Уаймен Стенли Джон - Красная кокарда

 - Пейте, а не то мы вам...

   - Я пить не буду! - отвечала маркиза, храбро глядя на него. - Когда барон де Жеоль будет здесь, вам придется дать ему ответ.

   Лицо пьяницы сразу вытянулось.

   - Вы знаете барона де Жеоля? - спросил он совсем другим тоном.

   - Я рассталась с ним в соседней деревне и жду его сюда к ночи, - холодно отвечала маркиза. - Советую вам самому пить при ваших тостах, а других оставить в покое. Барон не такой человек, чтобы спустить обиду.

   Чтобы скрыть свое смущение, нахал пожал плечами.

   - Если вы из числа его знакомых, - пробормотал он, пробираясь обратно к столу, - то, конечно, все будет благополучно. Он добрый человек и никого не обижает. Если вы не аристократка...

   - Я такая же аристократка, как и барон де Жеоль.

   С этими словами маркиза повернулась к нему спиной и пошла к алькову.

   Пьяницы старались не шуметь более: маркиза верно угадала, что в этих местах барон пользуется большим уважением. Закутавшись в плащи, они улеглись на полу спать. Мне пришлось сделать то же самое, и ночь прошла гораздо спокойнее, чем я ожидал.

   Сначала я долго не мог уснуть, потом впал в тяжелую дремоту.

   От дурного воздуха в комнате мне беспрестанно являлись сны, один неприятнее другого. Вдруг мне показалось, что кто-то наклонился надо мной, и я проснулся. Стояла еще ночь, и все было тихо. Красные угли камина едва освещали комнату. Поднявшись с пола, я увидел маркизу, которая стояла около меня, показывая рукой на храпевших на полу мужчин.

   - Тише! - прошептала она, прикладывая палец к губам. - Уже пробило пять часов. Жюль запрягает лошадей. Я уже расплатилась с хозяйкой, и через пять минут мы можем ехать.

   - Но солнце взойдет еще через час-два, - заметил я.

   Мне хотелось чем-нибудь досадить ей.

   - Вы хотите заставить нас испытать еще раз то, что было? - спросила она рассерженно. - Вы хотите задержать нас, пока действительно не приедет барон де Жеоль?

   - В таком случае, я готов, - отвечал я.

   Не теряя времени, она скрылась за занавеской, и я слышал, как они шептались с Денизой. Порядочно продрогнув в холодной комнате, я надел сапоги и, подойдя к камину, стал мешать угли носком сапога. Потом я взял свою шпагу и был готов к отъезду.

   Через несколько минут маркиза опять появилась передо мной.

   При слабом свете камина я заметил отпечаток нетерпения на ее лице.

   - Неужели он еще не готов? - шептала она. - Он может копаться до света. Пойдите и поторопите его! Вдруг явится де Жеоль? Идите, поторопите его!

   Такая спешка была, конечно, ни к чему: нельзя было и предполагать, чтобы барон приехал в такой час; но, сообразив, что нервы маркизы наконец не выдержали, я, осторожно ступая, двинулся к двери. Откинув задвижку, я постарался как можно тише притворить дверь за собой. Холодный предрассветный ветер с мелким снегом ударил мне в лицо. Дрожь пробежала по мне. На востоке чуть брезжил рассвет, кругом же все тонуло во мраке. Но было гораздо раньше, чем утверждала маркиза!

   Стараясь не думать о ней, я, поеживаясь от холода, направился к воротам конюшни - низенькой лачуги, стоявшей рядом с домом среди целого моря грязи. Она была заперта, но в ее окне, выходившем на противоположную от дома сторону, светился тусклый огонек, указывавший на присутствие Жюля. Я отворил кое-как дверь и окликнул его. Он не отвечал, и я побрел на свет мимо грязных, несчастных лошадей. Наконец я добрался и до наших, стоявших в самом конце конюшни. Около них на крюке висел фонарь.

   Не видя кучера, я остановился, отыскивая его глазами. Вдруг что-то черное хлестнуло меня прямо в лицо. Я ничего не видел и тщетно старался освободиться от наброшенного на меня плаща.

   Кто-то железными тисками схватил меня за руки и прижал их к туловищу. Потрясенный неожиданным нападением, я хотел закричать, но тяжелый плащ душил меня. Наконец, после отчаянной борьбы мне удалось испустить приглушенный крик. Но еще чьи-то руки - не те, что схватили меня, плотно заткнули мне рот. Я чувствовал, как эти руки быстро обшарили меня. Так как я продолжал оказывать сопротивление, человек, державший меня, сделал мне подножку, и мы вместе упали на пол.

   Несмотря на то, что я упал на какую-то подстилку, ушибся я порядочно. Плащ угрожал совершенно задушить меня, и несколько минут я лежал без движения. Воспользовавшись моим полуобморочным состоянием, негодяи крепко связали мне руки и ноги. Потом меня перенесли в сторону и бросили на что-то мягкое, очевидно на сено. Затем его стали набрасывать на меня, охапку за охапкой. Я делал отчаянные попытки закричать, но обернутый два или три раза вокруг моей головы плащ заглушал всякий звук.

  

   Я не боролся более. От усилий, которые я делал, чтобы вырваться, а потом, чтобы закричать, кровь прилила мне к голове.

   Совершенно истощенный физически, я лежал неподвижно, стараясь захватить легкими как можно больше воздуха. Сердце билось так, что казалось, сейчас разорвется. Я легко мог задохнуться и сознавал это, а страх перед такой участью невольно заставлял меня напрягать все силы, делать все возможное, чтобы получить хоть немного воздуха.

   Я горел, как в огне, и весь обливался потом. С величайшим трудом мне удалось повернуться набок, и дышать стало свободнее. Но все же положение мое было ужасно. Я был совершенно беспомощен. К тому же, с облегчением одних страданий начались другие: веревки, которыми я был связан, стали впиваться в тело, а рукоятка шпаги немилосердно давила мне в бок. Плечи и спина нестерпимо ныли. Я чувствовал себя обреченным на медленную смерть, тогда, как один крик, один только крик (если б я мог это сделать), избавил бы меня от этого ужаса.

   Мысль эта сводила меня с ума. Вдруг мне послышался какой-то слабый шум, будто кто-то тихо шел по конюшне. Потеряв всякое самообладание, я опять стал биться, глухо стеная. Но этот порыв только ухудшил мое положение. Никто не услышал меня, или, быть может, это была слуховая галлюцинация от сильного прилива крови к голове. Я опять впал в отчаяние, граничащее с обмороком, неспособный ни думать, ни составлять какой-нибудь план спасения.

   Лежал я так довольно долго, пока явный, но глухой шум не привел меня в чувство. Вдруг я ощутил резкую боль в ноге и вскрикнул. Хотя плащ и набросанное на меня сено приглушали звуки, мне показалось, что я тоже услыхал чей-то крик. Потом опять водворилось безмолвие.

   Я уже подумал, что все это - и боль, и крик, почудились мне в забытьи. Но нет: сено надо мной зашевелилось, тяжесть его на мне стала уменьшаться, я услышал голоса, и понял, что спасен. Через минуту блеснул слабый свет, меня схватили, и среди шума и криков куда-то потащили. Плащ был сорван с моей головы: кругом меня стояло с полдюжины людей, уставившихся на меня изумленными глазами.

   - Боже мой! Да это тот самый барин, что должен был уехать сегодня утром! - закричала какая-то женщина, всплескивая руками.

   То была хозяйка гостиницы.

   В горле у меня пересохло, губы распухли, но, собрав силы, я попросил, чтобы меня скорее развязали. Испуская возгласы изумления, хозяйка принялась за дело. Тело мое онемело настолько, что я не мог двигаться, и меня подняли на руки и понесли к дверям конюшни. Здесь меня посадили на стул и дали глоток воды. Вода и свежий воздух восстановили мои силы, и я мог подняться на ноги. Меня, конечно, засыпали вопросами, но голова у меня шла кругом, и еще долго я не мог окончательно прийти в себя.

   В окружавшей меня толпе явилось какое-то новое лицо, видимо, очень важное. Растолкав крестьян и конюхов, этот человек подошел ко мне и спросил:

   - Что тут такое? Как вы попали в конюшню?

   За меня отвечала хозяйка гостиницы. Она сказала, что один из работников, желая взять сена, вилами проколол мне ногу и, таким образом, я был найден.

   - Но кто вы такой? - повелительно спросил вновь прибывший.

   Он был высок, сухощав и с неприятным выражением лица и подозрительных глаз.

   - Я виконт де Со, - отвечал я.

   - Э! - односложно отозвался он. - Каким же образом вы попали в конюшню?

   - Я сделался жертвой грабежа, - пробормотал я.

   - Грабежа? - переспросил он с усмешкой. - В нашей общине нет грабителей, сударь!

   - И тем не менее, меня ограбили, - повторил я.

   Вместо ответа он вдруг запустил без церемоний руку в мои карманы и вынул оттуда кошелек. Он высоко поднял его, чтобы все могли его видеть.

   - Ограбили? - насмешливо сказал он. - Не думаю!

   Я с удивлением узнал свой кошелек. Потом, механически опустив свою руку в карман, я вынул оттуда одну вещь за другой. Он был прав - грабежа не было. Табакерка, платок, часы, нож, маленькое зеркало, записная книжка - все это было цело.

   - Теперь я припоминаю, - неожиданно вмешалась хозяйка. - В доме осталась еще пара седельных мешков, которые должны принадлежать этому господину.

   - Да, это мои мешки, - вскричал я. - А где же дамы, которые были со мной?

   - Они уехали часа три тому назад, - отвечала хозяйка, с изумлением глядя на меня. - Я готова была поклясться, что и вы уехали вместе с ними. Но едва рассветало, было еще темно, и я, вероятно, ошиблась.

   Я вспомнил все, что произошло, и страшная мысль, словно кинжал ударила меня в сердце. Я быстро сунул руку во внутренний карман и вывернул его: он был пуст! Командировка, служившая мне охраной, исчезла!

   Я испустил вопль ярости и окинул всех диким взглядом.

   - В чем дело? - спросил сухощавый, встречаясь со мной глазами.

   - Мои бумаги исчезли! - кричал я, скрежеща зубами.

   Мне теперь все стало ясно. У меня украли мои бумаги!

   - В самом деле? - недоверчиво сказал он. - Это надо еще доказать.

   Я снова вывернул карман.

   - Я вижу, что их здесь нет, - в том же тоне отвечал он. - Но ведь вопрос в том, были ли они вообще здесь?

   - Говорят же вам, что их у меня украли! - в бешенстве закричал я.

   - А я говорю, что это надо еще доказать, - твердил он свое. - Пока вы этого не докажете, я не выпущу вас отсюда. Вот и все.

   - Кто вы такой? - с негодованием заговорил я. - Позвольте узнать по какому праву вы спрашиваете у меня бумаги?

   - Я председатель здешнего комитета.

   - Стало быть, вы предполагаете, что я сам связал себе руки и сам старался задушить себя под этим сеном? И это я сделал нарочно, по вашему мнению, чтобы проскочить через вашу жалкую деревушку?

   - Я ничего не предполагаю, - холодно ответил он. - Но здесь пролегает дорога в Турин, где, как говорят, граф д'Артуа собирает недовольных, и дорога в Ним, где красной кокардой прикрываются разные бездельники. Без бумаг здесь никто не может пройти.

   - Что же намерены делать со мной? - спросил я, видя, что окружавшее нас мужичье считает его, по крайней мере, Соломоном.

   - Я задержу вас, пока вы не достанете бумаг.

   - Но это не так-то легко сделать. Кто может меня тут знать?

   Он пожал плечами.

   - Вы не сможете уехать отсюда без бумаг. Вот и все, - упрямо повторил он.

   Напрасно я старался растолковать ему все, что случилось. Напрасно я уверял, что знаю, кто украл мои бумаги. Последнее заявление только ухудшило дело.

   - Вот как! - ехидно заметил он. - Кто же это такой?

   - Мошенник Фроман! Фроман из Нима!

   - Его нет в нашей округе.

   - Я видел его вчера сам!

   - Это осложняет положение, - заметил председатель комитета, - и теперь-то мы уж ни в коем случае не можем отпустить вас.

   Мороз пробежал по моей коже, и я направился в грязную гостиницу. Усевшись у очага, чтобы обдумать свое положение, я обнаружил, что меня караулят два парня. Не говоря ни слова, я вышел вновь во двор и стал с отчаянием глядеть на дорогу - тотчас же подле меня, словно по волшебству, выросли двое других. Словом, куда бы я ни повернулся, сейчас же около меня кто-нибудь оказывался. Сделай я лишних пару шагов, я моментально был бы схвачен и грубо водворен на место.

   Все это накаляло мое раздражение. Временами мне казалось, что я схожу с ума. Высмеянный маркизой де Сент-Алэ и ограбленный Фроманом, который, вероятно, занял мое место и катил теперь спокойно с моей командировкой в кармане, я часами ходил взад и вперед по дороге, испытывая лихорадку от злобы и огорчения и проклиная по очереди неблагодарность маркизы, собственную беспечность, глупость этих мужланов, а больше всего беспомощность, на которую я был осужден.

   Прошло еще дня два-три. То подмораживало, то наступала оттепель, дурная погода чередовалась с хорошей, а я все еще был арестантом в этой жалкой деревушке. Грязная гостиница, где я обретался, грязная дорога, шедшая около нее, ряд низеньких хибарок, называемых деревней - все это смертельно надоело мне.

   Куда бы я ни пошел, это дурачье следило за каждым моим шагом, словно это доставляло им громадное удовольствие.

   Свою лошадь я оставил в Мило, где хозяин вызвался доставить ее через два дня в Ганж. Я ждал ее ежеминутно, и вся моя надежда заключалась в том, что проводник лошади удостоверит мою личность - ведь в Мило человек пятьдесят видели мою командировку или, по крайней мере, слышали, как ее читали. Но лошади, как нарочно, не было и не было. Не было и никого из Мило.

   Я начинал падать духом. Снестись с Кагором было весьма затруднительно, а в Ним, где могли удостоверить мою личность, меня не отпустит этот нелепый комитет. Все мои просьбы об этом были напрасны.

   - Нет, нет, - отвечал председатель, едва я успел заикнуться об этом. - Скоро, вероятно, появится кто-нибудь, кто может признать вас, а пока запаситесь терпением.

   - Господина виконта, конечно, знают многие, - твердила хозяйка гостиницы.

   - Конечно, конечно, - вторила ей толпа, с большим удовольствием взирая на меня, как на нечто, составляющее предмет их славы.

   Глупая снисходительность приводила меня в бешенство, но что толку было в этом?

   - В конце концов, ведь вам здесь очень недурно, - говорил кто-нибудь из членов комитета, пожимая плечами. - Очень, очень недурно.

   - Гораздо лучше, чем под сеном, - неизменно подавал реплику человек, проколовший мне ногу вилами.

   За этой шуткой обычно следовал взрыв смеха и новое увещание "запастись терпением". После этого комитет откланивался. Иногда, впрочем, беседы в кухне принимали более серьезный оборот. Сначала один, потом другой начинали припоминать рассказы, в которых кровь лилась рекой и совершались всякие ужасы, а мужчины и женщины в горе мужественно встречали самое худшее, что только могли придумать короли.

   - И после этого вы думаете, что нам нет ни до чего дела? - обыкновенно спрашивал меня рассказчик с разгоревшимися глазами. - Неужели вы думаете, что теперь, когда после стольких лет власть в наших руках, а наши мучители бегут, неужели вы думаете, что мы будем спокойно смотреть, как они опять примутся за то же? Где теперь все эти епископы и военачальники? Где земли, которые они украли у нас? Где десятины, которые они кровавыми наказаниями брали с нас? Все это отнято у них! И после этого вы думаете, что на нас опять наложат прежнее иго? Нет, этого не будет!

   - Но никто об этом и не говорит, - мягко возражал я.

   - Именно в этом-то и весь вопрос, - следовал сердитый ответ. - Об этом только и мечтают в Ниме, в Монтобане, в Авиньоне и в Арле. Мы, жители гор, часто видим, как тучи собираются на равнине, и нас не проведешь.

   Я слушал и диву давался, что одно и то же слово в устах разных людей имеет совершенно разное значение, и что мирный рабочий с севера становится кровожадным бунтовщиком на юге.

   Пригвожденный к этому проклятому месту, я не находил ничего успокоительного.

   Прошло уже около двух недель. Хозяйка гостиницы была чрезвычайно довольна моим пребыванием: я платил хорошо, а проезжающих было мало. Я сделался предметом гордости всего комитета, как наглядное доказательство его могущества и важного значения их деревушки.

   Нелепость моего положения делалась невыносимой, и я, во что бы то ни стало, решил бежать. Меня удерживало только соображение, что у меня нет лошади и, что в Ганже я наверное буду задержан. Но, не будучи в силах оставаться в этом положении, взвесив все шансы, я решил бежать как-нибудь вечером, после захода солнца и направиться прямо в Мило. Комитет, очевидно, бросится догонять меня в Ним, куда я, как им известно, ехал. Если же часть их и направится по дороге в Мило, то у меня есть шанс спастись от них в темноте.

   Я рассчитывал достичь Мило к рассвету и добыть там лошадь, запастись удостоверением, с которым можно было бы проехать в Ним по другой дороге.

   Этот план казался исполнимым, и в этот же вечер судьба оказалась ко мне благосклонна. Человек, стороживший меня, опрокинул себе на ноги котел с кипятком и, забыв обо мне, выскочил вон, со стонами направившись к себе домой. Через несколько минут хозяйку позвали к соседке, и я остался один.

   Я знал, что нельзя терять времени. Поэтому я быстро надел свой плащ, взял с полки, где они были заранее положены, свои пистолеты, сунул в карман кусок хлеба и незаметно вышел через заднюю дверь. Здесь была собачья конура, но собака узнала меня, завиляв только хвостом. Прижимаясь к стене дома, я через минуты две вышел к дороге в Мило.

   Ночь уже спустилась на землю, но темнота не была особенно сильна. Пристально глядя на дорогу, я двинулся вперед, с беспокойством вслушиваясь, нет ли за мной погони. Я был весь во власти этого беспокойства. Потом, когда скрылся позади последний мигающий огонек деревни, а впереди была лишь ночь и глубокое безмолвие гор, меня охватило чувство одиночества и тоски. Дениза была в Ниме, а я шел от нее в противоположную сторону.

   Мучаемый этой мыслью, я лихорадочно спешил вперед и прошел, вероятно, с милю, как вдруг послышался стук копыт о камни. Звук шел спереди. Я отошел на край дороги и притаился, чтобы пропустить всадников. Мне казалось, что я различаю стук подков трех лошадей, но когда всадники приблизились, я увидал только два темных человеческих силуэта.

   Желая рассмотреть их получше, я, вероятно, слишком выступил вперед. Во всяком случае, я не принял в расчет лошадей. Одна из них, проходя совсем близко от меня, испугалась и кинулась в сторону так, что всадник едва не вылетел из седла. Быстро оправившись, он направил лошадь прямо на меня. Я не знал, что мне предприняты двигаться было нельзя, ибо это означало выдать свое присутствие, но и оставаться тут было нельзя, ибо через минуту всадник неминуемо заметит мою фигуру. А он уже заметил меня.

   - Эй! Кто здесь? - закричал он. - Говорите, иначе...

   Но я уже схватил за узду его лошадь. Сердце мое забилось так, словно хотело выпрыгнуть.

   - Барон де Жеоль! - воскликнул я.

   - Назад! - закричал он, очевидно, не узнавая меня по голосу. - Кто тут?

   - Я, виконт де Со, - весело отвечал я.

   - Вот как! А я думал, что вы уже в Ниме! - воскликнул он с величайшим изумлением. - Ведь прошло уже десять дней! Ваша лошадь с нами.

   - Моя лошадь, неужели?

   - Да, ваш приятель ведет ее из Мило. Но где же вы были все эти дни? - продолжал он подозрительно.

   - Я потерял мой паспорт, или, вернее, у меня его украл Фроман.

   Барон де Жеоль присвистнул.

   - И в Вилльроге меня арестовали, - продолжал я. - С тех пор я и оставался здесь.

   - А, - сухо промолвил он. - Вот что значит ездить в дурной компании. А теперь вы, должно быть...

   - Бегу, - перебил я его. - Но вы... Я полагал, что вы проехали уже давным-давно...

   - Меня задержали. Советую вам сесть на лошадь и ехать вместе со мной.

   - С величайшим удовольствием, - радостно отвечал я. - Вы будете любезны удостоверить, кто я?

   - Я? Конечно, нет, - отвечал он. - Я вас не знаю. Мне известно лишь то, что вы сами сообщили о себе.

   Сердце у меня оборвалось, и некоторое время я молча смотрел в темноту перед собой. Вдруг раздался чей-то голос:

   - Не бойтесь, господин виконт, я поручусь за вас.

   Я вздрогнул.

   - Кто это говорит?

   - Это я, Бютон, - послышался ответ. - Я веду вашу лошадь.

   Это был действительно член нашего комитета, капитан Бютон. Этот эпизод положил конец моим затруднениям. Когда мы через десять минут вернулись в деревушку, комитет, напуганный полномочиями Бютона, сразу сдался его заверениям и не чинил никаких препятствий к моему отъезду.

   Спустя двенадцать часов наш весьма странный тройственный союз проехал уже через Сюмен. Ночевали мы уже в Сове и, оставив позади себя горную область с ее холодом и снегом, стали спускаться по залитому солнцем западному склону долины Роны. Целый день мы ехали среди полей, лугов и оливковых рощ, в насыщенном ароматами весны воздухе. Белая пыль дороги и белые скалы по сторонам ее свидетельствовали, что мы уже находимся на юге. Еще до захода солнца вдали показался Ним, и мы ознаменовали окончание нашего путешествия громкими криками.

  

   Легко понять, с каким необыкновенным чувством смотрел я на этот город. Я так много слышал о нем в Вилльроге, что для меня было ясно, что именно здесь, а не на севере, решается судьба нации. Да, здесь, в устье Роны, среди оливковых рощ, а не в Париже, где Лафайет и Мирабо из страха перед толпой делали сегодня шаг вперед к королю, а завтра - опять назад, к толпе. Не там, среди хлебных полей и сочных пастбищ, а здесь, среди этой южной меловой пыли, будут остановлены эти гибельные конвульсии.

   Я долго с любопытством смотрел на город, от которого ожидал так много. Длинный ряд плоских крыш понемногу спускался по отрогам Севенн к равнине реки Роны. К северу от города, на самой его окраине высились три небольших холма. Средний был увенчан башней, а тот, что стоял на западной стороне, отбрасывал длинную тень, почти доходившую до самой реки. И на холмах, и на идущей к городу дороге, и на зеленеющей равнине, и в больших заводах, там и сям раскинутых по предместьям, словом везде - было множество народа, ходивших по одиночке и группами. Одни сидели ради собственного удовольствия, ничего не делая, под городскими стенами, другие озабоченно спешили по своим делам.

   Насколько я мог заметить, все носили какой-нибудь отличительный знак. У многих были трехцветные ленты, но у большинства же - красные: красные банты, красные кокарды - эмблемы, при виде которых лица моих спутников становились все мрачнее. Не по душе им был и колокольный звон, призывавший к вечерней службе, хотя он звучал очень красиво в вечернем воздухе. Оба мои спутника нахмурились и быстрее двинулись вперед. Я как-то незаметно отстал от них. Когда мы въехали на городские улицы, сильное движение на них и любопытство, с которым я осматривался кругом, отдалили меня от попутчиков еще более. Потом навстречу попалась целая вереница повозок, пересек дорогу отряд Национальной гвардии... И я оказался один, шагах в ста от спутников.

   Я, впрочем, не жалел об этом: волнующаяся толпа, постоянно меняющиеся лица, южный говор, движущиеся строем солдаты, женщины, крестьяне - все это привлекало меня куда больше. Особенно я был доволен своим одиночеством, но вдруг со мной произошло то, чего я никак не предполагал в Ниме. Проезжая мимо какого-то окна с решеткой, я случайно поднял на него рассеянный взгляд, и в то же мгновение чья-то белая ручка махнула мне в знак привета из него платком. Я натянул поводья и остановил лошадь, но платок исчез и на окне никого уже не было. С этой минуты мысль о Денизе не покидала меня более.

   Вокруг не было никого, к кому бы еще мог относиться этот привет. Но я не смел верить, что мне удалось опять найти Денизу!

   Не без колебаний я еще раз обернулся к окну, и опять кто-то махнул мне платком. На этот раз сомнений не могло быть - обращались именно ко мне. Я направил лошадь через толпу, к крыльцу дома, и бросил поводья какому-то малому, стоявшему подле. У меня не хватило духа спросить его, кто живет в этом доме, и я, ограничившись беглым взглядом на скучные белые стены с длинным рядом зарешеченных окон, постучал в дверь.

   Она открылась в ту же минуту, и появился слуга. Я не подумал заранее, что сказать ему, и довольно долго, молча, смотрел на него. Потом я наудачу спросил, принимает ли хозяйка дома.

   Он вежливо ответил, что принимает, и распахнул передо мной двери.

   Конфузливо удивляясь всему происходящему, я вошел. Лакей повел меня по обширному вестибюлю, выложенному черным и белым мрамором. Потом пришлось подниматься по лестнице вверх. Все, что попадалось на глаза, начиная от ливреи лакея до лепных потолков, носило печать изящества и утонченности. В зале стояли в кадках апельсиновые деревья, а стены были украшены античными фрагментами. Все это я отмечал мимоходом. Разглядывать было некогда, ибо лакей, отворяя двери в следующий зал, уже посторонился, давая мне дорогу.

   Я вошел туда с сияющими глазами, рассчитывая, что меня встретит девушка, которую я так любил. Но вместо нее мне навстречу поднялась какая-то незнакомая дама, сидевшая у выступа окна. То была высокая, серьезная и очень красивая дама. Слегка зарумянившись своим оливкового цвета лицом, она впилась в меня глазами.

   Увидев перед собой незнакомку, я забормотал что-то, извиняясь за мое вторжение.

   - Пожалуйста, - промолвила она, улыбаясь. - Вас ждали, и ужин для вас накрыт. Если позволите, то Жервье отведет вас в комнату, где можно будет почиститься от дорожной пыли.

   - Позвольте, мадам, - в смущении забормотал я. - Боюсь, что я слишком бесцеремонно...

   Она, улыбаясь, покачала головой.

   - Пожалуйста, - промолвила она, показывая рукой на дверь.

   - Но как же быть с моей лошадью? - проговорил я в смущении. - Я оставил ее на улице.

   - О! О ней позаботятся. Не угодно ли?

   И повелительным жестом она указала мне опять на дверь.

   Удивление мое все возрастало. Человек, который привел меня сюда, повел меня дальше по широкому, светлому коридору в мою комнату, где я нашел все необходимое, чтобы привести туалет в порядок. Сняв с меня плащ и шляпу, он ждал дальнейших моих приказаний. Видно было, что это вымуштрованный малый.

   Оправившись немного от изумления, я хотел было порасспросить его, но он, извинившись, сказал, что все объяснения мне даст сама мадам.

   - Мадам? - спросил я, рассчитывая, что он восполнит пробел и назовет фамилию.

   - Так точно, сударь, все сведения вам даст мадам, - отвечал он без тени улыбки.

   Увидев, что я готов, он повел меня обратно, но не в ту комнату, где я был раньше, а в другую.

   Я двигался, словно сомнамбула, и надеялся, что теперь, по крайней мере, загадка должна наконец разрешиться, но не тут-то было.

   Комната была довольно велика, с паркетными полами и тремя узкими, но высокими окнами. Одно было полуоткрыто, и с улицы через него доносился шум толпы. В небольшом камине с мраморными колонками горел огонь. В углу виднелись клавикорды и арфа. Ближе к огню стоял круглый стол, красиво сервированный к ужину. На нем в старинных серебряных подсвечниках было зажжено несколько свечей. Подле стала стояла та самая дама.

   - Не озябли ли вы? - спросила она, направляясь ко мне.

   - Нет, сударыня.

   - В таком случае, садитесь за стол.

   Я сел на указанное место и с удивлением заметил, что приборы поставлены только для нас двоих. Она заметила мой изумленный взгляд и слегка покраснела. Губы ее задрожали, как бы от усилия сдержать невольную улыбку. Тем не менее, она не сказала ни слова. Всякое недостойное предположение невольно исключалось благородством ее манер, богатством, которое ее окружало, и той почтительностью, с которой обращался к ней слуга.

   - Сколько вы проехали сегодня? - спросила она, разламывая хлеб несколько дрожавшими пальцами.

   - От самого Сова, - отвечал я.

   - О! А куда вы предполагаете ехать дальше?

   - Никуда.

   - Очень рада слышать это, - промолвила она с очаровательной улыбкой. - У вас нет знакомых в Ниме?

   - Не было, но теперь есть.

   Она взглянула мне прямо в глаза.

   - Чтобы вы чувствовали себя еще свободнее, - проговорила она, - я скажу вам свое имя. Вашего я не спрашиваю.

   - Как! Разве вы его не знаете?

   - Нет, - со смехом отвечала она.

   Пока она смеялась, я заметил, что она гораздо моложе, чем я предполагал.

   - Конечно, вы можете сами сказать мне ваше имя, если вам кажется это нужным.

   - В таком случае, позвольте представиться, сударыня: виконт де Со из Кагора, к вашим услугам.

   Она замерла и устремила на меня взор, в котором читалось неподдельное изумление. Мне даже показалось, что в нем промелькнул ужас.

   - Виконт де Со из Кагора? - переспросила она.

   - Да, сударыня. Боюсь, что меня здесь приняли за кого-то другого, - добавил я, видя ее испуг.

   - О, нет! - отвечала она.

   Чтобы дать выход охватившим ее чувствам, она принялась опять смеяться и хлопать в ладоши.

   - Нет! Нет! Тут нет ошибки! - весело вскричала она. - Напротив! Теперь я знаю, кто вы, и хочу предложить тост за вас! Альфонс! Наполните стакан господина виконта и оставьте нас вдвоем! Теперь, - продолжала она, когда слуга вышел, - вы должны выпить со мной по-английски за здоровье...

   Она внезапно смолкла и лукаво посмотрела на меня.

   - Я весь внимание, - сказал я, кланяясь.

   - За здоровье прекрасной Денизы!

   Теперь была моя очередь изумляться и смущаться. Но она только смеялась и хлопала руками, крича с детским увлечением:

   - Вы должны пить, сударь! Должны пить!

   Краснея под ее взглядами, я храбро осушил свой стакан.

   - Прекрасно, - промолвила она, когда я поставил его на стол. - Теперь я могу передать вам из самого достоверного источника, что там не падают духом.

   - Почему вы знаете эти достоверные источники? - спросил я.

   - Ах, почему я знаю? - спросила она наивно. - Это единственный вопрос?

   Однако, она так и не ответила мне. Но с этого момента она изменила тон. Бросив излишнюю сдержанность, она бомбардировала меня веселыми шутками, от которых я оборонялся, как мог. Дуэль эта была не лишена пикантности. Нападки ее становились тем сильнее, чем ближе приходилось касаться моих отношений к Денизе. И я был очень рад, когда часы пробили восемь, и это обстоятельство заставило ее смолкнуть. При этом ее лицо сделалось почти мрачным, она вздохнула и уныло посмотрела перед собой без определенной цели. Я спросил, не почувствовала ли она себя худо.

   - Я хочу устроить вам испытание, - отвечала она.

   - Вы хотите, чтобы я что-нибудь сделал?

   - Я хочу, чтобы вы проводили меня в одно место.

   - Готов вам сопутствовать, - живо отвечал я, поднимаясь. - Я был бы трусом, если бы не сделал этого. Но, кажется, сударыня, вы хотели сообщить мне ваше имя?

   - Меня зовут мадам Катино, - отвечала она.

   Не знаю, что почудилось ей, но она поспешила прибавить, густо покраснев:

   - Я вдова, а остальное вас не касается.

   - Слушаюсь.

   - Я буду ждать вас в зале, - закончила она спокойно.

   Я отворил дверь, и она вышла. Совершенно сбитый с толку этим приключением, я немного походил взад и вперед по комнате, потом тоже пошел вниз. При слабом свете лампы, освещавшей залу, я увидел ее, стоящей у лестницы. На голове ее была черная мантилья, а на плечи наброшен тоже темный плащ. Слуга молча подал мне шляпу и плащ. Не говоря ни слова, таинственная незнакомка повела меня по длинному коридору.

   В конце этого коридора мелькнул какой-то свет. Он упал мне прямо на шляпу, которую я держал в руках. Каково же было мое удивление, когда вместо трехцветной кокарды, которую я носил, на ней оказалась красная!

   Незнакомка слышала, что я остановился и, обернувшись, заметила мое изумление. Она быстро взяла меня под руку и шепотом проговорила:

   - Только на один час, только на час! Дайте мне вашу руку.

   Взволнованный (я начинал предчувствовать осложнения и даже опасность), я надел шляппу и подал ей руку. Вскоре мы вышли в темный узкий переулок. Она сразу повернула налево, и мы молча прошли шагов сто или полтораста, пока не очутились около низкой двери, из-под которой выбивался луч света. Незнакомка, слегка пожимая мне руку, указывала путь. Мы переступили через порог и оказались в узком вестибюле. Еще через несколько шагов мы оказались... в церкви, переполненной безмолвными богомольцами!

   Моя спутница приложила палец к губам, призывая сохранять молчание, и повела меня вдоль бокового притвора, пока мы не нашли свободного места у одной из колонн. Она сделала мне знак, чтобы я встал около колонны, а сама опустилась на колени.

   Получив возможность осмотреться свободно, я оглядывался вокруг, словно зачарованный. Середина церкви, слабо освещенная, казалась еще темней от множества темных плащей и накидок коленопреклоненных женщин. Мужчины в основном стояли возле колонн и сзади, откуда доносился тихий гул - единственный звук, нарушавший это тяжелое молчание. Красная лампада, горевшая перед алтарем, бросала слабый отблеск на эту черную массу, и темнота от этого делалась как будто еще гуще.

   Тишина, царившая в храме, подавляла меня. Толпа и закрытое пространство, наполненное мраком, начинали действовать на нервы, а сердце, сам не знаю отчего, билось все сильнее и сильнее. Наконец, когда чувство угнетения стало невыносимым, из алтаря послышались знакомые меланхолические звуки "Misere, Domine".

   Было что-то особенно торжественное в этих звуках, и они, то поднимаясь, то опускаясь в тишине, потрясали молящихся до глубины души. Слезы заволакивали глаза, невидимая рука сжимала горло, головы поникли даже у сильных людей, а руки их дрожали.

   Пение смолкло. Псалом окончился. Среди тьмы внезапно вспыхнул яркий огонек. Показалось худое, бледное лицо с горящими глазами, устремленными не на молящихся, а поверх их голов, туда, где на арках свода смутно виднелись изображения святых.

   Началась проповедь.

   Сначала проповедник тихо и монотонно заговорил о неисповедимых путях Господних, о вечности прошлого и мимолетности настоящего, о всемогуществе Божием, перед которым ничто и время, и пространство. Потом, постепенно усиливая голос, он перешел к церкви - Божьему орудию на земле, к делу, которое она вершила в течение целых веков. Он призывал молящихся держаться церкви, стоять за нее.

   Не успел проповедник произнести последние слова, как свет около него потух, и безгласная масса снова погрузилась в темноту. Правда, теперь толпа была охвачена волнением. Мужчины переминались с ноги на ногу со странным шумом, который, сгущаясь под сводами, напоминал отдаленный гром. Женщины рыдали, вскрикивая, и громко молились. Священник, стоя у алтаря, благословлял богомольцев дрожащим от волнения голосом.

   Я едва пришел в себя от всего испытанного, когда моя спутница дотронулась до моей руки и, сделав знак, чтобы я шел за ней, быстро поднялась с колен и пошла назад, к двери. Ночной воздух пахнул на нас свежестью. Через несколько минут мы были уже дома у m-me Катино, перед освещенным салоном, где я впервые ее увидел.

   Прежде, чем я успел сообразить, что она собирается делать, она повернулась ко мне стремительно и обеими ручками схватила мою руку. Слезы градом покатились по ее щекам.

   - Кто со Мною! - вскричала она, повторяя слова проповеди.

   И, закрыв лицо руками, она так же стремительно отвернулась.

   Я стоял в полном смущении: вид этой плачущей женщины произвел на меня глубокое впечатление. Некоторое время я молчал.

   - Сударыня, - начал я неуверенно наконец, - вы были так любезны по отношению ко мне, и я страшно сожалению, что не могу отблагодарить вас за это.

   - Не говорите этого! - воскликнула она, прерывая меня. - Не говорите!

   Она положила свои, стиснутые в кулаки, руки мне на плечи и сквозь слезы пристально посмотрела на меня.

   - Простите меня, - сдержавшись, проговорила она. - Я неправильно взялась за дело. Я чувствую слишком сильно и спрашиваю слишком быстро. Но вы не измените своему достоинству? Не измените?

   - Однако, на меня возложено поручение от комитета, - заметил я.

   - Откажитесь от него.

   - Но это не уничтожит моего отношения к комитету.

   - Кто со Мной! Кто со Мной! - мягко повторила она.

   Я глубоко вздохнул. В тишине комнаты слышно было, как потрескивал уголь в камине и тикали часы.

   - За Бога и короля! - твердо промолвила мадам, глядя на меня сверкающими глазами.

   - Что я могу сделать для вас, если б даже у меня были развязаны руки! - резко вскричал я. - Чем могу я вам помочь?

   - Всем! Всем! С вашим приходом одним мужчиной будет больше! - ответила она. - Один лишний мужчина в борьбе за право! Слушайте! Вы еще не знаете, что происходит, не знаете, какие притеснения мы переживаем...

   Тут она остановилась и, глядя на меня, стала прислушиваться. На ее лице мелькнуло какое-то новое выражение. Дверь была приоткрыта, и снизу доносился мужской голос, громко говоривший что-то. Потом послышались быстрые шаги по вестибюлю, а затем по лестнице.

   Моя собеседница, замерев, с широко открытыми глазами продолжала вслушиваться в приближающиеся шаги. В последнюю минуту она, который уже раз за вечер, сделала мне знак молчать, быстро бросилась к двери и вышла, закрыв ее за собой.

   Я был убежден, что мужчина уже достиг двери и услышал, как он воскликнул, когда она внезапно появилась перед ним. Потом он что-то тихо сказал ей, но я не мог разобрать, что именно.

   Не мог я разобрать и ее ответа, но последние слова я слышал довольно явственно:

   - Итак, вы не желаете открыть двери?

   - Эти - нет, - храбро отвечала она. - Вы можете видеться со мной в другой комнате.

   Наступило молчание. Слышно было даже их дыхание. Меня бросило в жар.

   - О, это несносно! - вскричал он опять. - Неужели вы поставили себе целью принимать у себя любого незнакомца, которому слу