Салиас Евгений Андреевич - Ширь и мах

т от жениха. Ступай и посылай ко мне Баура. Надо тоже и пустяками заняться. Просьбу датского резидента вели ему захватить с собой... Совсем забыл со всей этой кутерьмой.

   На другой день действительно явился курьер от Зубова и лривез князю записку.

   Зубов объяснил Потемкину, что он вмешивается в дело, до него не касающееся, только из жалости к артисту и из "чувства оскорбленной справедливости", а затем и "ради попирания законов гостеприимства", и наконец, "в защиту несчастной сироты, одинокой на чужбине".

   - Вишь как расписался!- воскликнул князь.- Все тут есть... Только смекалки нет...

   Князь велел сказать курьеру, чтобы он передал на словах господину Зубову, что князь получил записку, но отвечать ему на нее нечего.

   В то же время князь вызвал Немцевича и объяснил ему, чтобы он ехал тотчас к Велемирскому и сказал: "Пора".

   - Понял ты!

   - Понял-с.

   Когда капитан был в дверях, князь вдруг остановил его, как бы вспомнив:

   - Стой. Про какую это ты прошлый раз княжну говорил? Как сказывал-то... Изфагановская, кажись?

   - Точно так-с!- робко шепнул Немцевич.

   - А кто она такая... Откуда ты ее выискал?

   - Не могу знать-с!..- прошипел капитан. Когда он вышел, князь весело расхохотался. Вечером явился и сам граф Велемирский.

   - Завтра в двенадцать часов Платон Александрович будет к вам,- произнес он, театрально кланяясь.

   - Молодец! - крикнул князь.- Садись. Рассказывай, как обделал...

   - Не сердитесь только, князь... Может, я пересолил,- сказал граф.- Только ведь это из усердия! По необходимости, а не по глупости.

   - Что такое?

   - Я действовал через всех знакомых. И ото всех слышал в ответ только одно. Зубов говорит, что ему на такой шаг решиться при их отношениях неприлично, не позволяет амбиция. Да и толку от сего, кроме унижения, ничего не будет. Тем дело и кончилось... Прогорело все.

   - Ну?

   - Ну, я перекрестился да сам к нему и махнул.

   - Как сам? Да ведь ты у него никогда не бывал. Ты из моих.

   - А вот. Сам-то я все и устроил! - рассмеялся Велемирский.- Приехал и объяснил все дело. А дело вот какое... Простите, коли пересолил... Дело такое, что тетушке графине Александре Васильевне, да и всей родне нашей, очень неприятно все это происшествие с княжной Изфагановой и что все мы на князя Григория Александровича, поскольку посмели, напали с осуждением и просьбой освободить персидскую княжну. Князь, видимо, и сам был смущен необдуманным шагом... Да и княжна ревет, мечет и плачет и руки на себя наложить два раза хотела, так что ее чуть не на привязи держат и караулят... Дело, стало быть, плохо... Князь сам видит все, но уперся... Стыдно... Будто ищет только приличного предлога, чтобы разделаться с этой княжной... Предлог этот есть, и сам князь обмолвился...

   - Ну, ну... Пока хорошо... А вот тут загвоздка. Что ты на меня-то выдумал?

   - Князь обмолвился,- продолжал Велемирский,- что если бы сам Зубов, у него почти не бывающий, разве только по особенно важному государственному делу или поручению царицы,- если Зубов сам приедет и попросит князя возвратить невесту, но не жениху ее, а только отпустить и дать свободно уехать к себе, да поручится князю, что сего ненавистного брака с скрипачом не состоится, то князь тотчас ее отпустит.

   - Ну...

   - Ну, он помялся, помялся, да чтобы всех одолжить - и вас, и всю нашу родню, и княжну, да и себя самого... и согласился.

   - Ну и одолжит! Воистину одолжит!

   - Завтра, в двенадцать часов, он и будет лично к вам просить отдать ему эту прелестницу, обещаясь, что не допустит ее брака с музыкантом.

   - А сам думает небось про себя: "и надую". Поедут вместе домой к ней - да и обвенчаются где по дороге, хоть в Москве или Киеве...

   Отпуская Велемирского, он поцеловал его и затем приказал позвать Баура.

   - Завтра прием... Я выздоровел.

   Князь рано лег спать и наутро рано проснулся. Одеваясь, он почти по-товарищески весело болтал с Дмитрием о всяком вздоре, вспоминал кое-какие приключения из прошлого, случаи из жизни в Яссах.

   - А что наша княжна,- спросил он,- готовится на объяснение?

   - Чего тут готовиться...- фамильярно отвечал Дмитрий.- Нешто такая голова, чтобы загодя гадать, что говорить! Бесценная голова - умница, каких поискать, да и днем с огнем не найдешь! И как это вот бывает на свете, в этаком состоянии и такими свойствами Господь одарит...- важно зафилософствовал лакей, одевая барина и подавая уже камзол.

   - Господу Богу все равны. Кого захочет, того и взыщет. Ну, а как мундир? Скоро поспеет?

   - Какой мундир? вам?

   - Дурень... Мундир княжне Изфагановой...

   - А-а... Готов! Уж примеривали,- весело сказал Дмитрий.- Чуден вышел канцелярский служитель, Григорий Александрыч.

   - Да мал еще очень! Совсем видать - не мужчина, как ему быть следовает... А ребенок либо девчонка.

   - Сам с ноготок, да ум в потолок!

   В эту минуту вошел в уборную капитан Немцевич и доложил, что просители уже набираются и происходит удивительное.

   - Что ж такое? - спросил Потемкин.

   - Да уж очень много, -сказал капитан.- И простых людей много.

   Князь усмехнулся.

   - Что ж мудреного,- сказал он, обращаясь к офицеру.- Столько вот дней приему не было, ну и понабралось, зараз и полезли...

  

  

   В зале князя действительно, вследствие двухдневного отказа, набиралось много посетителей... Были и сановники, которым дали знать, что князь выздоровел и будет принимать... Но были и офицеры. Было много и простых людей, купцов, мещан и разносортных горожан.

   В некоторых группах офицеров шел разговор.

   - Вы что, полковник, по какому делу? Жалоба аль благодарить за что?..

   - И сам не знаю, зачем приехал...

   - Вот как? Стало, нас этаких тут много...

   - И вы тоже не знаете...

   - Да мне граф Велемирский сказал, что князь хочет посоветоваться с офицерами о новых уборах головных и покажет модели. Говорит: случай лично беседовать с князем.

   - А вы что... Почему...

   - Да мне сродственник один посоветовал сегодня собраться просить князя насчет моего дела в Соляном правлении.

   Такие все шли разговоры.

   Наконец в полдень князю доложили о прибытии Зубова.

   - На моей улице праздник! - произнес он. Затем он быстро встал и двинулся в залу.

   Все шевельнулось, зашумело, двинувшись, и поклонилось.

   Князь ответил кивком головы на общий поклон и своей тяжелой походкой прошел мимо двух рядов плотной толпы прямо к противоположным дверям и остановился...

   Зубов уже двигался к нему по анфиладе гостиных...

   Князь ждал на пороге, и по лицу его пробежала недобрая усмешка...

   Зубов ускорил шаг и подошел... Лицо его казалось несколько смущенным. Видно было, что он будто сам не рад, что явился.

   - Чему обязан удовольствием вас видеть?..- с сухой любезностью проговорил князь, подавая руку.

   - Дело, князь...

   - Поручение от государыни?

   - Нет, князь... Я по своему делу... то есть по особому делу...

   И Зубов сделал незаметное движение вперед, как бы говоря, что пора двинуться и идти в кабинет...

   Князь будто не заметил движения и не шевельнулся с места, а только повернулся боком к толпе, и оба очутились почти на пороге, друг против друга, окруженные толпой почти вплотную.

   - Я слушаю...- произнес князь.

   Зубов слегка усмехнулся.

   - Но здесь... Я не могу. Я могу только наедине объяснить... Вам будет неприятно. Вам! Если я здесь все скажу. Поймите... Мне все равно!..- несколько свысока промолвил флигель-адъютант, косясь на толпу.

   - И мне тоже, Платон Александрович, все равно... Тайны у нас с вами нет.

   - Извольте! - вспыхнув, вымолвил Зубов громко.- Я приехал просить вас освободить княжну Изфаганову.

   Князь глядел на молодого человека и не отвечал.

   Фамилия произвела магическое действие. Все встрепенулись, прислушиваясь, ждали.

   Наступило молчание в зале, и, несмотря на многолюдство присутствующих, воцарилась полная тишина, не возмущаемая ни единым звуком.

   - Вы приехали за княжной Изфагановой? Просить освободить как бы из заточения?..- повторил князь.

   - Да-с...

   Снова молчание. Князь вздохнул.

   - И этого сделать не могу,- произнес он.- Но скажите, государь мой,- снова громче заговорил князь,- какое вам до этого дело? И как вы в такой переплет замешались?

   Зубов выпрямился и произнес запальчиво:

   - Похитить чужую невесту, чуть не из храма, и держать ее насильно...

   - Кто же вам все это сказал?

   - Я был приглашен на свадьбу княжны и видел... Княжна сама просила...

   - Извините. Вы ошибаетесь. Я это строго запретил! Эта, именуемая вами княжной Изфагановой, вас усиленно просила не быть в церкви. Вы явились по приглашению...

   - Все равно... Жених позвал меня как защитника, боясь насилия... И он не ошибся! И вот я поневоле являюсь теперь защитником сироты-чужеземки, почти ребенка.

   - Позвольте же вам доложить: никакой княжны Изфагановой на свете нет и не было! - проговорил князь мерно.- Был машкерад, чтобы проучить здорово проходимца, который явился ко мне сюда под именем маркиза-эмигранта... А что многие лица полезли, куда их не звали, приехали на бал, куда их не приглашали,- я сожалею, но в этом не виноват... А что вы, наконец, вмешались в этот машкерад по молодости лет - я еще более сожалею. Мой главный скоморох - сиречь юная персидская княжна - сама просила вас, по моему приказанию, в церковь не ездить...

   Зубов несколько оторопел и глядел на Потемкина уже с тревогой в лице...

   - Я ничего не понимаю, князь. Какой машкерад!..- выговорил он.- Стало быть, княжна Изфаганова...

   - Не княжна! - отвечал князь вразумительно.- Так же как маркиз - не маркиз.

   В зале наступила опять тишина и молчание. Зубов стоял румяный и смущенный, но вдруг вымолвил:

   - Я не верю. Извините... Пускай княжна, запертая у вас, сама придет сюда и сама все это скажет. Я поверю!

   - Брусков! - крикнул князь.

   - Чего изволите? - отозвался тот за его спиной.

   - Позови, поди, сюда прелестницу персидскую, которая вместо одного многих обморочила и в шуты вырядила. Пускай сама явится.

   Офицер кинулся в кабинет, и с этой минуты все взоры приковались к дубовым дверям.

   - Да-с,- продолжал князь.- Я этого, конечно, всего предвидеть не мог... Я хотел пошутить только над самозванцем маркизом. А потрафилось не то. Один скоморох - правду сказать, шельма и бестия - весь город одурачил...

   - Но кто же тогда эта... девушка... Ваша крепостная?..- вымолвил Зубов, уже окончательно смущенный.

   - А вот извольте спросить сами! - любезно отозвался князь, указывая на отворяющиеся двери...

   На пороге показалась маленькая фигурка в светло-голубом платье с вырезным лифом и матово-серым вуалем на голове.

   - Княжна Эмете!.. Пожалуйте! - сказал Потемкин.

   Красивая фигурка приблизилась.

   - Это ли княжна, господин Зубов?

   - Это. Да...- пробурчал молодой человек.

   - Ну, винися... Шельма! - рассмеялся князь...- Буде скоморошествовать-то. Довольно у тебя ручки-то лизали разные старые и молодые! Иди-ка на расправу... Говори... Княжна ты или нет... Персидская?..

   - Нет, ваша светлость! - вымолвила фигурка, косясь на толпу с румяным от смущения лицом...

   - Верите ли вы, господин Зубов...- обернулся князь.

   Зубов стоял уже не смущенный и насмешливо улыбался.

   - Если она, эта девушка, сама говорит, что она не княжна, - отозвался он умышленно развязно, - то, конечно, я должен верить... Но, извините, я не понимаю главного.

   - Чего же?

   - Остроты, князь. Остроты во всей вашей шутке. Разума и цели в машкераде.

   - Как тоись?..

   - В чем же ваша проучка самозванца маркиза или шутка над всеми... Выдать прелестную девочку за княжну персидскую и дать влюбиться музыканту, чтобы потом ее у него отнять. Ему больно. Да. Но извините...- надменно смеясь, выговорил Зубов, обращаясь как бы ко всем.- Peu de seul {Мало соли (фр.).}, как говорят французы.

   - А я так боюсь, Платон Александрыч, что я пересолил...

   - Мало потому, что если это не княжна, то, во всяком случае, прелестная девушка, умная!

   - Да, но в этаких на святках не влюбляются, а тут многие врезались, руки целовали и, более того, обнимали да чмокали... Ну, буде... Конец машкераду! Княжна... Шельма! Раздевайся!..

   Раздалось несколько восклицаний, так как на глазах у всех маленькая фигурка начала послушно и быстро расстегивать лиф платья.

   - Что вы делаете, князь! - прошептал в изумлении и негодовании Зубов.

   - Хочу вам в его настоящем виде калмычка показать...

   - Калмычка?

   - Кал-мы-чка!..- протянул князь.- Пока так...

   Маленькое существо быстро побросало уже на пол всю свою одежду и вуаль, и, когда платье съехало на пол, вышел из круга складок в красной куртке и шальварах прелестный мальчик, но при этом, уже и сам невольно смеясь, застегнул ворот на голой груди, которая была открыта под вырезом женского платья. В зале пошел гул сотни голосов.

   - Честь имею представить! - сказал князь, обращаясь ко всем.- Калмык, по имени - Саркиз. Зацеловали беднягу. Да чуть было не обвенчали и храм христианский не опоганили. Спасибо моим молодцам, что вовремя Саркизку арестовали... А вам, Платон Александрович, спасибо за добровольное участие в машкераде. С вами веселее вышло. Честь имею кланяться...

  

  

   - Слышали о потемкинской мороке?

   - Слышал, да в толк не возьму.

   - Чудеса в решете. Ну и афронт для всех тоже не последний!..

   - Калмык. Простой, тоись, калмык, сказывают?

   - Калмык - Саркизом звать. Настоящий. Из Астрахани! Привезен был нарочито для машкерада этого и мороки. Выбирали по всем базарам самого красивого, какой найдется. Ну и нашли! Сей чудодей захочет птичьего молока и сухой воды - ему достанут...

   - Слышали? Персияне-то наемные были из Москвы и тоже обморочены были. Им сказали, что свита принцессы в дороге застряла, а их на время берут. Они сами почитали ее... Тьфу! Его почитали за княжну персидскую. Ну и служили верой и правдой. Только дивились, что княжна по-ихнему ни бельмеса не знает. Да жалованье хорошее мешало им очень-то дивиться да ахать и болтать. А две бабы-то, сказывают, и вовсе русские были. За то они обе и молчали завсегда...

   - Послушайте. Что же это?! Калмык-то князев?!

   - Что ж! С жиру бесится!

   - Да ведь это невежество. И не дворянский совсем поступок, воля ваша! Что ж это за времяпрепровождение?!

   - Да и не смешно. Озорничество одно. А остроты никакой тут...

   - Ума нет простого, не токмо остроты. Благоприличия нет... Уважения к своему сословию...

   - Одно слово: развращенность и повреждение нравов.

   - А ведь князь Хованов попался. Руки целовал каждодневно.

   - Ну, ему, старому, поделом!

   - А Зубов-то? Зубов?

   Зубов был взбешен, конечно, более всех и поклялся отомстить. Но не по-российски - смехом и морокой, а, как говорил князь,- по-английски, т. е. злом, а не шуткой. Зубов готовил князю удар в самое сердце.

   В домовой церкви Таврического дворца на той же неделе были торжественные - свадьба и крестины.

   Венчался офицер Брусков с барышней Саблуковой, а князь был сватом и посаженым отцом у невесты. И все смеялся, поздравляя после венца молодых.

   - Смотри, Брусков... Не башкиренок ли?!

   Крестины были еще торжественнее. Все, что жило во дворце Таврическом, присутствовало. Крестился калмык Саркиз, и князь был восприемником от купели.

   И вышел из церкви уж не Саркиз, а Павел Григорьевич Саркизов, получив имя от благодетеля и бывшего своего барина, а отчество от крестного отца.

   Наутро Павел Григорьевич получил чин сенатского секретаря, пять тысяч рублей денег: но от невесты-приданницы, что прочил ему князь, отказался.

   - Что? Аль боишься? Подведу тоже и тебя! - шутил князь.

   Павел Григорьевич объявил, что просит одной милости - быть век при князе по гражданским поручениям...

   Через неделю управляющий канцелярией фельдмаршала Попов сделал Саркизова делопроизводителем и доложил князю:

   - Видал я на своем веку двух-трех, как их именуют, самородков, ну, а этакого не видывал. Чрез пять лет на моем месте будет, а то и выше...

   А сам Павел Григорьевич горячо теперь исповедовал и молился новому своему Богу - христианскому. Но часто думал:

   "Пока князь жив! А без него беги из Питера на край света. Да и там найдут для отплаты".

  

  

   - Это неправда! Нет, это неправда! Могущественные и властные люди, "сильные мира сего", не все могут делать... Могут ли безнаказанно всякие злодеяния творить... Я любил ее... И она меня любила и любит. Это неправда. Сердце мне говорит это... И где княжна? В каземате? Погублена. Где ты, бедная Эмете, жертва самовластия? Я слезы лью от зари до зари. Томлюсь в тысяче терзаний, изболел душой по тебе... А ты этого и не знаешь... Где ты, бедная крошка?.. Неужели я никогда не увижу тебя, не обойму, не прильну губами к твоему милому личику... Твой взгляд изумрудный, глубокий, полный слез наслаждения, когда я играл тебе. О! я вижу его! Вижу, как если бы ты была предо мной... Эмете, где ты?.. Боже мой, за что судьба так безжалостно поступает с людьми? Чем я заслужил эту кару? Что я сделал? Я жил всю жизнь безвинно. На моей совести нет ничего... За что же это наказание? За что эта насмешка судьбы? После нищеты, голода, холода - дать мне много, обещать еще большее... Дать мне любовь чистого и невинного создания, чудно красивого, доброго... С душой, способной на восторженный отклик тому, что составляет и наполняет мою жизнь,- способной рыдать от музыки... Дать мне все это... И отнять... Эмете, где ты? Неужели она уже мертвая. В гробу! Под землей... Или убитая зарыта тайком в Таврическом саду по приказанию сатрапа, пресыщенного всем, что свет может дать за его миллионы и его власть... Нет!! Нет, она жива! Я верю. Я чувствую... Она жива... А если жива, то любит меня. Эмете! Отдайте мне ее. Я люблю ее. Отдайте мне... Отдайте...

   Так мучился артист-музыкант, приютившийся в квартире старика пастора.

   Он томился, то плакал тихо, то рыдал судорожно и отчаянно, говорил сам с собой и стонал и ни разу не взял в руки свою скрипку.

   Зубов в тот же день сказал ему правду. Он поверил... но, пролежав часа два в обмороке, так что его приняли уже за мертвого, он пришел в себя...

   Пришел в себя и понял, что над ним зло посмеялись. Они погубили его возлюбленную и с наглостью уверяют его и убеждают... В чем же? Что ее никогда не было на свете!

   Наконец однажды пастор понял, что бедный артист близок к помешательству.

   "Лучше сердечная боль от оскорбления, лучше пусть пострадает его самолюбие, нежели эти муки сердца влюбленного в несуществующее".

   Так рассудил старик и отправился к Зубову объяснить все и просить устроить артисту свидание с той личностью, которая так зло насмеялась над ним.

   Зубов наотрез отказался. Одно воспоминание обо всей истории его вывело из себя.

   Пастор решился и отправился прямо к князю в приемный день, был принят и объяснился.

   Князь подумал и головой покачал.

   - Жаль молодца. Но ведь горю не пособишь. Я полагаю, что он и самой княжне в вицмундире не поверит...

   Князь велел позвать делопроизводителя Саркизова и пояснил казус с музыкантом.

   Павел Григорьевич выслушал и грустно потупился.

   - Что же? - спросил князь.

   - Увольте, ваша светлость,- глухо и тихо проговорил он - Вы сами изволите сказывать... Кончен машкерад, и кончена эта канитель. Я свое слово сдержал, хоть и трудно было. Душа не лежала к этому. Я знал, что злодеяние совершаю. Кому смех, а кому и горе, отчаяние. Я слово дал и сдержал. Сдержите и вы свое... Мне видеть музыканта будет тяжко, так тяжко, что я и сказать не могу. Ведь я ему сердце растерзал... Мне его жаль... А видеть просто не в силу. Увольте хоть пока. А чрез месяц - обойдется, может. Тогда мы повидаемся... А затем ваша воля - как прикажете...

   Наступило молчание.

   Пастор, пораженный голосом Павла Григорьевича, ничего не сказал.

   "Этот тоже страдает из-за причиненного им ближнему зла",- подумал старик.

   - Ну, вот ответ! - сказал князь пастору.- Я приказывать не стану. Чрез месяц, коли мы будем еще здесь, пускай свидятся.

   Пастор вернулся домой... Объяснил несчастному все, что видел и слышал сам, своими глазами и ушами.

   Но артист засмеялся, а потом горько заплакал как ребенок.

   - И вы тоже! Священник! Тоже ложь, даже в устах служителя алтаря...

  

  

   Чей одр - земля, кров - воздух синь,

   Чертоги - вкруг пустынны виды...

   То он - любимый славы сын,

   Великолепный князь Тавриды!

   Державин

  

   Голая равнина на громадном протяжении вся изрезана водными потоками, из которых каждый - широкая быстрая река и бурно катит свои волны в недалекое море. Это - рукава и гирлы Дуная.

   На одном из рукавов, вдоль пологого берега, раскинулись кое-где постройки... Это маленький городок Галац.

   Здесь, среди домов и домишек, кое-где виднеются христианские храмы, а за рекой, на том берегу, уже высятся тонкие и легкие остроконечные минареты. Там начало мусульманского мира.

   В маленьком городке заметно особенное оживление, но весь город кажет лагерем. На улицах и в домах только и видны, что мундиры, на площадях - кони и орудия.

   Несмотря на августовские жары, горячий воздух и раскаленную землю, на улицах сильное движение.

   Три дома в городе разделили между собой толпы военных и служат как бы центрами сборищ.

   В одном из них, поменьше других, квартира военачальника князя Репнина.

   Еще несколько дней назад он был главнокомандующим победоносной армии... Великий визирь после поражения при Мачине сносился с ним одним.

   Но вот не так давно явился сюда могущественный вельможа и полководец, "великолепный князь Тавриды", и принял вновь начальство над русскими силами и над заменявшим его полгода Репниным...

   И теперь он первое лицо здесь - и для своих, и для неприятеля.

   В другом доме, неподалеку от первого, красивой архитектуры, но сравнительно меньшем, движение ограничено подъездом и двором. К дому идут и скачут офицеры со всех сторон, но, не входя, а только побывав в передней или на дворе, возвращаются обратно... Они являются сюда за вестями...

   В этом доме поместился генерал русской службы, принц Карл Вюртембергский и за последнее время опасно заболел южной гнилостной горячкой. Так как это родной брат жены наследника престола, то болезнь его многих озабочивала.

   На другом краю города, в большом доме, где поместился приезжий со свитой князь Таврический, движение более чем когда-либо.

   В одной из горниц этого дома, несколько в стороне от всех остальных, на большой софе лежит в одном белье и турецких туфлях на босу ногу огромный широкоплечий человек, лохматый, неумытый, небритый и задумчиво, почти бессмысленно смотрит в пустую стену и грызет ногти... Лицо его изжелта-бледное, худое, осунувшееся, не только угрюмо, а печально-тоскливо... Он или был опасно болен, или горе поразило его недавно. Черты лица настолько изменились за последнее время, в волосах так дружно сразу блеснула седина, а глаза так нежданно вдруг потускнели... что этого человека многие друзья и враги едва бы теперь узнали. Друзья бы ахнули, а враги возликовали.

   Это сам князь Потемкин, еще недавно, месяца с полтора назад, выехавший из Петербурга добрым, веселым и могучим. Он скакал счастливый чрез всю Россию, сюда, на Дунай, снова громить векового врага, надеясь теперь окончательно стереть его с лица земли, именуемой Европою, и, "оттеснив луну от берегов этой реки, перебросить затем чрез Босфор, на тот берег, где уже другая часть света...". Это его мечта уже за двадцать лет, и она его несла и гнала как вихрь от берегов Невы на берега Дуная. Но здесь ожидал богатыря удар, сразу сразивший его... Только это, что он узнал здесь, могло сломить его железную мощь и духа, и тела...

   Первого июля прискакал он в этот городок, окруженный целой золотой толпой военачальников и сановников... и стал лихорадочно поджидать появления своего заместителя с поздравлением по случаю прибытия в армию и с первым докладом...

   Князь Репнин, видевший въезд генерал-фельдмаршала, главнокомандующего,- медлил и не являлся...

   Прошел час.

   Тень набежала на лицо князя... Оставшись один с любимой племянницей, всюду его сопровождавшей, он поглядел на нее тревожными глазами и вздохнул.

   За час назад графиня Браницкая видела его счастливым и сияющим... На ее удивление и вопрос о причине внезапной перемены князь ответил с тревогой в голосе:

   - Боюся... Сашенька... Боюся... Если Репнин не прибежал тотчас, не выбежал за сто верст навстречу! то... дело плохо! Мое дело плохо!

   Несмотря на возражения, шутки и успокаивание дяди, графиня не добилась улыбки от него.

   - Сразит меня. Если это так!

   - Что?

   - Команда передана ему... Тайно. Без моего ведома. Я здесь второй... Я этого не перенесу. Что ж хуже этого может быть... Ничего! Одно разве - мир с Турцией. Да. Уж если выбирать,- то пускай я буду его адъютантом, его ординарцем на побегушках, да буду видеть, как мы начнем громить турку.

   Князь Репнин явился наконец, поздравил светлейшего с прибытием из дальнего пути и как бы передал ему права главнокомандующего, начав доклад подчиненного о последних событиях на берегах Дуная.

   А одно событие мирового значения совершилось вчера...

   Вчера, 31-го числа июня, он, князь Репнин, заместитель светлейшего, подписал здесь в Галаце перемирие с султаном и прелиминарии будущего трактата. Вчера! Молния ударила в сердце и в мозг богатыря и с этого мгновения - он до сих пор еще не пришел окончательно в себя.

   - Как вы смели? - вскрикнул он тогда. И до сих пор еще в ушах его звучит ответ Репнина, много значащий, многое говорящий иносказательно и многое объясняющий, чему не хотел верить князь еще на берегах Невы.

   - Я исполнил свой долг и отдам ответ в моих действиях государыне императрице,- сказал Репнин.

   "Перед ней, монархиней, а не пред тобой. Тебя прежнего уже нет. Ты был! Теперь ты нечто иное... Могущественный Потемкин заживо умер, осталась внешняя твоя оболочка в мундире и орденах, а пустяки, мелочная подробность, т. е. власть и могущество, от тебя отошли".

   "Отчего и когда!.. От одного слова, одной бумаги, которую привез сюда курьер из Петербурга, когда ты там чудодействовал... Теперь ты, как кукла, имеешь все права и полномочия действовать так, как тебе прикажет оттуда тот, кто власть имеет..."

   Платон Александрович Зубов! Мальчишка!

   Он вел все лето тайные переговоры с Диваном, и он привел их к указу царицы о подписании первых основных условий мирного трактата между двумя империями.

   Вот с этого дня и лежит на диване, полураздетый, будто обезумевший, человек, будто заживо погребенный... Да и впрямь, жизнь его держится только в теле, ухватившись за соломинку... Он писал и пишет в Петербург, умоляя в тысячный раз - продолжать войну, но и сам не верит в успех своих молений. Он верит только в русский авось!

   "Авось что-нибудь случится, и он снова расстроит мир и снова ударит на врага". Если же этого ничего не случится - то... Что же? Надо умирать!.. Песенка его спета и кончилась, оборвалася тогда, когда он думал, что еще только на половине ее.

   И она обманула его, как прежде, по его же совету, обманывала других... Григорий Орлов также был поражен здесь же одним нежданным известием. Он поскакал в Петербург, но не был допущен в город... Очутился узником в Гатчине. А когда был допущен, то встретил в ней уже только монархиню, милостивую и благодарную, но свергнувшую с себя всякое иное иго.

   Что ж? И ему скакать теперь туда, чтобы очутиться узником в Москве или даже в Таврическом дворце, без права явиться в Зимний впредь до особого разрешения гофмаршала.

   "Нет, уж лучше умирать!"

   Мирный трактат будет праздноваться на его свежей могиле.

   Борьба Креста с Луной была его душой. Нет борьбы - нет души. Она отлетела. А эта скорлупа, это бренное тело - ни на что никому не нужно. И ему не нужно. Он видел на своем небе Крест, а на нем надпись: "Сим победиши". Упал этот крест с русских небес и утонул в волнах Дуная...

   И все кончено!..

  

  

   День за днем проводил так, в каком-то полузабытии, томительном и болезненном, князь Таврический, еще недавно деятельный, самоуверенный, счастливый...

   Давно ли он был способен с маху и на отважный политический шаг, весь успех которого именно в дерзости, в махе. И на ребяческую проказу, вся прелесть которой - в ее добродушии... Теперь и то, и другое было немыслимо. Полный упадок духа и надломленность тела сказывались во всем. Он никого не принимал, изредка справляясь о курьере, которого ждал из Петербурга, и об здоровье принца Карла.

   Однажды графиня Браницкая вошла к дяде и объявила ему печальную весть.

   - Дядюшка, принц Вюртембергский скончался.

   Князь онемел... Потом он сразу поднялся с дивана и вытянулся во весь рост. Лицо его побледнело.

   - Что? - прошептал он и через мгновение робко прибавил: - Как же это?

   И, постояв, князь сгорбился понемногу, осунулся весь и опустился бессильно на диван, почти упал.

   - Ох, страшно...- простонал он.- Да и рано... Рано же!!

   - Что вы, дядюшка? - изумилась графиня, знавшая, что между покойным принцем и дядей не существовало крепкой связи, а была лишь одна простая приязнь.

   Князь молчал и тяжело дышал.

   - Что вы, дядюшка? - повторила графиня.

   - Сашенька! Цыганка в Яссах о прошлую осень предсказала по руке принцу, что ему году не прожить.

   - Странно... Ну что ж... Бывают такие странные совпадения... Чего же вы смущаетесь?

   - А мне - год...

   - Что-о?

   - А мне - год дала... Ровно год... Мы тогда смеялись... Вот...

   Князь закрыл лицо руками.

   - Полноте, дядюшка... Как не стыдно? Бог с вами. Это ребячество. Ну, тут потрафилось так. Но ведь это простая случайность.

   Браницкая села около князя и долго говорила, успокоивая его...

   - Это простая случайность! - повторяла она.

   Наконец князь отнял руки от бледного лица в слезах и выговорил глухо:

   - Не лги, Саша... Сама испугалась и веришь...

   - С чего вы это взяли!

   - По твоему лицу и голосу... Сама веришь, испугалась и лжешь...

   И князь замолчал и просидел несколько часов, не двигаясь, в той же позе, понурившись и положив голову на руки.

   На третий день после этого князь, слабый, унылый, задумчивый и рассеянный, будто совсем ушедший в самого себя, оделся в свою полную парадную форму главнокомандующего и генерал-фельдмаршала и, сияя, весь горя, как алмаз, в лучах южного палящего солнца, отправился на похороны умершего принца...

   Все, что было воинства от офицеров до генералов в Галаце и окрестностях, явилось присутствовать на погребении и отдать последний долг хотя чужестранному принцу в русской службе, но родному брату будущей царицы.

   Всех поразила фигура генерал-фельдмаршала.

   Он тихо двигался, странно глядел на всех, озирался часто по сторонам, будто усиленно искал что-то или кого-то, но на вопросы и предложения услуг ближайших бессознательно взглядывал и не отвечал.

   И за все время отпевания он не произнес ни слова.

   Наконец, оглянувшись вновь кругом и завидя движение около гроба, всеобщее молчание, отсутствие пастора, он услыхал смутно слова: "Вас ждут, князь". Он отозвался как в дремоте:

   - А? Что?

   - Вас ждут, князь,- говорил тихо Репнин.- Соизвольте... Или прикажете всем прежде вас подходить?

   - Что?

   - Прощаться с покойником!

   - Да... Да... Я первый. Первый...- прошептал князь глухо.- Да, первый после него, из всех вас... Моя очередь. За ним - первый...

   Репнин ничего не понял и, приняв слова за бред наяву, изумленно глянул в желтое и исхудалое лицо светлейшего.

   Князь полусознательно приложился к руке покойника и, отойдя от гроба, двинулся к дверям между двух рядов военных.

   Всюду толпа, мундиры, ордена, оружие... Все незнакомые лица, и все глаза так пристально-упорно смотрят на него... Точно будто он им привидение какое дался...

   Князь двинулся скорее. Уйти скорее от них, от их пучеглазых лиц, их глупого любопытства!

   Сойдя с крыльца снова под жгучие лучи солнца, палящего с безоблачного неба, он увидел лошадей... Экипаж при его появлении подали к самым ступеням подъезда. Дав ему время остановиться, князь сел...

   Лошади не трогаются... Чего они?! Уж ехали бы скорее от этого глупого народа. Скучно! Ну, что ж они?.. Застряли!

   - Ваша светлость! ваша светлость! - уж давно слышит князь голос около себя, и наконец кто-то дергает его за рукав мундира...

   - Ваша светлость!

   - А-а?..- вскрикивает он, как бы проснувшись.

   Маленький, красивый чиновник, его новый любимец, Павел Саркизов, стоит перед ним, смело положив руку на обшлаг его кафтана.

   - Извольте слезть! - говорит Саркизов тревожно.

   - Чего?

   - Извольте слезть!.. Вы по забывчивости... Слезайте...

   И Саркизов смело потянул его за рукав...

   Князь очнулся, огляделся и, вскочив как ужаленный, сразу шагнул прочь...

   Он увидел себя сидящим среди погребальных дрог, поданных к подъезду для постановки гроба.

   Жутко стало, защемило на сердце суеверного баловня счастья.

   Князь быстро отошел, сел в свои дрожки и, отъезжая от толпы, отвернулся скорее...

   Он чуял, какое у него в этот миг лицо, и не хотел казать его толпе.

   - Видели? - говорила эта толпа шепотом.

   - Да... По рассеянности!

   - Ох, плохая примета...

   - Совсем негодная примета. И верная.

   - И без приметы вашей - приметно! По лицу его... Недолог!..

   Так говорили, перешептываясь и толпясь вокруг погребальных дрог, собравшиеся офицеры...

   "Ох, типун вам на язык! - грустно думал маленький и красивый чиновник-юноша, прислушиваясь к этому говору.- Злыдни! Вы бы рады! Да Бог милостив... Не допустит. Его смерть - моя погибель... Ох, Фортуна! Неужто она и со мной ныне - мудреные литеры вилами по воде пишет... Страшно... Помилуй Бог. Куда тогда бежать, где укрыться... Только разве за границу, в Польское королевство..."

   Был он Саркизка - и весело жилося... Светел был весь мир Божий... Стал он чиновник канцелярии, Павел Григорьевич... на миг все блеснуло кругом еще ярче, но тотчас же темь началась, и вот все больше темнеет и темнеет... Надвигается отовсюду на душу оторопелую тяжелая мгла... и чудится ему голос:

   "Я отшутила... Буде!.."

   Это Фортуна кричит ему из мглы...

  

  

   Ровная, голая, однообразная пустыня раскинулась без конца во все края... Ни камня, ни дерева, ни птицы, ни чего-либо, на чем взор остановить... Это степь молдавская.

   Степь эта словно море разверзлось кругом, но черное, недвижимое, мертвое. Не то море, что лазурью и всеми радужными цветами от