Уаймен Стенли Джон - Красная кокарда

ошло ничего особенного. Есть только некоторые признаки...

   - Признаки чего?

   Он с серьезным видом покачал головой:

   - Все поступают в Национальную гвардию. Даже здесь, в Керси, отряд, который хотел сформировать капитан Юз, достиг уже нескольких тысяч человек. Все, конечно, вооружены. Затем, отменено право охоты, и охотиться теперь может каждый. Многие из дворян эмигрировали.

   - Кто же управляет сейчас страной?

   - Муниципалитеты, а где их нет - комитеты.

   При слове "комитеты" я не смог сдержать улыбку:

   - А как ваш комитет?

   - Я не принимаю в нем участия, - отвечал он, видимо смутившись. - Сказать по правде, они уж слишком быстро идут вперед. Но я должен сказать вам и нечто более прискорбное.

   - Что такое?

   - Четвертого августа собрание отменило десятину в пользу церкви, а в начале этого месяца было предложено конфисковать все церковное имущество. Теперь, вероятно, это уже решено.

   - Что же, духовенству умирать теперь с голода? - воскликнул я с негодованием.

   - Как-нибудь устроят, - отвечал он, грустно улыбаясь. - Духовенству будет платить государство, пока это будет ему угодно.

   Вскоре он ушел. Я по-прежнему лежал, поглядывая в окно и стараясь представить себе мир, в котором без меня произошли такие перемены. Вошел Андрэ с приготовленным для меня бульоном. Свежая струя жизни, ворвавшаяся в мою комнату вместе с новостями, сразу улучшила мой аппетит и вселила в меня решительное отвращение к лекарствам и микстурам.

   Я заметил Андрэ, что бульон недостаточно крепок. Старика это обидело.

   - Что же тут можно поделать, - заворчал он. - Чего тут ждать, когда аренду едва платят, половина голубей убита прямо на голубятне, а во всей округе не найдешь и одного зайца? Когда все начинают охотиться и ловить силками, а портные и кузнецы гарцуют на лошадях со шпагами на боку в то время, как дворянство бежит или прячется в своих постелях, немудрено, что и бульон недостаточно крепок! Если вам угодно более крепкого бульона, то надо бы завести корову...

   - Ну-ну! - перебил его я, хмурясь в свою очередь. - Что слышно о Бютоне?

   - Вы говорите о капитане Бютоне? - с усмешкой спросил старый слуга. - Он теперь в Кагоре.

   - А кто подвергся наказанию за... за разгром дома Сент-Алэ?

   - Нынче никто не подвергается наказанию, - резко отвечал Андрэ. - Разве иногда повесят какого-нибудь мельника, да и то потому, что хлеб дорожает.

   - Стало быть и Маленький Жан...

   - Он уехал в Париж. Наверное он уже капитан или даже полковник.

   И, выпалив в меня таким предположением, старик вышел из комнаты, оставив меня в ярости. Хотя я и не решался спрашивать его обо всем, одно мне непременно хотелось знать. Мне хотелось освободиться от мучившего меня страха.

   Я где-то читал, что лихорадка выжигает любовь и что человек встает с одра болезни, поборов не только свою болезнь, но и страсть, с которой раньше не мог справиться. Но со мной этого не случилось. С тех пор, как Охватившее меня беспокойство стало принимать реальные формы, я то и дело видел перед собой на зеленом пологе кровати знакомое детское лицо - то заплаканное, то просто грустное, то призывавшее меня взглядом. Мысль о Денизе уже не покидала моего очнувшегося сознания.

   На другой день, впрочем, это беспокойство было устранено.

   Отец Бенедикт решился покончить с вопросом, от ответа на который он прежде намеренно уклонялся.

   - А вы так и не спросите, что случилось после того, как вы упали, - заговорил он, слегка колеблясь. - Вы помните что-нибудь?

   - Все помню, - со стоном отвечал я.

   Он облегченно вздохнул. Кюре, кажется, опасался, что голова моя все еще не в порядке.

   - А вы так ничего и не спросите?

   - Да поймите наконец, могу ли я спрашивать? - сдавленно крикнул я.

   Охваченный волнением, я было приподнялся со своей постели, но сейчас же вынужден был опуститься назад, не в силах побороть слабость.

   - Разве вы не понимаете, что я не спрашивал оттого, что все еще надеялся? Но, раз вы заговорили, не мучьте меня больше... Скажите мне все, все...

   - Я могу сообщить вам только хорошие вести, - весело промолвил кюре, желая, очевидно, рассеять мои опасения первыми же словами. - Самое худшее вы знаете. Бедный господин Гонто был убит на лестнице. Он был слишком стар и не мог спастись бегством. Остальные, вплоть до последнего слуги, бежали по крышам соседних домов.

   - И спаслись?

   - Да. Мятеж в городе бушевал несколько часов, но им удалось все-таки скрыться. Кажется, они совсем уехали отсюда.

   - А вы знаете, где они теперь?

   - Нет. Со времени беспорядков я не видел никого из них. Но, бывая то в одном доме, то в другом, слышал о них. В середине октября уехали и Гаринкуры. Маркиз де Сент-Алэ с семьей уехал, кажется, вместе с ними.

   Последнее сообщение сняло камень с моей души, и некоторое время я лежал молча.

   - Больше вы ничего не знаете? - наконец спросил я.

   - Ничего.

   Но и этого для меня было довольно.

   В следующий раз кюре навестил меня лишь весной, я уже мог пройтись с ним по террасе. После этого я стал поправляться быстро, но замечал, что по мере того, как силы возвращались ко мне, настроение отца Бенедикта становилось все печальнее и печальнее. Лицо его приняло какое-то угрюмое выражение, и он большей частью молчал. Когда однажды я спросил, что с ним такое, он ответил, вздохнув:

   - Плохо дело! Плохо! И я, прости Господи, виноват в этом!

   - Кто же не виноват теперь?

   - Но я-то должен был предвидеть! - упрекал он себя. - Я должен был знать, что первое, что Господь дарует человеку, это порядок. А нынче в Кагоре никакого суда не добьешься: старые чиновники перепуганы, старыми законами пренебрегают, никто не смеет напомнить должнику о его долге. Самое худшее, то, чего должен бояться даже арестант в тюрьме - это то, что о нем совсем забудут. Хорош порядок, когда везде я у всех оружие, и люди, неумеющие читать и писать, поучают грамотных, а те, кто не вносят налогов, присваивают себе имущество тех, кто аккуратно их платил. В городах голод, фермеры и крестьяне изводят дичь или сидят, сложа руки. Кто же в самом деле будет работать, когда люди не уверены в завтрашнем дне? Дома богатых людей стоят пустые, их слуги умирают с голоду.

   - Ну, а свобода? - осторожно проговорил я. - Вы же сами однажды говорили, что за свободу придется заплатить кое-чем?

   - Разве свобода заключается в том, чтобы производить беспорядок? - в сердцах отвечал он. - Разве свобода в том, чтобы грабить, богохульствовать и уничтожать межу вашего соседа? Разве тирания перестает быть тиранией оттого, что тиранов теперь не один, а целые тысячи? Просто не знаю, что мне делать, - продолжал он после небольшой паузы. - Я хотел бы пойти теперь в мир, отказаться от того, что я говорил, отречься от того, что сделал!

   - Что же произошло за это время, чего я не знаю? - спросил я, встревоженный такой горячностью.

   - Национальное собрание отняло у нас десятину и церковное имущество, - с горечью отвечал он. - Но это вы уже знаете. Они отказываются признать нас церковью. И это вы знаете. Постановлено уже уничтожить всякие молитвенные здания, а теперь хотят запретить церкви и соборы. Таким образом, мы скоро вернемся опять к язычеству.

   - Этого не может быть!

   - Но это так.

   - Неужели и соборы и церкви...

   - А почему бы и нет! - с отчаянием воскликнул кюре.

   Я видел, что этот человек с чуткой совестью мучается от мысли, что сам ускорил эту катастрофу. Вот почему я ощутил беспокойство, когда он не явился ко мне на другой день. Пришел он только два дня спустя, был угрюм и молчалив, оставался у меня недолго и распрощался с такой грустью, что мне захотелось воротить его назад. Потом он опять пропал на целых два дня. Я послал за ним, но его старая прислуга сказала, что, уговорившись с соседним кюре насчет исполнения треб, он внезапно собрался и куда-то уехал.

   К тому времени я уже мог самостоятельно ходить и побрел к его домику сам. Здесь я узнал только, что заходил к нему в гости какой-то монах-капуцин, пробывший у кюре около двух недель, и что отец Бенедикт уехал из дома через несколько часов после его ухода.

   Я возвратился домой опечаленный и недовольный.

   Жители деревни, попадавшиеся мне навстречу, почтительно кланялись мне с заметным сочувствием: со времени болезни я впервые показался в деревушке. И тем не менее, оттенок подозрительности, который я заметил на их лицах еще несколько месяцев назад, не только не исчез, а, наоборот, стал явственнее. Не зная с уверенностью нашей взаимной позиции, они стеснялись меня и, видимо, облегченно вздыхали, когда я проходил мимо них.

   Возле ворот, ведущих в аллею парка, я встретился с одним виноторговцем из Ольнуа, которого я знал. Остановив его, я спросил, дома ли его семья.

   - Нет, господин виконт, - отвечал он, с удивлением глядя на меня, - она уже несколько недель тому назад уехала, после того, как короля уговорили вернуться в Париж.

   - А как ваш барон?

   - Он тоже уехал.

   - В Париж?

   Виноторговец, почтенный буржуа, не смог удержаться от улыбки:

   - Думаю, что нет. Впрочем, вы сами лучше знаете. Если я скажу "Турин", то это будет, пожалуй, ближе к истине.

   - Я был очень болен и ничего не слыхал.

   - Вам нужно бы переехать в Кагор, - с грубоватым доброжелательством посоветовал он. - Большинство дворян там, если не уехало еще дальше. Это гораздо безопаснее, чем оставаться в деревне. Если б мой отец был жив...

   Не окончив фразы, он только пожал плечами, поклонился мне и продолжил свой путь. Несмотря на его слова, видно было, что произошедшие перемены ему по душе, хотя он и считал нужным из вежливости скрывать свое удовольствие.

   Я же направился к дому, чувствуя себя еще более одиноким. Высокий каменный замок с башней и голубятней, полускрытый редкой еще листвой, смягчавшей его очертания, был пуст и безлюден. Казалось, он тоже чувствовал себя одиноким и жаловался мне на тяжелые времена, которые пришлось нам переживать. Лишившись отца Бенедикта, я лишился единственного собеседника, и притом, как раз в такой момент, когда с возвращением сил явилось особенное желание поделиться с кем-нибудь своими планами.

   Мрачные мысли одолевали меня, пока я шел по широкой аллее к дому. Вот почему я чрезвычайно обрадовался, увидав около подъезда чью-то привязанную лошадь. К седлу были приторочены кобуры, подпруга была распущена.

   Войдя в вестибюль, я застал там Андрэ. К моему изумлению, старик вместо того, чтобы сообщить мне, кто приехал, повернулся ко мне спиной, продолжая стирать пыль со стола.

   - Кто это здесь? - строго спросил я.

   - Никого тут нет, - последовал ответ.

   - Как никого? Чья же это лошадь?

   - Кузнеца.

   - Какого кузнеца? Бютона?

   - Да, Бютона.

   - Но где же он сам и что он тут делает?

   - Он там, где должен быть, то есть в конюшне, - угрюмо отвечал старик. - Держу пари, что это первое хорошее дело, что он делает в течение уже многих дней.

   - Он подковывает лошадь?

   - А что же ему, обедать что ли с вами? - ответил вопросом на вопрос рассерженный слуга.

   Я не обращал внимания на его воркотню и направился к конюшне.

   Издали уже было слышно, как пыхтели мехи. Зайдя за угол, я увидел Бютона, работавшего в кузнице вместе с двумя молодцами.

   На нем была рубашка, схваченная кожаным поясом. Своими обнаженными по локоть, закоптелыми руками он напомнил мне прежнего Бютона, каким я знал его шесть месяцев назад. Возле кузницы лежало тщательно свернутое верхнее платье - голубой камзол с красными нашивками, длинный голубой жилет и шляпа с громадной трехцветной кокардой.

   Опустив ногу лошади, которую он ковал, Бютон выпрямился и поклонился мне. Во взгляде его было какое-то новое выражение, не то он просил о помощи, не то бросал мне вызов.

   - Ого! - сказал я, пристально глядя на него. - Слишком большая честь для меня, капитан. Лошадь, подкованная членом комитета!

   - Разве вы можете на что-нибудь пожаловаться? - спросил он, краснея под густым слоем сажи, покрывшей его лицо.

   - Я? Нет, мне не на что жаловаться! Я только ошеломлен выпавшей мне честью!

   - Я здесь бываю и подковываю лошадей раз в месяц. И, вероятно, вы не можете пожаловаться на то, что лошади от этого страдают.

   - Нет, но...

   - Разве пострадал ваш дом? Сгорел ли у вас хоть один стог сена, пропал ли хоть один жеребенок с выгона, хоть одно яйцо с голубятни?

   - Нет.

   Бютон мрачно кивнул головой.

   - Итак, если вам не на что жаловаться, то, быть может, вы позволите мне сначала закончить свою работу? Потом я передам вам одно поручение, которое было мне дано. Но я должен сделать это с глазу на глаз, а не в кузнице...

   - Конечно, кузница не место для секретов, - насмешливо промолвил я, собираясь уходить. - Хорошо, приходите ко мне на террасу, когда кончите работу.

   Через час он явился ко мне. В своем новом камзоле и со шпагой на боку он был чрезвычайно неуклюж. Оказалось, что он привез с собою назначение меня подполковником Национальной гвардии нашей провинции.

   - Это назначение было дано вам по моей просьбе, - сказал он с нескрываемой гордостью. - Были люди, находившие, что вы не особенно ладно вели себя во время беспорядков, но я их перекричал. Я заявил решительно: никого другого подполковником!

   А они не могут обойтись без меня.

   Каково было положение! Ощущение его нелепости столкнулось в моей душе с чувством унижения! Шесть месяцев назад я в ярости изорвал бы этот клочок бумаги, бросил бы ему в лицо и палками прогнал бы его прочь. Но много воды утекло с тех пор, и мне только хотелось смеяться, но я подавил это желание. Отчасти из осторожности, отчасти из добрых побуждений: я ценил чувство привязанности ко мне Бютона даже в изменившихся обстоятельствах и ненормальном положении вещей. Внутренне задыхаясь от смеха, я, тем не менее, с серьезным видом поблагодарил его и заявил, что сам дам письменный ответ комитету.

   Он все не уходил, мялся, переступая с одной огромной ноги на другую. С напускной вежливостью я ждал, что он еще скажет.

   - Я хочу сказать вам и другую новость, - начал он наконец. - Отец Бенедикт уехал из Со.

   - Да?

   - Да. Он хороший человек. Лучше сказать, он был хорошим человеком. Но он рискует нажить себе неприятности; вы сами хорошо бы сделали, если бы предупредили его об этом.

   - А вы разве знаете, где он теперь?

   - Догадываюсь, - отвечал Бютон. - Там же, где и другие. Эти монахи-капуцины недаром шныряют по всей округе. Когда вороны летят домой, быть буре. А мне бы не хотелось, чтобы отец Бенедикт попал в нее.

   - Я не имею никакого представления о том, где он теперь, - сказал я холодно. - Не понимаю и того, о чем вы говорите. Кузнец переменил тон и стал говорить довольно резко и грубо:

   - Он уехал в Ним.

   - В Ним? - воскликнул я с удивлением. - Почему вы это знаете?

   - Знаю. Знаю и то, что там затевается. Знаю и многое другое. Но на этот раз ни Сент-Алэ, ни все их драгуны - да, да, они все там - не вырвутся от нас. Мы сломаем им шеи. Да, господин виконт, не делайте ошибки, - продолжал он, глядя на меня налившимися кровью глазами, - не якшайтесь ни с кем из них. Народ - это теперь мы! Горе человеку, который вздумает стать ему поперек дороги!

   - Идите! - воскликнул я. - На сегодня я довольно наслушался.

   Он хотел было что-то мне возразить, но старая привычка взяла верх и, пробормотав на прощание несколько неясных слов, он исчез за углом дома. Через минуту я услышал топот лошадиных копыт по аллее.

   Напрасно я остановил его в разговоре. Теперь мне хотелось воротить его и расспросить подробнее.

   Маркиз де Сент-Алэ в Ниме! Отец Бенедикт в Ниме! И там зреет заговор!

   Эта новость как бы распахнула передо мной окно в мир Божий, и я уже не чувствовал себя одиноким и затерянным. Мне представлялся большой южный город, его улицы, покрытые белой пылью; в городе поднимаются беспорядки, а издали вдруг всплывает лицо Денизы де Сент-Алэ, которое смотрит на меня строго и укоризненно.

   Отец Бенедикт уехал в Ним. Почему бы и мне не поехать туда? В нерешительности я кружил на одном месте и, чем дольше обдумывал пришедшую мне в голову мысль, тем больше она соблазняла меня. Чем больше думал я о скучном бездействии, в котором вынужден жить дома, тем сильнее мне хотелось уехать. Почему бы мне, в самом деле, не уехать?

   В кармане у меня лежала бумага, в которой было не только назначение меня подполковником Национальной гвардии, но и говорилось, что я был товарищем председателя комитета общественной безопасности в провинции Керси. Имея такой паспорт, можно было ехать без опаски. Затянувшаяся болезнь послужит прекрасным объяснением того, почему меня не видно на людях. Денег у меня довольно. Словом, я не видел никаких препятствий для скорейшего отъезда, и мне казалось, что он доставит одно удовольствие.

   Таким образом, выбор был сделан. На следующий же день я в первый раз после болезни сел верхом и проскакал две-три мили по дороге в Кагор, туда и обратно. Это сильно утомило меня. На следующее утро я поехал в Сент-Алэ, взглянул на развалины дома и вернулся обратно. На этот раз я уже не чувствовал такой усталости.

   Следующим днем было воскресенье, и я сидел дома. Зато в понедельник я проехал уже половину дороги в Кагор. Вечером я вычистил свои пистолеты и проследил за тем, как Жиль укладывал мои дорожные мешки, в которые я велел положить два простых костюма и шляпу с небольшим трехцветным бантом.

   На другое утро, 6 марта я тронулся в путь.

   Простившись с Андрэ на краю деревни, я повернул лошадь по направлению к Фижаку и пустился галопом, чувствуя себя свободным от всего, что раньше угнетало меня.

   На смену прохладному мартовскому дню пришел такой же свежий вечер, но меня он только подбадривал.

  

   Много удивительного видел я в этой поездке. Странно было видеть на полевых работах вооруженных крестьян, и не менее странным было видеть, как в каждой деревне крестьян обучали владеть оружием. В какой бы гостинице я не останавливался, первое, что я видел, было человек пятнадцать простонародья, сидевших вокруг стола со стаканами вина и чернильницей в центре: то были местные комитеты.

   А к вечеру третьего дня я увидел нечто еще более странное.

   Когда я начал подниматься по долине Тарна, впадающего в Севенн около Мило, задул холодный северный ветер, и небо затянуло облаками. Местность была серой и безлюдной. Впереди, милях в двух громоздились массивы голубых гор. Я устало брел рядом с лошадью, погруженный в свои думы. Вдруг я услышал голоса, певшие хором. Напрасно я искал певцов кругом себя: звуки, такие чистые и нежные, казалось, выходили из-под земли, у самых моих ног.

   Я прошел немного вперед, и загадка разрешилась сама собой. Я оказался на краю невысокого обрыва, под которым виднелись крыши какой-то деревушки. На окраине ее собралась толпа человек в сто, мужчин и женщин. Они пели и плясали вокруг большого дерева. Листвы на нем не было, зато оно было все увешано флагами. В центре круга, у самого дерева сидели старики. Если б не было так свежо, я бы подумал, что я случайно попал на майский праздник. [*]

  

   [*] - Древний обряд, связанный с культом растительности, распространенный в Европе. Вокруг майского дерева устраивались игры и танцы.

  

   При моем появлении пение оборвалось. Потом два старика, выбравшись из круга, пошли ко мне навстречу, держа друг друга за руки.

   - Добро пожаловать в Жиронду и Влэ! - закричал мне один из них.

   - Добро пожаловать в Жиронду и Влэ, - как эхо, повторил другой.

   И прежде, чем я успел им ответить, они закричали оба вместе:

   - Вы приехали в счастливый день!

   Я не мог удержаться от улыбки.

   - Я очень рад это слышать, - сказал я. - Позвольте, однако, узнать, по какому случаю у вас такое собрание?

   - Общины Жиронды и Влэ, Влэ и Жиронды, - закричали они разом, - теперь единое целое. С сегодняшнего дня старинные межи более не существуют. Старая вражда исчезла. Благородное сердце Жиронды и благородное сердце Влэ бьются в полном согласии!

   Я уже едва сдерживал смех при виде их наивности. К счастью, в это время хоровод вокруг дерева опять запел и задвигался, словно на какой-нибудь картине Ватто. Я с улыбкой поблагодарил обоих крестьян за это зрелище.

   - Но это еще не все, сударь, - серьезно отвечал один из них. - Исчезли не только наши границы, но и отошли в прошлое границы целых провинций. В Валенсии, например, оба берега Роны подали друг другу руку и поклялись в вечной дружбе. С этих пор все французы - братья.

   - Прекрасная мысль, - согласился я.

   - Ни один сын Франции не станет уж проливать французскую кровь.

   - Дай Бог!

   - Католики и протестанты будут жить в мире. Не будет никаких дел в суде. Хлеб будет повсюду развозиться свободно, без всяких пошлин. Все будут свободны. Все будут богаты.

   Они еще что-то говорили мне в том же радостном тоне и с той же наивной верой в свой бред, но мое внимание было отвлечено от них человеком, сидевшим среди крестьян под самым деревом. Мне показалось, что он принадлежит к другой категории людей. Высокий, худой, с гладкими черными волосами и строгими чертами лица, на первый взгляд он по внешности ничем не отличался от окружающих. Его грубый охотничий костюм был весь в заплатах, шпоры на желтых, забрызганных грязью сапогах были погнуты и покрыты ржавчиной. Но в его осанке было нечто такое, чего не было у других, а во взглядах, которые он бросал на вертевшихся перед ним крестьян, я подметил спокойное презрение.

   Я не думал, что он заметил мое появление, но не успел, простившись с обоими стариками, пройти и сотни шагов, как услышал позади себя шаги. Оглянувшись, я увидал, что это был мой незнакомец. Он сделал мне знак, и я остановился в ожидании, пока он не подошел ко мне.

   - Вы направляетесь в Мило? - спросил он отрывисто, с сильным местным акцентом.

   По его тону чувствовалось, что он обращается ко мне, как равный к равному.

   - Да, сударь, - отвечал я. - Но я боюсь, что не успею добраться к ночи до города.

   - Я тоже туда еду, - промолвил он. - Моя лошадь в деревне. - И, не говоря больше ни слова, он пошел рядом со мной до самой деревушки. Она была безлюдна. Здесь мы нашли гнедую кобылу привязанной к столбу. Тоже молча я наблюдал за моим спутником.

   - Что вы думаете об этом дурачье? - вдруг спросил он, когда мы двинулись в путь.

   - Боюсь, что их ожидания сильно преувеличены, - осторожно ответил я.

   Мой спутник громко рассмеялся. Презрение уже ясно слышалось в этом смехе.

   - Они воображают, что настало время чудес. А, между тем, через какой-нибудь месяц их сараи будут сожжены, а глотки перерезаны.

   - Надеюсь, что этого не случится.

   - Не надейтесь! - цинично возразил он. - Я-то сам, конечно, не надеюсь. И, тем не менее, я кричу: "Да здравствует нация! Да здравствует революция!".

   - Что? А если она приведет к таким ужасам?

   - Ну, что ж, если и приведет? - отвечал он, мрачно устремляя на меня глаза. - Что мне дал старый режим, от чего я бы не захотел попробовать нового? Он оставил меня умирать с голоду в моем старинном замке, пока женщины и банкиры, надушенные франты и ленивые священники щеголяли перед королем! А почему? Потому, что я остаюсь тем, чем была когда-то половина всего народа.

   - Вы протестант? - спросил я наугад.

   - Да, сударь. И обедневший дворянин вдобавок, - с горечью добавил он. - Я, барон де Жеоль, к вашим услугам.

   Я, в свою очередь, назвал себя.

   - Вы носите трехцветную кокарду. Мы с вами стоим на противоположных сторонах. Вы, без сомнения, человек семейный, господин виконт?

   - Напротив, господин барон.

   - Но, вероятно, у вас есть мать или сестра?

   - И их нет, - сказал я, улыбаясь. - Я человек одинокий.

   - Но, по крайней мере, у вас есть угол, друзья, какое-нибудь занятие или возможность получить занятие?

   - Да, все это у меня есть.

   - А у меня, - вдруг заговорил он каким-то гортанным голосом, - ничего этого нет. Я не могу даже поступить в армию - ведь я протестант! Как протестант, я не имею и права на государственную службу, не могу быть ни судьей, ни адвокатом. Королевские школы закрыты для меня, я не смею показаться ко двору. В глазах закона я просто не существую. Я, сударь, - продолжал он несколько медленнее и с чувством собственного достоинства. - Я, чьи предки были всегда подле королей, а прадед спас жизнь Генриха IV при Кутро, я - не существую на белом свете!

   - А теперь? - спросил я, взволнованный его страстной речью.

   - А теперь все пойдет иначе, - мрачно отвечал он. - Все пойдет иначе, если только эти черные вороны - попы - не переставят стрелку часов. Вот почему я и еду.

   - Вы едете в Мило?

   - Я живу недалеко от Мило, - отвечал он. - Но я еду не домой, а дальше - в Ним.

   - В Ним? - воскликнул я в удивлении.

   - Да, в Ним. - И, поглядев на меня искоса с легким недоверием, он замолк.

   Между тем, становилось уже совсем темно. Долина Тарна, по которой мы ехали, плодородная и очень красивая летом, теперь, в полутьме весенней ночи представлялась дикой и неприветливой. По обе стороны долины возвышались горы. Местами, где дорога подходила ближе к реке, слышался шум воды, бежавшей между скалами, и это придавало пейзажу еще более грустный колорит.

   Неизвестность результата моей поездки, неуверенность ни в ком и ни в чем, мрачность моего спутника - все это подавляло меня. Я обрадовался, когда он вышел, наконец, из состояния задумчивости и, указывая на огни Мило, россыпью блестевшие вдали на равнине, там, где река отходит от гор, спросил:

   - Вы остановитесь, вероятно, в гостинице?

   Я отвечал утвердительно.

   - В таком случае, расстанемся здесь. А завтра, если вы поедете в Ним... Но, может быть, вам больше нравится путешествовать одному?

   - Вовсе нет.

   - Отлично. В восемь часов я выезжаю через восточные ворота. Доброй ночи, сударь, - проговорил он.

   Я также пожелал ему спокойной ночи и, распростившись с ним, поехал в город.

   Долго я плутал по узким улицам, под темными арками, мимо болтавшихся и скрипевших на ветру фонарей, которые освещали все, что угодно, только не скрытую темнотой мостовую. Несмотря на позднее время, народ еще сновал по улицам или стоял у своих ворот. После того безлюдья, которое я так чувствовал во время поездки, Мило показался мне большим городом.

   Пока я искал гостиницу, следом за мной увязалась какая-то кучка людей. Эта кучка росла и начинала уже теснить меня. Те, что шли ближе других ко мне, вопросительно заглядывали мне в лицо. Остальные, что были подальше, кричали одно и то же своим соседям и в освещенные окна с видневшимися темными силуэтами. Я разобрал, что они кричат "это он"!

   Это меня немного встревожило. Но пока они еще не стеснили меня окончательно. Однако, стоило мне остановиться, как и они остановились все разом. Когда я слез с лошади, мне некуда было ступить.

   - Это гостиница? - спросил я тех, кто был поближе.

   - Да, да, - закричали они в один голос. - Это гостиница.

   - Моя лошадь...

   - Мы отведем лошадь! Идите себе! Идите!

   Они толпились около меня так плотно, что ничего другого мне и не оставалось делать. И, притворившись беззаботным, я двинулся в гостиницу в полной уверенности, что теперь они не последуют уже за мной, и что в гостинице я получу разъяснение их поведения. Но едва я повернулся к ним спиной, как они окружили меня, почти сбив с ног, и невольно втолкнули меня в узкие ворота дома. Я хотел было повернуться и выразить свое неудовольствие. Но мои слова были заглушены громкими криками:

   - Господин Фландр! Господин Фландр!

   К счастью для меня, этот господин Фландр оказался недалеко. Дверь, к которой меня толкали, отворилась, и на пороге явился сам господин Фландр. Это был огромный, дюжий мужчина с лицом, гармонировавшим с его телосложением. Удивленный нашим вторжением, он сначала с недовольством посмотрел вокруг, а потом спросил довольно сердито:

   - Черт побери! Мой это дом, или ваш, бездельники? Кто это еще?

   - Капуцин! Капуцин! - раздалось несколько голосов сразу.

   - Ого! - воскликнул он прежде, чем я успел что-либо сказать. - Принесите-ка огня!

   Две или три женщины с обнаженными руками вышли на шум из кухни, принесли свечи и, подняв их над головами, смотрели на меня с любопытством.

   - Ого! - промолвил опять гигант. - Так вы словили капуцина?

   - Неужели я похож на капуцина? - сердито закричал я, расталкивая толпящихся. - Так вот как у вас принимают постояльцев! Не сошел ли с ума ваш город?

   - Так вы не капуцин? - спросил гигант, озадаченный, как видно, моей смелостью.

   - Я уже сказал вам. Разве монахи ездят в ботфортах со шпорами?

   - Покажите ваши бумаги, - громко проговорил он. - Ваши бумаги! Знайте, что я здесь не только трактирщик, но и старшина, и держу не только гостиницу, но и тюрьму, - продолжал он, надувая щеки. - Ваши бумаги!

   - Предъявлять бумаги здесь, пред вашими товарищами? - презрительно спросил я.

   - Это хорошие граждане.

   Я боялся, что должность, занимаемая мной в комитете, не произведет того эффекта, на который я рассчитывал. Но выбора у меня не было и, стало быть, всякие опасения были бесполезны. Постояв минуту в нерешительности, я достал свои бумаги и протянул их старшине. Пробежав их, тот вообразил, что я ехал по казенной надобности, и рассыпался в извинениях, объявив толпе, что они ошиблись.

   Мне показалось очень странным, что толпа не была смущена такой ошибкой. Напротив, все спешили поздравить меня с освобождением и добродушно хлопали меня по плечу. Некоторые отправились посмотреть, где моя лошадь, и распорядиться насчет меня. Остальные мало-помалу разошлись, оставив меня в полном убеждении, что с таким же добродушием они готовы были повесить на ближайшем фонаре.

   Когда подле осталось человека три-четыре, я спросил трактирщика, за кого они меня приняли.

   - За переодетого монаха, господин виконт, - отвечал он. - Это преопасный человек. Ехал с двумя дамами, по нашим сведениям, в Ним. Из штаб-квартиры дан приказ задержать его.

   - Но я-то ехал один! - возразил я. - Никаких дам со мной не было!

   Он пожал плечами:

   - Конечно, это так, господин виконт. Но дам мы уже захватили. Они были арестованы сегодня утром в то время, когда пытались проехать через город в закрытой карете. И мы знаем, что он теперь едет один.

   - А в чем его обвиняют? - спросил я, вспомнив, что монах-капуцин был и у отца Бенедикта незадолго до его отъезда. Не знаю почему, но сердце у меня забилось сильнее.

   - Его обвиняют в государственной измене нации, - важно отвечал трактирщик. - Он был везде - в Моннелье, в Сетте, в Альби, и везде проповедовал войну, суеверие и развращал народ.

   - А дамы? - улыбаясь, спросил я. - Они тоже развращали?

   - Нет. Но говорят, что, желая вернуться в Ним и зная, что все дороги находятся под наблюдением, он переоделся и присоединился к ним. Это, очевидно, какие-то ханжи.

   - Несчастные! - промолвил я, содрогаясь из сострадания к дамам. - Что же вы будете делать с ними?

   - Буду ждать приказаний. Ужин для вас уже готов? Извините, что я не буду прислуживать вам сам. Будучи старшиной, я должен заботиться о том, чтобы не уронить себя - понимаете, господин виконт?

   Я вежливо отвечал, что вполне понимаю его положение. Ужин был накрыт, как тогда обыкновенно делалось в небольших гостиницах, у меня в комнате. Я предложил ему выпить со мной стаканчик и за едой узнал от него многое о положении края. На южном побережье шло брожение, и священники возбуждали народ, устраивая крестные ходы и произнося проповеди. Особенно он распространялся о волнениях в Ниме, где большинство принадлежало к богомольным католикам.

   - Тут непременно вспыхнут беспорядки! Не обойдется без этого, - со значительным видом прибавил он. - Тут дело идет слишком хорошо, и они постараются это остановить.

   - А этот монах?

   - Один из их эмиссаров.

   Я вспомнил об отце Бенедикте и вздохнул.

   - Кстати, - сказал вдруг старшина, задумчиво глядя на меня. - Вот любопытная вещь!

   - Что такое?

   - Вы едете из Кагора?

   - Ну?

   - И эти дамы ехали тоже из Кагора. По крайней мере, они так заявляют.

   - Из Кагора?

   - Да. Когда я просматривал ваши бумаги, я забыл об этом.

   Я пожал плечами и с неудовольствием заметил:

   - Однако, из этого не следует, что я тоже из числа заговорщиков. Пожалуйста, не будем возвращаться к этому. Вы уже видели мои бумаги...

   - Позвольте, я не то хотел сказать. Но вы должны знать этих дам!

   - В самом деле? - сказал я.

   И вдруг моя рука замерла с вилкой в воздухе, и я со страхом устремил взор на хозяина. Невероятная мысль пронеслась молнией в моем мозгу. Две дамы из Кагора!

   - А как эти дамы назвали себя? - спросил я.

   - Корва.

   - Корва? - переспросил я, донеся, наконец, вилку до рта.

   - Да, Корва. Она выдает себя за жену купца. Да вот вы сами ее увидите.

   - Не помню что-то такой фамилии.

   - Вы наверняка их знаете, наверняка знаете, - повторял он с упорством человека, у которого не особенно много мыслей в голове. - Может быть, мы что-нибудь и напутали - никаких бумаг в карете не оказалось. Подозрение возбуждает только одна вещь.

   - А именно?

   - А именно красная кокарда.

   - Красная?

   - Да, знак старинных лигистов, как изволите знать.

   Он задумчиво потер свою лысую голову и продолжал:

   - Мы не очень-то любим здесь этот цвет. К тому же две дамы, едущие одни... А тут еще их полоумный извозчик утверждает, что они наняли его в Рода, и что никакого капуцина он не видал. Если вы кончили свой ужин, господин виконт, то я готов отвести вас к ним.

   - А не слишком ли поздно теперь? - спросил я, чувствуя какую-то неловкость от предстоящего свидания.

   - Арестанты не могут назначать время, - произнес он, неприятно захихикав, и потребовал в дверь, чтобы ему принесли шляпу и фонарь.

   - Стало быть, женщины находятся не здесь?

   - Нет. Они запрятаны надежно, - продолжал он, подмигивая. - Но плакать им не о чем. Так как здесь найдется пара-другая грубоватых малых, то их приютил в своих владениях тюремщик Бабэ.

   Принесли фонарь, и старшина, закутав свое дородное тело в плащ, вышел со мной из дома

   На площади царила кромешная тьма. Огни, горевшие в момент моего прибытия в город, были уже потушены. По безлюдным улицам носился внезапно поднявшийся ветер. Без желтого огонька фонаря нельзя было бы и шагу ступить, хотя он и освещал дорогу всего на два-три шага вперед, оставляя позади еще более густой мрак. Я не мог разглядеть даже крыши домов и совершенно не представлял, в каком направлении и как далеко мы отошли от гостиницы.

   Вдруг Фландр остановился и, подняв фонарь, осветил им серую каменную стену, в которой виднелась низкая, обитая железом дверь. Посередине ее висел огромный молоток, а над дверью была маленькая решетка.

   - Прочно запрятаны, прочно, - повторял старшина, заливаясь жирным смехом.

   Но вместо того, чтобы постучать в дверь молотком, он часто забарабанил палкой по решетке. Сигнал был услышан и понят. За решеткой показалась голова, и через секунду открылась дверь.

   Старшина двинулся вперед. После прохлады ночи мы вдруг очутились в теплой спертой атмосфере, пропитанной запахом скверного табаку, огурцов и еще чего-то, не менее неприятного. Кто-то молча затворил за нами дверь и, взяв у старшины фонарь, повел нас вниз по темному, низкому коридору, в котором даже одному трудно было идти. Пройдя немного, этот кто-то остановился у первой двери налево и распахнул ее.

   Фландр вошел первым. На пороге он стал снимать свою шляпу, на несколько секунд закрыв собою просвет. Из соседней комнаты в том же коридоре слышалось громкое пение каких-то фривольных песен. Из конца коридора донесся вой цепной собаки, которая, заслышав нас, бросалась, гремя цепью, в нашу сторону. Я успел заметить, что стены коридора были грязны и покрыты пятнами сырости. Потом я услышал, как кто-то ответил на приветствие Фландра, и голос этот заставил меня остолбенеть. То был голос маркизы де Сент-Алэ!

 &nb