Уаймен Стенли Джон - Красная кокарда

- вдруг прервала она себя и, приподнявшись, схватилась за голову. - Скорее позовите ко мне доктора и Виктора.

   Дениза бросилась к кровати. Я оставался на месте, пока врач не дотронулся до моего плеча.

   - Уходите, - шепнул он мне. - Оставьте ее женщинам. Скоро будет конец.

   Маркиза умерла утром, так и не узнав о том, что толпа все еще бушевала на улицах Нима вокруг непогребенного тела ее старшего сына, умерла, не приходя в сознание.

   Я вошел взглянуть на нее: она почти не изменилась. Мне было больно, когда я наклонился поцеловать бессильную теперь руку.

   Теперь я считаю ее счастливой. Скольким ее друзьям, скольким людям, посещавшим ее салон в Сент-Алэ и Кагоре, пришлось перенести двадцать лет изгнания и нищеты! Она была одарена энергией и гордостью - редкое сочетание в нашем сословии! - и вела большую игру. Она поставила на карту все, и все проиграла. Но, все-таки, это было лучше, чем попасть в тюрьму или на гильотину, или, состарившись и одряхлев на чужбине, вернуться в отечество, которое давно забыло о тебе.

   Беспорядки в Ниме продолжались три дня. В последний день ко мне пришел Бютон и сказал, что нам надо уехать безотлагательно, не дожидаясь худшего, иначе он и умеренная партия, спасшая нам жизнь, не возьмет на себя никакой ответственности.

   Луи стоял за то, чтоб уехать в Моннелье, а оттуда - к эмигрантам, в Турин. Желая более всего доставить женщин в безопасное место, я согласился с ним.

   Тем, что я не сделал этого шага, в котором потом пришлось бы жестоко раскаиваться, я обязан Бютону. Он прямо спросил меня, куда я думаю ехать, и когда я назвал Турин, он отшатнулся от меня в ужасе.

   - Боже вас сохрани! - воскликнул он. - Многие туда поедут, но немногие вернутся оттуда.

   - Глупости! - горячо возразил я. - Предсказываю вам, что не далее, как через год, вы будете на коленях умолять нас, чтобы мы вернулись.

   - Это почему?

   - Потому, что вы будете не в состоянии поддерживать порядок.

   - Это вовсе не так трудно, - холодно сказал он.

   - Посмотрите, в какое положение пришли дела.

   - Это пройдет.

   - Кто же возьмет на себя управление?

   - Тот, кто окажется наиболее пригодным для этого, - без обиняков отвечал он. - Неужели после всего случившегося вы все еще думаете, господин виконт, что человеку для того, чтобы он мог законодательствовать, непременно нужен титул? Неужели вы думаете, что пшеница перестанет расти, а куры не будут нести яйца, если на них не будет падать тень какого-нибудь владыки? Неужели вы думаете, что для того, чтобы сражаться, человеку нужен напудренный парик?

   - Я думаю, - отвечал я, - что когда за руль берется рулевой, не знающий моря, надо уходить с корабля.

   - Но рулевой научится. А чтобы облегчить корабль, можно позволить и уйти тем, у кого на борту нет никакого дела. Заметьте себе, сударь, заметьте, - продолжал он другим тоном, - три дня в Ниме убили триста человек.

   - А вы еще говорите: "Оставайтесь!"...

   - Да, теперь нас связывает кровь, - грустно отвечал он. - То что произошло, трудно забыть. Если вы поедете за границу, то там и оставайтесь. Впрочем, - продолжал он, краснея от волнения, - не ездите туда, не ездите, а поезжайте-ка лучше в свой замок и живите там с миром: будьте уверены - никто вас не обидит.

   Совет был умен, и после некоторого колебания я решился не только последовать ему, но и преподать его другим. Но Луи не захотел менять своих планов: с того момента, как он чудом избежал смерти, он положительно боялся оставаться в этой стране.

   Однако, он не возражал, когда я попросил у него руки Денизы, и через двадцать четыре часа после смерти матери она стала моей женой. Обряд бракосочетания был совершен отцом Бенедиктом в доме с закрытыми ставнями возле монастыря капуцинов. В тот же день была и свадьба Луи с мадам Катино, согласившейся разделить с мужем изгнание. Нет надобности говорить, что обе свадьбы были невеселы: не было ни свадебного колокольного звона, ни подвенечных платьев. Все были холодны и безучастны. Но за холодным туманным рассветом идет иногда горячий яркий день. Три года мы претерпевали всяческие лишения, подвергались различным опасностям, разделяя участь всех французов, живших в это тяжелое время, но ни разу мне не пришлось раскаяться в том, что было сделано мною в Ниме. Когда же настали лучшие дни, и возникла новая Франция, моя жена нашла средство примирить нас обоих с далеким прошлым.

   Остается сказать несколько слов о человеке, благодаря которому я получил такую жену. Фроман из Нима остался в живых, но я уже никогда не видал его. Я говорил уж, что на третий день беспорядков против его дома были выдвинуты пушки. Дом был взят приступом, а все бывшие в нем преданы мечу, за исключением одного человека, которому удалось спастись. То и был Фроман - самый неукротимый, самый способный предводитель, какого только имели французские роялисты. Он без особых трудностей добрался до границы, до Турина, где и был с почетом принят теми, чья помощь, окажи они ее вовремя, спасла бы все его дело.

   Но тот, кто проигрывает, должен быть готов к попрекам. К Фроману стали относиться все прохладнее, а он обижался и с годами стал жаловаться все громче и громче. Однажды я хотел было разыскать его и помочь, но он ударился в какую-то авантюру на африканском берегу, да и сам я был в таких обстоятельствах, что не много мог сделать для него, если бы даже и нашел.

   Вскоре за тем он, кажется, умер, хотя точных сведений об этом мне не удалось получить. Но жив ли он или мертв, я продолжаю хранить к нему чувство благодарности и уважения.