Салиас Евгений Андреевич - Ширь и мах

  

  

   Евгений Салиас. Сочинения в двух томах. Том первый

   Историческая проза

   М., "Художественная литература" 1991

   Вступительная статья, составление и комментарии Ю. Беляева

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Широко, гулко, размашисто, будто потоком - идет вельможная жизнь екатерининского царедворца.

   Таврический дворец шумит, гудит, стучит.

   У князя Потемкина прием.

   Полдень... Под прямыми лучами майского солнца дворец ослепительно сверкает своей белизной. Весь двор заставлен десятками всяких экипажей и верховых коней. В чаще сада, на всех дорожках, мелькают яркоцветные платья и мундиры. Во всех залах и горницах огромных палат "великолепного князя Тавриды" плотная толпа кишит как обеспокоенный муравейник и снует, путается всякий люд, от сановника в регалиях до скорохода в позументах... А среди этой толпы кое-где мелькнет, отличаясь от других, статный кавалергард в серебристых латах, арап длинный и черномазый в пунцовом кафтане; киргизенок с кошачьей мордочкой, в пестром халате и с бубунчиками на ермолке; пленный нахлебник-турок в красной феске, шальварах и туфлях; карлы и карлицы в аршин ростом с зеленовато-злыми или страшно морщинистыми лицами. А между всеми один, сам себе хозяин, никому не раб и не льстец,- ходит, важно переваливаясь, генеральской походкой громадный белый сенбернар.

   На парадной лестнице и в швейцарской стоят десятки камер-лакеев и фурьеров, гайдуки, берейторы, казачки-скороходы... Мимо них проходят, прибывая и уезжая, сановники и вельможи с ливрейными лакеями и гвардейские штаб-офицеры с денщиками, гонцы и курьеры из дворца.

   И все это блестит, сияет, искрится точно алмазами.

   Будто ярко-золотая волна морская бьется о стены Таврического дворца, то напирая с улиц под колоннаду подъезда, то вновь отливая обратно с двора...

   Высокие щегольские кареты, новомодные берлины и коляски, старые громоздкие рыдваны, экипажи всех видов и колеров, голубые, палевые, фиолетовые... снуют у главного подъезда... Лакеи и гайдуки швыряются, подсаживая и высаживая господ, и лихо хлопают дверцами, с треском расшвыривают длинные, раздвижные в шесть ступеней одножки, по которым господа чинно шагают, качаясь как на качелях...

   - Подавай! Пошел!- то и дело зычно раздается по двору.

   И движутся разномастные цуги сытых глянцевитых коней, то как уголь черные, то молочно-белые, или ярко-золотистые с пепельными гривами и хвостами, или диковинно-пестрые, пегие на подбор, так что от масти их в глазах рябит. Цуги коней, будто большие змеи, вьются по двору, ловко и лихо изворачиваясь в воротах, или у подъезда, или среди экипажей и людей. Искусник-форейтор из малорослых парней, а чаще шустрый двенадцатилетний мальчуган бойко ведет свою передовую выносную пару коней - подседельного и подручного.

   - Поди! Гей! - озорно и визгливо вскрикивает он и все вертится в седле, оглядываясь на свои постромки и на весь цуг, на дышловых, на толстого кучера с расчесанной бородищей, что расселся важно на бархатном чехле с золотыми гербами.

   Всадники-гонцы, офицеры и солдаты, тут же скачут взад и вперед. Двое, справив порученье, садятся на лошадей, а на их место трое влетели во двор и, бросив повода конюхам, входят на подъезд, сторонясь вежливо, чтобы пропустить вельможу, сенатора, адмирала, садящихся в поданную карету.

   В саду, на лужайках, на площадках и в подстриженных по-модному аллеях, мелькают цветные кафтаны и дамские юбки, звенят веселые голоса, женский смех и французский говор... Здесь гуляют гости, приехавшие не по делу, не с докладом, не с просьбой, а "по обыкности" - одни, как хорошие знакомые, другие, чтобы faire leur cour {Угождать (фр.).} временщику и раздавателю милостей.

   Близ легкого пестро выкрашенного мостика, среди площадки, между мраморными амурами на пьедесталах, собралась большая кучка пожилых сановников, зрелых дам и молодежи. Общество сгруппировалось вокруг красавицы баронессы Фон дер Тален, новой львицы при дворе и в городе... Маленькая и полная немочка, уроженка Митавы, двадцати лет, от которой пышет красотой, юностью и здоровьем, одна из всех без пудры, румян и сурьмы. Блестящий цвет лица и прелестные голубые глаза белокурой баронессы не нуждаются в притираньях. "La Venus de Matau" {"Венера Митавская" (фр.).} - ее прозвище в Питере, данное государыней в минуту раздраженья. Муж ее, уже пожилой генерал, давно в отсутствии, в армии, а она ухаживает за князем, и в столице носятся слухи, что Венера Митавская - временный предмет светлейшего.

   Недаром и племянницы князя с некоторых пор постоянно заискивают у нее. И теперь здесь сошлись около нее и подшучивают над ней любезно три из племянниц князя: Самойлова, Скавронская и Браницкая.

   Пожилой генерал-аншеф, известный болтун, ходячая газета столицы и сплетник, но добродушный и подчас остроумный, рассказал что-то, что-то будто из истории Греции, случай из афинской жизни, с Алкивиадом, но с понятными всем, прозрачными намеками на князя и баронессу. Всем им известно, кого давно зовут "Невским Алкивиадом".

   - Vous calomniez l'histoire! {Вы клевещете на историю! (фр.).} - восклицает Самойлов, родной племянник князя Таврического.

   - Pour plaire a la baronne {Чтобы понравиться баронессе (фр.).},- отзывается генерал.

   - Нет! Я бы на месте вашей афинянки поступила совсем не так...- звучит серебряный голосок красавицы баронессы.- Cette coquinerie d'Alcibiade {Это плутовство Алкивиада (фр.).} не прошла бы ему даром... Она имела мало caractere {характера (фр.).}.

   - В таких приключениях la coqinerie est la coquetterie des hommes... {плутовство - кокетство мужчин (фр.).} - заявляет молодой премьер-майор, сердцеед и герой Кинбурна.

   - Когда женщина должна себя отстоять,- горячо продолжает баронесса,- то она перерождается: добрая - делается злой, глупая - умной и трусливая, как овечка,- тигрицей...

   Завязывается спор. Почти все дамы на стороне баронессы...

   - Полноте... Все вы правы!- решает графиня Браницкая.- Только побывав в положении вашей афинянки, можешь знать: что и как сделала бы...

   Беседа снова переходит незаметно на непостоянство князя.

   - Domptez le lion... {Укротите льва (фр.).} - говорил кто-то, смеясь, баронессе.

   - О, это не лев...- весело восклицает красавица.- Князь Григорий Александрович! Трудно найти в мире другого в pendant {пару (фр.).} для сравненья... Он и медведь, и ласточка вместе!.. Знаете, что он?! J'ai trouve! Он - апокалипсический зверь... c'est la bete de Saint-Luc {Я нашла... это - зверь Сэнт-Люка (фр.).}. Это - крылатый вол! Он лежит лениво и покорно у ног женщины, как и подобает a la bete du bon Dieu... {божьей коровке (фр.).} И вдруг в мгновенье, quand on s'attend le moins {когда ждешь меньше всего (фр.).}, взмахнет крыльями и умчится ласточкой.

   - В синие небеса или к молдаванкам?..

   - Да... к ногам другой женщины...

   - Где докажет тотчас неверность пословицы, что одна ласточка весны не делает!- сострил генерал.

   - Берегитесь, баронесса,- вымолвила Браницкая,- я передам дяде ваше сравненье. Оно верно, но не лестно... Вол?..

   - Крылатый, графиня... je tiens a ce detail {я держусь этой детали (фр.).}.

   - Ага! Боитесь... что дядя выйдет из слепого повиновенья,- несколько резко заметила Скавронская.

   - Слепое повиновенье есть исполнение всякого слова, всякой прихоти,- заметила сухо баронесса.- Этого нет.

   - А вы бы желали этого?

   - Конечно. Сколько бы я сделала хорошего, если бы каждое мое слово исполнялось князем. Je suis franche {Я - чистосердечна (фр.).}. Конечно, хотела бы!

   - Се que femme veut - Dieu le veut {Чего хочет женщина, хочет и Бог (фр.).}.

   - Да... но это старо и не совсем верно,- вмешивается пожилая княгиня.

   - Правда! Надо бы прибавлять,- смеется баронесса,- quand la Sainte Vierge ne s'oppose pas {когда Святая Дева не воспротивится (фр.).}.

   - О! О!- восклицают несколько голосов.

   - Voltairienne! {Вольтерьянка! (фр.).} - говорил генерал.

   - Plutot... Vaurierme... {Скорее... бездельница (фр.).} - прибавляет княгиня, трогая молоденькую женщину веером за подбродок. - Ох, мужу все отпишу... Он там пашей в плен берет, а жена здесь сама пленяется...

   - Да... И напишите, княгиня. На что похоже. Барон там "курирует" опасность в битвах, а жена здесь бласфемирует {От фр. blasphemer - богохульствовать, кощунствовать.}.

   - Напишите! Напишите! Напишите!..- раздается хор дам.

   - Ох уж вы, молодежь... Грешите...- вздыхает старик сенатор.- Сказывается... все под Богом ходим!

   - Да-с, ваше сиятельство... Истинно! А вот при Анне Ивановне, помните, не так сказывали...

   - Как же? Как?

   - Говорилось пошепту: "Все под Бироном ходим!"

   И снова гулкий, звонкий и беззаботно звенящий смех раздается далеко кругом, будто рассыпается дробью по дорожкам среди подстриженных аллей.

  

  

   В большой зале дворца тихо. Глухой, задавленный ропот едва журчит, прерывая эту тишину, соблюдаемую из высокого почтенья к месту и лицу. Народу тут всякого много, от сильных мира до самых слабых.

   Великая награда привела сюда одного - чтобы отблагодарить, и великая обида привела сюда другого - просить заступничества. Этот получил вчера тысячу душ во вновь присоединенной Белой России, этот - богатые угодья, луга и леса из новых пустопорожних земель в Новой России, этот - серебряный сервиз в несколько сот рублей... Этот - крест, чин, придворное звание... А эти еще не получили, но желают получить и приехали ходатайствовать... А этот потерял все имущество от неправедной ябеды, этого разорила тяжба с соседом, родственником Зубовых, этот просит винный или соляный откуп, этот - местечка ради куска хлеба.

   Во все века, у всех народов было, есть и будет то, что в этой зале теперь... Там, за высокими дубовыми дверьми - кабинет человека, который сам когда-то - простым офицером, мелким дворянином - мечтал о лишнем галуне, о лишнем рубле, а теперь для него все на свете... этот дворец, даже вся столица, даже иные пределы и иные враги этой империи - трын-трава.

   Мир и люди ему - муравьиная куча... Наступит он по прихоти пятой на эту кучу - и сколько несчастных сделает, сколько горя, сколько слез. А захочет миловать - сколько счастливцев заплачут от радости и восторга и заблагодарят Бога за князя Таврического.

   Что же он? Посланник неба? Олицетворенная духовная мощь? Гений? Нет, он - чадо случая, сын фортуны. Его сила в слабости людской.

   Он владыка мира сего, раб своих похотей.

   Но где нужна тщетная сила желания и воли сотни людей, он мизинцем двинет - и все творится по его мановению. И не в одном доме или одном городе, а на пространстве трети земного шара.

   - Князь может много! - шепчет тощий, но важный сановник молодому франту, а около них дворянин из-под города Карачева, разоренный ябедой, смущенно мнет шапку в руках и робко, тайком прислушивается к их речи и вздыхает...

   - Почему же так, ваше сиятельство?

   - Царица всегда сделает по просьбе князя. А князь на просьбу царицы, бывает, ответствует: "Уволь, матушка, не могу. Приказ твой исполню, а коли просишь, не пеняй, не могу... Противно совести, или слову данному, или родственным чувствам!" Вот тут и аминь, государь мой.

   И дворянин из-под Карачева отчаяннее мнет шапку, озираясь на сверкающие кругом мундиры, и все вздыхает...

   - Воевательство, любезный приятель, токмо ему принесло пользу. Ему нужен был говор и шум на всю Европу,- тихо говорит генерал-аншеф с Георгием на шее другому сановнику, адмиралу в белом мундире с зелеными отворотами.- А государской статской надобности - умирать буду, скажу - не было и ныне нету. Что нам Таврида? Подобало создать между нами и оттоманами рубеж, независимое ханство... оплот... ограду... Да. А не брать себе... А он, поди, уже возмечтал и Царьград, и Элладу привоевать. А там уже недалече... и Иерусалим прихватить.

   - Да,- смеется адмирал.- И его бы туда наместником спровадить.

   Собеседники осторожно и сдержанно смеются.

   Время идет, час за часом, скоро вечерни...

   Тихий говор толпы, ожидающей приема, все гудит глухо под сводами зала в два счета, будто рокот дальнего водопада, сдержанный горами и ущельями.

   Курьеры проходят в кабинет без доклада и выходят вновь тотчас же...

   Адъютанты вызывают ожидающих в очереди по фамилии или вежливо и смиренно, или важно и гордо, или с таким видом провожают в кабинет иного просителя, как если б он был блоха, попавшаяся им в руки...

   Уже много всякого народу побывало за большими дубовыми дверьми и на мгновенье, и на целых четверть часа, и, появись оттуда то с сияющим, то с мрачным лицом - прошли толпу ждущих очереди и разъехались по городу.

   Много сановников еще ждут, а несколько сереньких фигур в дворянских мундирах и много простых офицериков были уже приняты светлейшим. Еще несколько генералов двигаются от одного окна к другому, ни с кем уже не разговаривая и сопя, пыхтя, видимо, злобствуют на публичный афронт. Жди и пропускай вперед всякую сволоку. Недаром сам из смоленских "потемок".

   Снова вышел адъютант и позвал господина Саблукова.

   Дворянин, давно смявший свою шапку совсем в лепешку от волненья, затрепетал, зашвырялся, оглядывается кругом и будто не понимает, чего от него требуют.

   - Господин Саблуков! - снова раздается громче.

   Все оглядываются и переглядываются, будто говоря незнакомым: "Не ты ли?"

   - Господин Саблуков?! - в третий раз возглашает адъютант, озирая толпу.

   - Я-с...- раздалось чуть слышно, будто не из груди дворянина, а будто откуда-то издалече.

   Неровными шагами двинулся господин Саблуков к дубовым дверям и исчез в кабинете.

   В день Страшного суда Господня, при трубном гласе архангелов, созывающих мертвых восстать из гробов и предстать пред лицом Божьим,- господин Саблуков менее оробеет... Его жизнь вся на ладони, чиста, ни соринки на ней. А праведный небесный суд такой совести не страшен! А здесь ведь иной, земной. А ведь сейчас здесь вот, в кабинете царедворца, решится участь его личная, его жены, семерых детей, восьмидесятилетней матери, родственников, всех чад и домочадцев, даже его нахлебников. Всем на улицу без куска хлеба... Да это куда ни шло! А честь дворянская поругана будет, закон государский осмеян, правда людская попрана пятой ябедника.

   И смутно в голове, бурно на сердце, темно в глазах и будто пьяно в ногах серенького дворянина, идущего вынимать свой жребий из рук фортуны, идущего класть свою голову не на плаху под топор, а хуже, обиднее... Класть голову и все головы семьи под случай, под прихоть...

   - Саблуков! Преглупое прозвание! - заметил один сановник по фамилии Хантемиров.

   - Стариннейшее дворянское! государь мой,- отзывается кто-то.

   Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать... "Вона как..." - замечают многие мысленно. Проходит полчаса...

   - Скажи на милость?.. Важное какое дело! - иронически замечает шепотом генерал Хантемиров.

   Выходит наконец из дверей и бежит господин Саблуков... бежит рысью по залу куда глаза глядят, а куда - ему неведомо. Лицо пунцовое, потное, мокрое... Слезы ручьем льют из глаз, челюсти судорога треплет, а зубы щелкают. А в руках блин-шапка, и он на бегу утирается ею, забыв про носовой платок... По счастью, попал он в двери и на подъезд, а авось до дома доберется.

   Светлейший все расспросил, по ниточке дело его разобрал, пытал как в застенке и объявил весело:

   - Небось, голубчик, все суды вывернем наизнанку. Твое дело правое! Правда при тебе и останется. Мое тебе слово.

   А вслед за счастливым дворянином вышел важно курьер с письмом к английскому посланнику, где такая загвоздка Альбиону прописана, что через месяца два-три вся Европа всполошится, даже французские Мараты и Дантоны подождут людей резать и сойдутся на совет.

   За курьером вышел адъютант и велел кликнуть к светлейшему капитана Немцевича... Прибежал через минуту капитан с животиком, на коротеньких ножках, кругленький, розовенький, кровь с молоком - просто булка. Пробежал он зал и скрылся...

   Тотчас и назад выкатился он из кабинета и весело озирается, будто спросить что хочет. Подошел он к ближайшему, еще не виданному им в столице генералу и, стало быть, приезжему вероятно чрез Москву, и вежливо кланяется.

   - Виноват, ваше превосходительство. Не изволите ли знать... Светлейшему окажите послугу!.. Где найти самый перворазборный рагат-лукум. Сласть такая малоазийская.

   "Тьфу: глупость какая! - думает генерал, пыхтит и головой трясет. Он случайно знает, где найти, ибо едал и сам этот рагат-лукум, да неприлично совсем об этом тут речь вести. Не за этим он приехал и ждет.- Черт вас подери",- думает он и прибавляет:

   - Сожалею, не знаю.

   - Перворазборный, удивительного качества, найдете у купца Грегорианова в Зарядье,- отзывается самодовольно молоденький сержант.

   И видно по глазам масленым, что он его сосал еще недавно, сидя у матушки своей и воспитываясь на вареньях и медах.

   - Село Зарядье? Какой губернии и уезда? - спрашивает обрадованный капитан.

   - Никак нет-с. Зарядье в Москве, в городе.

   - А-а? В самом городе Москве! - восклицает Немцевич.

   - Да-с, в Москве, но собственно в городе.

   Не сразу питерский капитан понял москвича-сержанта... И подивился наконец, что в городе Москве есть еще свой город, не в пример прочим городам российским.

   - В городе близ Ильинки! - пояснил сержант.

   Капитан юркнул опять в кабинет князя и, появившись тотчас обратно, немного менее веселый, стал расспрашивать сержанта: где, что и как... в мельчайших подробностях.

   Его светлость отрядил его, капитана, тотчас, не медля нимало, гонцом в Москву привезти пуд сего лукума-рагата. Капитан бодрится, а видно, ему не очень сладко... Сейчас он к приятелю на именинный пирог собирался, а тут собирайся вдруг тысячу с лишком верст отмахать, чтобы доставить малоазийскую сласть.

   Пока дело шло об рагат-лукуме, приехал чужеземец в странном наряде, но с орденом и оружием.

   Это был грек Ламбро-Качони в своем национальном платье. Он прошел без доклада, стуча бесцеремонно по паркету... Адъютанты князя вились около него, как мухи около меда... Это любимец их барина.

   Ламбро-Качони был самый дорогой посетитель для князя, ибо у них было одно общее, дорогое им, трудное предприятие, которое, однако, шло на лад... Дело немаленькое!.. Поднять всех греков, и древнюю Элладу, и весь Архипелаг... весь христианский Восток. Князь был душою дела, а Ламбро - правой рукой.

   Но совещались они недолго. Грек только передал последние вести из Эпира и из Крита.

   Принял затем светлейший еще с десяток лиц после этого чужеземного вельможи. Но вдруг в зале храбро появился молоденький камер-юнкер, и о нем тотчас доложили... тотчас пропустили...

   Адъютант князя появился тотчас в дверях и громко объявил всем ожидавшим еще очереди, что приема больше не будет. Светлейший вызван к государыне и пошел одеваться, чтобы ехать в Зимний дворец.

   - Это со мной в седьмой раз! - раздражительно проговорил один статский советник незнакомому соседу.

  

  

   Высокий, пожилой широкоплечий богатырь, в ярком мундире, сплошь залитом шитьем, с плотной грудью, покрытой рядами звезд и крестов русских и чужеземных, двинулся тихо и лениво из кабинета на парадную лестницу... Походка его, с перевалкой, простая, не сановитая и деланная, а естественная и даже отчасти по природе неуклюжая - производила особое впечатление... "Весь залитой золотом, да орденами и регалиями, в каменьях самоцветных и алмазах - и так шагает по-медвежьи?" Чудится, что добродушный и добросердечный вельможа. С важными и высокостоящими - он и бывает груб, высокомерен и жесток - за то, что они мнят себя ему равными. Но маленького человека он пальцем не тронет, ни с умыслом, ни нечаянно, а будет с ним "свой брат", русская душа нараспашку. Если когда и обругает кого самыми на подбор скверными и погаными словами, так это именно, чтобы милость свою и доброхотство высказать прямее, сердечнее и понятнее для истого россиянина. Обруганный так и засияет от счастия, когда светлейший и его, и всех родственников переберет.

   "Великолепный князь Тавриды", лениво и тяжело переступая с ноги на ногу, медленно прошел через весь дворец свой, меж двух рядов своих придворных, живой, блестящей изгородью протянувшихся от зала до подъезда. Подсаженный, почти внесенный на руках в поданную коляску, он двинулся из ворот в поле, за которым вдали, после огородов и пустырей, виднелась рогатка городская.

   Будто большое, плотное, яркое облако, сияющее и ослепляющее глаз переливами всех радужных цветов, выползло из ворот и поплыло из Таврического дворца в Петербург. Это свита князя... которая конвоирует его всегда по городу... Всадники в разноцветных мундирах; латники, гусары, казаки, черкесы, гайдуки - бьются кругом. А впереди экипажа и коней, саженях в пятидесяти, бежит рысью по пыльной дороге десяток скороходов, в красных кафтанах. Они несутся вереницей попарно за длинным и худым арапом, громадного роста и с двухсаженной золотой булавой в правой руке. Будто сам сказочный Черномор открывает шествие почти сказочного вельможи.

   Но он сам уныло, тоскливо озирается кругом...

   "Подступает,- думается ему.- Идет!"

   Да, он прав, действительно "подступает" и впрямь. Вчера еще было на молебне во дворце и вечером на торжестве, которыми поминали его подвиги, прошлые победы и благодарили Господа Бога за... плоды его разума, его воли, его усилий душевных, его деятельности... И все и вся преклонялось, поздравляло, льстило, млея перед ним.

   "Не правда ли это,- думал и думает он.- Нужно ли? Дело ли это или безделье? Велико это или мало? Муравей... козявка... Ишь ведь мишурой-то забавляемся! - огладывает он конвой. - Австралийские попугаи-какаду тоже любят это! - усмехается он, тоскливо и презрительно оглядывая свою грудь, покрытую регалиями.- Им в клетке всегда лоскут притыкают, чтобы пели и говорили забористее".

   Он вздохнул, встряхнул головой, будто отгоняя эти мысли.

   - Эх, подступает...- полубормочет он под грохот экипажа.- И затем. Что тут разбирать по ниточке. Каждая ниточка - если и распутаешь всю сию паутину как филозоф, то каждая все-таки, сама по себе, будет тайна великая мироздания, загадка премудрости Всеблагого Творца... И чуешь на душе, что сказывается там так: не гадай, не время теперь, обожди. Теперь живи... Кончишь земной путь - тогда все узнаешь как по писаному. А сия книга бытия твоего, и всего, и всех при жизни - катавасия и скоморошество, чего спешишь, вперед заглядываешь, обожди, все узнаешь! И узнаешь-то, с тем чтобы уж не пользоваться. И себе, и другим без пользы. Оттуда не придешь рассказывать: так и так, мол, братцы...

   - Тьфу! Будет! Отвяжись! - выговорил князь уже громко, будто обращаясь к собеседнику невидимому, который пристал и всякую дрянь выкладывает ему, тянет грустную да безотрадную канитель.

   - Подтяни вожжи!.. Прибавь ходу! Попадья! - крикнул он кучеру нетерпеливо.

   Все рванулось и двинулось шибче; застучали колеса, заскакали всадники, зазвенела амуниция, и будто пуще засверкало все на солнце...

   "Пожалуй, обидел ведь кучера-то своего Антона, и зря... Чем он попадья? Первый кучер в столице,- думается ему.- Надо поправить. Зачем обижать зря..."

   - Эй ты, собачий сын! Что, наш Юпитер все хромает?

   - Лучше, Григорий Лександрыч,- отвечает не оглядываясь бородатый кучер.- Я их обеих - и Рыжика, и Евпитера...

   - Не Евпитер, чучело гороховое, Юпитер! Ишь ведь вы, скоты, хуже татар и турок. Ей-Богу, вы, псы этакие, иноземных слов совсем заучить и сказывать не можете.

   - А на что они нам? У нас свои есть! - отзывается Антон.

   Князь Таврический пристально уперся проницательным, умным взглядом своего глаза в широкую спину Антона и думает:

   "Да. Вот. Рассудил. Истинно! Этак бы и нам все государские дела вершить. Памятовать сие изречение Антона. У нас все свое есть. А мы все чужое понахватали. Чужое на стол мечи, а свое ногами топчи! Нет такой пословицы - а должна бы таковая быть!"

   - Антон?! - крикнул князь.

   - Чего изволишь, батюшка?

   - Ты умница, Антон!

   - Рад стараться, Григорий Лександрыч.

   - Ты умнее меня! Умнее всех сенаторов и советников. Мы все олухи и пустобрехи.

   Трясет Антон головой и усмехается, оглядывая коней. Не в первый раз таковая беседа у него с барином, с первым вельможей российским, "ахтительным" князем Тавридским, которого он, однако, не смеет назвать "вашей светлостью". Раз навсегда крепко заказано это всей дворне и всем холопам князя:

   "Я светлейший, да фельдмаршал, да князь, да тары, да бары, да трынцы-волынцы, да всякия такия турусы на колесах... для вельмож, для дворянства, пуще всего для пролазов сановитых. А для вас я барин, Потемкин, Григорий Александрыч. Смоленской губернии дворянин".

   И холопы не дивятся, давно привыкли к доброму барину, сердечному и золотому, но чудодею Григорью Лександрычу.

  

  

   На Дунае, в декабре 1790 года, завершилась взятием Измаила блестящая кампания.

   Это была целая серия подвигов русской армии, в рядах которой уже гремели имена героев: Суворова и Репнина. Молодые Кутузов и Платов заставляли уже о себе говорить. С новым годом наступило временное затишье в военных действиях. В феврале месяце князь Таврический приехал в Петербург на побывку. Он думал пробыть недолго, быстро повершить все дела и уехать, но оказалось, что времена наступили для него иные... При дворе был новый флигель-адъютант, двадцатичетырехлетний Платон Зубов, приобретавший все большее влияние на государыню и начинавший вмешиваться в дела. Он уже не скрывал своей неприязни к князю Таврическому, боролся с ним и подкапывался под него.

   - Пора ему на покой, чтобы и России вздохнуть дать,- говорил он со слов других, более умных.- Надорвал отечество!

   Потемкин приехал удалить нового любимца, как уже не раз делывал это прежде, но теперь все более убеждался в его возрастающем значении и силе при дворе. Вдобавок, вокруг Зубова группировались враги Потемкина - а их было немало. И какие враги! В числе их был вновь пожалованный граф Рымникский, герой Кинбурга и Измаила. Суворов не любил Потемкина. Князь должен был спешить обратно в армию, но все медлил и говорил, что не уедет, пока не выздоровеет и не вырвет у себя больной зуб.

   Но "Зуб" смеялся на эту угрозу.

   И в самом главном деле, которым жил теперь Потемкин,- Зубов боролся с ним. Князь жил мыслью о продолжении войны с Турцией и умолял императрицу не вступать в переговоры с вновь вступившим двадцативосьмилетним султаном Селимом. Он обещал в один год полный разгром Оттоманской империи... Зубов противодействовал ему и завел свои тайные сношения с английским и с прусским кабинетами и с Диваном. Он наконец добился своей цели.

   Государыня, тайно от Потемкина, дала предписание Репнину, замещавшему в армии главнокомандующего, не отстраняться, а идти навстречу могущим воспоследовать мирным предложениям со стороны нового султана Селима. И дело уже шло на мир, а Потемкин этого не ведал. Зубов ли становился всемогущ теперь? Или государыня становилась менее предприимчива? Или, наконец, "глас народа" влиял на судьбы России...

   Недолго пробыл князь Таврический у государыни, был скучен. Узнал он чрез чтение полученных депеш с курьером из Берлина о многих великих событиях европейских, узнал о новых "пакостях" австрийских относительно его душевного и громадного дела там, за Тавридой, на берегах древнего Босфора, близ Царьграда, родного искони России. Узнал он о бегстве короля Лудовика Французского из своей бунтующей столицы и его позорного в дороге захвата, возвращенья под стражей и заключенья.

   "Вон оно что бывает! Потомок Генриха IV, Лудовика XIV - в тюрьме! Заключен на хлеб и на воду, по указу портных, коновалов и ветошников!"

   И то, что подступало к Григорию Потемкину еще вчера, на молебне в соборе, при всем народе и на пальбе из орудий, которыми торжествовали деяния светлейшего князя Таврического... то уже подступило теперь еще неотвязнее... Хворость эта его... своя, особенная, непонятная...

   На этот раз князь приехал к государыне уже заранее несколько расстроенный, и все раздражало его, всякий пустяк волновал, и он все более горячился.

   Беседа зашла поневоле о важнейшем вопросе дня. Мир с Турцией. Государыня желала скорейшего окончания кампании, которая уже обошлась государству в шестьдесят миллионов. Вся Россия, все сословия были на стороне царицы, все тяготились этой войной. Успехи беспримерные и блистательные русского оружия позволяли заключить почетный и выгодный мир. Турция была разорена, надломлена. Султан только и мечтал начать снова прерванные переговоры и готов был согласиться хотя бы и на тяжкие, но лишь бы мало-мальски возможные, не позорные условия. Европа вся, а прежде всех союзник России - Австрия и недавно вступивший на престол император Леопольд - почти требовали, чтобы русская императрица заключила мирный трактат с султаном, грозя в противном случае, что иноземная лига против нее и за султана пришлет корабли с десантом под самый Петербург. Весь мир желал мира, но война продолжалась. Кто же не хотел и слышать о мире? Князь Таврический.

   Он мечтал изгнать совсем магометан из Европы; восстановить Византийскую империю с Царьградом. Или, по крайней мере, создать союз греческих республик, по примеру новорожденного государства, появившегося в Новом Свете, после восстания и отпадения своего от метрополии.

   Современники князя Таврического упрекали его в чрезмерном, безумном честолюбии. Пропади все, разорися Россия, лишь бы имя его, как разрушителя Оттоманской империи и истребителя мусульман, прогремело по всему крещеному миру.

   - Это не простая война,- восклицал князь,- а новый, российский крестовый поход, борьба Креста и Луны, Христа и Магомета. И чего не сделали, не довершили прежде крестоносцы, то должна совершить Россия с Великой Екатериной. Я вот здесь, в груди моей, ношу уверенность, что Россия должна совершить это великое и Богу угодное дело - взять и перешвырнуть Луну через Босфор, с одного берега на другой - в Азию!

   На этот раз князь волновался, но ничего не отвечал на попытки царицы завести речь о Турции и войне. Он жаловался на нездоровье и отмолчался.

  

  

   Таврический дворец молчит, притаился, не дышит, будто спит мертвым сном среди дня. Уж не выехал ли светлейший князь из столицы опять в Молдавию, на театр военных действий, продолжать крестовый поход.

   Нет, князь Таврический в своем дворце, и дворец, как и вчера, полон его придворных, дворовых и служащих. Но все притаилось и молчит.

   Двор заперт и пуст. Подъезжающие в золоченых экипажах сановники возвращаются вспять от притворенных ворот.

   - Его светлость не принимают.

   В швейцарской с десяток гайдуков и лакеев сидят по лавкам и мирно беседуют.

   В большой зале, где толпились всякий день просители и ухаживатели,- пусто и изредка звучат только, гулко отдаваясь вверху у карнизов, одинокие шаги какого-нибудь адъютанта или лакея, которым дозволено входить во внутренние апартаменты.

   Но за дубовыми дверьми, в глубине залы, которые так знакомы всему Петрограду да памятны хорошо и тем многим провинциалам из дебрей и городов российских, которых приводила сюда своя забота, своя беда... за этими дверьми, в кабинете князя - тоже пусто. Вещи, книги, карты географические, дела, кучи бумаг для подписания - рядом лежат на письменном столе и на стульях. Тут же, на отдельном осьмиугольном круглом турецком столике-табурете с инкрустацией из золота и перламутра - лежат аккуратно накладенные кучками пакеты, нераспечатанные письма, депеши и мемории - первейшей важности и, пожалуй, даже мирового значения. Вот письмо с почерком князя Репнина. А он тоже в пределах вражеских на Дунае заменяет князя... Вот письмо посла английского... Ответ на "загвоздку" князя, где дело идет о таком вопросе, от которого пахнет войной России с Альбионом, со всей Европой соединенной.

   Но пылкий нравом, твердый волей и машистый духом и поэтому легкий на подъем среди кипучей деятельности, разгорающейся все больше от помех и препятствий... русский богатырь, которому политическое море - всегда было по колено, а дипломатия - кукольная комедия,- богатырь этот и духом, и телом уже три дня не выходил в кабинет свой и никого из подчиненных с докладами не принял.

   Князя Таврического нет в этом дворце его имени и имени его подвигов.

   В горнице, обитой сероватым ситцем, с двумя окнами в пустынный сад, на большой софе лежит, протянувшись, плотный человек в атласном фиолетовом халате, надетом прямо поверх рубашки с расстегнутым на толстой шее воротом. Маленький золотой крестик с двумя образками и ладанкой на шелковом шнуре выскочили и лежат поверх отворотов халата... Босые ноги протянулись по софе и свисли к полу вниз, одна туфля лежит рядом с ним, другая свалилась на пол.

   Три дня уже лежит здесь Григорий Александрович Потемкин... неумытый, нечесаный и только вздыхает, ворчит что-то себе под нос... Спать он уходил два раза на свою кровать, а одну белую яркую ночь пролежал в раздумье на софе до шести часов утра, так и не двинулся, проспав до полудня.

   Обед и завтрак ему приносят сюда. Сюда же наведывались и его племянницы. День целый просидела с ним графиня Браницкая. Здесь же он принял с десяток близких людей "благоприятелей", два раза сыграл в шахматы с любимцем и родным племянником Самойловым, но здесь же принял и прусского резидента, который с фридриховскою настойчивостью требовал свиданья с князем. Немного вышло толку для резидента от приема. Видел он и изучил наизусть образки и ладанки, висевшие на груди князя, но ответа прямого насчет сути последнего предписания, данного князем главнокомандующему Репнину, там на Дунае... ответа резидент не получил!

   Князь только мычал пустые фразы, а с ним любезничала за дядю красивая его племянница Браницкая, как бы стараясь сгладить дурное впечатление.

   - Mon souverain {Мой государь (фр.).},- говорил и повторял резидент внушительно и по-французски,- тревожится и сомневается ввиду истинно загадочного образа действий князя Репнина, вашего заместителя в армии.

   - Ну, и Христос с вами. И сомневайтесь. И ты, и твой суверен! - промычал наконец князь по-русски. А на переспрос резидента проговорил: - Кранк! Ферштейн зи! Кранк. Ну, чего же? Аллес мне теперь ганц хоть трава не расти {Болен! Понимаете! Болен... Все... совершенно... (нем.).}.

   И князь прибавил по-турецки ругательство.

   Резидент, однако, хотя недоумевая, все-таки поднялся и уехал, внутренно возмущенный, обиженный и злобный.

   - Варвары! - бормотал он по дороге. - Неодетый... А тут сидит молодая женщина, родственница... Племянница.

   Болезнь князя изредка навещала его и была не болезнь, а состояние духа, не объяснимое ни ему самому, ни близким людям. Он сам не знал, что у него.

   - Подступает! Идет! - говорил он угрюмо и боязливо, но еще на ногах.

   - Пришло! Захватило! - говорил он тоскливо, лежа на диване.

   И это подступавшее и хватавшее его за сердце и за голову была непреодолимая, глубокая, страстная полутоска, полузлоба.

   Враги находили всегда причину простую и естественную - этого странного расположения духа и этих диких дней, проводимых в халате, наголо, в углу уборной. По их словам:

   - Князь злится на Зубова.

   - Его дурно приняла царица.

   - Он завидует новому графу, то есть Суворову, которого наконец на днях произведут в фельдмаршалы.

   - Он ломается. Ничего у него нет и не было. С жиру бесится.

   Хворость эту сам князь не понимал, но это был очередной недуг, сильный, давнишний - с юношества... И недуг чисто душевный, а не телесный. Иногда, но редко, примешивалось к тяжкому состоянию души физическое недомогание или слабость. Хворость эта приходила как лихорадка, время от времени, и держала его иногда три-четыре дня, иногда более недели. Припадок бывал слабый и очень сильный... Как потрафится.

   На этот раз князь чувствовал, что хворает сравнительно легче... Меньше томит его и меньше за душу тянет. Все окружающее меньше постыло, сам он себе менее противен и гадок, чем иной раз.

   Тем не менее князь послал за своим духовником и приятелем, бедным священником в Коломне.

   Отец Лаврентий был любимец князя, именно за то, что - при их давнишней дружбе - священник, имея возможность пойти в гору, отказывался ото всего, что князь ему предлагал. Даже свой приход на другой, более богатый, не хотел он переменить...

   - Все тщета... Умрешь - все останется.

   - А детям? - говорил князь.

   - Да ведь и они не бессмертные! - отвечал священник.

   Князь видел в душе отца Лаврентия то же чувство презрения ко всем благам земным, которое было и у него... Но у него оно только являлось сильно во время его странной хворости, а священник был всегда таков и на деле доказывал это.

   Отец Лаврентий отслужил в церкви дворца всенощную, при которой присутствовал один князь...

   А затем они вдвоем ушли в спальню князя и долго, целый вечер пробеседовали... Начав "с самодельной" философии, как называл князь, окончили историей церкви.

   И в том и в другом оба были доки. В философствовании священник уступал князю, говоря: "Служителю алтаря и не подобает в сии помыслы уходить!.."

   Но в истории церкви он знал не менее князя. История схизмы была любимым коньком фельдмаршала, как если бы он был игуменом или архиереем.

   Человек, "власть имеющий",- он мечтал когда-нибудь, хотя вот после разгрома Порты Оттоманской, заняться специально... Чем?.. Ни более и ни менее как воссоединением церквей.

   Беседа князя с священником хорошо подействовала на него. Он оживился, унылость сбежала с лица.

   Вселенские соборы... привели к спору о пресловутом "filioque" символа веры западной церкви. Князь незаметно отступил от принятого направления в беседе...

   - Нет, князь... Это опять филозофия у вас пошла... Домой пора... Десятый час. Мне до Коломны - не ближний свет.

   - Мои кони скоро домчат тебя, отец Лаврентий. Посиди. Ах да, я забыл, что ты ездить... грехом почитаешь...

   - Не грехом... А баловством, князь. За что зря скотинку гонять. На то ноги даны человеку, чтобы он пешком ходил.

   Друзья простились, и князь напомнил духовнику про его обещанье прийти опять чрез несколько дней, захватив сочинение о Никейском соборе...