Коллинз Уилки - Закон и женщина

?

   Лорд-адвокат в интересах обвинения объявил себя вправе представить это показание. В высшей степени важно в этом деле выяснить на основании показаний непредубежденных свидетелей, в каких отношениях жили муж и жена, сказал он. Свидетельница - весьма почтенная особа, она сумела снискать доверие несчастной женщины, за которой ходила, когда та была на смертном одре.

   После краткого совещания судьи решили единогласно, что показание не может быть принято. Свидетельница должна показывать только то, что она сама видела и заметила в отношениях мужа и жены.

   Лорд-адвокат возобновил допрос свидетельницы, и Кристин Ормзон рассказала следующее:

  

   "Мое положение сиделки давало мне возможность видеть миссис Макаллан почти постоянно, и я в состоянии рассказать многое, что неизвестно другим.

   Так, например, я не раз имела возможность заметить, что мистер и миссис Макаллан жили друг с другом не совсем счастливо. Я могу представить вам пример этого, пример не из того, что я слышала от других, но из того, что видела сама.

   В начале второй половины моего пребывания у миссис Макаллан, в Гленинг приехала погостить некто миссис Болл, молодая вдова и родственница мистера Макаллана. Миссис Макаллан ревновала мужа к этой особе и выказала это в моем присутствии накануне своей смерти, когда мистер Макаллан пришел в ее комнату, чтобы узнать, как она провела ночь. "Какое тебе дело, как я провела ночь, - сказала она. - Не все ли тебе равно, спала я или нет? Как провела ночь миссис Болл? Все так же ли она прекрасна, как всегда? Иди к ней, не теряй времени со мной". Начав так, она довела себя до одного из своих припадков бешенства! Я причесывала ее в это время. Думая, что мое присутствие при такой сцене неуместно, я хотела уйти из комнаты. Она остановила меня. Мистер Макаллан был также того мнения, что мне следовало уйти, и высказал это прямо. Миссис Макаллан потребовала, чтобы я осталась, и употребила при этом выражения, крайне оскорбительные для мужа. Он сказал: "Если ты не в состоянии сдержать себя - кто-нибудь из нас, я или сиделка, уйдем из комнаты". Она сказала: "Это хороший предлог, чтоб уйти к миссис Болл. Иди!" Он вышел из комнаты. Лишь только дверь за ним затворилась, как миссис Макаллан начала говорить мне о нем самые оскорбительные для него вещи. Между прочим, она сказала, что ничто не обрадовало бы его так, как ее смерть. Я начала возражать ей. Она схватила головную щетку, швырнула ее в меня и выгнала меня из комнаты. Я ушла и ждала внизу, пока не успокоилась. Затем я вернулась к ней, и некоторое время все шло как обычно.

   Не лишнее, может быть, сказать несколько слов в объяснение ревности миссис Макаллан к миссис Болл. Миссис Макаллан была некрасивая женщина. У нее было бельмо на одном глазу, а цвет лица ее был самый грубый и нечистый, какой я когда-либо видела. Миссис Болл, напротив, была весьма привлекательная особа. Глаза ее приводили всех в восхищение, а цвет лица у нее был самый нежный и чистый. Бедная миссис Макаллан уверяла, что она белится и румянится, но это было несправедливо.

   Нет, дурной цвет лица не был следствием ее болезни. Мне кажется, что это был природный недостаток.

   Ее болезнь, если вы желаете, чтобы я описала ее, была только несносна. До последнего дня в состоянии ее здоровья не было никаких сколько-нибудь опасных симптомов. Ревматизм в коленке был мучителен при движении, даже очень мучителен, и невозможность встать с постели была, конечно, тяжела. Но вообще ее здоровье до рокового припадка не внушало никому никаких серьезных опасений. У нее были книги и письменные принадлежности, лежавшие всегда возле нее на больничном столе, который можно было ставить во всякое удобное для нее положение. Иногда она читала или писала, иногда лежала неподвижно, думая или разговаривая со мной и с двумя соседками, часто навещавшими ее.

   Ее письменные произведения, как мне известно, были почти исключительно в поэтическом роде. Она была большая мастерица писать стихи. Я не судья в таких вещах. Я знаю только, что поэзия ее была в грустном роде: жалобы на свою участь, недоумение, зачем она родилась, и тому подобный вздор. Были также намеки на жестокость сердца ее мужа и на его неспособность понять и оценить достоинства жены. Словом, ее перо, как и ее язык, служило ей только для выражения ее неудовольствия. Бывали дни, когда даже ангел с небес не мог бы угодить миссис Макаллан.

   Во время своей болезни покойная леди занимала большую спальню в первом этаже.

   Да, показанный мне план комнаты вполне верен. Одна дверь выходила в большой коридор, в который выходили двери и всех других комнат. Другая дверь, на боковой стороне, означенная на плане буквой В, вела в спальню мистера Макаллана. Третья дверь, на противоположной стороне, означенная на плане буквой С, выходила в небольшой кабинет, или библиотеку. Эту комнату, как я слышала, занимала обыкновенно мать мистера Макаллана, когда приезжала погостить в Гленинг, в остальное же время она стояла незанятая. Во время моего пребывания в доме мать мистера Макаллана не приезжала. Дверь между кабинетом и спальней была постоянно заперта, и ключ вынут. Я не знаю, у кого был этот ключ и был ли один ключ или несколько. При мне никто не отворял эту дверь. Я была в кабинете только раз, вместе с экономкой. Мы входили в дверь из коридора.

   Прошу заметить, что я могу ручаться за точность моих показаний о болезни миссис Макаллан и о внезапной перемене, кончившейся ее смертью. По совету доктора я в то время писала заметки с обозначением числа и часов. Перед тем как идти сюда, я просмотрела эти заметки. С седьмого октября, когда я начала ухаживать за ней, до двадцатого она поправлялась, хотя медленно, но постоянно. Ее коленка все еще болела, конечно, но воспаленный вид ее проходил. Что касается ее здоровья вообще, кроме слабости от лежания в постели и раздражительности, не было никаких дурных симптомов. Она спала плохо, это правда, но против этого у нее было наркотическое лекарство, прописанное доктором.

   Утром двадцать первого, в начале седьмого часа, я впервые заметила в состоянии больной перемену к худшему.

   Я проснулась от звона колокольчика, стоявшего на ее спальном столе. Я заснула на диване в ее спальне в половине третьего ночи. Миссис Макаллан тогда еще не спала. Она сердилась на меня за то, что я старалась уговорить ее позволить мне убрать с ее стола туалетную шкатулку. Шкатулка занимала очень много места, и мне казалось, что она не будет нужна ей ночью. Но миссис Макаллан настаивала, чтобы я оставила ее. В шкатулке было зеркало, и миссис Макаллан, как ни была она некрасива, никогда не могла наглядеться на себя вдоволь. Я заметила, что она сердится, и уступила ей. Зная, что в таком расположении духа она не будет говорить со мной и не примет из моих рук успокоительное лекарство, я легла на диван и от усталости заснула.

   Но лишь только она позвонила, я проснулась и подошла к ней. Я спросила, как она себя чувствует. Она пожаловалась на слабость и на тошноту. Я спросила, не приняла ли она какого-нибудь лекарства или не съела ли она что-нибудь, пока я спала. Она ответила, что муж ее входил около часа тому назад и, увидев, что она все еще не спит, дал ей успокоительное лекарство. В эту минуту присоединился к нам и сам мистер Макаллан, ночевавший в соседней комнате. Он тоже проснулся от звонка. Он слышал, что сказала мне миссис Макаллан о лекарстве и не сделал никакого замечания. Мне показалось, что он был встревожен состоянием жены. Я посоветовала ей выпить немного вина или водки с водой. Она ответила, что не согласится проглотить ничего горячительного, так как и без того чувствует жгучую боль в желудке. Я положила руку на ее желудок, но, как ни осторожно я это сделала, она вскрикнула от боли.

   Этот симптом испугал меня. Мы послали в деревню за доктором, лечившим миссис Макаллан.

   Мистер Голл, доктор, знал, по-видимому, не более нас о причине перемены к худшему в состоянии здоровья пациентки. Услыхав, что она жалуется на жажду, он дал ей молока. Немного спустя ее стошнило. Это, по-видимому, принесло ей облегчение. Она заснула. Мистер Голл ушел от нас, строго наказав нам послать за ним немедленно, если ей сделается опять хуже.

   В продолжение трех следующих часов не заметно было никакой перемены. Она проснулась около половины десятого и спросила о муже. Я сказала, что он ушел в свою комнату, и спросила, не прикажет ли она послать за ним. Она ответила "нет". Я спросила затем, не желает ли она съесть или выпить чего-нибудь. Она ответила опять "нет" и каким-то странным, растерянным тоном послала меня вниз завтракать. На пути в людскую, где я обыкновенно завтракала, я встретилась с экономкой. Она пригласила меня завтракать в свою комнату. Я пробыла у нее недолго, никак не более получаса. Возвращаясь наверх, я встретилась с помощницей горничной, подметавшей лестницу. Она сообщила мне, что миссис Макаллан выпила во время моего отсутствия чашку чая. За чаем приходил слуга мистера Макаллана, по приказанию барина. Девушка сделала чай и снесла чашку наверх. Барин, сказала она, отворил дверь и сам взял чашку из ее рук. Дверь была отворена настолько, что девушка могла заметить, что в комнате не было никого, кроме миссис Макаллан и ее мужа.

   Поговорив с девушкой, я вернулась в спальню. Миссис Макаллан была одна. Она лежала совершенно спокойно, повернувшись лицом к стене. Подходя к постели, я наткнулась ногой на осколки разбитой чашки. "Кто это разбил чашку, сударыня?" - спросила я. "Я", - ответила она, не повернувшись ко мне и каким-то странным, глухим голосом. "Прежде чем выпили чай?" - спросила я. "Нет, выпив чай и возвращая чашку мистеру Макаллану". Я задала ей этот вопрос, чтобы узнать, пила ли она чай и не надо ли принести ей еще, если она не пила. Я вполне уверена, что помню хорошо свои вопросы и ее ответы. Затем я спросила, давно ли она одна. Она ответила: "Да, я старалась заснуть". - "Хорошо ли вы себя чувствуете?" - спросила я. Она ответила опять "да". Все это время она лежала, отвернувшись от меня. Подойдя к ней, чтобы поправить простыни, я взглянула на стол. Письменные принадлежности, всегда лежавшие на нем, были теперь разбросаны, и на одном из перьев я заметила невысохшие чернила. Я спросила: "Неужто вы писали, сударыня?" - "Почему же нет? - сказала она. - Я не могла спать". - "Новую поэму?" - спросила я. Она засмеялась горьким, отрывистым смехом. "Да, новую поэму", - сказала она. "Это хороший знак, - продолжала я. - Это показывает, что вы поправляетесь. Нам не понадобится сегодня доктор". Вместо ответа она только нетерпеливо махнула рукой. Я не поняла этого знака. Заметив это, она сказала мне сердито: "Уйдите от меня, я хочу быть одна".

   Я принуждена была исполнить ее желание. По-видимому, она не чувствовала ничего особенного и могла обойтись без меня. Я повесила шнурок от звонка так, чтобы она могла достать его, и сошла опять вниз.

   Прошло, как мне кажется, около получаса. Я сидела вблизи от звонка, но миссис Макаллан не звонила. Я чувствовала себя не совсем спокойно, сама не зная почему. Глухой голос, которым она говорила со мной в последний раз, не выходил у меня из головы. Я боялась оставить ее надолго одну и боялась рассердить ее, войдя к ней без звонка. Я решилась сойти в нижний этаж, в так называемую утреннюю комнату, где мистер Макаллан обыкновенно проводил утренние часы, и посоветоваться с ним. Однако в этот раз я не нашла его в утренней комнате, но услышала его голос на террасе. Я вошла и застала его разговаривающим с мистером Декстером, его старым другом, гостившим у него. Мистер Декстер сидел у окна своей комнаты наверху (он не владел ногами и возил себя сам в кресле на колесах), а мистер Макаллан говорил с ним, стоя на террасе внизу, "Декстер, - сказал он, - где миссис Болл? Не видали ли вы ее?" Мистер Декстер ответил, что не видал и не знает, где она.

   Я выступила вперед и, извинившись, рассказала мистеру Макаллану о своем затруднении и спросила у него, следует ли мне войти без звонка или нет. Не успел он дать мне совет, как вошел слуга и объявил, что миссис Макаллан звонит, и звонит очень сильно.

   Было около одиннадцати часов. Я опрометью бросилась наверх.

   В коридоре я услышала, что миссис Макаллан стонет. Она страдала ужасно. Она чувствовала жгучую боль в желудке и в горле и опять тошноту. Я не доктор, но по лицу ее я поняла, что этот второй припадок был гораздо серьезнее первого. Я позвонила, чтобы вызвать кого-нибудь и послать к мистеру Макаллану, потом выглянула в дверь, надеясь найти кого-нибудь в коридоре.

   Я увидела только миссис Болл. Она, по ее словам, только что вышла из своей комнаты, чтобы узнать о здоровье миссис Макаллан. Я сказала ей: "Миссис Макаллан чувствует себя очень дурно. Будьте так добры, сообщите это мистеру Макаллану и попросите его послать за доктором". Она тотчас же побежала вниз, чтобы исполнить мою просьбу.

   Несколько минут спустя в спальню вошли мистер Макаллан и миссис Болл. Больная взглянула на них каким-то странным взглядом, таким взглядом, что я и описать его не могу, и попросила их уйти. Миссис Болл, по-видимому сильно испуганная, удалилась немедленно. Мистер Макаллан приблизился к постели. Жена взглянула на него опять тем же странным взглядом и воскликнула полуугрожающим, полуумоляющим тоном: "Оставь меня с сиделкой! Уйди". Он ушел, шепнув мне мимоходом: "За доктором послано".

   До прихода мистера Голла больную стошнило. Рвота была мутная, пенистая и слегка подернутая кровью. Когда мистер Голл увидел это, он, видимо, смутился, и я слышала, как он сказал про себя: "Что это значит?" Он сделал все что мог, чтобы помочь больной, но, по-видимому, безо всякого успеха. Некоторое время ей было полегче, потом началась опять рвота, после рвоты стало опять легче. Но руки и ноги ее были постоянно холодны. Отзыв доктора о ее пульсе был также постоянно один и тот же: очень слаб. Я спросила мистера Голла: "Как же нам быть, сэр?" Он ответил: "Я не могу оставить ответственность на одном себе. Я прошу пригласить доктора из Эдинбурга".

   Немедленно запряжена была в кабриолет быстрейшая лошадь из гленингской конюшни, и кучер отправился в Эдинбург за знаменитым доктором Джеромом.

   В ожидании доктора мистер Макаллан вошел опять в комнату жены. Как ни была она слаба, но, увидев его, тотчас же подняла руку и сделала ему знак, чтобы он ушел. Он начал упрашивать ее позволить ему остаться. Нет, она настаивала, чтобы он ушел. Такое обращение с ним в присутствии доктора и в такое время сильно огорчило его. Он подошел к жене и, прежде чем она успела заметить его, поцеловал ее в лоб. Она вскрикнула и отшатнулась от него. Мистер Голл решил вмешаться и попросил его выйти из комнаты.

   После полудня приехал доктор Джером.

   Знаменитый врач вошел в спальню в то самое время, когда с больной сделался новый припадок рвоты. Он глядел на нее долго и молча, потом обратился ко мне и сказал, что желает остаться наедине с мистером Голлом. "Мы позвоним, когда вы будете нужны нам", - прибавил он.

   Прошло долгое время, прежде чем они позвонили мне. Пока я ждала, они послали кучера в Эдинбург с запиской к слуге доктора Джерома, предупреждавшего, что он не вернется к своим городским пациентам еще несколько часов. Некоторые из нас сочли это дурным знаком для миссис Макаллан. Другие же думали, что это значит, что доктора надеются спасти ее, но полагают, что должны будут провести с ней для этого долгое время.

   Наконец позвали меня. Когда я вошла в спальню, доктор Джером ушел поговорить с мистером Макалланом, оставив со мной мистера Голла. С этих пор до конца жизни бедной миссис Макаллан я не оставалась с ней ни на минуту одна. Тот или другой из докторов был постоянно в ее комнате. Обедать они ходили также поочередно. Это не удивило бы меня, если бы они давали больной лекарства. Но они не давали ей больше никаких лекарств. Их единственным делом возле нее было, по-видимому, стеречь ее. Я считала это своим делом, и поведение докторов очень удивило меня.

   Когда в спальне зажгли лампу, я увидела, что конец близок. За исключением судорог в ногах, тревоживших ее время от времени, страдания больной, по-видимому, уменьшились. Но глаза ее ввалились, тело было холодно и влажно, губы посинели. Ничто теперь не возбуждало ее внимания, кроме, впрочем, последней попытки мужа повидаться с ней. Он вошел вслед за доктором Джеромом с видом человека, пораженного ужасом. Она не могла уже говорить, но, увидев его, тотчас дала понять слабыми знаками и звуками, что желает, чтобы он ушел. Он был так огорчен, что мистер Голл должен был помочь ему выйти из комнаты. Никому другому не позволяли входить к больной. Мистер Декстер и миссис Болл спрашивали о ней за дверью, но их не приглашали войти. Доктора сидели по обе стороны постели; молча глядя на больную, молча ожидая ее кончины.

   Около восьми часов у нее отнялись руки и ноги, немного позже она впала в забытье. Ее тяжелое дыхание мало-помалу становилось все слабее и слабее. Около половины десятого доктор Джером приказал мне поднести к постели лампу. Он взглянул на нее, приложил руку к ее сердцу и сказал мне: "Вы можете уйти. Она скончалась". Затем он обратился к мистеру Голлу: "Потрудитесь спросить, может ли мистер Макаллан принять нас". Я отворила дверь перед мистером Голлом и вышла вслед за ним. Доктор Джером кликнул меня и приказал мне подать ему ключ от двери. Я, конечно, исполнила его приказание, хотя оно очень удивило меня. Сойдя вниз в людскую, я заметила, что и там все чувствовали, что в доме что-то неладно. Мы все были в тревоге, сами не зная почему.

   Немного позже оба доктора ушли. Мистер Макаллан объявил, что он не в силах принять их выслушать то, что они хотели сказать ему. Вследствие этого они имели тайный разговор с мистером Декстером, как с его старым другом и единственным джентльменом, гостившим в доме.

   Прежде чем лечь в постель, я пошла наверх, чтобы убрать тело покойницы. Дверь из ее спальни в коридор была заперта, так же как и дверь из спальни мистера Макаллана. Ключи, как мне сказали, были взяты мистером Голлом. У дверей стояли на страже двое слуг.

   Не зная, как мне поступить, я решилась постучаться в дверь к мистеру Декстеру. Из его уст я впервые услышала поразительное известие. Оба доктора отказались дать обыкновенное свидетельство о смерти. На следующее утро предстояло медицинское вскрытие тела".

  

   Этим кончилось показание Кристины Ормзон, сиделки.

   Как ни мало была я знакома с судопроизводством, но я поняла, с какой целью до сих пор велся допрос свидетельницы. Показав сначала, что муж мой имел два случая дать яд - в первый раз в лекарстве, во второй раз в чае, - обвинитель старался внушить присяжным, что подсудимый воспользовался этими случаями, чтобы освободиться от безобразной и ревнивой жены, выводившей его из терпения своим несносным характером.

   Задавшись этой целью, лорд-адвокат выпытал у свидетельницы все, что ему было нужно. После него встал декан факультета и попытался повторным допросом свидетельницы выказать лучшую сторону характера покойной, чтобы показать присяжным, что она вовсе не была женщиной, которая могла довести своего мужа до отчаяния. Если бы эта попытка удалась защитнику, какой побудительной причиной можно было бы объяснить преступление, в котором обвиняли подсудимого?

   Вопросы этого искусного юриста заставили сиделку представить покойную жену моего мужа в совершенно другом виде. Вот сущность того, что декан факультета выпытал у Кристины Ормзон.

  

   "Я настаиваю на том, что у миссис Макаллан был ужасный характер. Но она имела обыкновение искупать оскорбления, которые наносила во время своих вспышек. Успокоившись, она всегда учтиво извинялась передо мной. Ее обращение в такие минуты было доброжелательно, она говорила и поступала как благовоспитанная леди. Что касается ее наружности, она была некрасива лицом, но очень стройна. Ее руки и ноги, как я слышала, служили однажды моделью для скульптора. У нее был приятный голос, и, говорят, она пела очень хорошо, когда была здорова. Кроме того, по словам ее горничной, она была образцом в умении одеваться для других леди по соседству. Что касается ее чувств к миссис Болл, она, действительно, ревновала мужа к красивой молодой вдове, но в то же время умела сдерживать это чувство. Миссис Болл гостила в доме по желанию самой миссис Макаллан. Миссис Болл, узнав о ее болезни, хотела отложить свое посещение, но миссис Макаллан сама, а не муж ее, решила просить ее приехать в назначенное время, не стесняясь ее болезнью. Миссис Макаллан, несмотря на свой характер, была любима своими друзьями и слугами. Все домашние без исключения плакали, узнав, что она умирает. Что же касается поведения мистера Макаллана во время семейных неприятностей, при которых мне случилось присутствовать, он никогда не выходил из себя и никогда не употреблял грубых выражений: вспышки жены, по-видимому, более огорчали, чем сердили его".

  

   Мораль присяжным: такая ли это была женщина, чтобы довести своего мужа до решения отравить ее? И такой ли это был мужчина, чтобы считать его способным отравить свою жену?

   Добившись этого благодетельного впечатления, декан факультета сел, и суд вызвал свидетелей-медиков.

  

   Доктор Джером и мистер Голл утверждали, что симптомы болезни были симптомами отравления мышьяком. После них был вызван медик, производивший вскрытие тела. Он объявил, что вид внутренних органов подтверждал мнение доктора Джерома и доктора Голла, что их пациентка умерла вследствие отравления. Наконец, к довершению этих неотразимых свидетельств, два химика представили мышьяк, найденный в теле в количестве, достаточном для отравления двоих. Ввиду всего этого перекрестный допрос был пустой формальностью. Первый вопрос, возбужденный судом: от отравы ли умерла жена подсудимого? - был решен положительно и несомненно.

   Следующие свидетели были вызваны для разъяснения темного и ужасного вопроса: кто отравил ее?

   Показаниями докторов и химиков закончилось заседание первого дня.

   Свидетельства, которые имела представить обвинительная власть на второй день, ожидались с общим интересом и любопытством. В этот день суду предстояло выслушать отчет о том, что было сделано лицами, официально обязанными исследовать такие случаи подозреваемых преступлений, как случай в Гленинге. Начальник сыскной конторы, лицо, официально назначенное для производства предварительных следствий, был первым из свидетелей, вызванных на второй день.

   Этот чиновник, допрашиваемый лордом-адвокатом, дал следующее показание:

  

   "Двадцать шестого октября я получил сообщение от доктора Джерома из Эдинбурга и от мистера Александра Голла, врача-практика, живущего в деревне под Эдинбургом. В сообщении говорилось о подозрительной смерти миссис Макаллан, скончавшейся в сельском доме ее мужа под Эдинбургом. К вышеупомянутому документу были приложены два рапорта. В одном сообщались результаты вскрытия тела покойной, в другом - результаты химического анализа некоторых внутренних органов. И те и другие обнаруживали, что миссис Макаллан умерла от отравления мышьяком.

   На основании этих сообщений я назначил следствие и розыск в Гленинге и в некоторых других местах, для того чтобы разъяснить обстоятельства, сопровождавшие смерть покойной.

   Никакого обвинения по поводу этой смерти не было представлено в мою канцелярию ни в сообщении докторов, ни в какой-либо другой форме. Следствие в Гленинге и в некоторых других местах, начатое двадцать шестого октября, было окончено только двадцать восьмого. В этот день, основываясь на некоторых сообщенных мне данных и на личном исследовании писем и других документов, найденных в Гленинге, я возбудил уголовное обвинение против подсудимого и получил приказ арестовать его. Он был допрошен у шерифа двадцать девятого октября и был отдан под суд".

  

   Перекрестный допрос этого чиновника касался только технических подробностей. После него были вызваны лица, служившие в его канцелярии. Показания этих свидетелей были особенно важны. Ими были сделаны роковые открытия, давшие повод обвинить моего мужа в убийстве. Первым из них был чиновник шерифа. Имя его было Айзая Скулкрафт.

   Допрашиваемый лордом Дрю, товарищем адвоката и коронным обвинителем, а также лордом-адвокатом, Айзая Скулкрафт рассказал следующее:

  

   "Двадцать шестого октября я получил предписание отправиться в Гленинг, сельский дом под Эдинбургом. Я взял с собой Роберта Лорри, помощника сыщика. Мы начали наш осмотр с комнаты, в которой умерла жена подсудимого. На постели и на столе, стоявшем возле нее, мы нашли книги, письменные принадлежности и лист бумаги с неоконченными стихами, написанными, как оказалось впоследствии, рукой покойной. Мы завернули все эти вещи в бумагу и запечатали.

   Затем мы открыли индийское бюро, стоявшее в спальне. Тут мы нашли еще множество стихов и разных бумаг, исписанных той же рукой, несколько писем и клочок скомканной бумаги, брошенный в угол одной из полок. Бумажка эта после внимательного рассмотрения оказалась печатным ярлыком химического магазина. В складках ее мы заметили несколько крупинок какого-то белого порошка. Эту бумажку, как и все остальные, мы завернули и запечатали.

   Дальнейший осмотр комнаты не привел нас ни к какому сколько-нибудь важному для нас открытию. Мы осмотрели платья, драгоценности и книги покойной и все это заперли. Мы нашли также ее туалетную шкатулку, опечатали ее и унесли с собой в канцелярию с другими вещами, найденными в спальне.

   На следующий день мы получили новые инструкции и приступили к дальнейшему осмотру дома. Мы начали в этот раз со спальни, смежной с комнатой, в которой умерла жена подсудимого. Эта спальня была заперта со дня ее смерти. Мы не нашли в ней ничего важного для нас и перешли в другую комнату в том же этаже, в которой подсудимый лежал больной в постели.

   Его болезнь, сказали нам, была расстройством нервов вследствие смерти его жены и последовавших затем событий. Говорили, что он не в силах встать с постели и не может видеться с посторонними. Мы настояли, однако, основываясь на наших инструкциях, чтобы нас впустили в его комнату. Войдя, мы обратились к нему с вопросом, не перенес ли он чего-нибудь из своей прежней спальни в ту, где лежал теперь. Он не ответил ничего. Он только закрыл глаза и был, по-видимому, так слаб, что не мог говорить и даже не замечал нас. Не беспокоя его более, мы приступили к осмотру комнаты.

   Несколько минут спустя в коридоре послышался какой-то странный стук, затем дверь отворилась и в комнате появился калека-джентльмен, передвигавшийся самостоятельно в кресле на колесах. Он подъехал прямо к небольшому столу, стоявшему возле постели, и сказал что-то подсудимому таким тихим шепотом, что мы не расслышали ни слова. Подсудимый открыл глаза и поспешно ответил знаком. Мы почтительно объявили калеке-джентльмену, что не можем допустить его присутствия в комнате в такое время. Он не придал никакого значения нашим словам. Он только сказал: "Мое имя Декстер. Я один из старейших друзей мистера Макаллана. Вы здесь лишние, а не я". Мы опять попросили его оставить нас одних и заметили ему, что он доставил свое кресло в такое положение, что мы не можем осмотреть стол. Он засмеялся. "Да разве вы не видите, что это стол и ничего более?" В ответ на это мы заметили ему, что мы действуем на основании законного предписания и что он ответит, если будет мешать нам исполнять наши обязанности. Видя, что учтивые средства не действуют, я откатил в сторону его кресло, а Роберт Лорри между тем овладел столом и перенес его на другую сторону комнаты. Джентльмен страшно рассердился на меня за то, что я осмелился прикоснуться к его креслу. "Мое кресло - это я, - сказал он. - Как бы смеете налагать на меня руки?" Я отворил дверь, потом, чтобы не прикасаться к креслу руками, дал ему хороший толчок палкой и таким образом выпроводил его из комнаты.

   Заперев дверь для предупреждения дальнейших вмешательств, я присоединился к Роберту Лорри, чтобы осмотреть вместе прикроватный стол. В столе был только один ящик, и тот оказался запертым. Мы спросили у подсудимого ключ. Он решительно отказался дать его и сказал, что мы не имеем права отпирать его ящики. "Счастье ваше, что я так слаб, что не могу встать с постели", - сказал он нам, вне себя от негодования. Я ответил ему учтиво, что мы обязаны осмотреть ящик и что если он не даст нам ключ, мы принуждены будем послать за слесарем.

   Пока мы спорили, раздался стук в дверь. Я осторожно приотворил ее, ожидая увидеть опять калеку-джентльмена. Но за дверью стоял другой джентльмен. Подсудимый приветствовал его как друга и соседа и с жаром попросил у него защиты от нас. С этим джентльменом мы поладили скоро. Он сознался, что пришел по приглашению мистера Декстера, потом сказал нам, что он сам юрист и попросил нас показать ему наше предписание. Прочитав его, он тотчас объявил подсудимому (очевидно, к большому удивлению последнего), что он должен покориться осмотру ящика, но может подать протест, если желает. Затем, без дальнейших объяснений, он достал ключ и сам отпер нам ящик.

   Мы нашли в ящике несколько писем и большую книгу с замком и с надписью золотыми буквами: "Мой дневник". Мы, конечно, овладели и письмами и дневником и запечатали их, чтобы передать в канцелярию. Джентльмен между тем написал протест от имени подсудимого и отдал нам его со своей карточкой. По карточке мы узнали, что имели дело с мистером Плеймором. Теперь он один из агентов защиты. Протест и карточка, как и все прочие документы, были переданы в канцелярию. Мы не сделали в Гленинге никаких других сколько-нибудь замечательных открытий.

   Наши дальнейшие исследования привели нас в Эдинбург к москательщику, ярлык которого был найден в бюро, и к другим москательщикам. Двадцать восьмого октября начальник сыскной конторы имел уже в своем распоряжении все сведения, какие мы могли доставить ему".

  

   Этим закончились показания Скулкрафта и Лорри. Они, очевидно, послужили во вред подсудимому.

   Следующие свидетели поставили моего бедного мужа в еще более критическое положение.

   Эндрю Кинли, москательщик из Эдинбурга, показал следующее:

  

   "Я держу книгу для записи случаев продажи ядовитых веществ в моей лавке. В день, записанный в этой книге, мистер Юстас Макаллан пришел в мою лавку и сказал, что желает купить мышьяку. Я спросил его, для чего ему нужен мышьяк. Он ответил, что мышьяк нужен его садовнику для истребления вредных насекомых в оранжерее. Он назвал свое имя: мистер Макаллан из Гленинга. Я тотчас же велел своему помощнику отпустить две унции мышьяку и записал этот случай в книге. Мистер Макаллан подписался под моей заметкой, а вслед за ним подписался и я как свидетель. Он заплатил за мышьяк и унес его с собой в двух обертках. На внутренней обертке был наклеен мой ярлык с моим именем и адресом и со словом "яд", напечатанным крупными буквами. Точно такой ярлык, как тот, который был найден в Гленинге".

  

   Следующий свидетель, Питер Стокдел, также москательщик из Эдинбурга, показал:

  

   "Подсудимый приходил в мою лавку в день, записанный в моей книге, несколькими днями позже числа, записанного в книге мистера Кинли. Он выразил желание купить мышьяку на шесть пенсов. Мой помощник, к которому он обратился, позвал меня, так как в моей лавке принято, чтобы никто не продавал яды, кроме меня. Я спросил подсудимого, зачем ему нужен мышьяк. Он ответил, что мышьяк нужен ему для истребления крыс в Гленинге. Я спросил: не имею ли я честь говорить с мистером Макалланом из Гленинга? Он ответил: да, это мое имя. Я продал ему мышьяку, полторы унции или около того, и наклеил на пузырек, в который положил его, ярлык со словом "яд", написанный моей собственной рукой. Он подписал мою запись в книге и унес свою покупку".

  

   Перекрестный допрос этих лиц выяснил некоторые технические неточности в их показаниях, но факт, что муж мой покупал мышьяк, остался несомненным.

   Следующие свидетели, садовник и кухарка, опутали подсудимого еще крепче цепью гибельных показаний.

   Садовник показал:

  

   "Я никогда не получал мышьяка ни от подсудимого, ни от кого-либо другого. Я никогда не употреблял мышьяка и не позволял употреблять его моим помощникам в Гленинге. Я не одобряю его как средство для истребления вредных насекомых на растениях и цветах".

  

   Кухарка отвечала так же решительно, как и садовник:

  

   "Ни господин мой, ни кто-либо другой никогда не давали мне мышьяк. Он не был мне нужен. Я клятвенно утверждаю, что никогда не видела крыс в Гленинге и никогда не слыхала, чтобы там водились крысы".

  

   Другие слуги из Гленинга подтвердили эти показания. Результатом перекрестного допроса было только то, что они согласились допустить, что крысы могли быть в доме, хотя они никогда не видели их. Факт, что муж мой покупал мышьяк, был доказан. Попытка доказать, что он передал его кому-нибудь другому, осталась безуспешной: свидетельские показания подтверждали только одно предположение - что он сохранил его у себя.

   Следующие свидетели сделали все что могли, чтобы усилить подозрение, тяготевшее над подсудимым. Имея у себя мышьяк, что сделал он с ним? Свидетельские показания подтверждали только одно заключение.

   Лакей подсудимого показал, что господин его утром в день кончины миссис Макаллан вызвал его в двадцать минут десятого и приказал подать чашку чая. Слуга получил приказание перед отворенной дверью комнаты миссис Макаллан и мог сказать с полной уверенностью, что в комнате не было никого, кроме миссис Макаллан и ее мужа.

   Помощница горничной показала, что она сделала чай в десятом часу и сама снесла чашку наверх. Хозяин взял у нее чашку перед отворенной дверью. Она видела комнату и успела заметить, что, кроме мистера Макаллана, у больной не было никого.

   Сиделка, Кристин Ормзон, вызванная вторично, повторила то, что сказала ей больная, когда почувствовала в шесть часов утра первый приступ болезни. Она сказала: "Мистер Макаллан входил сюда час тому назад и, видя, что я не сплю, сам дал мне успокоительное лекарство". Он входил в пять часов утра, когда сиделка спала на диване в спальне. Сиделка уверяла клятвенно, что она тотчас же взглянула на пузырек с лекарством и по заметкам убедилась, что порция лекарства была действительно вылита из него после того, как она видела его в последний раз.

   В этот раз перекрестный допрос возбуждал особый интерес. Заключительные вопросы, предложенные служанке и сиделке, впервые намекнули на план защиты.

   Допрашивая дополнительно служанку, декан факультета сказал:

  

   "Не замечали ли вы иногда, убирая комнату миссис Макаллан, что вода, оставшаяся в тазу после умывания, имела темный или синеватый оттенок?" Свидетельница ответила: "Нет, не замечала".

  

   Декан факультета продолжал:

  

   "Не находили ли вы когда-нибудь под подушкой миссис Макаллан или в каком-нибудь другом потаенном месте ее комнаты книг или брошюр о средствах для исправления дурного цвета лица?" Свидетельница ответила: "Нет, не находила".

  

   Декан факультета продолжал настаивать:

  

   "Не слыхали ли вы когда-нибудь от миссис Макаллан, что мышьяк, употребляемый для умыванья или как лекарство, поправляет цвет лица?" Свидетельница ответила: "Никогда".

   Подобные же вопросы были предложены сиделке, и она тоже ответила на них отрицательно.

   Эти вопросы, как я уже сказала, впервые обнаружили, на чем будет основана защита. Но для предупреждения какого-нибудь недоразумения в таком важном деле председатель, по удалении свидетелей, предложил главному представителю защиты следующий вопрос.

  

   "Суд и присяжные, - сказал он, - желают знать цель вашего дополнительного допроса служанки и сиделки. Не намерены ли вы доказывать, что миссис Макаллан употребляла мышьяк для улучшения цвета лица?"

  

   Декан факультета ответил:

  

   "Это именно то, что мы думаем, милорд, и что намерены доказать. Мы не можем опровергать медицинские свидетельства, что миссис Макаллан умерла от отравы. Но мы, со своей стороны, утверждаем, что она умерла от излишней дозы мышьяка, принятого ею самой в уединении ее комнаты для улучшения ее дурного цвета лица. В показании, данном подсудимым у шерифа, говорится прямо, что он покупал мышьяк по поручению своей жены".

  

   Выслушав это объяснение, лорд-судья спросил, не имеют ли его ученые товарищи каких-нибудь возражений против немедленного прочтения показаний подсудимого?

   Декан факультета ответил, что он был бы очень доволен, если бы показания были прочитаны немедленно. Это приготовило бы присяжных к защите, которую он имеет в виду представить им.

   И показания, данные подсудимым, когда он впервые узнал, что его обвиняют в убийстве жены, были прочитаны немедленно. Вот они:

  

   "Я купил оба пакета с мышьяком по просьбе моей жены. В первый раз она сказала мне, что яд нужен садовнику для истребления вредных насекомых в оранжерее. Во второй раз, что он нужен кухарке для истребления крыс в нижнем этаже дома. Оба раза я отдал мышьяк жене немедленно по возвращении домой. Мое дело было только купить его, он не был нужен мне. Садовник и кухарка получали приказания от моей жены, а не от меня. Я никогда не имел никаких сношений с ними. Я не спрашивал жену о действии мышьяка, меня это не интересовало. Я не входил в оранжерею по нескольку месяцев, потому что не особенно люблю цветы. Что касается крыс, я представил истребление их кухарке и другим слугам, как предоставлял им все другие хозяйственные дела.

   Я никогда не слыхал от жены, чтобы она употребляла мышьяк для улучшения цвета лица. Я был бы, конечно, последним из людей, которых она посвятила бы в такую тайну своего туалета. Я поверил вполне тому, что она сказала мне, то есть что мышьяк нужен садовнику и кухарке.

   Я утверждаю, что, за исключением случайных недоразумений и неприятностей, мы жили с женой дружно. Если я и не был вполне счастлив в своей супружеской жизни, то, как муж и джентльмен, я считал своим долгом скрывать это от жены. Ее преждевременная смерть не только поразила и огорчила меня, но пробудила во мне мучительное подозрение, что, при всем моем старании, я не был с ней так добр, как бы следовало.

   Я объявляю торжественно, что мне неизвестно, как она приняла мышьяк, оказавшийся в ее теле. Я не виновен даже в помышлении причинить какое-нибудь зло этой несчастной женщине. Я дал ей успокоительное лекарство в таком виде, как оно было в склянке. После того подал ей чай в чашке в таком виде, как принял его от служанки. Я не видал мышьяка после того, как отдал его жене. Я не знаю, что она сделала с ним и где она хранила его. Бог свидетель, что я невинен в ужасном преступлении, в котором меня подозревают".

  

   Чтением этих искренних и трогательных слов закончилось заседание второго дня.

  

   Признаюсь, то, что я прочла до сих пор, произвело на меня подавляющее впечатление. Энергия моя ослабела, надежды померкли. Все показания в конце второго дня свидетельствовали против моего несчастного мужа. Хотя я женщина, хотя я была пристрастна, я ясно видела это.

   Безжалостный лорд-адвокат (признаюсь, я ненавидела его), доказал: 1) что муж мой покупал мышьяк; 2) что цель покупки, объявленная им москательщикам, не была настоящей целью; 3) что он имел два случая дать тайно яд жене.

   С другой стороны, что было доказано деканом факультета? До сих пор ничего. Объяснения, данные подсудимым в его показании, были ничем не доказанными объяснениями, как справедливо заметил лорд-адвокат. Предположение защиты, что жена подсудимого употребляла мышьяк для улучшения цвета лица, было также предположением, не подтвержденным ни малейшим доказательством.

   Чтение отчета принесло мне только то утешение, что познакомило меня с двумя друзьями моего мужа, на симпатию которых я могла рассчитывать. Безногий мистер Декстер в особенности показал себя преданным союзником моего мужа, меня глубоко тронула его попытка отстоять бумаги мужа от злодеев, овладевших ими, и я решила, что первым человеком, кому я поверю свои надежды и стремления, будет мистер Декстер. Если же он затруднится дать мне совет, я обращусь к мистеру Плеймору, другому доброму другу моего мужа, к человеку, официально протестовавшему против захвата его бумаг.

   Подкрепленная этим решением, я перевернула страницу и начала читать о третьем дне судопроизводства.

   Первый вопрос (от отравы ли умерла жена подсудимого?) был решен положительно. Второй вопрос (кто отравил ее?), по-видимому, был также решен. Осталось решить только третий, и последний, вопрос: что побудило его к тому? Первые свидетели, вызванные по поводу этого вопроса, были родные и друзья покойной.

   Леди Брайдуэн, вдова контр-адмирала сэра Джорджа Брайдуэна, опрошенная лордом Дрю (коронным обвинителем, также как и лорд-адвокатом), показала следующее:

  

   "Покойная миссис Макаллан была моя племянница, единственная дочь моей покойной сестры. После смерти матери она жила у меня. Я противилась ее браку, имея на то причины, в которых другие ее друзья видели одно воображение и сентиментальность. Мне очень тяжело говорить об этом публично, но, если это нужно для целей правосудия, я готова покориться.

   Подсудимый в то время, о котором я говорю, гостил в моем доме. Однажды во время верховой езды он случайно повредил себе ногу, и так как эта нога была уже ранена прежде во время его службы в индийской армии, то ушиб имел серьезные последствия. Он принужден был провести несколько недель в полулежачем положении на диване. Дамы, гостившие в моем доме, решили ходить к нему поочередно, чтобы чтением и разговорами сокращать для него тяжелое время болезни. Моя племянница была самой усердной из этих добровольных сиделок. Она играла очень хорошо на фортепьяно, а больной, к несчастью, был любителем музыки.

   Последствия этих невинных свиданий были прискорбны для моей племянницы. Она страстно влюбилась в мистера Юстаса Макаллана, не пробудив в нем взаимной любви.

   Я всеми силами старалась вмешаться, пока вмешательство еще могло быть полезно, но племянница, к несчастью, не хотела довериться мне. Она упорно отрицала, что ее чувство к мистеру Макаллану было сильнее простого дружеского участия. Вследствие этого я не могла удалить ее от него, не рискуя повредить ее репутации. Мой муж был еще жив в то время, и единственное, что я могла сделать, было то, что я сделала. Я поручила ему объясниться тайно с мистером Макалланом и попросить его, обратившись к его чести, вывести нас из затруднения, не компрометируя нашу племянницу.

   Мистер Макаллан поступил превосходно. Он все еще не мог ходить, но через два дня после беседы с моим мужем он покинул нас и объяснил свой отъезд таким предлогом, что не возбудил никаких подозрений. Но это не принесло пол