Салиас Евгений Андреевич - Ширь и мах

е шайка ли новая картежников и шулеров, подобно тем, что появлялись постоянно в столице с подложными видами, обделывали разных недорослей из дворян, а иногда и сановников, а затем исчезали... Оказалось, что персияне живут мирно и тихо, тратят действительно большие деньги, но документов никаких княжною и свитою не предъявлено "за неимением оных и небытием таковых в ее отечестве".

   Полицмейстер прибавлял, что сама княжна Эмете Изфаганова для себя только лично имеет документ, но приложила его к своему прошению на имя князя Григория Александровича и передала ему. А Баур сказывал, что это сущая правда.

   - Так чего ж тебе еще! И оставь княжну в покое, коли Григорий Александрыч ее лично знает и видает. Ну, что в городе?..

   Полицмейстер, как всегда, по обычаю за много лет, передал государыне все новости столицы - и крупные, и мелкие.

   Откланиваясь, полицмейстер снова, однако, спросил насчет княжны. Следить ли за ней?

   - Князь порукой за персидов!

  

   Скоро у персидской принцессы перебывали почти все. Само же праздное общество создало себе празднословием кумир.

   Княжна принимала всех радушно и гостеприимно, кокетливо любезничала с молодежью, еще милее обходилась с пожилыми, очаровывая их тонким лестным смешением бойкого кокетства с почтительным отношением к их годам или отличиям.

   - Перецарапала чуть не всех - персидский котеночек! - решил один остряк генерал, таявший больше других перед кокеткой.

   Сама княжна не ездила в гости ни к кому, но, несмотря на это, у нее в доме явились и барыни: одни исключительно ради добычи невесты-богачки сынкам, другие, даже и с дочерьми, вследствие одного снедавшего их любопытства. Наконец, третьи явились в "грузинском доме" сами не зная как и зачем... Другие туда едут, как же не заехать...

   Наконец однажды княжна заявила, что у нее будет бал, и просила всех сделать ей честь пожаловать...

   Начались толки, и пересуды, и колебания... Нашлись барыни, которые в толках о бале заявляли, что поедут только в том случае, если домоседка княжна явится к ним с визитом.

   Но княжна по-прежнему не ехала ни к кому и не собиралась ехать.

   - Гордячка какая! Скажи на милость! Кто ж это поедет к ней? - говорили барыни.- Еще там о царстве-то Каспийском пока враки одни. Она вот, того и гляди, не в царицы, а в скрипицы попадет, влюбившись в музыканта.

   И многие барыни твердо решили не ехать на бал к "гордячке персидке". Но вдруг пробежала молва, что не только князь Таврический будет на бале в числе приглашенных, но все для бала княжны, из любезности, будет дано от него... Лакеи, музыканты, повара, цветы из оранжерей дворца... все будет от князя - даже знаменитый нарышкинский оркестр, оригинальный, единственный не только в России, но и в Европе... Это был хор роговой музыки из рожков разного калибра, изобретенный Нарышкиным и купленный у него князем. Каждый музыкант мог взять на своем рожке только одну ноту, но из них составлялись и исполнялись искусно самые мудреные пьесы и танцы.

   Искус великий, и устоять против соблазна кто же может!

   - Но почему же она с приезда не была ни у кого? Ведь не из гордости же одной... Ведь она как любезна - у себя. Никакой тени амбиции даже нет. Зачем же она не ездит в гости и не едет приглашать?

   Вот вопросы, смущавшие многих.

   - Однако если все едут, то и я поеду! - решал всякий. И набралась толпа, из отдельных мнений набралось общественное мнение.

   Два дня особое оживление было заметно во дворе и в горницах "грузинского дома". Дом убирался к балу, и подводы с людьми из Таврического дворца запружали двор, и лакеи в ливреях князя Потемкина сновали в горницах.

   Княжна Эмете не входила сама ни во что и даже не показывалась из своей маленькой гостиной - все устраивалось в зале и в больших парадных гостиных явившимися дворецкими и лакеями князя под руководством Баура.

   Сама княжна хлопотала только о своем туалете при помощи двух горничных - своей персиянки Фатьмы и русской, присланной от князя. Она проработала два дня, собственноручно унизывая свой корсаж многотысячной парюрой из бриллиантов и жемчугов. Эту работу опасно было поручить кому-либо чужому. Тут было целое состояние.

   Абдурахим, Дербент, Ибрагим и Гассан ни во что ве вмешивались и только дикими очами следили за приготовлениями к балу.

   Наконец, на третий день дом ярко осветился. Все окна засияли, освещая улицу, а на подъезде появилвя в красной с золотом епанче, с громадной булавой известный Питеру швейцар-невшателец. И его дал князь на этот вечер.

   Эмете еще одевалась, когда посланный от князя офицер Немцевич прибыл в "грузинский дом" и просил передать княжне от светлейшего на словах вопрос и попросил таковой же ответ.

   "Не робеет ли княжна Изфаганова?"

   Немцевич передал вопрос Бауру, этот передал его лакею, а лакей русской горничной, приставленной из дворца, которую вызвал из уборной. Горничная передала княжне словесный вопрос.

   Княжна задумчиво улыбнулась при этом и велела передать князю:

   - Робею шибко, но не за себя...

   Скоро начался съезд, и "грузинский дом", роскошно убранный цветами, сиял в огнях. Хозяйка со свитой принимала гостей на пороге из большой гостиной в залу, где попеременно гремели уже два хора музыкантов,- то обыкновенный инструментальный, то роговой.

   Княжна мило приветствовала всех. Персияне угрюмо и мрачно кланялись из-за нее гостям, как всегда немые и будто озлобленные.

   Многие заметили, однако, что сама княжна как-то менее обыкновенного весела, будто немного озабочена чем-то и рассеянна.

   В числе гостей явился и красавец граф Велемирский, так как ни один вечер или бал в городе - вообще какое бы то ни было празднество - не обходилось без него.

   Теперь он явился без приглашения, и товарищи уговаривали его не ехать на бал.

   Велемирский понимал, что дом, а потому и бал персиян такой особенный, что сюда можно ехать без зову. Явясь, он долго любезничал с княжной и заметил тоже озабоченность красавицы. Глаза ее бродили рассеянно и беспокойно по зале.

   Когда гостиная и зала уже были полны народом, внизу у подъезда послышался стук колес и вместе с тем топот коней и бряцание оружия...

   Это был князь с своим конвоем.

   Светлейший вскоре появился на парадной лестнице, сопутствуемый свитой адъютантов и офицеров всех родов оружия.

   Он медленной, тяжелой походкой поднялся по ступеням...

   Лицо его было особенно оживленно, весело и довольно.

   - Молодец... Спасибо...- сказал он, проходя, Бауру, который его встретил один из первых.- Вишь как! Лучше, чем у меня было. А что наша княжна?..

   - Слава Богу.

   - И слава нам! Так ли? - усмехнулся князь весело...

   - Слава вашей светлости,- отозвался Баур.

   - И тебе, разбойник!

   Княжна Эмете двинулась навстречу князю такая же озабоченная, но вдруг просияла. В свите князя глаза ее сразу нашли и увидели виртуоза маркиза...

   Его отсутствие на бале смущало ее целый час! Но вот он тут... и она будто ожила.

   Княжна, улыбаясь как-то особенно лукаво, низко присела пред князем...

   Он взял Эмете за руку и долго держал ее, не выпуская, и заговорил, любезно наклоняясь...

   Князь невольно любовался ею. Эмете была чрезвычайно авантажна.

   Весь туалет ее был дымчатый опаковый с серебром из матово-белого шелка. На голове было нечто вроде легонькой шапочки, вышитой белым шелком, унизанной крупным жемчугом с серебряным шнуром... Стан был перехвачен тоже белым серебряным поясом. Кроме того, на шапочке, на груди и на руках блестели и искрились бриллианты... Ни одного самоцветного камня не надела Эмете на этот раз. Вся ее фигурка была с головы до пят серовато-белая, серебристая и блестящая ярким алмазным блеском... Только румянец на щеках был розовый, только прелестные глаза заменяли бирюзу, только губки напоминали рубины...

   - Один у вас порок,- сказал князь, и лицо его стало чуть-чуть суровее...- Ваше сердце холодно, как лед... Такая холодность чувств прилична бы уроженке северных стран, а не Персии.

   Княжна опять промолчала и только опустила глаза и стояла недвижно, будто ожидая, чтобы князь ее отпустил, освободил.

   - Однако я вас удерживаю. Пора начинать танцы,- вымолвил быстро Потемкин, будто догадавшись.

   Княжна двинулась в залу, он последовал за ней. Когда князь появился на пороге, грянула музыка и танцы начались.

  

  

   Едва князь очутился в толпе обступивших его льстецов и ухаживателей и удалился от дверей гостиной, как княжна ловким маневром очутилась в этих дверях и, найдя на пороге артиста, подала ему руку.

   - Я очень пужалась, вы не приедет! - выговорила она быстро и взглянула на молодого человека такими глазами, что он невольно смутился...

   Это не была только гостеприимная хозяйка, любезно бросающая фразу приветствия... В словах княжны была какая-то фамильярность и было даже чувство. Многие, стоявшие тут же, с любопытством прислушивались. Но княжна, казалось, не замечала никого или не обращала никакого внимания на толпу.

   - Я наехал с князь,- отозвался артист на ее любезность, тоже ломаным русским языком.

   - Да. Я увидел вас... И очень обрадовал. Послушай. Вы танцевать. Да. Конечно.

   - Да-с... Но я не знай... Я боился, много ваш гость дам не хочет мне сделай честь...

   - Маркиз Морельен делай честь для русский дам, а не дам для французский дворянин! - любезно отозвалась княжна.

   Несколько человек фыркнули и отвернулись. Молодой человек промолчал и потупился пред княжной.

   - Я приглашай вас сама второй менуэт. Послушай... согласна, маркиз?

   - Но я невем, княжна,- заговорил, смущаясь, артист...- Добже... Но я у князь Потемкин...

   Артист не успел договорить. Около него появилась вдруг высокая фигура князя, и, оттеснив его, светлейший снова заговорил любезно с княжной... Все кругом видели, что княжна Эмете сразу будто разучилась по-русски, отвечала односложно, не то смущаясь, не то досадуя.

   Раздалась ритурнель менуэта, и граф Велемирский подошел к княжне и поклонился.

   Князь с изумлением взглянул на офицера. Он хорошо знал его и даже покровительствовал ему вследствие того, что тот был родственником мужа графини Браницкой.

   Лицо князя омрачилось при виде этого офицера, известного в Петербурге волокиты. Он уже подавал руку княжне, чтобы вести ее на место...

   Князь двинулся и тихо вымолвил голосом, в котором была строгость:

   - Велемирский! На два слова...

   Граф, заметивший выражение лица и голоса князя, несколько робко подошел к нему.

   - Зачем ты здесь? Кто тебя пригласил?

   - Никто,- совершенно смутившись, прошептал офицер, и лицо его пошло пятнами.- Я полагал...

   И офицер смолк, не зная, что сказать...

   - Ступай. Уезжай отсюда и нимало не медля...- строго выговорил князь.

   - Но как же менуэт? Я пригласил...

   - Пустое.

   И князь прибавил громче, обращаясь к княжне, которая стояла в двух шагах и с совершенно изумленным лицом смотрела на князя:

   - Княжна, вы извините графа. Ему надо домой ехать сию минуту... Ступай! - обернулся князь к офицеру.

   Несмотря на то что эта сцена произошла быстро и князь говорил тихо и осторожно, но так как общее внимание было обращено на него, то иные все слышали, а другие видели и догадались...

   Офицер почтительно, но с явным негодованием в лице вышел из залы и быстрой походкой взволнованного человека двинулся чрез ряд гостиных к лестнице.

   Князь подошел к Эмете, все еще изумленной.

   - Зачем вы прогнали графа? - вымолвила она беспокойно.

   - Это нелюбопытно знать! - гневно сказал князь, подал ей руку и стал с ней среди пар, готовых начинать менуэт. В то же время взор его бродил в зале, отыскивая кого-то. Менуэт начался... Все глаза были обращены на танцующего князя. Все были изумлены... Нетанцующие осторожно перешептывались.

   - Видели? Какова?

   - Вот врезался-то.

   - Каково! Прогнал...

   - Это уж что-то по-турецки. Может, он этак на балах в Измаиле или Очакове после штурмов с пленницами привык танцевать. Кавалера вон, а сам на его место.

   - Ну, жди, судари мои, чего диковинного в скором времени. Этакое так просто не сойдет.

   Шепот и злоязычие длилось всю первую фигуру. Кончив фигуру, князь подозвал молодого кирасира, нетанцевавшего и которого он даже не знал по имени.

   - Выручи, голубчик. Кончай за меня. Не за свое дело взялся. Стар... Простите, княжна... Вот вам кавалер.

   Кирасир, довольный и польщенный, стал на место князя, а светлейший отошел в толпу глядевших на танцы.

   Шепот прекратился, и ближайшие к князю обратились к нему с комплиментами.

   - Где мне! Стар. Прежде умел не хуже нынешней молодежи.

   Между тем на лестнице взбешенный граф Велемирский повстречал Баура, которого хорошо знал, и стал горячо жаловаться на поступок с ним князя.

   - Здесь все незваные. Здесь ведь бывает всякий народ.

   - Полно, граф. Не стоит горячиться. Уезжайте. Этак лучше. Право,- говорил Баур.

   - Что ж он? В самом деле, что ли, разум от персидки потерял?

   - Полно. Пустое.

   - Да разве это не ревность?

   - Ну вот еще... Поезжайте домой! - усмехнулся Баур.- Я и сам жалею, что вас не видал прежде князя, а то бы тоже не апробовал вашего приезда. Полно горячиться... Уезжайте. Ну, прогнал - эка важность. Завтра где отпляшете вволю.

   И Баур, успокоив офицера, проводил его до лестницы и, вернувшись, пошел по гостиным поглядеть, все ли в порядке. Обойдя все гостиные, где прохаживались гости, он заглянул и в залу.

   Князь стоял на пороге один, увидел любимца и подозвал его.

   - А гляди-ка! Гляди! - мотнул он головой.- Говорили, мало будет народу. Не поедут... Небось!..

   - Да-с. Много, - отозвался Баур.- Я даже, признаюсь, не ожидал такого многолюдства...

   - Нет, а ты скажи, какова наша княжна! - вдруг воскликнул Потемкин. - Ведь просто алмаз. Ты посмотри, как красива в этом сереньком покрывале. Какое лицо... Какие глаза... Как танцует! Как принимает и любезничает со всеми. Как русские слова говорит, которые только вчера выучила. А?..

   Князь весело расхохотался.

   Бал все оживлялся. Всюду все нетанцующие тоже весело двигались и без умолку пересмеивались. Видно было, что помимо танцев было что-то оживлявшее толпу.

   Было злорадство. Они приехали сюда, уступив любопытству и унизив немного свою гордость. Надо было отомстить злоязычьем и хозяйке, и ее патрону, этому гордецу.

   А злорадствовать было отчего. Во время второго менуэта князь не спускал глаз с красавицы персиянки, и лицо его было угрюмо... И этого мало. Он не дождался не только конца бала, который сам устроил, но не дождался даже конца этого менуэта и уехал...

   Какая была этому причина.

   Толпа гостей поняла все... Князь был взбешен.

   Этот второй менуэт княжна Эмете танцевала с проходимцем музыкантом, которого он же, по неразумию, привез с собой, вероятно, лишь в качестве зрителя. И вдруг музыкант оказался кавалером княжны. Но этого мало. Персиянка, по наивности и малому воспитанию, выдала себя с головой. Кто видел этот менуэт, видел ее танцующею с красивым артистом, тот ясно понял, что персидская принцесса ни больше, ни меньше, как без ума влюблена в музыканта.

   И все гости видели это... И сам артист, казалось, был изумлен и смущен обхождением красавицы.

   И светлейший Таврический, старый волокита, видно, хорошо все понял, потому что не выдержал и ускакал.

   - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - говорили, смеясь, повсюду.

   - Вот тебе и персидочка!.. Кого предпочла вельможе-временщику.

   - Ай да Изфаганова! Молодец котеночек!

   Гости, однако, начали разъезжаться и разъехались очень рано. Любопытство было удовлетворено. Двойной скандал с Велемирским и с музыкантом все видели. Хозяйку и князя за гостеприимство растерзали... Больше же делать было нечего. А все остальное было нелюбопытно.

   В час ночи "грузинский дом" уже опустел.

  

  

   После бала у княжны и ее поведения с маркизом не оставалось сомнения, что Эмете неравнодушна к артисту. Не только сам Морельен-Шмитгоф должен был поневоле думать это, но даже в столице начались толки, что князю что-то не везет за последнее время. Проходимец нарядил его в шуты, сначала выдав себя за француза и заставив князя поверить, что он аристократ и эмигрант, а затем, теперь, отбив у него "предмет".

   Все бывшие на бале видели, как "прелестный котеночек" недвусмысленно обращался с музыкантом и как угрюмый князь волновался, очевидно ревнуя.

   Какая пропасть лежит между ним, могущественным вельможей, и безвестным скрипачом-проходимцем! Они оба стоят на двух крайних ступенях длинной и мудреной лестницы общественной иерархии... Один - превыше всех и всего, а другой - нищий, без роду и племени... А вот в деле получения пальмы первенства от женщины, в деле суда женского, искреннего и влюбчивого сердца - могущественный Потемкин проиграл и должен уступить красивому и талантливому артисту. Могуществу временщика есть предел - сердце красавицы, недоступное честолюбию.

   Так толковали, ликуя, многочисленные враги князя и, всячески превознося княжну, заезжали к ней в гости, сидели до сумерок, объясняясь отчасти чрез Саида, отчасти прямо с ней самой, так как с каждым днем Эмете начала все легче и лучше объясняться по-русски.

   В столице знали теперь, что делалось в "грузинском доме", знали, что самозванец маркиз стал бывать почти ежедневно у красавицы Эмете, но тайно от князя.

   Виртуоз не ограничивался днем и не ограничивался только игрой у княжны. Он бывал и вечером, засиживался поздно, а скрипка его оставалась иногда дома. Он просто проводил время в беседах с красавицей и уже всегда без помощи Саида, так как оба, и она, и он, усердно учились по-русски. Маркиз делал успехи огромные и, достав себе настоящего учителя, начал даже учиться читать и писать, чтобы скорее осилить российскую грамоту. Знание польского языка значительно облегчало учение. Что касается княжны, то она делала успехи поистине невероятные и уже почти свободно объяснялась с своим любезным.

   Все шло быстро... с неимоверной быстротой, точно в арабской сказке. Недаром героиня была Адидже-Халиль-Эмете...

   Не прошло десяти недель с бала у княжны, как и она, и виртуоз беседовали свободно по-русски, изъясняя друг другу далеко не двусмысленно взаимные чувства.

   Красавица персиянка, вероятно вследствие простоты полученного бесхитростного воспитания, вела себя прямее, откровеннее и решительнее невских красавиц... Она намекала, что свободна как ветер, независима как сирота, самостоятельна настолько, что одни лишь свои личные мечты для нее указ и закон, а богата настолько, что всякую мечту может привести в исполнение помимо всего и вопреки всем.

   Маркиз, наоборот, будто переродился и из легкомысленного и веселого артиста стал осторожным, стал даже озабочен и задумчив.

   Причина этой перемены была простая. Он был как бы испуган чрезмерным счастливым, невероятным поворотом колеса Фортуны. Давно ли он голодал и не имел полного приличного платья, чтобы идти играть где-либо на вечере за скудную плату. И вдруг он в Петербурге, в Таврическом дворце, сыт, обут, одет, с карманами, наполненными золотом, которого положительно девать некуда. А затем тотчас же колесо Фортуны поворачивается опять и опять... Он встречает красавицу девушку, знатную и богатую, сходится с ней... сначала принимает ее милостивое обращение за дань его таланту, но вдруг видит, что она его любит! Да, любит страстно! Но все это может внезапно и мгновенно рассеяться как дым, исчезнуть как сон в минуту пробуждения. А какая это ужасная минута, чтобы ее пережить! И что-то шептало артисту на ухо, не отдаваться поспешно и опрометчиво обманчивым сновидениям и мечтам...

   - Она меня любит - нет сомнения,- думал и говорил артист, волнуясь, у себя в горнице.- Но кого она полюбила во мне?

   И музыкант иногда с отчаянием на душе восклицал:

   - Она любит все-таки маркиза Морельена де ла Тур д'Овер. И когда я упаду к ногам ее и признаюсь, исповедуюсь... Что будет?.. Что совершится?.. Да, я чувствую, что я этого не переживу; моя голова, мое сердце - не вынесут такого поворота колеса Фортуны. Иметь все и все потерять! Я с ума сойду. Я слишком глубоко и сильно чувствую. А все-таки надо, рано или поздно, сказаться. А как ей признаться, что я бедный простой мещанин, без гроша, без роду, даже без родины, что я не знаю того, что знает последний холоп русский, не знаю, где я родился. Говорить ли это? Когда? Как...

   И артист видел, что он никогда не решится на этот шаг, разве только, когда увидит ясно, что ей жить без него стало невозможно и немыслимо. А пока она только увлечена им. Сильно, искренно... Но все-таки это еще не пылкая, безумная страсть, которой нет преград.

  

  

   Легкомысленный, вечно веселый дотоле артист становился с каждым днем все сумрачнее, по мере того что прелестная княжна, очаровывая его, сердечно и наивно, хотя все-таки не прямо, а намеками, выказывала ему свое увлечение. Сначала в самозваном маркизе заговорила только алчность.

   Его соблазнили средства княжны, ее обстановка, куча денег, которую она тратила на туалеты и на всякий вздор. Эта масса, наконец, бриллиантов и вещей, которая появлялась на ней... На бале все видели и ахали от ее жемчугов и бриллиантов, а между тем у нее было еще полдюжины всяких парюр из рубинов, изумрудов. Он даже видел целую коллекцию бирюзовых украшений с алмазами, от шпилек в голову и до пряжек на башмаки из такой пары бирюзы, которая одна стоила до тысячи рублей.

   Этот блеск обстановки ослепил и привлек проходимца, как манит серенькую бабочку огонь, ярко сверкающий среди мрака темной ночи. Но около этого огня, помимо ослепительного блеска, есть и заманчивое тепло, которого, быть может, и ищет ночная бабочка, не ведающая лучей солнца. Этот проходимец, как одаренный от природы художник, у которого была все-таки чистая и чуткая к прекрасному душа, пылкое сердце, полное порою высоких стремлений и благородных порывов, скоро отнесся к любящему его существу совершенно иначе.

   Он скоро перестал думать о самоцветных парюрах и бриллиантах знатной персиянки и видел в ней только девушку, прелестную лицом, чувствительную сердцем, остроумную в беседе.

   Были минуты, и артист сознавался себе самому - и был горд этим сознанием - что если наутро он узнает, что персидская принцесса самозванка, или если окажется, что она разорена, нищая, без приюта... то он предложит ей разделить с ним его холодную горницу в Вильно, его необеспеченный кусок хлеба, добываемый мало кому нужным трудом... Потому что он любит ее... Да любит страстно - не за бриллианты ее... а за эти проникающие в сердце бирюзовые глазки, эту простодушную улыбку пухленьких пунцовых губок и грациозно мягкие движения котенка.

   Вскоре и совершенно неожиданно для артиста произошло объяснение.

   Он сидел, по обыкновению, у княжны, и было уже поздно. Эмете была скучна на этот раз и малоразговорчива и наконец, когда артист напомнил, что уже скоро полночь, и, встав, начал собираться домой,- красавица насмешливо и раздражительно вымолвила:

   - Да, пора... Вообще пора... и мне пора домой.

   Музыкант изумленно поглядел на нее, его удивил оттенок досады в голосе ее, а равно и слова, которых он не понял.

   - Домой? вам?- вымолвил Шмитгоф, стоя пред ней.

   - Да. Не вечно же я буду здесь в Петербурге. Дело мое, говорил вчера князь, чрез три дня будет решево - и я могу ехать к себе на родину.

   Артист стоял как громом пораженный... Такое простое обстоятельство еще ни разу ему не приходило на ум.

   - Что с вами?- спросила Эмете.

   - Я не думал никогда об этом,- сознался он.- Мне не приходило на ум, что вы можете вдруг уехать и я никогда вас более не увижу.

   - От вас зависит...- едва слышно произнесла Эмете и отвернулась от него как бы в досаде.

   Наступило молчание...

   - Но зачем вам ехать?..- вымолвил он наконец.- Отчего не жить здесь? Ну, хоть до зимы... Вы свободны...

   - Гассан не хочет. Он хочет скорее венчаться.

   - Но вы сто раз говорили мне,- воскликнул вдруг артист горячо,- что вы его не любите и не пойдете за него!

   - Да... Если найдется другой, который меня полюбит и которого я полюблю.

   - И такого нет?..- нерешительно произнес он.

   - Которого я люблю? Есть. Но он... Я не знаю...

   Наступило опять молчание... Княжна будто ждала и ожидала помощи, но артист, взволнованный, тяжело дышал и молчал, опустив глаза в пол.

   - Я не знаю, любит ли меня тот, за которого я бы пошла? Он ни разу не сказал мне этого прямо. Почему? Бог его знает...

   Артист упорно молчал. Эмете продолжала решительнее:

   - Я могу думать, что он меня любит. Но он молчит. Вот... Вот и теперь молчит... Что же мне делать? Уезжать, конечно, и выходить замуж за Гассана...

   - Он молчит, потому что он боится этого признания, - выговорил чрез силу Шмитгоф. - Он может признанием сразу все потерять...

   - Я не понимаю...

   - Скажите мне: кого вы любите?..- произнес вдруг артист, наступая на сидящую Эмите как бы с угрозой.

   - Кого? Зачем эта странная игра в слова. Вы знаете...

   - Скажите мне имя человека, которого вы полюбили... Скажите мне его титул, его положение в обществе...

   - Имя его простое, как и происхождение... А положение его самое скромное и самое блестящее вместе: он замечательный музыкант...

   - Его имя?.. Его имя?- почти закричал артист.- Его имя для вас маркиз Морельен де ла Тур... Понимаете ли вы меня! - кричал молодой человек с отчаянием в голосе.

   - Вы ошибаетесь, я люблю другого, а не маркиза Морельена,- серьезно говорила княжна, вскидывая опущенные глаза и глядя артисту прямо в лицо.

   Он стоял пред ней как истукан, глядел на нее, но почти не видел от тревоги на сердце.

   - Я люблю музыканта-скрипача, неведомого происхождения, которого имя Шмитгоф,- тихо проговорила княжна.

   Молодой человек вскрикнул, бросился пред ней на колени и схватил ее за руки.

   - Что вы сказали? Что вы сказали?

   Она молчала и не двигалась. Он прильнул губами к ее рукам и, не произнося ни слова, целовал их.

   Княжна снова заговорила первая и передала ему, что она на другой же день после бала узнала все. Ее гости рассказали и предупредили ее, кто он. А князь из ревности подтвердил тоже, что музыкант не француз, а безвестной национальности и не только не маркиз, но даже и не дворянин.

   - И вы все-таки любите меня, зная правду...- воскликнул он.- И согласны быть моею, стать простой мещанкой?

   - Мы и дворянство, и титул купим!.. Но чего нельзя купить ни за какие деньги, то у вас есть...

   - Что?.. У меня ничего нет...- вскрикнул артист, все еще боясь рокового недоразумения...

   - Молодость, красота и искусство! - нежно произнесла княжна, наклоняясь над ним...

   Молодой человек, в порыве увлечения, обнял миниатюрный стан красавицы, привлек к себе ее лицо и хотел поцеловать.

   Княжна быстро отшатнулась.

   - Нет! Нет... Этого никогда... Пока я не буду вашей женой, я не могу позволить целовать себя... Это не обычай... у нас.

   Он выпустил ее из рук и восторженно воскликнул:

   - Моей женой! Скажите слово, и вы будете ею завтра. Сегодня... Сейчас...

   - Да... Но наша свадьба - мудреное дело.

   - Отчего?

   - Мы в чужом краю... Здесь, в этом городе, есть могущественный человек, который может, если захочет, погубить нас обоих, уничтожить. Он всевластен столько же, сколько жесток.

   - Князь?

   - Конечно. Кто же?.. Неужели вы не догадались? И неужели вы не знаете его? Он на все способен.

   - Что же делать... Уезжать. Скорее... Или вместе, или врозь в разные стороны. И съехаться опять на границе, там, у Каспийского моря.

   - Да. Но прежде всего мы должны все-таки здесь же обвенчаться по обряду вашей религии, так как ваших церквей нигде нет, кроме Петербурга, ни в России, ни в Персии. А по обряду моей веры меня мой духовник обвенчает беспрекословно всегда и везде.

   И княжна объяснила Шмитгофу, что он не может ехать за ней, не будучи с ней обвенчан заранее.

   - Ступайте к пастору и переговорите с ним. Но главное - тайна! Иначе мы наживем много хлопот с князем. Он упрямец и бессердечный человек...

   Княжна долго и подробно объясняла, как надо поступить, чтобы брак совершился втайне и обошелся без несчастия.

   Перетолковав обо всем, заговорившись далеко за полночь, они наконец расстались.

   Шмитгоф вышел от княжны опьянелый от счастья... Ему не верилось.

   Вернувшись домой, он всю остальную ночь просидел, не раздеваясь и сумасшествуя... Два раза доставал он свою скрипку и начинал страстно целовать ее. И глаза его были влажны: в них стояли слезы упоения.

  

  

   Княжна Эмете была права, говоря, что ее брак - дело мудреное.

   На другой день Шмитгоф отправился к своему пастору и объяснил ему все дело. Старик священник, расспросив все, объявил, что постановления церкви не дозволяют ему венчать магометанку с христианином и что княжна необходимо должна прежде креститься... Музыкант был поражен открытием, но понял, что священник прав. Когда он вернулся к княжне с ответом пастора, она призадумалась и была видимо поражена.

   - Я не знаю, что делать! - произнесла она наконец.- Надо подумать...

   - Надо креститься в мою веру,- сказал он робко и нерешительно.

   - Никогда! - промолвила княжна.

   - Другого исхода нет...

   - Переходите в мою...- как вызов бросила она эти слова, упорно глядя в лицо его и будто говоря глазами: "Будешь ты способен на такую низость или нет?"

   - Я вас люблю... Страстно... безумно...- начал молодой человек.

   - Но веры для меня своей не покинете...

   - Нет! - прошептал через силу артист, будто боясь этих слов.

   - За такие чувства я вас и полюбила! Да... Каждый из нас останется в своей религии... Поезжайте к вашему пастору и скажите, что за наше венчание он получит десять тысяч! Не согласится - обещайте двадцать и более. Другого средства нет.

   Шмитгоф через час уже был снова у пастора, но не застал его дома... Вечером он опять отправился и тоже не застал, но заезжавший домой священник просил его через лакея приехать наутро.

   Утром все уладилось... Деньги, т. е. целое состояние соблазнило, видно, старика. Он согласился венчать за двадцать пять тысяч, но с двумя условиями. Первое: уплата денег перед венчанием, и второе: обязательство соблюсти полную тайну со стороны венчающихся.

   Последнее условие было не только выполнимое, но даже необходимое самим жениху с невестой из боязни мести князя.

   Шмитгоф имел, однако, неосторожность рассказать тотчас пастору, насколько им самим нужна тайна из-за князя Потемкина, и старик, старожил Петербурга, призадумался...

   - Может вместо вас достаться мне... когда вы будете далеко, вне его власти.

   Шмитгоф понемногу уверил, однако, старика, что князь и не узнает, что он и Эмете были обвенчаны, так как они тотчас уедут в Персию.

   Пастор смущался и колебался, но, однако, согласился окончательно.

   И в то же утро Шмитгоф обрадовал невесту согласием священника... Она же объявила ему, что переговорила уже с Абдурахимом, который очень обрадовался ее сообщению, так как не любит Гассана.

   На следующий день пастор неожиданно прислал за Шмитгофом, прося к себе по важному делу. Артист, чуя беду, поскакал и с первых же слов старика пришел в отчаяние.

   Пастор объяснил, что посвятил предыдущий день на расспросы в городе, и, узнав много нового, отказывался наотрез. Ему рассказали все... Друзья из русских объяснили ему, что с князем шутить нельзя, хотя бы и иностранцу... А тем более и легче можно меня погубить,- прибавил пастор от себя,- что и деяние будет противное законам церкви. Если б княжна была христианкой, то он еще решился бы и в случае преследований со стороны Потемкина уехал бы на родину, где мог бы поселиться. Но совершать незаконное деяние в таких обстоятельствах немыслимо.

   - Меня отрешат, лишат сана и сошлют,- сказал он.- Если же она крестится, то я буду прав пред моим духовным начальством и могу жить на родине.

   Шмитгоф вернулся к невесте и объявил ей новость... Княжна долго молчала, закрыв лицо руками.

   Вечером, когда уезжавший Шмитгоф снова был у нее, она встретила его словами:

   - Поезжайте завтра - скажите пастору, что я крещусь... Перехожу в вашу веру...

   Шмитгоф вскрикнул...

   - Да. Я люблю вас, другого исхода нет. Но пусть все это будет в один день, зараз. Это мое условие непременное. Я надеюся, что теперь он может согласиться.

   На другое утро Шмитгоф снова поехал к пастору и сиял от счастия, но приехал к княжне вне себя от отчаяния. Пастор все-таки наотрез отказывался.

   - Отчего?- воскликнула княжна.

   - Боится. Он опять собирал по городу всякие слухи. Все уверяли его, что князь настолько влюблен в вас, что в его гневе и мщении не будет предела жестокости... Пастор согласится только в том случае, если будет разрешение императрицы.

   - Он безумный! Разве я могу? Разве это условие?.. Через кого же мы будем просить царицу... Да наконец... Это невозможно...

   И они просидели целый час в унынии.

   - Вы согласились перейти в мою веру....- сказал наконец Шмитгоф.- Я делаю ту же уступку. Я перехожу в магометанство. Нам достаточно венчаться по обряду вашей веры у Абдурахима.

   Княжна потрясла кудрявой головкой.

   - Этим все препятствия устраняются,- сказал артист.

   Княжна усмехнулась коварно и презрительно... Шмитгофа кольнуло.

   - Христианин не может и не должен переходить в нашу веру... У меня на родине таких презирают. Все это вздор! А вот что не вздор. Вы завтра же поедете просить заступничества у единственного в Петербурге человека, который не побоится князя. К Зубову! Если он прикажет пастору, тот согласится.

   Шмитгоф подпрыгнул от радости.

   - Да! Да! Да!

   Через два дня Шмитгоф рано утром был у Зубова.

   Заявив лакею, что у него есть дело до господина Зубова, о котором ему уже говорено было, он велел доложить о себе.

   - Как ваша фамилия?- спросил лакей и озадачил прибывшего.

   Под каким же именем явиться к Зубову? Как назваться? Вот что озадачило артиста. Он является просить о деле, от которого зависит вся его жизнь. Уместно ли тут продолжать комедию самозванства? Тем более неуместно, если княжна знает давно правду... от самого князя, то, стало быть, весь Петербург знает правду. Потемкин, неизвестно зачем, продолжает играть роль обманутого и все зовет его - маркизом Морельеном. Но ведь Зубов и не слыхал его настоящей фамилии и может отказать неизвестному лицу.

   Молодой человек запнулся на минуту и велел наконец доложить...

   - Приезжий из-за границы скрипач, живущий у князя Таврического.

   Зубов удивился его появлению и, догадавшись, что это - пресловутый французский эмигрант, заинтересовался.

   "Что такое?- подумал он.- Князь его прогнал! Хочет ко мне наниматься. Что ж. Только уж с уговором возьму - не под титулом маркиза".

   И Зубов велел ввести скрипача.

   Шмитгоф, смущаясь от предстоящего объяснения и просьбы, нетвердыми шагами вошел в кабинет. Но ласковость Зубова и добродушно-веселый, хотя отчасти насмешливый тон, с которым он принял музыканта, несколько ободрили его.

   Он стал передавать дело подробно... Зубов не перебивал и слушал его с видимым любопытством. О княжне, ее красоте и состоянии он слышал много раз от друзей и знакомых. О том, что князь влюблен в персиянку, говорилось повсюду. Интересуясь всем, что касалось до Потемкина, Зубов давно подсылал своих доверенных в "грузинский дом" разузнать всю подноготную. Но они, конечно, попались в сети еще более. И в результате Зубов узнал об Эмете только то именно, что она пожелала. Выслушав теперь подробное объяснение музыканта, Зубов, видимо, был доволен.

   - Я рад вам помочь. Всячески. Но что же я могу? - спросил тот музыканта.

   Тот передал подробно свои переговоры с пастором и его боязнь мести князя.

   - Только-то...

   - Только... Но все в этом... Все наше несчастье. Если ваше превосходительство за нас скажете пастору одно слово, обещаете заступничество ваше - он не побоится.

   - В таком случае поздравляю вас с вашей свадьбой... Обождите здесь в приемной. Я сейчас пошлю курьера за вашим пастором.

   Шмитгоф вышел в соседнюю горницу и вскоре увидел, как курьер тройкой в дрожках проскакал к Невскому проспекту.

   Пока артист дожидался, флигель-адъютант послал за своим братом, полковником Николаем Зубовым, и, смеясь, объяснил ему казус с Потемкиным.

   Артист между тем радовался придуманному княжной средству выйти из затруднения и нетерпеливо глядел в окно.

   Наконец появилась тройка в дрожках, и около курьера сидел пастор. Старика провели к Зубову.

   Не