Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Повести

"justify">   - Как же, как же! помните, у окна еще такая славная погода была!

   - Да-с, хорошая, но у меня в деревне...

   И снова сконфузился; меня всегда особенно удивляло, как такое огромное тело могло так легко конфузиться.

   - Что ж у вас в деревне, Прохор Макарыч?

   - Погода бывает лучше-с, - пробормотал он.

   - А у вас много деревень?

   - Три-с.

   - А много вы получаете доходу?

   - Пятнадцать тысяч-с.

   - Так эдак вы, чай, и шампанское пьете?

   - Помилуйте, мне все это наплевать-с...

   - Скажите пожалуйста! да вы драгоценный человек! А как вы думаете, не подать ли теперь? Вот и он бы развеселился, да и вы перестали бы конфузиться.

   Подали вина; Прохор Макарыч сделался сообщителен и беспрестанно упрашивал Дмитрия пить, по чести уверяя его, что ему наплевать и что мужички его сотню таких бутылок вынесут. Танцы продолжались по-прежнему, с тем только изменением, что народу стало еще больше, затем что прибыли Надя и Катя с своими. Дмитрий стоял со мной в стороне и наблюдал за танцующими. Вдруг он вздрогнул; действительно, взглянув в ту сторону, где танцевала Ольга, я сам видел, как господин Зималь поцеловал ее в губы.

   - Пойдем домой, - сказал мне Брусин.

   - Вот подожди немного; пусть Ольга познакомит меня с Катей, - отвечал я, будто не подозревая, в чем дело.

   - Я не могу здесь быть...

   - Ну, так ступай один; разве необходимо нужно, чтоб я шел вместе с тобой?

   Я остался еще несколько минут, но после не вытерпел, пошел-таки за ним.

   Он сидел в своей комнате и плакал; это меня смутило. Я шел было к нему с наставлениями, и вдруг человек плачет; сами посудите, до выговоров ли тут.

   - Послушай, - сказал он мне, - выедем из этого дома.

   - Переедем, если уж нечего делать, - отвечал я, - а жалко! квартира такая удобная, да и зима на дворе.

   - Я чувствую, что мне нельзя больше здесь оставаться.

   - Да переедем, переедем; разумеется, тут нечего рассуждать, если необходимость велит.

   На другой же день я нанял квартиру и стал собираться. Брусина с утра уж не было дома. Вдруг вижу, бежит к нам через двор Ольга.

   "Ну, опять слезы!" - подумал я.

   - Это вы переезжаете? - спросила она дрожащим голосом.

   - Да.

   - То есть, ты выезжаешь, а Дмитрий остается по-прежнему здесь?

   - Нет, и он со мною.

   Она побледнела.

   - А я-то как же? - спросила она, как будто еще не понимая, в чем дело.

   Я молчал.

   - Так это он меня и оставит? да отвечай же мне, бросить, что ли, он меня хочет?

   Но я все-таки не знал, что отвечать; она постояла-постояла, - пошла было к двери, но потом опять воротилась, упала на диван и горько заплакала.

   Признаюсь, шевельнулось-таки во мне сердце.

   Вдруг она вскочила с дивана и бросилась ко мне на шею.

   - Голубчик ты мой! упроси его! скажи ему, чтоб он этого не делал со мной, что я всех брошу, хлеб с водой буду есть... а? поди же, ради бога! только чтоб не бросал меня... хоть за прежнюю любовь мою!

   - Послушай, Ольга, что ж это такое будет? сколько раз уж вы мирились... ведь ты видишь, что он не может.

   - Да нет, я сама во всем виновата; ну, пожалуйста, прошу тебя! скажи ему, что я буду совсем другая.

   - Как же ты можешь ручаться за себя? ведь это не в первый раз.

   Она посмотрела на меня пристально и побледнела.

   - Так ты не хочешь для меня это сделать?

   Я не отвечал.

   - Зверь ты! каменное в тебе сердце! это ты его всему научил, смотри же, не будет тебе счастья ни в чем; встречусь я с тобой - увидишь!

   Черт знает что такое! ни телом, ни душой не виноват человек, а осыпают со всех сторон проклятиями.

   Наконец мы переехали; Дмитрий опять принялся за работу; Ольга несколько раз наведывалась было к нам, но человеку было строго приказано не впускать ее. Однажды утром иду я на службу - смотрю, у ворот стоит Ольга и злобно смотрит на меня. Я хотел было пройти мимо, но она остановила.

   - Что, любо тебе небойсь, - сказала она, - любо, что успел нас поссорить?

   - Ах, оставь ты меня в покое! не думал я вас ссорить: сами вы грызлись между собою!

   - Сами!.. вот как! а кто не велел пускать меня в квартиру? сами! Да вот не удастся же тебе; хоть целый день простою здесь, а увижу его! тогда посмотрим, чья возьмет.

   - В таком случае, я пойду, попрошу его, чтоб он не выходил, - сказал я, возвращаясь домой.

   - Небойсь не пойдешь! - кричала она мне вслед, - ты ведь знаешь, что если хоть слово скажешь ему о том, что я жду его здесь, так он мой.

   Я рассудил, что она говорила правду, и отправился восвояси.

   Когда я воротился, человек мой ждал меня в дверях.

   - Ольга Николавна тут, - сказал он.

   - Сама пришла?

   - Нет, с Дмитрием Андреичем.

   Я велел ему собрать все свое и в тот же день переехал.

   С тех пор я потерял Брусина из вида; слышал, что он опять поссорился с Ольгой, связался с какой-то актрисой и ту будто бы бросил. Но на службу не вступил и статьи, которую при мне начал, не кончил никогда.

  

  

  

   В первый том входят произведения Салтыкова 1840-1849 годов, открывающие творческую и политическую биографию писателя. От подражательной романтики юношеских стихотворений к реализму и демократической настроенности "Запутанного дела" и "Брусина" - таков путь литературно-общественного развития молодого Салтыкова. Этот путь был определен и подготовлен эпохой сороковых годов, когда Белинский и Герцен, стоявшие во главе русской передовой мысли, боролись за материализм в философии, реалистический метод в литературе и конкретный историзм в области социальных учений.

   Подлинным началом своей писательской деятельности Салтыков-Щедрин считал появление первых повестей и рецензий на страницах "Современника" и "Отечественных записок" (1847-1848). Произведения эти возникли на гребне общественного подъема сороковых годов, в обстановке роста крестьянского движения и напряженного ожидания революционного кризиса в Европе накануне 1848 года. Проникнутые освободительными настроениями, повести Салтыкова с их политическим радикализмом и социалистической идейностью сразу привлекли внимание правительства и послужили поводом к семилетней ссылке писателя.

   Ранняя проза Салтыкова вводит современного читателя в лабораторию передовой теории, в самую гущу демократических стремлений и социалистических чаяний прогрессивной литературы сороковых годов. В этом отношении для творческого самоопределения писателя были особенно важными, по его собственному признанию, "школа идей" Белинского и участие в кружке петрашевцев.

   В учении Белинского о гоголевском реализме и "натуральной школе" Салтыков нашел метод художественного постижения жизни, который способствовал утверждению писателя на путях непримиримого социального обличения. Учение Белинского раскрыло перед Салтыковым и безграничные возможности юмора, как "могущественнейшего орудия духа отрицания, разрешающего старое и приготовляющего новое" [В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. V, изд. АН СССР, М., 1954, стр. 645. В последующих отсылках к этому изданию указываются: автор, том, страница]. Сближение с петрашевцами обратило Салтыкова к изучению утопического социализма и выработке положительного взгляда. Все эти сложные процессы формирования мировоззрения писателя, вооруженного передовой идеологией века, отразились в его ранних повестях и журнальных выступлениях.

   В зрелые годы писатель строго осуждал художественное несовершенство своих первых литературных опытов. Из всего написанного в сороковые годы он переиздавал лишь повесть "Запутанное дело", включив ее в сборник "Невинные рассказы" (1863). Повесть "Брусин" и этюд "Глава" вообще остались неопубликованными при жизни писателя, а рецензии и стихотворения никогда не перепечатывались им. До настоящего времени объем и содержание ранней литературной деятельности Салтыкова, особенно рецензентской, выявлены далеко не полностью. Не дошло до нас, по-видимому, многое из черновых заметок, фрагментов, стихотворных произведений молодого Салтыкова, например, не сохранилась его юношеская незавершенная трагедия в стихах "Кориолан" и др.

   Произведения Салтыкова сороковых годов впервые были собраны в издании его сочинений 1933-1941 годов (т. I, Гослитиздат, М., 1941. Подготовка текста и комментарии И. Векслера, Е. Макаровой, М. Калаушина). В биографическом плане раннее творчество Салтыкова исследовано в книге С. Макашин, Салтыков-Щедрин. Биография, I, изд. 2, Гослитиздат, М., 1951).

   В настоящее издание не вошли две рецензии на детские альманахи "Архангельск" и "Астрахань", стихотворение "Две жизни", ошибочно приписанные Салтыкову (см. об этом в примечаниях к рецензиям и к стихотворениям).

   Все произведения, включенные в настоящий том, воспроизводятся по автографам и первым журнальным публикациям. Тексты повестей "Запутанное дело" и "Брусин", имеющие по нескольку редакций, печатаются в ранних редакциях сороковых годов. Именно эти редакции дают наиболее полное и непосредственное представление об эпохе и творческом облике молодого Салтыкова по сравнению с редакциями пятидесятых - шестидесятых годов, сокращенными и переработанными автором в соответствии с идейно-художественными принципами более позднего времени.

   В разлете "Из других редакций" печатаются наброски "Так это ваше решительное намерение" и "Будь добронравен" - два фрагмента первоначальных редакций повестей "Противоречия" и "Запутанное дело" и сокращенная редакция повести "Брусин" (1856 (?). Краткая редакция "Запутанного дела" (1863), включенная Салтыковым в сборник "Невинные рассказы", печатается в составе этого сборника (см. т. 3 наст. изд.).

  

  

  

  

   Впервые напечатано в журнале "Отечественные записки", 1847, No 11, отд. I, стр. 1-106 (ценз. разр. - 31 октября). Подзаголовок - "Повесть из повседневной жизни (В. А. Милютину)". Подпись: М. Непанов. Псевдоним раскрыт самим Салтыковым в его автобиографических записках (см. т. 18 наст. изд.).

   Рукопись неизвестна. В настоящем издании воспроизводится по тексту "Отечественных записок".

   Повестью "Противоречия" Салтыков сразу включился в обсуждение коренных проблем русской жизни и демократической идеологии второй половины сороковых годов. На первом плане стоял тогда вопрос об исторических судьбах России и способах радикального преобразования самодержавно-крепостнического строя. Необходимость общественного переворота Белинский и Герцен стремились вывести из внутренней противоречивости всего уклада русской жизни, "в самом зле найти и средства к выходу из него". "Изучение действительности" Белинский провозгласил лозунгом времени, направляя писателей "натуральной школы" на исследование причин социальных противоречий и "двойственности" русского национального характера ["Взгляд на русскую литературу 1846 года" - "Современник", 1847, No 1, отд. III, стр. 12. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 17-18]. "Всмотритесь в нравственный быт современного человека - вы будете поражены противоречиями, глубоко и до поры до времени мирно лежащими в основе всех его дел, мыслей, чувств", - писал Герцен и призывал обнажить эти "утомительные, иронические, оскорбительные" противоречия ["Новые вариации на старые темы". - "Современник", 1847, No 3. отд. II, стр. 22. Ср. А. И. Герцен, Собр. соч. в тридцати томах, т. II, изд. АН СССР, М., 1954, стр. 86-87. В последующих отсылках к этому изданию указываются: автор, том, страница].

   Борьба нравственных, философских, социально-экономических противоречий, разъедающих сознание современного человека, и стала идейным стержнем повести Салтыкова, определив ее пафос, сюжет, жанровое своеобразие и название. Главный герой "Противоречий" Нагибин мучительно бьется над разгадкой "необъяснимого феникса" - русской самодержавно-крепостнической действительности, олицетворяя, по мысли Салтыкова, "разрозненную антиномию" между теорией и практикой, идеалом и жизнью, рассудком и чувством.

   В судьбе мятущегося разночинца Нагибина Салтыков воплотит характерную для произведений "натуральной школы" трагедию бедного человека, гибнущего в тисках социальных противоречий жизни. Эта трагедия была поднята до теоретического осмысления ее причин и приобрела в повести Салтыкова свое особое философское и общественное звучание.

   Нагибин был едва ли не первой попыткой образного воплощения типических черт сломленного николаевским режимом поколения. Это было поколение с тем "видовым, болезненным надломом", о котором писал Герцен, характеризуя в "Былом и думах" психологию петрашевцев: "Они все были заражены страстью самонаблюдения, самоисследования, самообвинения." [А. И. Герцен, т. X, стр. 344-345]. В скорбных раздумьях Нагибина было много и от собственных сомнений и надежд Салтыкова, участника "пятниц" Петрашевского и деятельного члена кружка В. Н. Майкова и В. А. Милютина. Всех участников этого небольшого кружка объединяли "поиски действительных законов природы и общественной жизни", стремление проникнуть в существо безвыходных противоречий, "терзающих современное человечество" ["Современник", 1847, No 8, отд. II, стр. 133-134, 176. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, Госполитиздат, М., 1946, стр. 43-44, 86]. Автору "Противоречий" были особенно близки взгляды В. Милютина, который развернул в своих экономических работах анализ причин растущего обнищания трудящихся и в поисках действенной теории мечтал о превращении утопии в науку.

   Интимный жанр писем и дневников позволил писателю непосредственно передать мысли и чувства своего героя. В призме его размышлений преломляются все волновавшие Салтыкова вопросы. Углубленный психологизм "Противоречий" был связан, вероятно, с исходным эстетическим принципом петрашевцев, выдвигавших в центр повествования "анализ внутреннего мира человека" как источник творческого вдохновения поэта ["Карманный словарь иностранных слов", 1846; см. в кн. "Философские и общественно-политические произведения петрашевцев", Госполитиздат, М., 1953, стр. 269-270 (В случаях частого обращения к одному и тому же изданию полные библиографические данные приводятся при первом упоминании)]. Знамением времени В. Майков считал "поразительно глубокий психологический анализ" Достоевского, направленный на "исследование анатомии человеческой души" ["Нечто о русской литературе в 1846 году". - "Отечественные записки", 1847, No 1, отд. V, стр. 4-5. Ср. В. Н. Майков, Соч. в двух томах, т. I, Киев, 1901, стр. 207-209].

   Не был чужд автору "Противоречий" и взгляд петрашевцев на беллетристику. В своем разграничении беллетристики и подлинного искусства В. Майков следовал за Белинским. Настаивая на расширении горизонтов литературы за счет науки, Майков, однако, слишком категорически противопоставлял беллетриста поэту как "талант по преимуществу дидактический" и рекомендовал ему "не подделываться под художественное творчество". В этом отношении В. Майков, перекликаясь с Петрашевским и его единомышленниками, нарушал диалектику формы и содержания, которую отстаивал Белинский и в пределах беллетристического жанра. Без "поэтической" переработки - предостерегал критик в обзорах русской литературы за 1846 и 1847 годы - "идеи и направления останутся общими местами". Цель беллетристики, подчеркивал Майков, указывая на прозу Герцена, - "в популяризировании идей, важных для общества", почерпнутых "прямо из современной науки". М. Петрашевский и В. Майков рекомендовали беллетристам "заняться основательным изучением экономического мира", чтобы удержаться на уровне современной науки, принимающей "бедность как непреодолимое препятствие к развитию человека и общества" ["Петербургские вершины", описанные Я. Бутковым. - "Отечественные записки", 1846, No 7, отд. VI, стр. 2-7, 12-13. Ср. В. Н. Майков, Соч., т. I, стр. 177-183, 190-191]. Именно в этом направлении развивалась и мысль молодого Салтыкова. Героя "Противоречий" неотступно преследует "социальный вопрос". "Отчего бы это люди в каретах ездят, а мы с вами пешком по грязи ходим?". Всю напряженную умственную работу Нагибина Салтыков подчинил осмыслению "рокового противоречия" между богатыми возможностями человека и мизерным применением их из-за "недостатка средств к существованию".

   Нравственные страдания своего героя Салтыков усилил, наделив его сознанием права каждого на счастье, любовь, свободный труд в соответствии с "мудрой разумностью" "истинных законов Природы". В отношении Нагибина к утопическому социализму было много общего с безграничным сочувствием Салтыкова гуманистическим основам учений Фурье и Сен-Симона. В свете социалистических чаяний о гармонической личности и возможной "гармонии стройного общественного целого" вынужденный аскетизм Нагибина выглядел преступлением против человека. Исповедь Нагибина, задушившего в себе все чувства и потребности, перерастала в обличение нравственно-бытовых и социальных основ русской жизни с позиции действительности, "непременно имеющей быть".

   Однако Салтыков понимал и другое. В условиях николаевской России "идея гармонии" оказывалась непригодной даже в общей форме, обнажая при первом же столкновении с жизнью бесплодную созерцательность утопического социализма, "наивное желание" исправить действительность вопреки логике истории. Духовная и житейская драма Нагибина состояла о том, что весь склад окружающей его жизни приводил к мысли о "вечном антагонизме" между человеком и обществом, трудом и счастьем, к признанию "неотразимой силы" "царящего над всем сущим закона необходимости".

   Вопрос о действительном соотношении свободы и необходимости - один из главных в повести. Стремясь подняться до исторической точки зрения, Салтыков направлял скептические раздумья Нагибина против субъективно произвольных, "мечтательных" построений утопистов. Суровая трезвость в оценке умозрительных сторон утопического социализма сближала автора "Противоречий" с Белинским, который обличал "абстрактно-логический", "романтический" характер утопии с позиций диалектического понимания истории (см. "Взгляд на русскую литературу 1846 года").

   Но отношение Салтыкова к проблеме необходимости радикально менялось, как только ее толкование приобретало оттенок фаталистического взгляда на общественное развитие. Всем смыслом повести, особенно историей любви Нагибина, писатель осуждал рабское "склонение головы" перед действительностью как "фактом глухим, не терпящим рассуждений".

   Враждебное отношение Салтыкова к "безмолвному повиновению необходимости" напоминало позицию социалистов (например, Герцена), выступивших с критикой примирительных тенденций гегелевской философии на рубеже тридцатых - сороковых годов. Возобновление этой борьбы в 1847 году было связано с распространением буржуазных экономических учений, сторонники которых, по словам В. Милютина, "пришли к тому нелепому убеждению, что все действительное - прекрасно, что всякий факт служит выражением разума, что все существующее справедливо только потому, что оно существует" ["Опыт о народном богатстве " - "Современник", 1847, No 11, отд. III. стр. 13-14. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 316]. На позициях исторического фатализма стоял, например, Прудон, произведения которого оживленно обсуждались петрашевцами, в том числе и Салтыковым [См. С. Макашин, Салтыков-Щедрин. Биография, I, М., 1951, стр. 523-524].

   В книге "Система экономических противоречий, или Философия нищеты" (1846) Прудон, опираясь на Гегеля, возвел социально-экономические противоречия собственнического мира в ранг "неизменных законов", обрекающих человека на примирение с "фатумом" обстоятельств и приспособление к ним. С точки зрения Прудона, разъяснял Маркс в письме к П. В. Анненкову от 26 декабря 1846 года, "человек - только орудие, которым идея или вечный разум пользуются для своего развития" [К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 27, Госполитиздат, М., 1962, стр. 404].

   С решительной критикой фатализма буржуазных экономистов выступил В. Милютин. Он обличил их убогую "философию нищеты", предписывающую "воздержание" и "напряженный труд" как важнейшее средство спасения от бедности. Эти "антигуманные доктрины", отмечал Милютин, увековечивают противоречие между природой и обществом и осуждают бедняка на "постоянные страдания" и вечный разлад между разумом и инстинктом ["Мальтус и его противники" - "Современник", 1847, No 8, отд. 11, стр. 175. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 85, см. также стр. 154-155].

   Воплощением такого "насильственного разлада" явился в повести Нагибин. С особой силой негодование Салтыкова против примиренческой философии застоя и бездействия прорвалось в сцене идейного столкновения Нагибина с московским приятелем Валинским. За характеристикой "оптимистских" представлений Валинского о "справедливости" и "разумности сущего" скрывалась ирония Салтыкова в адрес "упорного оптимизма" буржуазной науки с ее "недобросовестным отрицанием самых очевидных фактов и бесплодным стремлением оправдывать все то, что представляло в себе самую вопиющую и возмутительную несправедливость" ["Современник", 1847, No 11, отд. II, стр. 14. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 316].

   Валинский не сумел ответить ни на один тревожный вопрос Нагибина, предлагая ему "перестать жаловаться" и положиться на волю провидения. Эта позиция, равно оправдывающая и бедность и богатство, подчеркивал писатель, вступала в разительное противоречие с социалистической "идеей справедливости, врожденной человеку", которую разделял Нагибин, бившийся над объяснением причин социального неравенства.

   Вслед за Белинским и Герценом, Салтыков стремился обнажить, а не сгладить противоречия жизни, отыскать реальные пути к их разрешению, сообразуясь с объективным ходом "внешних обстоятельств". Писатель не хотел приносить в жертву "разумности сущего" человека с его частным индивидуальным бытием и видеть норму жизни в постоянном самоограничении. Потому он с такой настойчивостью возвращался в каждом "письме" к описанию страданий Нагибина, которому приходилось "ценою крови" оправдывать каждое свое желание, жертвуя "кумиру необходимости" и своим чувством и даже жизнью любимой им Тани Крошиной.

   В образе Тани Салтыков олицетворил "действительную разумность природы", вложившую в человека "настоятельную потребность любви и счастья". В ней не было раздвоенности Нагибина, права жизни и страсти она ставила выше всех требований долга и социальных предрассудков, осуждая даже смертью своей "безжизненность" Нагибина и всю окружающую "неестественную, насильственную жизнь". Но Таня Крошина со своим Жорж-сандовским порывом к поэтически свободным отношениям между людьми выражала лишь прекрасную "перспективу", о которой грезил Нагибин.

   Описание встреч и споров Нагибина с Таней Салтыков подчинил развенчанию "призрачности" скептицизма Нагибина, отнимающего у человека "цель и смысл жизни". Вместе с тем обвинения Тани направлены против узкоэгоистической, бездушной морали, вытекающей из "мертвых теорий" Нагибина. Предусмотрительность и мелочная расчетливость, - говорила Таня Нагибину в своем последнем "письме", признаваясь, что идеал ее "оскорбительно уминьятюривается", - "приведут к тому, что вы увидите утопающего человека и не спасете его при всей возможности спасти".

   Социальная зоркость Салтыкова проявилась именно в этом сознании, что Нагибиных, если они не откажутся от всеоправдания и примиренчества, ждет один удел - молчалинская "умеренность и аккуратность". Иронизируя над "мизерностью" идеала смирившегося разночинца, Салтыков заключил повесть рассказом о тусклом существовании Нагибина и Валинского в доме мелкого сутяги Вертоградова. "Умерщвление плоти" или сомнительное удовольствие от близости Маши, делящей свои прелести с нахлебниками отца, жирные пироги, ром с кизляркой, поучительные притчи о квартальных, душещипательные романсы и т.п. - все это нагнетало настроение безысходной тоски, вступая в резкий контраст с "лучезарной" идеей гармонии.

   Итог мучительных раздумий Нагибина - признание "несовместимости" в настоящий момент двух действительностей: "неумытой", но "неотразимой" реальности и ослепительного, но "созерцательного" идеала. Сознавая, что "семена жизни" заключены и в той и в другой, Нагибин не солидаризируется с "нелепыми утопистами", но не соглашается и с консервативной философией Валинского, который принял жизнь "как она есть". Выводы Нагибина в широком философском смысле отражали этап в идейном развитии поколения Салтыкова, не разрешившего еще этого противоречия, но уже сознавшего, что единственным выходом из него, "посредствующим звеном" между теорией и действительностью, должна стать "практика", "деятельность", основанная на подлинном знании жизни - "без призраков".

   В подзаголовке и предисловии к "Противоречиям" Салтыков высказывал свое сочувствие принципам гоголевского направления с его "преобладающим пафосом отрицания" пренебрежение к занимательности "сюжетца", пристальное внимание к "людям, обходящимся без обеда", к "тесной сфере повседневных отношений" и др. Вслед за Белинским и Герценом, Салтыков высмеял "трескучие эффекты" романтической литературы, охарактеризовал в насмешливых тонах "мечтательный мир" корреспондента Нагибина - господина NN. Писатель развенчал и помещичий "романтизм" Гурова, прикрывающего свою эгоистическую сухую натуру претенциозным байронизмом. Эту галерею романтиков, к которой отчасти принадлежал и Нагибин, Салтыков завершил фигурой "унылого" Граши Бедрягина - злой и умной пародией на романтический скептицизм и исключительность.

   С произведениями "натуральной школы" "Противоречия" сближало и отношение к помещичье-крепостному быту и "благонамеренной" лицемерной морали. Портреты четы Крошиных удались Салтыкову больше всего. В изображении их жизни проявились особенно отчетливо антикрепостнические настроения писателя.

   В художественном отношении повесть носила следы ученичества и подражания Гоголю, Достоевскому, Герцену, а также Жорж Санд.

   В автобиографии 1878 года Салтыков, вспоминая о своих первых литературных опытах, упомянул также о влиянии на них повестей таких писателей "натуральной школы", как И. И. Панаев и П. Н. Кудрявцев.

   Появление "Противоречий" в печати не было замечено критикой. И лишь Белинский, резко оценивая в письме к Боткину от 4-8 ноября 1847 года всю беллетристику "Отечественных записок" за этот год, не сделал исключения и для первой повести Салтыкова [В. Г. Белинский, т. XII, стр. 421].

   Отзыв Белинского обусловлен был общей позицией критика, который порицал в 1847 году "неумеренное психологизирование" Достоевского, прямолинейную тенденциозность стихотворений Плещеева, "абстрактный способ суждения" В. Майкова о положительных идеалах и природе беллетристики. В статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года" Белинский решительно осудил механическое смешение науки и литературы, опасаясь сужения сферы общественного воздействии искусства. По этим же причинам Белинский сурово отозвался и о "Противоречиях", где принципы художественного изображения жизни нередко уступали место системе логических доказательств, развернутых в образ или описание. Помимо этого, критика мог оттолкнуть и жанр повести в письмах. Манера знакомить читателя с героями романов через их записки, - отмечал Белинский в той же статье, - "манера старая, избитая и фальшивая" [В. Г. Белинский, т. X, стр. 322].

   Впоследствии Салтыков-Щедрин никогда не перепечатывал "Противоречий". По свидетельству Н. А. Белоголового, сатирик не раз подшучивал над своей первой повестью, "до того она была дика, восторженна и написана под очевидным впечатлением фурьеристских тенденций" ["М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников". Предисловие, подготовка текста и комментарии С. А. Макашина, Гослитиздат, М., 1957, стр. 611]. В автобиографическом письме к С. А Венгерову от 28 апреля 1887 года Салтыков-Щедрин именовал свой дебют "недоразумением", прибавив, что "Белинский назвал его бредом младенческой души". Но эти ретроспективно-иронические оценки не отражают, разумеется, отношения Салтыкова к своей первой повести в пору работы над нею.

   В творческом развитии Салтыкова "Противоречия" занимают значительное место как первый набросок в разработке одной из главнейших тем всего творчества писателя - темы социальных контрастов русской действительности. В повести наметились и некоторые сквозные мотивы и типы позднейших произведений Салтыкова-Щедрина. В характеристике помещичьего быта Крошиных угадываются, например, очертания будущих сатирических картин "пошехонского раздолья". Всепоглощающая "страсть к деньгам", мелочное утомительное стяжательство "женщины-кулака" Марьи Ивановны Крошиной предсказывают целую галерею щедринских типов, действующих "в сфере благоприобретения" на страницах "Благонамеренных речей", "Господ Головлевых", "Пошехонской старины". От Нагибина протягиваются нити к "горестным" сомнениям Веригина ("Тихое пристанище"), страданиям Бобырева ("Тени"), исканиям Крамольникова ("Приключение с Крамольниковым"), размышлениям Имярека ("Мелочи жизни").

   Вместе с "Запутанным делом" повесть "Противоречия" привлекла к себе внимание политической <нрзб> Николая I и послужила одной из причин ареста и ссылки Салтыкова.

   Стр. 71 (В. А. Милютину) - В. А. Милютин - выдающийся экономист и социолог, с которым Салтыков был связан не только кружковыми, но и дружескими отношениями (см. С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 224-234). Посвящение "Противоречий" Милютину отражало глубокую общность идейных интересов. Содержание повести перекликалось во многом с проблематикой статей Милютина "Опыт о народном богатстве или началах политической экономии" и "Мальтус и его противники", опубликованных почти одновременно с "Противоречиями" в "Современнике" (1847, No 8-12). См. об этом выше, стр. 402-404.

   Стр. 71. Надо пользоваться и руководствоваться законами Природы: ее созерцает и с нею советуется разум. Сенека. О счастливой жизни, гл. 8 - Изречением из трактата Луция Аннея Сенеки "Ad Gallionem de vita beata" Салтыков указывал на основную мысль повести о "разумности природы", которую он противопоставлял дисгармонии и неестественности общественных отношений. Высказывание древнеримского философа-стоика Салтыков переосмысливал в соответствии с просветительской идеологией сороковых годов "Одно из самых твердых и общих убеждении нашей эпохи, - указывал В. А. Милютин, - есть убеждение в непреложной разумности природы в подчинении всего сущего общим и единым законам, водворяющим гармонию и порядок во всех явлениях мира физического и нравственного" ("Мальтус и его противники" - "Современник", 1847, No 8, отд. II, стр. 169. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 79).

   ...видя литературу, наводненною отовсюду повестями с так называемыми занимательными сюжетцами - Салтыков имеет в виду поток развлекательной беллетристики, особенно на страницах журнала "Библиотека для чтения", где тянулись из номера в номер "Приключения, почерпнутые из моря житейского" А. Вельтмана, "Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова" Н. Кукольника и т.п., которые Белинский обличал в 1846-1847 годах за "невероятные романтические натяжки", "неестественность" и "презапутанность" действия ("Современник", 1847, No 1, отд. III, стр. 39, No 3, отд. III, стр. 71. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 45, 131).

   ...публика чувствует потребность отдохнуть от этого шума, опомниться от неистовых воплей и кровавых зрелищ. - Салтыков намекает на поражение романтического направления, перекликаясь с Белинским, который констатировал в "Мыслях и заметках о русской литературе" ("Петербургский сборник", 1846), что "романтические драмы, кровавые, страшные, эффектные" пишутся "все реже и реже; скоро они и совсем прекратятся. И хорошо! Лучше вовсе ничего, нежели много великолепного или какого бы то ни было вздору!" (В. Г. Белинский, т. IX, стр. 451).

   Стр. 72. И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью. - Заключительные строки стихотворения Лермонтова "1-е января" (1840). Протестующее-обличительный пафос этого стихотворения был особенно созвучен настроениям автора "Противоречий", как и вся лирика Лермонтова, оказавшая глубокое воздействие на писательское самоопределение Салтыкова (см. об этом наст. том, примеч. к стихотворениям).

   Стр. 74 ...пора объяснить себе эту стоглавую гидру, которая зовется действительностью, посмотреть, точно ли так гнусна и неумыта она, как описывали нам ее учители наши - Под "учителями нашими" Салтыков подразумевает социалистов-утопистов, имея в виду прежде всего Фурье, который неоднократно сравнивал возрождающиеся войны, кризисы, преступления "строя цивилизации" с "головами гидры, множившимися под ударами Геркулеса". "Земля, - писал Фурье в "Теории четырех движений", - взывает к руке второго Геркулеса, чтобы очистить ее от чудовищных социальных явлений" (Шарль Фурье, Избранные сочинения, т. II, изд. АН СССР, М. - Л. 1951, стр. 138-139). Сопоставление цивилизации с "гидрой, изрыгающей реки яда на все человеческие пути", встречается в романе Ж. Санд "Лелия" (см. Ж. Санд, Избранные сочинения, т. 1, Гослитиздат, М., 1950, стр. 9), а также в статье Герцена "Новые вариации на старые темы" ("Современник", 1847, No 3 Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 101).

   ...нет ли в самой этой борьбе, в самой этой разрывчатости смысла глубокого и зачатка будущего... - "Развал" настоящего с его "раздробленностью" общественных интересов, подчеркивал Фурье, "чреват будущим, и чрезмерность страданий должна привести к спасительному кризису" (Шарль Фурье, Избранные сочинения, т. II, стр. 138, т. IV стр. 131). Белинский и другие русские передовые мыслители, с которыми солидаризируется Салтыков, стремились наполнить этот тезис конкретно-историческим содержанием, предлагая искать "зародыши, зачатки" будущих социальных перемен в самой русской действительности ("Взгляд на русскую литературу 1846 года" - "Современник", 1847, No 1, отд. III, стр. 15,27-28. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 20, 32).

   ...эгоизм, наконец, есть определение человека, сущность его - В понимании эгоизма Салтыков исходил из так называемой теории "разумного эгоизма" французских просветителей XVII-XVIII веков и Л. Фейербаха. Эта теория была горячо поддержана Белинским, петрашевцами и Герценом, предлагавшим "именно на эгоизме, на этом в глаза бросающемся грунте всего человеческого, создать житейскую мудрость и разумные отношения людей" ("Новые вариации на старые темы" - "Современник", 1847, No 3, отд. II, стр. 29. Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 96).

   Стр. 75. Отвечаю: тогда прекращается прогресс человека... ибо, во всяком случае, результатом всех этих систем лежит одна и та же венчающая их идея счастия, равносильная смерти - Скептические раздумья Нагибина восходили, по-видимому, к буржуазным социологическим "гипотезам" относительности "счастья и блаженства на земле", обсуждавшимся в статьях В. А. Милютина "Мальтус и его противники". В свете таких "ложных" теорий, подчеркивал В. А. Милютин, связывая их с мальтузианским учением, - "человеку суждено рано или поздно достигнуть того идеального состояния", за которым уже не остается "никакой дальнейшей цели стремлений", кроме "постепенного и постоянного падения". Социалистическая "идея счастья" превращается в свою противоположность, и смерть становится "последним словом науки, самым существенным законом природы", так как "если человечеству суждено всегда развиваться в промышленности, в науке и в искусстве, то человеку суждено также запечатлевать своей кровью каждый из шагов своих на этом поприще; необходимость требует, чтобы над ним тяготела беспрестанно смерть" ("Современник", 1847, No 8, отд. III, стр. 162, 172. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 72, 82).

   Стр. 79. что читал Эккартсгаузена и уж знает, как создан мир - Иронической характеристикой силлогизмов Крошина Салтыков, очевидно, стремился прояснить свое отрицательное отношение к скептическим теориям. Карл Эккартсгаузен - немецкий писатель-мистик, сочинения которого "Ключ к таинствам натуры", "Религия, рассматриваемая как основание всякой истины и премудрости" и т.п. пользовались популярностью в масонских кругах русского общества конца XVIII - начала XIX века.

   Что касается до Марьи Ивановны... - В образах помещицы Крошиной и ее мужа Игнатия Кузьмича отчетливо проступают портретные черты родителей Салтыкова - Ольги Михайловны и Евграфа Васильевича - и угадываются некоторые факты и эпизоды из их жизни.

   Стр. 84 ...неужели вы не видите и другой стороны благотворительности?.. она приучает жить на чужой счет того, на кого обращена, заглушает в нем гордость, энергию, все, что делает человека человеком? - Ироническое отношение Нагибина к филантропии во многом совпадает с позицией "Современника" в его полемике с "Московскими ведомостями" по поводу частной благотворительности. Демократический журнал выступал против филантропии, обличая ее "случайный характер" и видя в этой временной форме помощи лишь унижение чувства человеческого достоинства "огромного большинства нуждающихся" (Н. А. Мельгунов, Спор о благотворительности. - "Современник", 1847, No 5, отд. IV, стр. 141).

   Стр. 89. все яркое исчезает в какой-то страшной пустоте, которую он называет "гармоническим равновесием" - Понятие "гармоническое равновесие страстей" - одно из опорных в системе фурьеристских представлений о человеческой природе, которая требует свободного сочетания и удовлетворения "всех двенадцати страстей". "Если из них хоть одной чинятся препятствия, тело или душа в страдании", - указывал Фурье и добавлял сразу же, что в собственническом обществе человек далек от "естественного равновесия", испытывая скорее "двенадцать невзгод" (Шарль Фурье, Новый хозяйственный социетарный мир. Избранные сочинения, т. IV, стр. 99).

   Стр. 90 ...сам создает себе призраки - Понятие "призраков" (социальных и нравственных предрассудков), парализующих человеческую деятельность, прочно утвердилось в русской демократической публицистике сороковых годов. Герцен, Белинский, петрашевцы объявили борьбу "безобразным призракам" во всех сферах идеологии и жизни, углубляя и революционизируя в этом отношении традиции Бэкона, Консидерана, Прудона и др. (См., например, А. И. Герцен. Новые вариации на старые темы - "Современник", 1847, No 3, отд. II, стр. 24-29. Ср. Собрание сочинений, т. II, стр. 90-95, В. А. Милютин, Мальтус и его противники - "Современник", 1847, No 8, отд. II, стр. 130, 177. Ср. Избранные произведения, стр. 40, 87). Проблема "призраков" заняла в дальнейшем серьезное место в социально-философской концепции сатирика. См. статью "Современные призраки" и примеч. к ней в т. 6 наст. изд.

   Стр. 92-93 Кто виноват?.. Со временем это откроется, и виноватый отыщется, а теперь и черное право, и белое право - Салтыков присоединяется к заключениям Герцена, выраженным в заглавии и эпиграфе романа "Кто виноват?" (1847). О невозможности "отыскать виновных" ("во-первых, все они правы, а во-вторых, все они виноваты") говорится также в статье "По поводу одной драмы", напечатанной в "Отечественных записках", 1843, No 8. Ср. А И. Герцен, т. II, стр. 56.

   Стр. 93. Разбирая природу свою и восходя от себя к типу человека, я находил, что, кроме любви, в нем есть другие определения - Мысль о разнообразии человеческих "определений" восходит к социалистическим представлениям о "гармонической личности" (см. примеч. к стр. 89). Эти представления были очень близки и Герцену в его борьбе против "монополии любви" за развитие человека "в мир всеобщего" ("По поводу одной драмы" - "Отечественные записки", 1843, No 8. Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 67-68).

   И человек казался мне именно тем гармоническим целым. Но я забывал, что человек сам по себе ничто, покуда личность его не выразится в известной средине. - Салтыков намекает на отвлеченность утопических представлений об "общем всем людям идеале человека" как воплощении "гармонического развития всех человеческих потребностей" (В. Н. Майков, Стихотворения Кольцова - "Отечественные записки", 1846, No 12, отд. V, стр. 41. Ср. Сочинения, т. 1, стр. 56) Антиисторизм майковской точки зрения решительно осудил в 1847 году Белинский (см. "Взгляд на русскую литературу 1846 года"), сторону которого принял в данном случае автор "Противоречий".

   Стр. 98. Такое раздвоение теории и практики, идеала и жизни наиболее является необходимым в эпохи переходные, в ненормальной средине нельзя и требовать цельного, гармонического проявления деятельности человека. - Мысль Салтыкова о преходящем характере противоречий перекликается с социалистическими чаяниями петрашевцев; "раздвоение и борьба, - подчеркивал В. Милютин, - есть не более как один из моментов исторического развития". ("Мальтус и его противники" - "Современник", 1847, No 8, отд. II, стр. 176. Ср. В. А. Милютин, Избранные произведения, стр. 86). "Нормальное состояние человека, - говорилось в "Карманном словаре иностранных слов" (1846), - находится не только в связи, но и в полн