Салиас Евгений Андреевич - Ширь и мах

Пелагейке, что из Смоленской?

   - Никак нет-с,- вмешался Антон.- Она из нашей же, из степной вотчины.

   - Вашей родительнице причитается крестницей,- прибавил форейтор.

   - Так! Помню. Пелагейка косоглазая,- заговорил князь.- Дети есть...

   - Двое было. Да вот учерась третьего Бог послал.

   - Ну, меня зови в крестные...

   Форейтор встряхнулся в седле от радости и, быстро взяв повода в одну руку, хотел снять шапку. Сытый и бойкий конь рванулся от взмаха руки седока... И весь цуг заколыхался...

   - Нишкни! Смирно! - крикнул князь строго.- Смотри, чего натворил. Форейтор в седле что солдат на часах - не токмо шапку ломать, а почесаться не смей... Так ли я сказываю, Антон?

   - Истинно, Григорий Лександрыч! - отозвался Антон.- Пуще солдата... Солдат на часах, бывает, пустое место караулит, а тут у фолетора спокой и самая жисть светлейшего князя Потемкина. Да это он с радости сплоховал, а то он у нас первый фолетор в Питере. С ним кучер хоть спать ложись на козлах.

   Между тем Саблуков успел уже вернуться из дому и стоял за князем в ожидании. Потемкин приказал своей свите оставаться на дворе и вошел в подъезд.

   Хозяйка встретила князя разодетая в гродетуровое платье, которое она надевала только к заутрени в Светлое Христово воскресенье да на рождение мужа. За Саблуковой стояла вновь собравшаяся толпа человек в двадцать пять, чад и домочадцев, и все робко и трепетно взирали на вельможу, готовые от единого слова его и обрадоваться до умарешения, и испугаться насмерть. Князь ласково поздоровался с хозяйкой, оглянул всех и спросил: что дочка?

   - Плохо, родной мой, сказывал сейчас знахарь, что она... кормилец ты мой...- начала было Саблукова, но муж вытаращил на нее глаза, задергал головой и показывал всем своим существом ужас и негодование. Жена поняла, что дело что-то неладно, и смолкла, конфузясь.

   - Могу я ее видеть, сударыня?

   - Как изволишь, кормилец...

   Саблуков, стоя за князем, опять задергал головой и замахал руками.

   - Простите, ваша светлость! - вмешался он.- Жена к светскости не приобыкла... Сказывает не в урон вашей чести, а по деревенской привычке...

   - И, полно, голубчик! Родной да кормилец - не бранные слова. Идем-ка к дочке.

   Пройдя гостиную и коридор в сопровождении хозяев и всей гурьбы домочадцев, князь очутился наконец в маленькой горнице, где у стены на постели лежала молоденькая девушка... Ее предупредили уже, и она, видимо слабая, но потрясенная появлением нежданного гостя, смотрела лихорадочно горящими глазами.

   - Ну, касатушка,- подступил князь к кровати.- Ты чем хвораешь... Отвечай по совести и по всей сущей правде. Зазнобилась аль обкушалась?

   Девушка молчала и робко озиралась на мать и отца, стоявших позади князя, и на всю толпу, которая влезла в горницу и глазела, притаив дыхание.

   Князь сел на кресло около кровати.

   - Отвечай мне. Я доктор. И могу тебя в час времени на ноги поставить... Возлюбленного у тебя в крепость посадили. Так?

   Бледное лицо Оли вспыхнуло румянцем, глаза блеснули, и она еще испуганнее озиралась.

   - Хочешь ты - он будет через двое суток здесь?.. Выпущен... И тогда, если родители согласны, можешь под венец одеваться...

   Девушка затрепетала всем телом и так поглядела князю в лицо, что сомнения не было. Она может выздороветь в несколько мгновений.

   - Ну, вот, бери, красавица...- подал князь больной бумагу, достав из-за обшлага мундира.- Это приказ выпустить из Шлюшина твоего жениха... Смотри же, к его приезду будь на ногах. А будешь лежать да недужиться - я его опять заарестую.

   - Нет... нет! - выговорила Оля и быстро села на постели. Глаза ее сияли.

   - Я сейчас! Сейчас!.. Я здорова!

   Князь рассмеялся.

   Саблуковы со слезами счастья на глазах бросились целовать его руки. Потемкин отбился от них и, оглянувшись на толпу, глазевшую с порога и из-за растворенных настежь дверей, переглядел все лица. Тут были и крошечные дети, и уже большие девочки и мальчики, и взрослые, и старые няньки. Все они как-то дико уставились на князя и его великолепную одежду.

   Князь высунул им язык. Толпа рассмеялась и стала глядеть смелее.

   - Брысь!..- вскрикнул он.

   Все расхохотались, попятились, но остались в дверях и за дверями. Князь увидел на маленьком столике около постели большую кружку с водой. В один миг он приподнялся, взял ее и выплеснул веером в толпу домочадцев... Визг, хохот поднялся страшный, но князь встал и запер дверь.

   Саблукова, смущаясь, предложила князю "отведать хлеба-соли" и пройти в гостиную, где уже хлопотали давно две женщины. Князь был сыт, но отказаться значило бы обидеть.

   - Давайте, хозяюшка... Только уж лучше сюда. Я и есть буду, и на вашу Олюшку поглядывать. Оно и вкусней будет.

   Люди внесли в двери уже накрытый стол, заставленный всем тем, что только у хозяев могло найтись в погребе и кладовых - от холодного поросенка в хрене и оладий на патоке до разнокалиберной смоквы и обсахаренной в пучках рябины.

   - Не побрезгуйте, ваша светлость...- прошептала Саблукова.- Чем Бог послал...

   Князь чувствовал себя настолько сытым, что не знал, как ему отбыть эту повинность гостя у российских хозяев. На его счастье, в числе прочих закусок оказалось его любимое кушанье - соленые рыжики с приправой из выжимок черной смородины.

   - А!.. Вот этого я отведую с отменным удовольствием,- сказал князь, и, проглотив несколько грибов, он вымолвил, оживляясь:

   - Диво. Ей-Богу, диво! Вот хоть зарежь ты ученого повара, он такое блюдо не выдумает... Что ж вы? Садитесь.

   Хозяева, почтительно радуясь, стояли около стола.

   - Садитесь. Кушайте...- настаивал князь.- А то встану и уеду... Вот вам Христос - уеду!

   Саблуковы, после долгого отнекивания, сели к столу, но есть, конечно, ничего не стали. Князь быстро и охотно очищал тарелочку с рыжиками и стал расспрашивать Саблуковых, каким образом могла начаться та ябеда и тяжба, которая привела всю семью в столицу и чуть было не лишила всего имущества.

   В то же время на другом конце дома раздавались вое сильнее веселые голоса, крики и залпы детского смеха... Саблуков тревожился, морщился, внутренне бесился на эту вольность своих домочадцев, но оставить князя и унять озорников он не мог. Наконец он дал понять мимикой жене - глазами, бровями, чтобы она сходила прекратить "срамоту".

   Саблукова встала.

   - Куда?.. Не пущу...- догадался князь.- Сидите, хозяюшка... Я смерть люблю это!.. Пускай голосят.

   - Простите, ваша светлость.

   - Нету мне пущего удовольствия, как слушать детскую возню и хохотню. Это ваши дети?

   - И мои тут... И родственника женина... Сиротки...

   - Много ль всех у вас детей?

   - Одиннадцать со старшей, замужней,- самодовольно ответила Саблукова,- да внучат еще трое...

   - И всегда так заливаются... То-то весело этак жить,- вздохнул вслух князь и слегка насупился, будто от тайного помысла, который скользнул нечаянно по душе.

   Наступило мгновенное молчание.

   - Саркиз все...- выговорил вдруг Саблуков.

   Князь встрепенулся и, придя в себя, почти сумрачно глядел на хозяина.

   - Маркиз... Что? Маркиз?..

   - Саркиз, ваша светлость... Простите. Я пойду сейчас уйму...

   Хозяин встал, смущаясь от взгляда гостя, но князь тоже встал и уже улыбался.

   - Маркиз... Саркиз... Похоже... Это что ж такое: Саркиз?

   - Имя. Прозвище, ваша светлость. Это у меня калмычонок так прозывается. Отчаянная голова. Это все он мастерит в доме с детьми. Первый затейник на всякую штуку. Такая голова, что даже, верите, подчас удивительно мне. Все у него таланы. И пляшет, и поет, и рисует, и на гитаре бренчит. А ведь вот татарва, и еще некрещеный...

   - Отчего? - рассеянно спросил князь.

   - Не хочет...- пожал плечами Саблуков.

   - Как не хочет? - оживился князь,- Калмык и не хочет креститься в нашу христианскую веру? Это что ж...

   - Что делать... Я уже ломал, ломал и бросил...

   - Негодно... Вы ответите пред Богом, что его душу не спасли. Будь он теперь у себя - иное дело. А коли уж у вас - то след крестить.

   - Не могу уломать!

   - Пустое. Где он?.. Пойдем... Я с ним потолкую и усовещу.

   И князь двинулся вперед на голоса, которые еще пуще заливались за дверями, где была зала.

  

  

   Среди простора горницы возилась гурьба детей мал мала меньше, от шести и до пятнадцатилетнего возраста, а с ними вместе несколько девчонок-горничных, два казачка, кормилица с грудным ребенком и старая седая няня.

   Центром всей возни была та же красивая фигурка, по-видимому, наряженная ради потехи в голубое шелковое платье барыни. Она маршировала теперь по зале, размахивая длинным шлейфом, с огромным чепцом на голове, с веером в руках и, очевидно, что-то представляла на потеху детей.

   Появление князя на пороге залы подействовало как удар грома. Все сразу притихло, оторопело и осталось недвижно в перепуге. Оглянув гурьбу детей, князь тотчас заметил красивую девушку в голубом платье и етал искать глазами калмыка, о котором шла речь.

   - Какая хорошенькая! Шутихой, что ли, у вас? - спросил он.- Ну, где же строптивый-то?

   - Саркизка, иди сюда! - строго приказал Саблуков.

   Фигурка в голубом платье виновато выдвинулась из гурьбы детей, но светлые глаза смотрели бойко и умно.

   - Какая прелесть девчонка!..- выговорил князь, забыв о калмыке.- Не русская, однако. Видать сразу - не русская. Татарва, а иному молодцу и голову вскружить может.

   - Простите, ваша светлость,- заговорил Саблу-ков.- Это не...

   - Невеста ведь,- перебил князь.- Небось уж лет шестнадцать, а то и семнадцать. Ну, отвечай, красотка, сколько тебе лет?

   Князь взял ее рукой за подбородок и приподнял вверх хорошенькое личико. Все в ней было мило и оригинально. И этот вздернутый носик, и белые, как чистейший жемчуг, зубы, и смугло-розовый, с оранжевым оттенком, цвет лица, и вьющиеся мелкими кольцами золотистые волосы, а в особенности, страннее всего светлые, добрые, но лукавые глаза, какого-то оригинального синего цвета.

   - У русских вот девушек таких глаз не бывает,- сказал князь.- Хочешь замуж, касатка?.. Небось только это и на уме? - ласково прибавил князь и продолжал гладить и водить рукой по смугло-румяной щеке маленькой красавицы.

   - Простите, ваша светлость,- вмешался вновь Саблуков, смущаясь.- Это он и есть... А не девица... Он это...

   - Кто он? - спросил князь, озираясь.

   - Он самый. Саркиз мой... Ну, ты! - прикрикнул Саблуков.- Полно при князе скоморошествовать. Скидай скорее упряжку-то шутовую...

   Князь стоял слегка раскрыв рот и, ничего еще не понимая, взглядывал то на хозяина, то на хорошенькую девочку.

   Но вот она быстро расстегнула лиф чужого платья, одним ловким движением стряхнула с себя все на пол и сбросила уродливый чепец. Из круга тяжелых складок женского платья, как бы из заколдованного круга волшебника, вдруг выскочил на глазах у князя маленький калмык, в своем обычном наряде - куртке, шальварах и ермолке.

   - Тьфу... Прости Господи! - выговорил князь.- Хоть глаза протирай. Обморочил...

   - Да-с. Это точно...- заговорила хозяйка.- Завсегда все этак... Уж простите. Мы не знали...

   - Так ты калмык... Калмычонок? - невольно выговорил князь, как бы все еще не веря своим глазам и желая убедиться вполне, что красавица девушка исчезла как виденье, а ее место заступил калмычок.

   - Я-с... Виноват... Детей веселил...- проговорил калмычок развязно, но простодушно.

   - Удивительно. Я таких никогда не видывал. Удивительно,- повторял князь.- Все калмычата - уроды. А этот - прелесть какой... А глаза-то... глаза...

   - Диковинный, ваша светлость... Я говорю, жаль, что он девушкой не уродился. Свое бы, поди, счастье нашел.

   А князь молчал и все смотрел на калмычонка. Ему показалось, однако, необъяснимым - каким образом он мог так глубо ошибиться и начать ласкать как девочку простого калмыка. И вдруг ему пришло на ум простое подозрение: "Что, если старый Саблуков держит в доме татарку, одетую калмычкой? Такие примеры бывали нередко".

   - Так тебе имя Саркиз? Ты калмык Саркиз? - спросил наконец князь, усмехаясь своему подозрению.

   - Я Саркиз, ваша светлость.

   - Ты, щенок, креститься не хочешь?

   - Нет, не хочу! - смело ответил тот.

   - Вот как?.. Почему же это? А?

   - У меня своя вера есть! - бойко отрезал Саркиз. И его оригинальные глаза смотрели на князя прямым, открытым взглядом, отчасти наивно-смелым.

   Князь видел, что это не напускная дерзость избалованного нахлебника, а совершенно естественная самоуверенность, глубокое сознание собственной силы.

   - Да твоя вера туркина, а не Христова,- сказал он, улыбаясь.- Это не вера...

   - Магометов закон. Не хуже других...- отрезал Саркиз.

   - Ах ты...

   И князь чуть было не ругнулся.

   - Ах ты... прыткий... Скажи на милость,- поправился он.

   - Магомет был пророк великий, посланец Божий,- заговорил Саркиз серьезным голосом.- Но он не говорил, что Он Сын Божий, и миряне его за такого не стали считать...

   И, помолчав мгновение, красивый калмычонок прибавил:

   - Учение Магометово почти то же, что и Христово. В нашем Коране, почитай, половина учит тому же, что и Хримтово учеяне. Коли изволите, я вам укажу и поясню.

   Князь не зная, что ответить. Удивителен был чрез меру этот калмычояок, который сейчас тут в барынином платье паясничал на потеху детей, а теперь звучным, серьезным, хотя особенно мягким, точно женским голосом толкует о вероучении Корана.

   - Вот он у вас какой? - нашелся только выговорить князь, обращаясь к хозяевам.

   - Диковинный, ваша светлость...- отозвался Саблуков.- Умница.

   - Сколько раз из беды выручал...- вставила робко хозяйка свое словечко.

   - Как тоись выручал?

   - Советом,- объяснил Саблуков.- Как у нас что мудреное - мы к нему... И никогда еще дурного или малоумного не заставил нас учинить. Завсегда развяжет всякое дело на удивление. Талан. Мы за то его и любим как родного и не трогаем. Не хочет креститься, ну и Бог с ним. А поступлениями он все одно что харистианин, только молится да постится на свой лад.

   Светлейший покачал задумчиво головой, но не словам Саблукова, а на свои мысли...

   "Чуден!.. Чудное бывает на свете! - думалось ему, глядя на стоящее пред ним оригинальное существо.- Кого иногда Господь-то взыщет. Если он и впрямь калмычонок, купленный, поди, на базаре каком-нибудь в Казани или Астрахани! И умен, и красив, и речист, и смел... А все это пропадает и пропадет... Для калмыка приживальщика и шута - такое лицо не нужно. Ум и таланы тоже почти не нужны. Природа одарила и подшутила - сделала человеком, как ему быть следует, а в люди выйти не дает... Что он? Татарчонок!"

   - Ну, Саркиз, ты, голубчик мой... явление чудесное. Видимое объявление чудес природы на земле,- медленно выговаривал светлейший, как бы подыскивая слова для выражения своей мысли.- Тебе надо называться не Саркиз... а Каприз. Каприз Фортуны.

   Саркиз глянул вельможе прямо в глаза, и князю почудилась вдруг в красивых глазах его и на хорошеньком личике дымкой скользнувшая печаль.

   - Ты знаешь ли, что я сказываю? Что такое Фортуна?

   - Знаю-с.

   - Знаешь? А ну-ка, скажи... Скажи...

   - Что же сказать?.. Фортуна наименование таких непредвидимых удач ли, напастей ли - кои с человеком сбываются... Фортуна, сказывают в шутку,- баба молодая да шалая. Порох девка. Творит не ведает что... Бегает по миру без пути, творит без разума. Что учинила учерась - не помнит; что учинит наутро - не знает. Да что... Так надо пояснить: она, стало быть, на удивление всему миру мудреные и неразгаданные литеры пишет... вилами по воде...

   - Что? Что? Что?..- медленно проговорил княаь, пораженный ответом.

   Саблуковы начали смеяться добродушно, очевидно принимая слова любимца за болтовню. Гурьба детей тоже весело усмехалась тому, что их Саркизка князю докладывает так бойко и речисто.

   - Как вилами по воде?..- повторил князь.

   - От многих удивительных на свете делов Фортуны,- выговорил Саркиз серьезным и отчасти грустным голосом,- не остается ничего... Пшик один.

   - Пшик?

   - Знаете, кузнец хохлу за червонец пшик продавал... Сперва червонец получил, а там раскалил добела железо да в воду и сунул. Вот, мол, держи пшик! - А где же? - А был... Ты чего зевал - не ловил. И видел и слышал хохол этот пшик... А в руки взять не мог.

   Саркиз замолчал и смотрел на князя по-прежнему просто, прямо, но все-таки будто задумчиво-уныло. А светлейший князь Таврический совсем понурился, задумался, совсем затих, сидя на стуле, и будто забыл, что сидит пред калмыком и гурьбой детей в доме Саблукова.

   По больному ли месту его души, по слабой струне зацепил этот диковинный татарчонок?..

   - Продайте мне его,- выговорил наконец князь, придя в себя и оборачиваясь к Саблуковым.

   Хозяин как-то встрепенулся, хотел что-то сказать и кашлянул, хозяйка двинулась и охнула... Вся гурьба детей сразу перестала усмехаться, все лица насупились печально и испуганно стали глядеть на вельможу.

   Наступило полное затишье и молчание.

   - Что ж? А?

   - Как прикажете...- пролепетал наконец Саблуков, совершенно смутясь.

   - Приказывать в таком деле нельзя...- сказал Потемкин.- Жаль вам его! Вижу. А вы пожертвуйте. Я вам все ваше достояние вернул. Отблагодарите меня вот Саркизкой...

   - Вестимо. Извольте!.. Честь великая,- вдруг забормотал Саблуков.- И Саркизке счастье. Что ж он у нас в деревне. Запропадет. А у вас, поди, и в люди выйдет.

   - Ну, спасибо. Не надо. Я пошутил. Вижу, как он вам дорог, и отымать не стану.

   Саблуков развел руками, не зная, что отвечать.

  

  

   С трепетом и смущением на сердце переступило порог Таврического дворца юное существо, одаренное природой будто в шутку,- умный и красивый калмычок Саблукова.

   Вечером того же дня, что князь побывал у дворянина, он послал за своим наперсником Бауром.

   Лукавый, ловкий, но скромный и мастер на все руки, он всегда служил князю в особо важных делах.

   - Важнеющее пустяковинное дельце! - говорил князь Бауру.- Смотри не опростоволоситься! Дело выеденного яйца не стоит, а мне важно!

   Последнее "сакраментальное" выражение Потемкина было теперь мерилом всего.

   Полковник Баур знал лучше всех, как рядом с этим ежечасным помышлением князя, этим его насущным вопросом явились на очередь большие и мелкие затеи и прихоти, в которые баловень судьбы влагал всю свою душу так же пылко и капризно, как и в важнейшее дело.

   И Баур достал и сманил калмычка саблуковского.

   Вступив во дворец маленьким ходом, а не чрез парадный подъезд и швейцарскую, Саркиз следом за Бауром прошел чрез вереницу маленьких горниц, минуя толпы обитателей, прямо к князю на половину. Здесь они оба прождали около двух часов, пока князь объяснялся в кабинете с посетителями.

   Наконец князь вспомнил о Бауре и Саркизе, ожидающих его, и приказал позвать. Калмычок появился, пытливо озираясь.

   - Ну, здравствуй, умница,- сказал князь,- вы познакомились...

   - Точно так-с,- отозвался Баур, шутя.- Мы с ним совсем приятели. И у меня на дому, и здесь беседовали.

   Светлейший, улегшись на огромной софе врастяжку, снова начал было беседу о религии, уговаривая стоящего пред ним Саркиза креститься и бросить "мухоедову веру". Калмык так же упорно и умно стал доказывать, что все веры хороши. Его ясная и простая речь сводилась к тому, что надо лишь Бога бояться и жить праведно и честно... И не изменять родной вере...

   Познания Саркиза, ясность разума, красноречие, самоуверенность и вообще одаренность природная - снова подивили князя. Он слушал и молчал.

   - Ну, Бог с тобой! - сказал он наконец.- Верь как знаешь! А со временем я тебя все-таки усовещу и в христианство обращу. А теперь забота иная у меня. Ты мне нужен справить одно важнеющее дело. Кроме тебя, некому справить. Обещаешься ли ты послужить мне верой и правдой, не жалеючи себя... Всем разумом своим.

   - Вестимо, ваша светлость...- отвечал Саркиз.- Все, что прикажете. Лишь бы по силе и по разуму пришлось.

   - Уговор такой. Ты мне сослужи службу одну, немудреную, а я тебе волю дам. Ну воля - не диво. Ты и у Саблуковых жил как родной... Ну, я тебе обещаю пять тысяч рублей деньгами, чин, зачисление на службу и невесту из моих крестниц с приданым... Довольно или еще набавить?..

   Красивое лицо Саркиза вспыхнуло и пошло пятнами, а губы дрогнули.

   Вельможа попался ему на пути и хочет, стало быть, его "человеком" сделать. То, о чем он все мечтал втайне. Ведь это - все... Это дверь ко всему... Остальное уж от него самого зависеть будет, от его воли, умения, настойчивости.

   - Что прикажете? Какое поручение? - спросил калмык глухо, от внутреннего волнения и бури на душе.

   - А это, братец ты мой, теперь расписывать долго, да и пояснить с оника мудрено... Скажи я тебе, в чем дело,- ты не сообразишь и заартачишься, а с тобой ведь не совладаешь. Вишь ведь ты какой кованый, из-под молота уродился. А силком тоже нельзя заставлять... Дело не такое. Мы вот с ним все обсудим,- показал князь глазами на Баура,- а он уж тебя сам научит всему и приготовит потихоньку. Ты мне только обещай душу в дело положить, помня уговор... Поручение мое тебе - для меня вот какое дело! Сердечное дело... А уж что я тебе обещал - это все свято исполни... Ну... Обещаешьея?..

   - Могу ли? Сумею ли? - смутясь в первый раз, отозвался Саркиз, недоумевая и уже опасаясь, что князь надумал дело мудреное.

   - Отсюда, из Питера,- вдруг сказал князь,- один до Вены или Парижа, не зная иноземных наречий,- доедешь?

   - Доеду! - быстро и самоуверенно выговорил Саркиз, как если бы ему сразу стало легче.

   - Посланцем моим ко двору монарха Римской империи возьмешься ехать?

   - Что ж? - выговорил Саркиз, подумав.- Если мне переводчиков дадут... да поручение разъяснят, отчего не ехать?

   - Да ведь надо не калмыком являться, надо уметь себя держать; не дворовым из-под Казани и не скоморохом, а моим наперсником. Надо быть важным да гордым, чтоб рукой не достали... Можешь ли ты на себя напустить этакую амбицию не по росту? - шутя произнес князь.

   - Что ж рост? Рост ни при чем! - засмеялся Саркиз.- Иной богатырь меня вот за пазуху засунет и понесет, а я его умишко весь за щеку положить могу, как орех. Ведь новорожденные без амбиции этой на свет приходят, а уж потом ее на себя напускают тоже. Да вот я вам сейчас изображу, как я беседу поведу.

   Саркиз отошел, прислонился к письменному столу князя, опираясь одной рукой и слегка выпятив грудь, закинув чуть-чуть голову назад, поднял другую руку и произнес с достоинством, мерно и холодно:

   - Передайте господину министру, что я его прошу именем всероссийского вельможи, князя Таврического - отвечать мне прямо, без утайки и без проволочки. Согласен он? Да или нет?

   Фигура Саркиза была в это мгновение так элегантно горда и надменна, а слова эти были так произнесены, что князь сразу вскочил с софы на ноги и уставился на калмыка.

   - Фу-ты, проклятый!..- выговорил он.

   Баур, таращивший глаза на актера, тоже ахнул.

   - Каков? - обернулся князь к любимцу.

   - Чудодей,- проговорил Баур.

   - Оборотень как есть. Ну, Саркизка, я сам теперь за тебя порукой, что ты мне справишь порученье миру на аханье! - весело воскликнул князь.- Помни, родимый, только одно: не робеть. Не робеть! Сробеешь - все пропало! А коли этак вот обернуться можешь, как сейчас,- диво!

   - Уж коли я, после моей трущобы, первый раз будучи поставлен пред очи светлейшего князя Таврического, не сробел,- промолвил Саркиз,- так что ж мне другие. В этом будьте благонадежны... Робеть я не умею.

   - Не умеешь? - рассмеялся князь.

   - Нет. Никто меня этому не обучил, откуда же мне уметь...

   Потемкин начал уже хохотать.

   - Молодец. Ей-Богу. Эко судьба меня подарила. Фортуна-то меня балует, что мне тебя послала. Не поезжай я, умница, к Саблукову - так бы я тебя и не нашел. Вся сила была в этой поездке, а то бы ничего не было.

   - Не привези меня в Петербург господин Саблуков - ничего бы не было. Вестимо,- отозвался Саркиз.

   - Это верно.

   - А не родись я на свете, и привезти бы он меня не мог.

   - Еще того вернее! - вскликнул Потемкин.

   - Стало быть, вся сила не в князе, а в Саркизе, что он есть на свете! - усмехаясь, вымолвил калмычонок, хитро щуря свои красивые глаза.

   - Каков гусь? - обернулся князь к Бауру.- Ну, что скажешь? Не справит он наше дело на славу?

   - Справит, Григорий Александрыч. Я его день один как знаю, а голову за него тоже прозакладую. Видать птицу по полету.

   - Ну, ступайте... Ты его готовь: все поясни и начни хоть с завтрашнего же дня муштровать и обучать... Да и прочее все готовь без проволочки. Нам ведь здесь долго не сидеть. Чрез месяца два надо и выезжать на войну. Время дорого. Когда будет он обучен совсем, привози ко мне. Я его испытаю и, коли годен - хорошо, а негоден,- отправлю обратно к Саблукову, а ты найдешь другого. Питер не клином сошелся.

   - Лучше не выищем, Григорий Александрыч. Уж верьте моему глазу. Я не ошибусь.

   - Ну и славу Богу. Прощай, Саркизка. Учись серьезно,- выговорил князь.- Чем скорее обучишься к исправленью должности, тем я тебя лучше награжу.

   Баур и Саркиз откланялись, пройдя опять особым ходом, и скоро уехали, а князь остался один, задумался и потом шепнул:

   - Ну, погоди же!.. Угощу я! Вишь, переодетые гонцы в Вену и в Константинополь ездят... Ну, вот и мы наряжаться начнем.

   Через три дня после этой беседы с князем Саркиз простился в доме Саблуковых и выехал по Новгородской дороге. Калмычонок был задумчив и даже грустен...

   Не по силам ли взял он на себя порученье... Или, как все истые умницы,- умалял свои силы...

  

  

   И снова, вдруг, сразу, притих Таврический дворец!..

   Князь снова хворал своей диковинной, всех удивляющей и самому непонятной, болезнью, капризно и внезапно являвшейся к нему и покидавшей его, по-видимому, без всякой причины, без предварения и без последствий.

   Смутно чувствовал сам князь, когда болезнь должна прийти и когда уйдет; смутно понимал, почему она идет, но объяснять другим не любил.

   Князь, как всегда, не выходил из уборной, изредка переходя в кабинет. Не занимался ничем, не принимал никого, не притронулся пальцем ни к одному письму, ни к одной бумаге или депеше, как бы она по печати и внешнему виду важна ни была.

   Теперь не было вокруг него, здесь в кабинете, и во всем Петербурге, и в России, и в целой Европе, даже на всей земле этой подлунной, ничего важного - все прах и тлен! Важное есть только "там".

   На этот раз недуг необыкновенного и странно-гениального человека сказался сильнее, чем когда-либо...

   - Чем изгнать из себя этого беса! - восклицал князь один, громко разговаривая сам с собой.- Да, я верю, что бесы входили в человеков и входят; верю, что они повергали их наземь... И теперь могут... со мной нету того, кто мог словом своим изгонять их...

   Князь снова послал за духовником.

   Он захотел исповедаться и причаститься.

   Отец Лаврентий явился и с участием отнесся к духовному сыну...

   Если не ум, то душа священника поняла, с кем она имеет дело в лице этого "сильного мира" временщика, баловня Фортуны и друга великой монархини.

   Отец Лаврентий три дня прожил в Таврическом дворце, служа в домовой церкви или сидя в спальне князя. Целый вечер с остановками, с беседой и разъяснением многих слов читал он князю правило...

   И что же сказал духовный сын на исповеди?.. Почему оба плакали?..

   Почему, повергнутый пред налоем, этот русский богатырь своими рыданьями заставил и священника слезы утирать...

   - Бог простит...- повторял духовник, и голос его дрожал чувством.

   - Кому много дано - с того много и взыщется! - шептал чрез силу исповедующийся, от избытка чувства как бы лишившись голосу.

   На совести князя не было, конечно, ни одного преступленья, не было даже из ряду выходящего греха... Но этот неведомый "бес", который потряс его и поверг пред налоем, смутил, видно, добрую душу пастыря...

   Зато наутро за обедней князь причастился, и лицо его просветлело на несколько часов... Тишь сошла на душу... Но ненадолго...

   Он отпустил духовника домой, но, чувствуя себя ненадежным, заперся на ключ в своем кабинете, не велев принимать даже племянницу Браницкую.

   И здесь, один-одинехонек, лежа на софе полуодетый, князь промучился еще трое суток, почти не принимая пищи... Из всего приносимого Дмитрием он дотронулся только до хлеба и молока.

   Он маялся умом и сердцем, как приговоренный преступник пред казнью.

   И куча разнородных помыслов, чувств и порывов - сменялись в душе его, прилетая и уносясь будто рой за роем...

   Он томился в этой тоске, проклинал все и всех, плакал горько о себе и о любимых им. Смеялся едко и метко над собой, над всеми... Клеймил остроумно всех и вся... Молился Богу на коленях искренно и горячо... Боялся смерти, которая идет... придет! Может быть, и не скоро, но все-таки придет!.. А затем вдруг искренно желал умереть, скорее, сейчас...

   - Все прах и тлен! Там только будет разумно все, там - добро, истина, свет. А здесь одно обидное для души бессмертной земное скоморошество. Это не жизнь, не бытие - это святки, маскарад, позорище и торжище, продажа и купля житейского хлама и рухляди. А какой рухляди? Чести, славы, нравственности, долга христианского, обязанностей семейных и гражданских - всего... всего...

   - И все идет и пройдет... Все пройдет! А останется ли Таврида?..

   - Таврида. Клок грошовой земли. Миллионная частица земного шара, который сам миллионная частица Божьего здания, бесконечного и непроникновенного надменному разуму.

   - Срам и грех кругом во всех, в тебе самом, паяц таврический, грешник любый. Раб утробы своей паскудной. Червь! Да, червь! Да не перед одним лишь Господом, а червь и перед одной вот этой звездочкой, что мигает... Господи, прости мне... Избави меня от лукавого... т. е. от зла, от неправды, от суеты мирской, грешной и постыдной, да и постылой. Да, я уйду, спасуся в обитель какую на краю России, в Соловках, на Афоне. В узкой келье иноком, с просфорой и водой ключевой я буду счастлив. Я буду молиться, наложу на себя епитимью, вериги в два пуда надену... Истомлю проклятое тело, убью поганую утробу... Все ведь сгниет в гробу... Так я теперь умалю поживу червям... Я стану достоин предстать пред Судом твоим, явлюся чистым, унаследую жизнь вечную. Господи, смилуйся!.. Спаси и помилуй раба твоего Григория...

   Так стенаньями молился богатырь духом и телом, иногда в темноте ночи, стоя на коленях около окна и глядя туда, где загадочными алмазами вспыхивали звезды и где, быть может, и есть все то, чего он здесь всю жизнь искал... Оно там!.. А слезы, крупные и горячие, лились по лицу... И будто легче становилось от них на душе. Будто очищаются, омываясь в них, голова и сердце от ига помыслов, жгучих до боли!.. Неземной боли!..

  

  

   Прошло две недели. Князь снова был здоров, весел и деятелен. Снова более чем прежде ухаживал он и просиживал вечера у Venus de Mitau.

   Однажды в Зимнем дворце, когда князь, выйдя от государыни, стоял окруженный придворными и беседовал с кем-то, он, чуткий на ухо, услышал за собой горячий спор вполголоса двух пожилых сенаторов.

   - Не я один. Уже многие слышали и знают! - говорил один.

   - Славны бубны за горами! - отозвался другой.

   - Да не за горами, а здесь... Понимаете: здесь! С собой привезла весь миллион!

   - Золотом? сколько же это весом будет? На это надо особый экипаж! Полноте. Питерские выдумки!

   - Персидскими, говорят, бумагами! Вот как наши новые ассигнации. Но миллион, батюшка! Миллион - чистоганом! А сама чистокровная персидская княжна и писаная красавица.

   - Верно, все враки!

   - Ох, маловерный! Ведь вот неловко только... А то бы сейчас спросили, и сам князь вам бы сказал... Он лучше нас с вами знает и что за принцесса, и какой такой миллион.

   - Почему?

   - Потому что она уже посылала к нему своих адъютантов, прося аудиенции по делу, из-за коего приехала сюда. Спросите вон князя.

   Князь сделал вид, что не слышит ничего, и быстро вышел и уехал.

   Вернувшись к себе и выйдя в подъезд, князь был тотчас окружен адъютантами-нахлебниками и дворовыми, которые всегда встречали его, а равно провожали при выездах.

   - Кто дежурный? - спросил князь.

   Один из адъютантов выдвинулся вперед, руки по "швам.

   - Ты?

   - Я-с.

   - Присылали к нам справляться приезжие персиды?

   - Приезжал утром толмач княжны персидской, секретарь ее, спрашивал насчет приема у вашей светлости...

   - Чего ж ты мне не доложил?.. Я буду сам у вас дела выпытывать. А?..

   И голос князя зазвенел гневно... Адъютант молчал и только слегка переменился в лице.

   - Ну? Столбняк нашел!

   - Я полагал, ваша светлость, что правитель канцелярии доложит,- дрожащим голосом проговорил офицер.- Секретарь прямо в канцелярию отнесся, а не ко мне... Я был наверху, у вашей свет...

   - То иное дело... Ну, прости, голубчик... Прав. Позвать дежурного по канцелярии.

   Несколько человек зараз бросились по коридору и рассыпались по нижнему этажу... Двое побежали на квартиру чиновника. Князь не двигался и ждал в швейцарской.

   "Загорелось!" - подумало несколько человек из офицеров.

   "Приспичило! - подумали и дворовые.- А может, и важное дело".

   - Кто там сегодня дежурный?..- спросил князь.

   - Петушков,- отозвался кто-то.

   - Петушков? - повторил князь и что-то будто вспомнил...- Петушков? Что такое. Мне что-то сдается? А что?..

   Все знали, что именно князю вспомнилось. Бумаги, подписанные светлейшим Петушковым Таврическим, еще вчера поминали здесь в швейцарской и хохотали опять до слез...

   Князь огляделся... все кругом улыбались и ухмылялись.

   - Чему вы, черти?

   - Да оный Петушков,- заговорил, выступая вперед, дворецкий Спиридонов.- Петушков тот самый, Григорий Лександрыч, что надысь распотешил.

   - Петушков? Что за дьявол! Не могу вспомнить. А что-то такое помню. Глупость он какую-то сделал.

   Князь вспомнил, но не спрашивал, и никто не осмеливался сказать сам.

   - Ему у нас теперь,- продолжал дворецкий,- другого звания во дворце нет, как "ваша светлость".

   - А-а! Помню! Помню...- вскрикнул Потемкин.- Князь Петушков Таврический.

   Князь рассмеялся, все подражали, и гулкий смех огласил швейцарскую как раз в то мгновение, когда черненький и вертлявый чиновник появился на рысях из коридора.

   - Ты, ваша светлость, дежурный сегодня? - спросил его князь.

   Петушков смутился и сразу оробел при этом титуле в устах самого князя... И он понял вопрос по-своему...

   - Я не виноват-с. Я сказывал сколько раз,- залепетал он.- Вот все знают... Запрещал, бранился, грозил, а они знай свое... Я не виноват. Вот как пред Богом.

   - Что? Что? Что?..- произнес Потемкин.- Чучело огородное. Что ты плетешь!

   - Они все с того разу зовут... Я не вин...

   - Светлостью-то тебя величают? Пущай, поделом! Так ты и оставайся светлейший Петушков до скончания своего века. А ты отвечай мне теперь, как, будучи дежурным, смел не доложить мне об персиянах. А?.. Был сегодня секретарь?

   - Был-с... Господин Баур взялся сам доложить вашей светлости, сказал, что это дело важное...

   - И не доложил. Важное! А сам забыл. От чьего имени был секретарь?

   - От имени персидской княжны, что прибыла в столицу по делу своему...

   - Какое дело?

   - Ходатайствовать насчет обиды и претерпенья от властей тамошних. Просить хочет сия княжна заступничества российского...

   - Мне-то что ж! Нешто я могу персидским шахом командовать. Добро бы еще султан турецкий... Что ж я могу...

   - Так секретарь сказывал! - извинился Петушков.

   - Знаю, что не порешил... Прыток ты больно на ответ,- неск