Коллинз Уилки - Закон и женщина

   Источник текста: Уилки Коллинз. Закон и женщина. СПб.: Лениздат, 2004 г.

   Печатается по изданию: Уилки Коллинз. Закон и женщина. Роман. Москва. В Университетской типографии (Катков и К^о), на Страстном бульваре. 1875

   Создание файла: Lion, апрель 2012 г.

  

   "Так некогда и святые жены, уповающие на Бога, украшали себя, повинуясь своим мужьям. Так Сарра повиновалась Аврааму, называя его господином. Вы дети ее, если творите добро и не смущаетесь ни от какого страха".

   Заключив этими хорошо известными словами обряд венчания англиканской церкви, мой дядя Старкуэзер закрыл свою книгу и взглянул на меня через решетку алтаря с выражением сердечного участия на своем широком красном лице. В ту же минуту тетка моя, миссис Старкуэзер, стоявшая возле меня, сказала, ударив меня слегка по плечу:

   - Валерия, ты обвенчана!

   Где были мои мысли? Что сделалось с моим вниманием? Я была слишком смущена, чтобы знать это. Я вздрогнула и взглянула на своего мужа. Он, по-видимому, был смущен не менее меня. Одна и та же мысль, я уверена, была в эту минуту у нас обоих. Возможно ли, что мы, вопреки желанию его матери, сделались мужем и женой? Моя тетка Старкуэзер решила вопрос, потрепав меня опять по плечу.

   - Да возьми же его руку, - шепнула она тоном женщины, вышедшей из терпения.

   Я взяла его руку.

   - Следуй за дядей.

   Держа крепко мужа за руку, я последовала за дядей и викарием, совершавшим вместе с ним обряд бракосочетания. Два священника ввели нас в ризницу. Церковь находилась в одном из мрачных кварталов Лондона между Сити и Уэст-Эндом. День был сумрачный, воздух душный и сырой. И сами мы представляли невеселое свадебное общество, вполне гармонировавшее с мрачной местностью и с унылым днем. Никто из родных и друзей моего мужа не присутствовал: его семейство, как я уже сказала, было против его женитьбы. У меня же не было других родных, кроме дяди и тетки. Я была сирота, и друзей у меня было очень немного. Старый преданный клерк моего отца, Бенджамен, присутствовал в качестве посаженого отца, он "выдавал" меня, как говорится. Он знал меня с детства и во время моего сиротства был добр ко мне, как отец.

   Нам предстояло совершить последнюю формальность - записать свои имена в церковной книге. В смущении и не зная хорошенько, что от меня требовалось, я сделала ошибку, которая, по мнению моей тетки, была дурным предзнаменованием: я написала свое замужнее имя вместо девичьего.

   - Как! - воскликнул дядя громким и веселым тоном. - Ты уже успела забыть свое имя! Прекрасно! Будем надеяться, что ты никогда не пожалеешь, что рассталась с ним так поспешно. Но постарайся припомнить его, Валерия.

   Дрожащими пальцами я зачеркнула свою первую подпись и написала, весьма некрасиво, свое девичье имя: Валерия Бринтон.

   Когда пришла очередь моего мужа, я заметила с удивлением, что его рука тоже дрожала и что он оставил в книге весьма жалкий образец своей обычной подписи: Юстас Вудвил.

   Моя тетка, когда пришла ее очередь записать свое имя, покорилась не без протеста.

   - Плохое начало, - сказала она, указывая концом пера на мою первую подпись. - Я могу только повторить слова мужа: будем надеяться, что вам не придется сожалеть об этом.

   Даже тогда, во дни моего неведения и невинности, суеверие тетки возбудило во мне какое-то неопределенное беспокойство. Муж ободряюще сжал мою руку, веселый голос дяди пожелал мне на прощание счастливой жизни, и это послужило мне утешением. Добрый дядя приехал в Лондон из своего северного прихода, где я нашла приют после смерти моих родителей, только для того, чтобы обвенчать меня, и намеревался уехать с полуденным поездом. Он обнял меня большими сильными руками и поцеловал так громко, что этот поцелуй, наверное, достиг ушей толпы зевак, ожидавших за церковной дверью выхода молодых.

   - От всего сердца желаю тебе здоровья и счастья, душа моя, - сказал он. - Ты в таких летах, что можешь выбирать сама, и, - не в обиду вам будь сказано, мистер Вудвил, так как мы с вами друзья недавние, - я молю Бога, Валерия, чтобы выбор твой оказался удачным. Скучно будет нам без тебя, моя милая, но я не жалуюсь. Напротив, если эта перемена в твоей жизни сделает тебя счастливее, я радуюсь. Полно, полно, не плачь, не то тетка последует твоему примеру, а в ее годы это не шутка. К тому же ты рискуешь испортить свою красоту. Осуши глаза, посмотри в зеркало - и ты увидишь, что я прав. Прощай, дитя мое, и да благословит тебя Бог!

   Он схватил под руку тетку и поспешно вышел из церкви. Как ни горячо любила я мужа, но сердце мое сжалось, когда дядя вышел.

   Затем последовало прощание со старым Бенджаменом.

   - Желаю вам счастья, душа моя. Не забывайте меня, - было все, что он сказал, но эти слова напомнили мне милое прошлое в доме моего отца.

   Бенджамен обедал у нас по воскресеньям и каждый раз приносил какой-нибудь маленький подарок дочери своего хозяина. Я едва не испортила свою красоту, как выразился дядя, когда подставила щеку для поцелуя своему старому другу, и услышала, что он тихонько вздохнул, как будто и у него были сомнения насчет моего будущего счастья.

   Голос мужа заставил меня овладеть собой и дал более счастливое направление моим мыслям.

   - Не пора ли нам идти, Валерия? - спросил он.

   Я остановила его, чтобы исполнить совет дяди, иными словами, чтобы взглянуть на себя в зеркало.

   Что же увидела я в зеркале?

   Я увидела в зеркале высокую тонкую женщину двадцати трех лет. Она не из тех, кто обращает на себя внимание на улице, так как нет у нее ни модных золотых волос, ни модных нарумяненных щек. Волосы ее черны, и она причесывает их так, как причесывала много лет назад по желанию отца: они откинуты со лба наверх и свернуты на макушке простым узлом, как волосы Венеры Медицейской, так что шея остается открытой. Цвет лица ее бледен, кроме минут сильного волнения, на щеках ее никогда не бывает румянца. Ее синие глаза так темны, что их принимают обыкновенно за черные. Брови ее довольно красивы по форме, но слишком темны и резки. Нос ее принадлежит к типу носов, называемых орлиными, и может показаться слишком большим. Рот, самая изящная черта ее лица, очерчен весьма тонко и способен к самым разнообразным выражениям. Что же касается формы лица, оно слишком узко и длинно в нижней половине, слишком широко в верхней, где глаза и лоб. Вся же фигура, отраженная в зеркале, представляет женщину довольно красивую, но слишком бледную и слишком степенную и серьезную в минуты спокойствия и потому не поражающую с первого взгляда, но выигрывающую при втором и иногда даже при третьем взгляде. Что касается ее костюма, он тщательно скрывает, вместо того чтобы подчеркнуть, что она венчалась в это утро. На ней серая кашемировая туника, отделанная серым шелком, и такая же юбка. На голове ее серая шляпка с бантом из белой кисеи и с пунцовым цветком, довершающим эффект туалета.

   Удачно или нет мое описание, судить не мне. Я старалась избежать крайностей тщеславия, самоунижения и самовосхваления. Во всяком случае, хорошо или дурно мое описание, слава Богу, что с ним уже покончено.

   А кого вижу я в зеркале рядом с собой?

   Я вижу мужчину, который немного ниже меня ростом и имеет несчастье казаться старше своих лет. Над его лбом образовалась преждевременная лысина, в его густой каштановой бороде и длинных усах проглядывает преждевременная седина. В лице его есть румянец, которого нет в моем лице, в фигуре его есть твердость, которой нет в моей фигуре. Он глядит на меня такими кроткими и нежными глазами, каких я не видела ни у кого. Улыбка его приятна, но появляется редко. Обращение его, спокойное и сдержанное, отличается, однако, силой убеждения, неотразимо привлекательной для женщин. Он немного хромает вследствие раны, полученной несколько лет тому назад, когда он служил на военной службе в Индии, - и как дома, так и вне дома он ходит, опираясь на толстую бамбуковую палку с оригинальным набалдашником. Кроме этого небольшого недостатка, если только это недостаток, в нем нет ничего болезненного, старческого или неловкого. Его легкая хромота - может быть, только для моих пристрастных глаз - имеет какую-то своеобразную прелесть, которую я предпочитаю необузданной подвижности других мужчин. И, наконец, и это главное, я люблю его!

   Вот портрет моего мужа, каким он был в день нашей свадьбы.

   Зеркало показало мне все, что я хотела знать. Мы выходим наконец из ризницы!

   Небо, облачное с самого утра, потемнело еще более, пока мы были в церкви, и дождь уже накрапывает. Зрители смотрят на нас из-под своих зонтов угрюмыми, недовольными взглядами. Мы спешим пробраться мимо них к ожидающему нас экипажу. Ни веселья, ни солнца, ни цветов на нашем пути, ни роскошного завтрака, ни остроумных речей, ни свадебных подарков, ни отцовского или материнского благословения. Печальная свадьба, нечего сказать, и, если верить тетушке Старкуэзер, плохое начало новой жизни.

   В поезде было оставлено для нас отдельное купе. Внимательный носильщик в ожидании вознаграждения опускает шторы на обоих боковых окнах и скрывает нас от взглядов любопытных. После нескольких минут ожидания, показавшихся нам нестерпимо долгими, поезд трогается. Муж обнимает меня. "Наконец-то", - шепчет он с такой любовью в глазах, какой не передать никакими словами, и нежно прижимает меня к себе. Моя рука обвивается вокруг его шеи, и мои глаза отвечают его глазам, и губы сливаются в долгий поцелуй, первый поцелуй нашей брачной жизни.

   О, какие воспоминания об этом дне встают передо мной, пока я пишу! Я должна осушить глаза и отложить свою рукопись до другого дня.

   Мы пробыли в дороге немного более часа, но в нас обоих, незаметно для нас самих, произошла перемена.

   Все еще сидя прижавшись друг к другу, рука в руке, голова к голове, мы мало-помалу впали в молчание. Истощил ли он уже краткий, но красноречивый словарь любви? Или же, насладившись страстью говорящею, мы решились, по безмолвному соглашению, испробовать более глубокое и уточненное наслаждение страстью думающею? Я не могу определить, что было этому причиной, я знаю только, что настало время, когда уста наши замкнулись. Мы продолжали путь, каждый погруженный в собственные мысли. Думал ли он только обо мне, как я думала только о нем? До окончания пути я усомнилась в этом, немного позже я узнала наверное, что его мысли были далеко от его молодой жены, что он был занят исключительно самим собой, своим собственным несчастьем.

   Что касается меня, тайное сознание, что он наполняет мой ум и мое сердце, было само по себе наслаждением. Я вспоминала нашу первую встречу неподалеку от дома моего дяди.

   Наша северная речка, знаменитая своими форелями, извивается, шумя и клубясь, по глубокому оврагу, среди болотистой местности. Был ветреный, пасмурный вечер. На западе, под темными тучами, догорал ярко-красный закат. У поворота речки, где вода стоит тихо в глубоком заливе под нависшим берегом, стоял, закидывая удочку, одинокий рыболов. Над ним, на высоком берегу, не замечаемая им, стояла девушка (я сама), нетерпеливо ожидавшая появления форели.

   Минута настала, рыба клюнула наживку.

   То опуская, то натягивая леску, стремясь подсечь рыбу, рыболов последовал за плененной форелью, пробираясь то по узкой песчаной отмели под крутым берегом, то прямо по неглубокому дну. Я пошла за ним по берегу, следя за состязанием искусства и хитрости между человеком и форелью. Живя у дяди, я заразилась его страстью к разным родам охоты, в особенности к уженью. Устремив глаза на удочку и не обращая ни малейшего внимания на неровную тропинку, по которой я следовала за незнакомцем, я случайно ступила на выдававшийся край берега и мгновенно свалилась в воду.

   Расстояние было ничтожное, вода мелкая, дно, к счастью для меня, песчаное. Я испугалась и промокла, но больше не могла ни на что пожаловаться. Через минуту я была уже на суше, сильно сконфуженная своей неосторожностью. Как ни краток был перерыв, форель успела спастись. Услышав мой инстинктивный вскрик, рыболов повернулся, бросил удочку и поспешил ко мне на помощь. В первый раз в жизни мы увидели друг друга лицом к лицу: я - стоя на берегу, он - в мелкой воде передо мной. Я искренне верю, что в то же мгновение, как встретились наши глаза, встретились и наши сердца. Мы забыли, что мы леди и джентльмен, мы глядели друг на друга в молчании.

   Я пришла в себя первая. Что я сказала ему?

   Я сказала что-то о том, что я не ушиблась, и с жаром попросила его бежать назад и посмотреть, не удастся ли поймать рыбу.

   Он ушел неохотно и вскоре вернулся ко мне, конечно, без рыбы. Зная, как был бы огорчен мой дядя на его месте, я начала извиняться с искренним сожалением и, желая искупить свою вину, предложила даже показать ему место, ниже по реке, где он мог бы попытать счастья опять.

   Он не хотел и слышать об этом. Он упрашивал меня идти домой и переодеться. Меня нимало не беспокоила моя мокрая одежда, но я послушалась его, сама не зная почему.

   Он пошел со мной, мой обратный путь в дом священника был также и его путем в гостиницу. Он приехал в нашу сторону, сказал он мне, столько же для уединения и спокойствия, как для ужения. Он видел меня раза два из окна своей комнаты и спросил, не дочь ли я викария.

   Я поправила его. Я сказала ему, что викарий женат на сестре моей матери и что он и тетка заменили мне отца с матерью после смерти моих родителей. Он спросил, можно ли ему будет прийти на другой день к доктору Старкуэзеру, прибавив, что у него есть друг, который, если он не ошибается, знаком с викарием. Я пригласила его посетить нас, как будто жила в собственном доме. Я была очарована его глазами и его голосом. До тех пор я несколько раз воображала себя влюбленной то в того, то в другого, но никогда в присутствии других мужчин не чувствовала того, что чувствовала теперь в присутствии этого человека. Сумерки быстро сгущались в ночную тьму, когда он расстался со мной. Я оперлась на калитку нашего сада. Я едва переводила дух. Я не могла думать, сердце мое билось, как будто хотело выскочить. И все это вследствие встречи с незнакомым мужчиной! Я горела от стыда и вместе с тем была невыразимо счастлива.

   А теперь, когда прошло несколько недель после нашей первой встречи, он сидел возле меня и был моим на всю жизнь. Я подняла голову с его груди, чтобы взглянуть на него. Я была похожа на ребенка с новой игрушкой, мне хотелось удостовериться, что он действительно мой.

   Он не заметил моего движения, он сидел неподвижно в своем углу, погруженный в свои мысли. Обо мне ли он думал?

   Я опять опустила голову на его грудь, стараясь не потревожить его. Мои мысли вернулись опять назад и показали мне новую картину в золотой галерее прошлого.

   Сценой нового действия был сад при доме викария, временем действия - ночь. Мы сошлись тайно. Мы ходили медленно вдали от дома, то по темным тропинкам питомника, то по лужайке, облитой сиянием месяца.

   Мы уже давно признались во взаимной любви и решили посвятить свою жизнь друг другу. Интересы одного были уже интересами другого, мы уже делили и радость и горе жизни. Я пришла к нему на свидание в эту ночь с тяжелым сердцем и с надеждой найти утешение в его обществе, ободрение в его голосе. Заметив, что я вздохнула, когда он при встрече обнял меня, он тихо повернул мою голову к лунному свету, чтобы прочесть на моем лице волновавшие меня чувства. Как часто читал он на нем мое счастье в первые дни нашей любви!

   - Ты принесла дурные вести, ангел мой, - сказал он, нежно поднимая со лба мои волосы. - Я вижу на лице твоем следы тревоги и горя. Я почти желал бы любить тебя меньше, Валерия.

   - Почему?

   - Потому что тогда я был бы в состоянии возвратить тебе свободу. Мне стоит только уехать отсюда, и дядя твой успокоится, и ты освободишься от всех неприятностей, преследующих тебя теперь.

   - Не говори этого, Юстас. Если хочешь, чтобы я забыла свои огорчения, скажи, что ты любишь меня.

   Он сказал это поцелуем. Мы насладились минутой полного забвения всех невзгод жизни, полного поглощения друг другом. Я возвратилась к действительности, подкрепленная и успокоенная, вознагражденная за все, что вытерпела, готовая вытерпеть все снова за другой поцелуй. Когда женщина любит, нет ничего, на что бы она не решилась, чего бы она не вытерпела или не сделала.

   - Не представили ли они новых возражений против нашего брака? - спросил он, когда мы медленно пошли опять.

   - Нет, они покончили с возражениями. Они вспомнили наконец, что я совершеннолетняя и могу решать за себя, но они умоляли меня отказаться от тебя. Тетка, которую я считала довольно жесткой женщиной, плакала сегодня, а я еще никогда не видела ее плачущей. Дядя, всегда добрый со мной, стал добрее, чем когда-либо. Он сказал мне, что я не буду оставлена в день свадьбы, если настою на своем намерении выйти за тебя, что он приедет обвенчать меня, где бы мы ни решили венчаться, но он горячо просил меня подумать хорошенько о том, что я делаю, согласиться хоть на временную разлуку с тобой, посоветоваться с друзьями, если для меня не довольно его мнения. О, милый мой, они так горячо желают разлучить нас, как будто ты худший, а не лучший из людей.

   - Разве со вчерашнего дня случилось что-нибудь, что усилило их недоверие ко мне? - спросил он.

   - Да.

   - Что же?

   - Помнишь, ты однажды говорил дяде об одном вашем общем друге?

   - Да, о майоре Фитц-Дэвиде.

   - Дядя писал ему.

   - Зачем?

   Он произнес это слово тоном, до того не похожим на его обычный тон, что голос его показался мне незнакомым.

   - Ты не будешь сердиться, когда я отвечу на твой вопрос? - спросила я. - Дядя имел несколько поводов для того, чтобы написать майору, и одним из них было узнать адрес твоей матери.

   Юстас внезапно остановился. Я замолчала, чувствуя, что не могу продолжать, не рискуя оскорбить его.

   Надо сказать правду, поведение его, когда он впервые объявил дяде о нашей помолвке, было несколько странно. Дядя, естественно, начал расспрашивать о его семействе. Он ответил, что отец его умер, но мать жива. По настоянию дяди он согласился, но очень неохотно, объявить о своей помолвке матери и отправился повидаться с ней, сказав нам только, что она живет в деревне, но не сообщив нам ее адреса. Через два дня он вернулся с поразительным ответом. Мать его не имела ничего против меня и моих родных, но не могла дать своего согласия на женитьбу сына. И если он исполнит свое намерение жениться на племяннице викария, ни она, ни кто-либо другой из членов ее фамилии, которые все согласны с ней, не будут присутствовать на свадьбе. Когда у Юстаса попросили объяснения этого странного ответа, он сказал, что мать его и сестры желали, чтобы он женился на другой особе и что они были очень недовольны тем, что он вводит в семью незнакомую им девушку. Это объяснение удовлетворило меня. Мне приятно было узнать, что Юстас предпочел меня другой, но оно не удовлетворило моих дядю и тетку. Дядя заявил мистеру Вудвилу о своем желании написать его матери или повидаться с ней, чтобы узнать от нее самой о причине ее странного ответа. Но мистер Вудвил отказался наотрез сообщить адрес своей матери, уверяя, что вмешательство викария было бы бесполезно. Такая скрытность показалась дяде подозрительной. Он отказался одобрить возобновленное предложение мистера Вудвила и в тот же день отправил письмо, полное расспросов о нем, своему другу, майору Фитц-Дэвиду.

   При таких обстоятельствах объяснение побуждений дяди было делом весьма щекотливым. Юстас помог мне, задав вопрос, на который я могла ответить без затруднения.

   - Получил твой дядя ответ от майора Фитц-Дэвида?

   - Получил.

   - Читала ты его?

   Голос его упал, на лице выразилось внезапное страдание, которое мне больно было видеть.

   - Я принесла ответ, чтобы показать его тебе. Вот он.

   Юстас почти вырвал письмо из моих рук и повернулся ко мне спиной, чтобы прочесть его при лунном свете. На это потребовалось не много времени. Ответ был краток. Я сразу запомнила его слово в слово и могу повторить теперь.

  

   Многоуважаемый викарий,

   Мистер Юстас Вудвил был совершенно прав, сказав вам, что он джентльмен по происхождению и по общественному положению и что он наследовал от отца независимое состояние, приносящее ему две тысячи годового дохода.

   - Можно ли желать более ясного ответа, - сказал Юстас, возвращая мне письмо.

   - Если бы я справлялась о тебе, этот ответ удовлетворил бы меня.

   - Разве он не удовлетворил дядю?

   - Нет.

   - Что же говорит викарий?

   - Зачем тебе знать это, мой милый?

   - Мне нужно знать. В этом деле между нами не должно быть секретов. Сказал что-нибудь дядя, показывая тебе ответ майора?

   - Сказал.

   - Что?

   - Он сказал, что его письмо состояло из трех страниц расспросов о тебе, и обратил мое внимание на то, что ответ майора состоит только из одной фразы. Он сказал еще: "Я вызывался побывать у майора, чтобы расспросить его лично, но ты видишь, что он даже не отвечает на мое предложение. Я просил его сообщить мне адрес матери мистера Вудвила - он на это отвечает молчанием. Он ограничивается кратчайшим подтверждением голых фактов. Обратись к своему здравому смыслу, Валерия. Такая нелюбезность - нечто необычайное со стороны человека, которого все справедливо считают джентльменом по происхождению и по воспитанию и который, кроме того, мне друг".

   Юстас прервал меня:

   - Что ты ответила на вопрос дяди?

   - Я сказала только, что не понимаю образа мыслей майора.

   - Что сказал дядя? Если любишь меня, говори правду.

   - Дядя был очень резок. Но он старый человек, ты не должен сердиться на него.

   - Я не сержусь. Что он сказал?

   - Он сказал: "Запомни мои слова, Валерия. Майор знает что-то, касающееся мистера Вудвила или его семейства, но считает себя не вправе открывать это. Письмо его, правильно истолкованное, есть не что иное, как предостережение. Покажи его мистеру Вудвилу и, если хочешь, повтори ему мои слова".

   Юстас прервал меня опять.

   - Ты вполне уверена, что дядя сказал эти слова? - спросил он, пристально вглядываясь в мое лицо при лунном свете.

   - Вполне уверена. Но я не думаю так. Не сомневайся во мне.

   Он порывисто прижал меня к груди. Взгляд его испугал меня.

   - Прощай, Валерия, - сказал он. - Постарайся думать обо мне снисходительно, когда будешь замужем за другим.

   Он повернулся, чтобы уйти от меня. Я ухватилась за него с отчаянием.

   - Я твоя и только твоя. Что сказала я, что я сделала, чтобы заслужить эти ужасные слова?

   - Мы должны расстаться, ангел мой, - отвечал он с грустью. - Ты не виновата ни в чем. Можешь ли ты выйти замуж за человека, которому не доверяют твои ближайшие друзья? Моя жизнь была тяжелой. Я не внушил ни одной женщине той симпатии и дружбы, которые нашел в тебе. Тяжело лишиться тебя и обречь себя опять на одиночество! Но я должен принести эту жертву ради тебя, моя любимая. Я тоже удивлен ответом майора. Но как поверит мне твой дядя? Поверят ли мне твои друзья? Прости мне мою любовь. Прости меня и позволь мне уйти.

   Я ухватилась за него отчаянно и бессознательно. Взгляд его заставил меня забыть о себе. Его слова повергли меня в отчаяние.

   - Куда бы ты ни пошел, я пойду за тобой, - сказала я. - Друзья, репутация, - мне нет дела, кого или чего я лишусь. Я не могу жить без тебя. Я должна быть и буду твоей женой.

   Эти порывистые слова были все, что я могла сказать, прежде чем мое горе нашло исход в слезах.

   Он уступил. Он успокоил меня своим удивительным голосом, своими ласками. Он призывал небо в свидетели, что посвятит всю жизнь мне. Он поклялся, что единственной целью его жизни будет сделаться достойным такой любви, как моя. И разве он не исполнил своего обещания? Разве за клятвой этой ночи не последовала клятва перед Богом у алтаря? О, какая жизнь была передо мной! Какое неземное счастье выпало на мою долю!

   Я снова подняла голову с его груди, чтобы еще раз испытать наслаждение, видя рядом с собой его - мою жизнь, мою любовь, моего мужа.

   Я прикоснулась щекой к его щеке и прошептала:

   - Как я люблю тебя!

   И тут сердце мое замерло. Что почувствовала я на своей щеке? Слезу!

   Он все еще сидел, отвернувшись от меня. Я повернула к себе его лицо, несмотря на его сопротивление, и увидела, что глаза моего мужа в день нашей свадьбы были полны слез.

   Юстасу удалось успокоить меня, но не скажу, что ему удалось рассеять мои сомнения.

   Он сказал мне, что думал о контрасте между его прежней жизнью и настоящей. Горькие воспоминания о прошлом возбудили в нем сомнение, способен ли он сделать меня счастливой. Он спрашивал себя, не слишком ли поздно встретился со мной, не стал ли он уже из-за всех прошлых огорчений и неудач человеком разочарованным и разбитым. Такие мысли вызвали слезы на его глаза. Но он умоляет меня ради моей любви к нему постараться забыть об этом случае навсегда.

   Я утешила, ободрила его, но по временам воспоминание об этих слезах мучило меня, и я спрашивала себя, был ли муж мой так же откровенен со мной, как я с ним.

   Мы сошли с поезда в Ремзгейте.

   Любимое английское побережье было пусто, сезон только что кончился. В наш план путешествия после свадьбы входила прогулка по Средиземному морю на яхте, которую предложил Юстасу один его друг. Мы оба любили море и, кроме того, вследствие обстоятельств, сопровождавших наш брак, оба желали избежать встреч с родными и знакомыми. С этой целью, обвенчавшись тайно в Лондоне, мы решили уведомить капитана яхты, чтобы он ожидал нас в Ремзгейте. Из этого порта мы могли отплыть незаметнее, чем из многолюдного порта на острове Уайте.

   Прошло три дня восхитительного уединения и невыразимого счастья, три дня, которые не забудутся нами и не повторятся для нас во всю нашу жизнь.

   Рано утром на четвертый день случилось обстоятельство, в сущности, ничтожное, но удивившее меня.

   Я проснулась внезапно и беспричинно от глубокого безмятежного сна с чувством какого-то странного нервного беспокойства, которого никогда не испытывала прежде. В доме викария мой крепкий сон был предметом многих безобидных шуток. С той минуты, как голова моя опускалась на подушку, и до тех пор, пока не раздавался стук горничной в мою дверь, я не просыпалась никогда. Во всякое время и при всяких обстоятельствах моей жизни я спала долгим беспробудным сном ребенка.

   Теперь же я проснулась без всякой определенной причины за несколько часов до моего обычного времени. Я попыталась успокоиться и заснуть опять, но сон не возвращался. Я была в таком тревожном состоянии, что не могла лежать спокойно в постели. Муж спал крепким сном возле меня. Я встала, стараясь не потревожить его, и надела блузу и туфли.

   Я подошла к окну. Солнце всходило на тихое серое небо. Некоторое время великолепное зрелище производило успокоительное действие на мои нервы, но скоро прежнее беспокойство опять овладело мной. Я начала ходить взад и вперед по комнате, но монотонное движение скоро утомило меня. Взяла книгу, но внимание мое блуждало, автор не был в силах сосредоточить его. Я встала и поглядела с нежностью на Юстаса, радуясь его крепкому сну. Потом я подошла опять к окну, но картина прекрасного утра не произвела на меня в этот раз никакого впечатления. Я перешла к зеркалу и взглянула на себя. Какой у меня был утомленный и болезненный вид из-за того, что я проснулась раньше времени. Я повернулась и поглядела вокруг себя, не зная, что делать. Заключение в четырех стенах комнаты начало казаться мне нестерпимым. Я отворила дверь и перешла в уборную мужа, надеясь, что перемена комнаты успокоит меня.

   Первое, что бросилось мне в глаза, была его туалетная шкатулка на туалетном столе. Она была открыта.

   Я вынула из одного отделения флаконы, банки, щетки, гребни, ножи и ножницы, из другого письменные принадлежности. Я понюхала банки и флаконы и тщательно вытерла их платком. Мало-помалу я совершенно опустошила шкатулку. Она была обита голубым бархатом. В одном углу я заметила тонкий голубой шнурок. Я потянула его и увидела, что доска, которую я считала дном шкатулки, была крышкой секретного отделения для писем и бумаг. В моем странном состоянии духа - капризная, праздная, любопытная - я для развлечения решилась вынуть и бумаги, как вынула все прочее.

   Я нашла несколько уплаченных счетов, нисколько не интересных для меня, несколько писем, которые я, конечно, отложила в сторону, взглянув только на адреса, и в самом низу фотографический портрет, лицом вниз и с надписью на обороте. Я взглянула на надпись и прочла:

   "Моему милому сыну Юстасу".

   Его мать! Женщина, так упорно и безжалостно противившаяся нашему браку!

   Я поспешно перевернула портрет, ожидая увидеть женщину с наружностью строгой, сердитой, повелительной. К удивлению моему, я увидела лицо, сохранившее следы замечательной красоты, лицо, хотя и выражавшее необыкновенную твердость, но вместе с тем доброе, нежное, привлекательное. Седые волосы, спереди мелкими локонами спускавшиеся по обеим сторонам лица, сзади были спрятаны под шелковую сетку. С одной стороны рта было какое-то пятнышко, вероятно родинка, довершавшее характеристическую оригинальность лица. Я глядела и глядела, стараясь запечатлеть в памяти это лицо, и все более и более убеждалась, что женщина, оскорбившая меня и моих родных, обладала необычайной привлекательностью.

   Я впала в глубокую задумчивость. Моя находка успокоила меня, как не могло бы успокоить ничто другое.

   Бой часов внизу напомнил мне о ходе времени. Я тщательно уложила опять в шкатулку все вынутые вещи, начав с портрета, в том порядке, как нашла их, и вернулась в спальню. Когда я взглянула опять на мужа, все еще спавшего спокойным сном, в уме моем возник вопрос: почему его добрая, кроткая мать так упорно старалась разлучить нас, почему она так решительно и безжалостно восстала против женитьбы сына?

   Могла ли я задать этот вопрос Юстасу, когда он проснулся? Нет. Я не решилась на это. У нас было безмолвно решено не говорить никогда о его матери, и, кроме того, он мог рассердиться, узнав, что я открыла потайное отделение его шкатулки.

   В этот день после завтрака мы получили наконец известие о яхте. Она прибыла благополучно в гавань, и капитан ее ожидал распоряжений моего мужа.

   Юстасу не хотелось, чтобы я сопровождала его на яхту. Ему придется, сказал он, осмотреть инвентарь судна и решать вопросы, не интересные для меня. Он спросил, не подожду ли я его возвращения дома. Но день был великолепный, и я выразила желание погулять по берегу, а хозяйка нашей квартиры, случайно вошедшая в это время в комнату, вызвалась сопровождать меня и заботиться обо мне. Решено было, что мы пройдем сколько нам вздумается по направлению к Бродстерсу и что Юстас, окончив свои распоряжения на яхте, присоединится к нам.

   Полчаса спустя я и хозяйка были уже на берегу.

   Картина, окружавшая нас в это тихое осеннее утро, была в полном смысле слова восхитительная. Легкий морской ветерок, светлое небо, блестящее синее море, освещенные солнцем холмы, ряды судов, скользивших по большой морской дороге Британского канала, - все это было так прекрасно, что я способна была бы прыгать от восторга как ребенок, если была бы одна. Единственной неприятностью, нарушавшей мое блаженство, была болтовня моей спутницы. Эта добрая, прямая, но глупая женщина говорила без умолку, не обращая внимания, слушаю я ее или нет.

   Спустя полчаса или немного более после выхода из дома мы нагнали пожилую леди, шедшую впереди нас по берегу.

   В ту самую минуту, как мы поравнялись с ней, она вынула из кармана носовой платок и нечаянно обронила письмо, но, не заметив этого, продолжала идти дальше. Я подняла письмо и возвратила его старой леди.

   Взглянув на ее лицо, когда она повернулась ко мне, выражая свою благодарность, я остолбенела. Передо мной стоял оригинал портрета, найденного мной в шкатулке мужа! Передо мной, лицо к лицу, стояла мать моего мужа! Я узнала ее седые волосы, приветливое выражение лица, родинку в углу рта. Сомнения быть не могло: я встретилась с матерью Юстаса.

   Старая леди, естественно, приписала мое смущение стыдливости и с большим тактом и снисходительностью вступила в разговор со мной. Через минуту я уже шла рядом с женщиной, так решительно отказавшейся принять меня в свою семью. Я была в сильном смущении. Я спрашивала себя, могу ли я и должна ли я в отсутствие мужа сказать его матери, кто я.

   Хозяйка моя, шедшая по другую сторону моей свекрови, решила этот вопрос за меня. Я заметила, что мы, вероятно, уже подходим к цели нашей прогулки, к местечку, называемому Бродстерс.

   - О нет, миссис Вудвил! - воскликнула эта неугомонная женщина. - Бродстерс вовсе не так близко, как вы думаете.

   К моему невыразимому изумлению, мое имя не произвело никакого впечатления на мою свекровь. Старая миссис Вудвил продолжала говорить с молодой миссис Вудвил, как будто до сих пор никогда не слыхала своего собственного имени!

   Мое лицо, вероятно, выражало волнение. Взглянув на меня, старая леди остановилась и сказала с участием:

   - Я боюсь, что вы утомились. Вы ужасно бледны. Пойдемте, сядем там. Позвольте мне предложить вам мой флакон со спиртом.

   Я машинально последовала за ней. Мы уселись на обломках известняка. Я как сквозь сон слышала выражения симпатии и сожаления моей болтливой хозяйки, машинально взяла флакон со спиртом, предложенный мне моей свекровью, продолжавшей обращаться со мной как с чужой, несмотря на то, что мое имя было уже известно ей.

   Если бы я могла думать только о себе, я, вероятно, потребовала бы объяснений немедленно. Но я должна была думать о муже. Я не имела ни малейшего понятия о его отношениях с матерью. Что могла я сказать?

   Между тем старая леди продолжала говорить с самым внимательным участием к моему положению. Она тоже устала, сказала она. Она провела тяжелую ночь у постели больной. Только накануне получила она телеграмму, уведомившую ее, что одна из ее сестер опасно больна. Сама она, слава Богу, все еще сильна и бодра, и она сочла своей обязанностью отправиться к сестре немедленно. К утру состояние больной улучшилось.

   - Доктор уверил меня, что немедленной опасности нет, и я вышла погулять, надеясь, что морской воздух восстановит мои силы.

   Я слушала ее, понимала смысл ее слов, но была слишком смущена, чтобы поддерживать разговор. Хозяйке пришла в голову счастливая мысль, и она не замедлила заговорить.

   - Вон идет какой-то джентльмен, - сказала она, указывая в сторону Ремзгейта. - Вы не в состоянии вернуться домой пешком. Не попросить ли нам его прислать извозчика из Бродстерса?

   Джентльмен между тем подошел ближе.

   Я и хозяйка узнали его. То был Юстас, вышедший нам навстречу, как мы условились. Неугомонная хозяйка поспешила выразить свои чувства.

   - О, какое счастье, миссис Вудвил! Ведь это сам мистер Вудвил!

   Я взглянула на свою свекровь. Опять имя не произвело на нее никакого впечатления. Ее зрение было слабее нашего, она еще не узнала сына, у него же, как и у нас, глаза были молодые, он узнал мать. С минуту он стоял ошеломленный, потом, не спуская с нее глаз, смертельно бледный от сдерживаемого волнения, подошел к ней.

   - Вы здесь! - воскликнул он.

   - Как поживаешь, Юстас? - проговорила она спокойно. - Разве ты тоже узнал, что твоя тетка заболела в Ремзгейте?

   Он не ответил. Наша хозяйка, выведя из последних слов неизбежное заключение, смотрела на меня и на мою свекровь в таком изумлении, что даже ее болтливый язык был парализован. Я стояла в тревожном ожидании. Вся моя будущность зависела от следующей минуты. Если бы Юстас не представил меня матери немедленно, я стала бы презирать его.

   Он не промедлил ни минуты. Он тотчас же подошел ко мне и взял мою руку.

   - Знаете вы, кто эта особа? - обратился он к матери.

   Она взглянула на меня с учтивым поклоном.

   - Это молодая особа, которую я встретила на берегу. Она была так добра, что возвратила мне письмо, которое я обронила. Я, кажется, слышала ее имя, - сказала она, обращаясь к хозяйке. - Миссис Вудвил, не правда ли?

   Муж бессознательно сжал мою руку до боли. Надо отдать ему справедливость, он объявил матери истину без малейшего колебания.

   - Матушка, - сказал он спокойным тоном, - эта особа - моя жена.

   Она до сих пор сидела. Теперь она медленно встала и безмолвно устремила глаза на сына. Выражение изумления, появившееся сначала на ее лице, сменилось сильнейшим негодованием и презрением.

   - Жалею твою жену, - сказала она.

   И с этими словами она сделала ему рукой знак, чтобы он не приближался к ней, и пошла назад одна.

   Оставшись одни, мы с минуту молчали. Юстас заговорил первый.

   - В силах ты идти домой пешком? - спросил он. - Не пойти ли нам в Бродстерс, чтобы вернуться в Ремзгейт по железной дороге?

   Он сказал это таким спокойным тоном, как будто не случилось ничего особенного. Но глаза и губы выдали его. Они показали мне, что в глубине души он испытывал сильное страдание. Что касается меня, только что случившаяся странная сцена вместо того, чтобы лишить меня последнего мужества, укрепила мои нервы и возвратила мне самообладание. Я была бы не женщиной, если бы странное поведение матери моего мужа не оскорбило моего достоинства и не раздражило моего любопытства до крайней степени. Почему она презирала его и жалела меня? Чем объяснить то, что мое имя не произвело на нее никакого впечатления? Почему она ушла от нас с таким видом, как будто одна мысль о том, чтобы остаться с нами, была нестерпима для нее? Разгадать эти тайны было теперь главной целью моей жизни. Идти пешком? Я была в таком лихорадочном возбуждении, что могла бы дойти пешком до конца света с условием, чтобы муж шел рядом со мной и я могла бы расспрашивать его.

   - Я отдохнула, - ответила я. - Мы пойдем домой пешком.

   Юстас взглянул на нашу хозяйку. Она поняла его.

   - Я не намерена мешать вам, сэр, - сказала она резко. - У меня есть дело в Бродстерсе, и я, кстати, схожу теперь туда. Прощайте, миссис Вудвил.

   Она сделала заметное ударение на моем имени и на прощание мигнула мне, но я в то время была слишком занята другим, чтобы понять, что она хотела сказать мне. Попросить же у нее объяснения я не успела, потому что она оставила нас так же поспешно, как моя свекровь, и быстрыми шагами пошла в сторону Бродстерса.

   Мы остались наконец вдвоем. Я спросила его прямо:

   - Что означает поведение твоей матери?

   Вместо того чтобы ответить мне, он залился хохотом, громким, грубым, резким хохотом, до того не похожим на его обычный смех, до того не соответствовавшим его характеру, как я его понимала, что я остановилась в изумлении и без церемоний сделала ему замечание:

   - Юстас, что с тобой? Ты не похож на себя. Ты пугаешь меня.

   Он не обратил внимания на мои слова. Он, по-видимому, был занят какими-то забавными соображениями.

   - Как это похоже на мою мать, - сказал он веселым тоном. - Расскажи мне все, что было между вами.

   - Рассказывать тебе? Я полагаю, что после всего случившегося твое дело рассказывать мне.

   - Ты не понимаешь, как это смешно? - спросил он.

   - Я не только не вижу тут ничего смешного, я думаю, что поведение и слова твоей матери дают мне право просить у тебя серьезного объяснения.

   - Милая моя Валерия. Если бы ты знала мою мать так, как я ее знаю, тебе не пришло бы в голову просить у меня серьезног