрясшая ее с головы до ног. Она коснулась руками мягкого бархата покрова. Слава Богу, она не в церкви, она здесь, она свободна!

   Только теперь она почувствовала происшедшую перемену. Все эти дни, пока он умирал, прошли в таких хлопотливых заботах, она была так утомлена физически и морально, что не имела возможности обдумать свое положение. Только теперь перед ней открылась подлинная действительность.

   Легкий румянец окрасил ее щеки; с подавленным криком она опустилась на колени. Ее уста шептали прерывистые слова, в которых сливались нежная благодарность, и надежда, и мольба.

   Когда она, наконец, поднялась, ее глаза сияли.

   Она посмотрела на Карла-Фридриха, затем так тихо, что слова прозвучали подобно слабому шепоту, она произнесла:

   - Я прощаю вас.

  

   Вернувшись к себе в комнату, она долго стояла неподвижно. Комната ей показалась какой-то другою, каким-то новым местом. Она быстро подошла к окну и растворила его настежь. Холодный, мертвенный снег, как саван, покрывал все вокруг. В вышине, распростершись над молчаливым миром, небо сверкало тысячами серебристых огней.

   Ирэн протянула руки к небу и к земле и затем, перед открытым окном, низко склонилась и зарыдала, точно сердце в ней разрывалось.

   Родственные чувства всегда разгораются ярким пламенем при известии, что один из близких сделался обладателем крупного состояния.

   Франц Феттерних, благодаря разорительной склонности к игре и франтовству вечно нуждавшийся в деньгах, теперь горячо возблагодарил небо, сделавшее Ирэн его сестрой.

   Одеваясь, он весело насвистывал. Утро было светлое, серебристо-лазурное, хотя очень холодное. С улицы, внизу, доносился звон колокольчиков проезжавших мимо саней, веселые крики кучеров и сотни других звуков, которые так радостно отдаются в морозном воздухе на снегу.

   Франц старательно завязывал свой черный шелковый галстук.

   До сегодняшнего утра он не допускал, чтобы даже чья-либо смерть повлияла на выбор его галстука, но сейчас он почувствовал, что будет очень мило и даже трогательно одеться во все черное и явиться с визитом к сестре.

   И точно, когда, наконец, он был готов, оказалось, что наряд его вполне подходил к предстоящему визиту: даже волосы его казались чернее, чем всегда, по милости его лакея, который нечаянно положил на щетку больше брильянтину, чем полагается.

   Наемная коляска, которую Франц держал, ожидала его у общего подъезда. Он уже давно отказался от особняка: это было одним из первых проявлений его самостоятельности после смерти родителей; вторым актом было выдать Ирэн за самого богатого человека из числа его знакомых. "Я о ней хорошо позаботился, - говорил он себе, убежденный в своей добродетели, пока пил кофе. - Очень хорошо. А теперь старик умер! Сестре везет! А все благодаря мне. Я помню, как мне пришлось силой навязать ей это замужество. Она должна бы вознаградить меня за мои заботы о ней, она теперь стоит добрый миллион - миллион, по крайней мере".

   Пока он ехал, закутанный в большую меховую шубу, он все время думал о счастье, выпавшем на долю Ирэн.

   Было как раз время ленча, когда он подъехал к замку.

   "Чертовски скучное место", - решил он, взглянув на высившийся замок. "Будь я на месте Ирэн, я бы немедленно продал его и разогнал бы всех этих трясущихся от старости лакеев", - подумал он, когда старый слуга, снимая с него шубу, нечаянно упустил ее из рук.

   Он обвел глазами парадную залу с ее полинявшими порванными знаменами и рядами старинных кольчуг, прислоненными к толстым каменным стенам.

   - Что за дыра! - пробормотал он.

   Ирэн встретила его в одной из внутренних комнат. Франц сделал большие глаза при виде ее кремового капота с темным мехом у шеи, на руках и на подоле. Она подошла к нему.

   - О, Франц, какой у тебя корректный вид! - сказала она, усмехнувшись.

   Он сердито посмотрел на нее:

   - Никто ведь не упрекает тебя за твой наряд.

   Она опять засмеялась.

   - Ну, не сердись, старина. Ведь мы долго не виделись. Не правда ли? Три месяца, по крайней мере. Пойдем завтракать.

   Когда они шли вместе по коридору, она повернулась к нему.

   - Дядя Карла, профессор фон Клеве, гостит сейчас у меня.

   Франц нахмурил брови.

   - Этот несносный старик! Честное слово, Ирэн, я нахожу...

   - Прошу тебя, - прервала она его, - не говорить о нем в таком тоне. Дядя Габриэль - мой друг.

   - Дядя Габриэль! - брезгливо произнес Франц. - Скрипучий моралист.

   Ирэн хотела заговорить, но, внезапно остановившись, засмеялась.

   - Ты очень забавен, Франц, - проговорила она, посмотрев на него через плечо.

   Он уставился на нее с недоумением; она показалась ему совсем новым человеком, которого он никогда не видел. В свои редкие посещения за последние годы он ни разу не слышал, чтобы она так смеялась.

   Они вошли в столовую. В большом кресле сидел старый профессор, а рядом, прижавшись к его коленям и доверчиво ухватившись за рукав, стоял Карл. Они оба были погружены в какую-то сказку Андерсена.

   Франц поздоровался со старым ученым и рассеянно протянул Карлу два пальца. Но мальчик и не почувствовал этого, потому что увидел, как старый Иоахим внес рыбное блюдо, которое он обожал. Он быстро вскарабкался на свой высокий стульчик, дал лакею завязать себе нагрудник и с жаром ухватился за свою ложку. Он был готов.

   Дядя Габриэль проковылял к стулу рядом с ним, опираясь на руку Ирэн. Франц украдкой взглянул на меню. При жизни фон Клеве здесь кормили прилично. Франц не надеялся, что стол будет на прежней высоте теперь, когда дом попал под управление женщины.

   Тем не менее завтрак оказался лучше, чем он ожидал; его хмурое критическое настроение несколько рассеялось. Ему даже стало казаться, что в Ирэн произошла перемена к лучшему; несомненно, она помолодела на несколько лет, выглядит почти как девушка, и вид у нее очень элегантный.

   "Хоть и не красавица, но все же недурна собой", - милостиво решил он. "Превосходный цвет лица и красивые зубы. Впрочем, это соединение серых глаз и черных волос никогда мне не нравилось".

   Он остановился, заметив, что профессор что-то говорит, обращаясь к нему.

   - Вам, кажется, принадлежит несколько домов на Хемницской улице, граф Феттерних?

   Франц утвердительно кивнул головой:

   - Да. Дрянное место, но все же дает кой-какой доход.

   - Именно об этом я и хотел поговорить с вами. Я должен вам сказать, и думаю, что не ошибаюсь, что в каждой комнате каждого дома на этой улице живут по меньшей мере две семьи. Я уверен, граф, что это происходит без вашего ведома. Но теперь, когда я об этом довел до вашего сведения, я не сомневаюсь, что вы дадите распоряжение вашему управляющему, чтобы он предоставил каждой семье приличное помещение. Франц усмехнулся:

   - Я боюсь, что вы довольно плохо осведомлены в таких делах. Я готов поручиться, что квартиры эти ничем не отличаются от всех других в этом бедном квартале и отлично удовлетворяют их нанимателей. Иначе, к чему им было там селиться?

   Тонкое лицо старого медика слегка покраснело.

   - Мне крайне неприятно, - промолвил он, - вас разочаровывать, но, говоря об этих квартирах, я говорил только о том, что видел своими глазами.

   - Не могу ли я что-нибудь для них сделать, дядя Габриэль? - быстро проговорила Ирэн.

   Он поднял свою тонкую морщинистую руку.

   - В этом нет надобности, дорогая. Вашему брату стоит только распорядиться, чтобы его управляющий предоставил каждой семье отдельное помещение за половину той платы, которую с них взимают теперь, и тогда жильцам не понадобится сдавать от себя углы. Эта мысль принадлежит не мне, я ее слышал от одного тряпичника, предлагавшего поместиться у себя другому бедняку.

   Он встал.

   - Быть может, я вас не скоро увижу опять, граф Феттерних, - учтиво произнес он, протягивая руку.

   Франц ворчливо что-то пробормотал.

   - До свиданья. Не поговорить ли мне с вашим управляющим? Я его довольно часто встречаю, и он мне кажется недурным человеком. Или вы сами поговорите с ним?

   - Я думаю, что сам справлюсь с этим делом, благодарю вас, - проговорил Франц с недовольным видом.

   Как только дверь затворилась за дядей Габриэлем, он вскочил и сердито воскликнул:

   - Что за несносный старый холостяк! Чего он суется не в свои дела! Мне и без того туго приходится, а тут еще этот старый дурак косится на мои доходы. Сам, наверное, обзавелся круглым капитальцем.

   Ирэн пожала плечами.

   - Дядя Габриэль отдает девять десятых своего дохода бедным, - сказала она. - Это всем известно.

   - Прекрасно, я ему не препятствую, - проворчал он. - Мне это безразлично.

   Он подошел к окну и стал смотреть на покрытый снегом парк. Маленький Карл вышел во двор со своими санками. Ирэн тоже подошла к окну.

   - Тепло ли он одет? - заботливо произнесла она.

   Франц засмеялся:

   - В меховой шубке, меховых сапожках и рукавичках! Если этого еще мало, то он должен быть совсем кисляй. Но он крепыш, я давно не видел такого крепкого мальчика. Кстати, Ирэн, в каком положении ты осталась?

   - В каком положении?

   Она посмотрела на него с недоумением.

   - Сколько тебе оставил муж?

   - О, все завещано ребенку, ты знаешь.

   - Неужели он тебе ничего не оставил, ни копейки?

   - О, нет, он был очень щедр ко мне. Мне завещана пожизненная рента в две тысячи.

   - Щедр! - Франц презрительно хмыкнул. - А сколько получил мальчишка?

   - Все, - сказала Ирэн. - Я теперь начинаю сознавать, какая трудная задача воспитать богатого наследника.

   - А твой щедрый супруг распорядился, чтобы твой доход уменьшился в случае твоего вторичного выхода замуж?

   - Я теряю половину ренты. Но не думаю, чтобы я захотела во второй раз выходить замуж. С меня... - Она остановилась, потом с горечью прибавила: - С меня довольно одного раза.

   Франц отошел от окна разочарованный. Вышло совсем не так, как он ожидал. Начать с того, что он пока ничего не выудил, а наоборот - еще старый дурак пытался выудить что-то у него. Затем он узнал, что Ирэн получила только две тысячи в год, и убедился, по тону ее последних слов, что, вместо благодарности к нему за то, что он устроил ее замужество, оно возбуждает в ней только глупые болезненные воспоминания.

   Он подошел к столу и налил себе стакан вина.

   - Однако, я думаю, - сказал он, - что немалая толика денег должна пройти через твои руки из расходов на мальчугана?

   Ирэн задумчиво подошла к одному из высоких венецианских стульев и села.

   - Конечно, я управляю всем, что принадлежит Карлу.

   - Тогда тебе не приходится думать о тех жалких двух тысячах, - сказал Франц со смехом.

   Ирэн посмотрела на него.

   - Я не понимаю тебя. Ведь я только опекунша Карла.

   - Ты не станешь же меня уверять, что на мальчугана может уйти весь доход?

   - О, Франц, милый, ты хочешь занять у меня денег? Сколько тебе надо?

   Он слегка покраснел, но чувство стыда не помешало ему слегка округлить сумму, которую он собирался попросить.

   После этого его отношение к Ирэн сделалось покровительственным, он остался к чаю и, наконец, удалился как раз в тот момент, когда дядя Габриэль появился в галерее.

   Габриэль фон Клеве жил вместе со своей сестрой и ее семьей в их особняке на Херренгассе.

   Ряд его комнат выходил в длинный коридор, отделенный от остального помещения дверью, обитой бязью.

   Его старый слуга, вывезенный из Италии, Амадео, нетерпеливо ждал, когда, наконец, его господин возвратится из замка. Амадео имел сообщить ему новость, важную новость.

   Как и его господин, он также был маленького роста, сутуловат и небрежно одет, но двигался с большой легкостью; крайняя некрасивость его лица искупалась необыкновенно добрыми и ласковыми глазами. Он вытащил свои серебряные часы, подарок профессора, и с тревогой посмотрел на них; потом бросился назад через обитую дверь и заглянул в комнату.

   Увидев там высокого молодого человека, который курил папиросу и читал газету, он быстро вернулся на свое место.

   Когда он услышал звук колес, он побежал к большому окну и выглянул наружу. При свете экипажных фонарей он увидел, как слуги помогали его господину подниматься по широкой мраморной лестнице.

   В одну секунду Амадео очутился за дверью и скатился вниз по лестнице; через пять минут дядя Габриэль фон Клеве вошел в коридор, опираясь на его руку.

   - Все ли у нас благополучно, Амадео? - спросил он.

   - Не беспокойтесь, все в порядке, даже очень хорошо. Пожалуйте сюда.

   Он отворил дверь и сказал: "Сюда!", указывая свободной рукой на молодого человека, который вскочил на ноги.

   - Мой дорогой, дорогой мальчик, - нежно проговорил старик, когда молодой человек поднялся ему навстречу. Мой дорогой Теодор, когда ты приехал?

   Молодой человек обхватил его руками и подвел к креслу.

   - Сегодня в полдень, - сказал он. - Как это хорошо, что мы опять увиделись.

   Амадео стоял, глядя на них с выражением кроткого блаженства; затем исчез, тихо затворив за собою дверь.

   - Знаешь, - сказал профессор, - у тебя вид... как бы это выразиться... совсем удовлетворенный, не правда ли?

   - Более чем удовлетворенный! Мы только что вернулись после того, как превосходно провели время. Мы совершили экспедицию на Гималаи - Фриц фон Тури, один очень милый молодой англичанин, по имени Треверс, и Курт. У нас была чудесная ружейная охота, и мы открыли новый горный проход, так что поработали недурно.

   Дядя Габриэль смотрел на высокую фигуру, стоящую перед ним, на прямую, ровную линию плеч и спины, на обветренное худощавое лицо и светлые глаза.

   Теодор Шторн был приемный сын любимой сестры Габриэля фон Клеве, его родная мать умерла через год после смерти его отца, и Тония фон Клеве сразу же усыновила