Коллинз Уилки - Закон и женщина

о объяснения ее поступков. Относиться серьезно к моей матери! - Он захохотал опять. - Милая моя, ты не понимаешь, как ты смешишь меня!

   Все это было фальшиво, неестественно. Он, деликатнейший из людей, джентльмен в высшем смысле этого слова, был теперь груб, шумен, вульгарен. Сердце мое замерло от внезапного подозрения, которого я не могла заглушить при всей моей любви к мужу. В невообразимом испуге и смущении я спросила себя: не начинает ли он обманывать меня на четвертый день после нашей свадьбы? Не играет ли он роль? Я пытаюсь понять его, встать на его точку зрения.

   - Ты говоришь, что я не понимаю твою мать, - сказала я примирительным тоном. - Так помоги мне понять ее.

   - Помочь тебе понять женщину, которая сама себя не понимает, - дело нелегкое, однако я попробую. Основная черта характера моей бедной матери - его эксцентричность.

   Если бы он умышленно выбрал самое неподходящее слово из всего лексикона для обозначения отличительной особенности старой леди, которую я встретила на берегу, это слово было бы "эксцентричность". Всякий ребенок на моем месте понял бы, что он грубо искажает истину.

   - Запомни это, - продолжал он, - и, если хочешь понять мою мать, сделай то, о чем я сейчас просил тебя, расскажи мне все, что было между вами. Как случилось, что вы заговорили?

   - Твоя мать рассказала об этом. Я шла позади нее, когда она нечаянно обронила письмо.

   - Вовсе не нечаянно, - прервал он. - Письмо было выронено умышленно.

   - Не может быть! - воскликнула я. - Для чего было твоей матери ронять его умышленно?

   - Помни то, что я сказал тебе о ее характере, друг мой. Эксцентричность! Странный способ познакомиться с тобой.

   - Познакомиться со мной?! Я только что сказала тебе, что я шла позади нее. Она не могла даже знать о моем существовании, пока я не заговорила с ней.

   - Ты так думаешь?

   - Я в этом уверена.

   - Извини меня, ты не знаешь мою мать так, как я ее знаю.

   Я начала терять терпение.

   - Не скажешь ли ты, что она вышла гулять для того, чтобы познакомиться со мной?

   - Я не сомневаюсь в этом, - отвечал он холодно.

   - Да она даже не узнала моего имени, - воскликнула я. - Два раза хозяйка наша назвала меня при ней "миссис Вудвил", и, уверяю тебя честным словом, что оба раза это имя не произвело на твою мать ни малейшего впечатления. Она глядела и держала себя так, будто никогда до сих пор не слыхала своего собственного имени.

   - "Держала себя" - выражение точное. Актрисы - не единственные женщины, умеющие играть роль, - продолжал он так же спокойно, как и прежде. - Целью моей матери было узнать тебя как можно лучше и для этого захватить тебя врасплох, притворившись чужой. Этот косвенный путь для удовлетворения своего любопытства вполне в характере моей матери. Если бы я не присоединился к вам, она расспросила бы тебя подробно о тебе самой и обо мне, и ты удовлетворила бы ее любопытство, убежденная, что говоришь с посторонней. Вот какова моя мать. Вспомни, что она враг твой, а не друг, и что ей хотелось узнать не достоинства твои, а недостатки. И ты удивляешься после этого, что твое имя не произвело на нее никакого впечатления! О, невинность! Ты видела мою мать естественной только в ту минуту, когда я положил конец ее мистификации, представив вас друг другу. Ты видела, как она рассердилась. Теперь ты понимаешь причину.

   Я дала ему договорить, не прервав его ни одним словом. Но с какой болью в сердце, с каким мучительным разочарованием слушала я его! Идол, которому я поклонялась, товарищ, руководитель, покровитель моей жизни - как мог он упасть так низко, как мог он снизойти до такой постыдной изворотливости?

   Была ли хоть ничтожная доля правды во всем, что он сказал мне? Да. Если бы я не видела прежде портрета его матери, я, действительно, не узнала бы ее, я не могла бы догадаться, что это она. Все остальное было ложью, грубой ложью. Одно только говорило в его пользу: было ясно, что он не привык лгать и обманывать. Праведное небо! Если муж мой был прав, мать его должна была проследить нас до Лондона, проследить нас до церкви, до станции железной дороги, проследить нас до Ремзгейта. Уверять, что она по лицу моему узнала, что я жена ее сына, что она поджидала меня на берегу, что она выронила письмо для того, чтобы познакомиться со мной, уверять, что все эти невероятные совпадения были заранее подготовлены!

   Я не сказала ничего. Я шла молча, в мучительном убеждении, что между мной и мужем стоит какая-то семейная тайна. Духом, если не телом, мы уже разлучились, разлучились на четвертый день брачной жизни. Он взял мою руку.

   - Валерия, разве тебе нечего сказать мне?

   - Нечего.

   - Ты недовольна моим объяснением?

   Я заметила слабую дрожь в его голосе. Я не из тех женщин, которые плачут при малейшем волнении, - слезы, вероятно, не в моем темпераменте. Но когда я заметила непритворную перемену в его голосе и вспомнила, не знаю почему, счастливый день, когда я впервые призналась ему в любви, я заплакала.

   Он остановился, взял мою руку, пытался заглянуть в лицо.

   Я стояла с опущенной головой, с глазами, потупленными в землю. Я стыдилась своей слабости и не хотела взглянуть на него. Он внезапно упал на колени к моим ногам с криком отчаяния, пронзившим меня как нож:

   - Валерия! Я негодяй, я обманщик, я недостоин тебя! Не верь ни одному слову из того, что я сказал тебе, Бее это ложь, малодушная, презренная ложь! Ты не знаешь, что я пережил, ты не знаешь, какие мучения я вытерпел. Милая моя, постарайся не презирать меня. Я был вне себя, когда решился обмануть тебя. Ты была оскорблена и рассержена, я не знал, как мне поступить. Я хотел избавить тебя даже от минутного огорчения. Ради Бога, не спрашивай у меня ничего больше. Возлюбленная моя! Ангел мой! Моя тайна касается только меня и моей матери, тебе нет дела до нее, никому теперь нет дела до нее. Я люблю тебя, я обожаю тебя, все мое сердце, вся душа моя принадлежат тебе. Забудь то, что случилось. Ты никогда больше не увидишься с моей матерью. Мы завтра же уедем отсюда. Не все ли равно, где мы будем жить, пока живем друг для друга? Забудь и прости! Забудь и прости!

   Невыразимое горе было в его лице, невыразимое горе было в его голосе. Примите это в соображение и вспомните, что я любила его.

   - Простить легко, Юстас, - отвечала я грустно. - Ради тебя я постараюсь и забыть.

   С этими словами я ласково подняла его. Он молча целовал мои руки. Чувство взаимного стеснения, когда мы медленно пошли дальше, было так нестерпимо, что я начала искать предмет для разговора, как будто была в обществе чужого человека. Из сострадания к нему я попросила его рассказать мне о яхте.

   На эту жалкую тему он говорил, говорил, как будто жизнь его зависела от того, чтобы он не умолк ни на минуту во всю остальную часть обратного пути. Как тяжело мне было слушать его! Знаю, какое усилие делал он над собой, он, от природы задумчивый и молчаливый; я понимала, как велико было его страдание. Мне стоило большого труда сохранить самообладание, пока мы не пришли домой. Но дома я принуждена была пожаловаться на усталость и попросить его дать мне отдохнуть в уединении моей комнаты.

   - Так мы отправимся в море завтра? - крикнул он мне когда я поднималась по лестнице.

   Отправиться с ним на следующий день в Средиземное море, провести несколько недель вдвоем в тесных пределах яхты и с его тайной, которая с каждым днем будет все больше и больше удалять нас друг от друга? Я содрогнулась при одной мысли об этом.

   - Боюсь, что я не успею собраться до завтра, - возразила я. - Не можешь ли ты дать мне еще немного времени?

   - Сколько тебе угодно, - отвечал он не совсем довольным тоном, как мне показалось. - Между тем, пока ты будешь отдыхать, я схожу опять на яхту, там еще есть кое-какое дело. Не могу ли я сделать что-нибудь для тебя, пока не уйду, Валерия?

   - Нет, Юстас, благодарю тебя.

   Он ушел тотчас же. Боялся ли он остаться наедине с самим собой? Казалось ли ему даже общество капитана яхты и буфетчика лучше одиночества?

   Бесполезные вопросы. Что знала я о нем и о его мыслях?

   Я заперлась в своей комнате.

   Я села и попробовала собраться с мыслями. Теперь или никогда должна я была решить, как повелевал мне поступить мой долг относительно мужа и относительно самой себя.

   Тщетное усилие. Измученная и нравственно и физически, я не могла связать двух мыслей. Я только смутно чувствовала, что если я оставлю дела в том положении, в каком они были, то никогда впоследствии не буду в состоянии рассеять тень, омрачившую мою замужнюю жизнь, так счастливо начавшуюся. Мы могли бы жить вместе для соблюдения приличий, но забыть случившееся или быть довольной своим положением было выше моих сил. Мое спокойствие как женщины, мои интересы как жены зависели от разъяснения причины странного поведения моей свекрови и смысла диких слов покаяния и самоосуждения, с которыми обратился ко мне муж на пути домой.

   Вот все, что я могла сообразить для определения своего положения. Но когда я спросила себя, что мне следовало делать, я почувствовала себя самой неспособной, самой беспомощной женщиной в мире.

   Я отказалась от тщетного усилия. Я бросилась на постель в безнадежном отчаянии и от утомления заснула беспокойным, прерывистым сном.

   Стук в дверь моей комнаты разбудил меня.

   Не муж ли? При этой мысли я вскочила с постели. Не готовится ли какое-нибудь новое испытание моему терпению и мужеству? Полуиспуганно, полусердито я спросила:

   - Кто там?

   Мне ответил голос хозяйки:

   - Могу я войти к вам на несколько слов?

   Я отворила дверь. Признаюсь, хотя я любила его горячо, хотя я оставила ради него дом и друзей, в эту несчастную минуту я обрадовалась, узнав, что стучалась хозяйка, а не Юстас.

   Она вошла и без приглашения уселась рядом со мной. Ей было уже мало держать себя со мной как с равною. Поднявшись ступенью выше по общественной лестнице, она стала на платформу покровительства и глядела на меня с милостивым сожалением.

   - Я только что вернулась из Бродстерса, - начала она. - Надеюсь, что вы будете настолько справедливы ко мне, что поверите моему искреннему сожалению о случившемся.

   Я поклонилась и промолчала.

   - Я сама благородная женщина, хотя я и вынуждена семейными несчастьями отдавать внаймы квартиры, и, как благородная женщина, я искренне сочувствую вам. Этого мало, я даже возьму на себя сказать, что я не осуждаю вас. Нет, нет! Я хорошо видела, что вы были поражены и сконфужены поведением вашей свекрови. Тем не менее на мне лежит обязанность, которую я должна исполнить, очень неприятная обязанность, но тем не менее обязанность. Я женщина одинокая - не по невозможности переменить мое положение, прошу вас заметить это, но по собственному желанию, - и, как одинокая женщина, я принимала в свой дом только людей самых почтенных. В положении моих жильцов не должно быть тайн. Тайна в жизни жильца - как бы мне выразиться, чтобы не оскорбить вас? - это некоторое пятно. Теперь я обращаюсь к вашему собственному здравому смыслу. Можно ли ожидать от особы в моем положении, чтоб она добровольно пошла на это? Я предлагаю вам этот вопрос в самом сестринском и христианском духе. Вы сами как благородная женщина, я скажу даже, как жестоко обманутая благородная женщина, вы, я уверена, поймете...

   Я вышла из терпения и прервала ее.

   - Я понимаю, что вы хотите отказать нам от квартиры, - сказала я. - Какой срок назначаете вы нам?

   Хозяйка выразила свой сестринский протест, протянув мне свою длинную, костлявую, красную руку.

   - Нет, - сказала она. - Оставьте этот тон, оставьте этот взгляд. Немудрено, что вы встревожены, немудрено, что вы рассержены, но постарайтесь, пожалуйста, овладеть собой. Я обращаюсь к вашему здравому смыслу: положим, что я назначу вам для выезда недельный срок. Почему вам не смотреть на меня как на друга? Вы не знаете, какую жестокую жертву я принесла для вас.

   - Вы! - воскликнула я. - Какую жертву?

   - Какую жертву? - повторила хозяйка. - Я унизила свое достоинство, я уронила свое самоуважение. - Она остановилась на минуту и схватила мою руку в неудержимом порыве дружбы. - О, бедная моя, я узнала все! Вы обмануты негодяем, вы такая же замужняя, как я.

   Я вырвала у нее руку и в негодовании вскочила со стула.

   - С ума вы сошли? - спросила я.

   Хозяйка подняла глаза к потолку с видом мученицы, добровольно подвергающейся пытке.

   - Да, я сама начинаю думать, что я сошла с ума. Действительно, надо потерять рассудок, чтобы служить женщине неблагодарной, женщине, которая не ценит сестринского и христианского самопожертвования. Хорошо! Я не сделаю этого вторично. Да простит мне Господь, но я не сделаю этого вторично.

   - Чего вы не сделаете вторично?

   - Не буду шпионить за вашей свекровью, - воскликнула она, внезапно выйдя из роли мученицы и превратившись в фурию. - Я краснею, когда вспоминаю о том, что я сделала. Я проследила эту почтеннейшую особу до самой двери ее квартиры.

   До сих пор гордость поддерживала меня, но при последних словах я беспомощно опустилась на стул, не скрывая более своего испуга и волнения.

   - Я мигнула вам, уходя от вас, - продолжала хозяйка, делаясь все шумнее и краснее по мере продолжения своего рассказа. - Благодарная женщина поняла бы, что я хотела этим сказать. Но Бог с вами. Я не сделаю этого в другой раз. Я догнала вашу свекровь около ущелья. Я последовала за ней - о, как я теперь сознаю низость своего поступка! - я последовала за ней на Бродстерскую станцию железной дороги. Она вернулась в Ремзгейт с ближайшим поездом. Я тоже вернулась в Ремзгейт с ближайшим поездом. Она отправилась пешком на свою квартиру. Я последовала за ней, идя позади нее, как собака. О, какой позор! По воле Провидения, как я думала тогда, - теперь же я не знаю, что и думать об этом, - хозяин дома оказался моим хорошим знакомым и был дома. Между нами нет секретов относительно наших жильцов, и вследствие этого, сударыня, я могу сказать вам настоящее имя вашей свекрови. Хозяин не знает никакой миссис Вудвил. Имя его жилицы (а следовательно, и имя ее сына) вовсе не Вудвил, а Макаллан. Миссис Макаллан, вдова покойного генерала Макаллана. Да! Муж ваш не муж вам, а вы - не девушка, не замужняя и не вдова. Вы хуже, чем ничто, сударыня, и я прошу вас оставить мою квартиру.

   Она хотела выйти, но я остановила ее. Она затронула меня за живое. Сомнение, брошенное ею на мой брак, было нестерпимо.

   - Дайте мне адрес миссис Макаллан, - сказала я.

   Гнев хозяйки уступил место удивлению.

   - Неужели вы хотите отправиться к ней? - спросила она.

   - Никто, кроме моей свекрови, не может сказать мне того, что мне нужно знать, - отвечала я. - Ваше открытие может казаться удовлетворительным вам, оно не кажется удовлетворительным мне. Почем мы знаем, что миссис Макаллан не была замужем два раза и что имя ее первого мужа не было Вудвил?

   Изумление хозяйки в свою очередь уступило место любопытству. В сущности, как я уже сказала, она была добрая женщина, и, как у всех добрых людей, ее вспышки гнева были непродолжительны.

   - Мне это и не пришло в голову, - сказала она. - Вот что. Если я дам вам адрес, обещаете вы рассказать мне по возвращении все, что узнаете?

   Я дала требуемое обещание и взамен получила адрес.

   - Вы не сердитесь? - спросила хозяйка с прежней фамильярностью.

   - Нисколько, - ответила я так дружески, как только могла.

   Десять минут спустя я была у двери квартиры моей свекрови.

   К счастью для меня, дверь была отворена не хозяином дома, а глупой служанкой, которая впустила меня, не спросив даже моего имени. Сказав мне, что миссис Макаллан дома и одна, она повела меня наверх и ввела в гостиную без доклада.

   Свекровь моя сидела перед рабочим столиком, занятая вязаньем. Увидев меня, она отложила работу в сторону, встала и сделала мне знак дать ей говорить первой.

   - Я знаю, для чего вы пришли сюда, - сказала она. - Вы пришли для расспросов. Пощадите себя и меня. Я предупреждаю вас, что не буду отвечать на вопросы, касающиеся моего сына.

   Это было сказано твердо, но не грубо. Я, в свою очередь, заговорила твердо:

   - Я пришла сюда, сударыня, не для того, чтобы расспросить вас о вашем сыне. Я пришла, чтобы задать вам, если позволите, вопрос, касающийся вас самих.

   Она устремила на меня пытливый взгляд поверх своих очков. Я, очевидно, удивила ее.

   - Какой вопрос?

   - Я только сегодня узнала, что ваше имя Макаллан. - Сын ваш женился на мне под именем Вудвила. Насколько мне известно, единственным честным объяснением этого противоречия может быть то, что вы были замужем два раза и что муж мой - ваш сын от первого брака. Дело идет о счастье всей моей жизни. Будете ли вы так добры, чтобы войти в мое положение? Я прошу вас сказать мне, не были ли вы замужем два раза и не было ли имя вашего первого мужа Вудвил?

   Она подумала немного, прежде чем ответить.

   - Ваш вопрос вполне естественен в вашем положении, - сказала она, - но мне кажется, что лучше не отвечать на него.

   - Могу я спросить, почему?

   - Конечно. Если бы я ответила вам, это повело бы к новым вопросам, на которые я положительно отказываюсь отвечать. Мне больно разочаровывать вас. Я повторяю то, что сказала вам во время прогулки: у меня нет других чувств к вам, кроме симпатии. Если бы вы посоветовались со мной до свадьбы, я охотно сказала бы вам всю истину. Но теперь поздно. Вы замужем. Я советую вам постараться быть счастливой и примириться с настоящим положением дел.

   - Извините, сударыня, - возразила я. - При настоящем положении дел я не уверена, что я замужем. Я знаю только, что сын ваш женился на мне под чужим именем. Могу ли я быть уверена, что я законная его жена?

   - Мне кажется, что в законности вашего брака не может быть сомнения, - сказала миссис Макаллан. - Во всяком случае, вы можете посоветоваться на этот счет с юристом. Если вам скажут, что брак ваш незаконен, - сын мой джентльмен. Каковы бы ни были его недостатки и проступки, он не способен обмануть умышленно женщину, которая любит его и верит ему. Он будет справедлив к вам и поправит свою ошибку. Я тоже буду справедлива к вам. Если закон будет против ваших справедливых притязаний, я отвечу вам на все вопросы, какие вам вздумается задать мне. Теперь же, считая вас законной женой моего сына, я говорю вам опять: постарайтесь быть счастливой. Удовольствуйтесь любовью и преданностью вашего мужа. Если вы дорожите своим покоем и счастьем своей будущей жизни, не старайтесь узнать более того, что вы знаете теперь.

   И она села с видом женщины, сказавшей свое последнее слово.

   Дальнейшие домогательства были бы бесполезны, я видела это по ее лицу. Я повернулась, чтобы выйти.

   - Вы жестоки со мной, сударыня, - сказала я на прощание. - Но, делать нечего, я должна покориться.

   Она подняла на меня глаза и сказала со вспышкой румянца на своем добром и красивом старом лице:

   - Бог свидетель, дитя мое, что я жалею вас всем сердцем.

   После этого странного проявления чувства она одной рукой взялась за работу, другой сделала мне знак удалиться.

   Я молча поклонилась ей и вышла.

   Входя в дом, я далеко не была уверена в своем будущем образе действий. Я вышла из него с твердой решимостью открыть тайну, которую мать и сын так упорно скрывали от меня. Что касается вопроса об имени, я поняла теперь то, что мне следовало бы понять с самого начала. Если бы миссис Макаллан была замужем два раза, как я предположила, она, без сомнения, обратила бы внимание на дважды произнесенное при ней имя ее первого мужа. Если все остальное было загадочно, одно было ясно: Юстас женился на мне под чужим именем.

   Подходя к своей квартире, я увидела мужа, ходившего взад и вперед перед домом и, очевидно, поджидавшего меня. Я решилась сказать ему прямо, если он спросит меня, где я была и что произошло между мной и его матерью.

   Увидев меня, он бросился ко мне навстречу. Лицо его было взволнованным.

   - У меня есть просьба к тебе, Валерия, - сказал он. - Что ты скажешь, если я предложу тебе отправиться со мной в Лондон со следующим поездом?

   Я взглянула на него. Я едва верила своим ушам.

   - Мне необходимо побывать в Лондоне по одному делу, не касающемуся никого, кроме меня. Ты не желаешь отправиться в море немедленно, если я понял тебя. Оставить тебя здесь одну я не могу. Согласна ты съездить в Лондон дня на два?

   Я не только была согласна, я была рада.

   В Лондоне я могла узнать, законная ли я жена моего мужа или нет. В Лондоне я могла обратиться за советом и помощью к преданному старому клерку моего отца. Я могла довериться Бенджамену как никому другому. Как ни горячо я любила дядю Старкуэзера, мне не хотелось обращаться с моими затруднениями к нему. Жена его сказала мне, что я сделала дурное начало, записав в церковной книге не то имя, какое следовало. Сказать ли правду? Гордость не позволяла мне теперь признаться, что слова ее оправдались так скоро.

   Спустя два часа мы были опять в поезде железной дороги. Как не похожа была эта вторая поездка на первую! На пути в Ремзгейт всякий мог угадать, что мы были новобрачной четой. На пути в Лондон никто не обращал на нас внимания, всем должно было казаться, что мы были женаты уже несколько лет.

   Мы остановились в скромном отеле близ Портленд-Плейса.

   На следующее утро после завтрака муж объявил мне, что ему необходимо отлучиться по делам. Я еще прежде говорила ему, что мне нужно сделать в Лондоне несколько покупок. Он охотно согласился отпустить меня одну, с условием, чтобы я взяла карету из отеля.

   Мне было очень грустно в это утро, я мучительно чувствовала натянутость отношений между мной и мужем. Отворив уже дверь, чтобы выйти, Юстас неожиданно вернулся ко мне и поцеловал меня. Этот внезапный порыв нежности тронул меня. Под влиянием минутного побуждения я обняла его.

   - Милый мой, - сказала я, - доверься мне. Я знаю, что ты любишь меня. Покажи, что ты можешь быть откровенным со мной.

   Он горько вздохнул и отодвинулся от меня в горе, но не в гневе.

   - Я думал, Валерия, что мы решили не возвращаться больше к этому предмету. Ты только напрасно тревожишь себя и меня.

   И он поспешно вышел из комнаты, как будто боялся сказать больше, чем хотел. Лучше не говорить о том, что я почувствовала, когда он таким образом оттолкнул меня опять. Я немедленно приказала подать карету, надеясь переменой места и движением заглушить свои мысли.

   Я отправилась сначала в лавки и сделала покупки, о которых говорила Юстасу, потом отдалась делу, которое было действительной целью моего выезда. Я поехала в виллу старого Бенджамена в окрестностях Сент-Джонз-Вуда.

   Опомнившись от первого изумления, в которое я привела его своим неожиданным появлением, мой старый друг заметил, что я была бледна и озабочена. Я тотчас же созналась ему, что я в горе. Мы уселись перед ярким огнем камина в его маленькой библиотеке, и я рассказала ему откровенно все, о чем говорится на этих страницах.

   Он был слишком поражен, чтобы говорить много. Он горячо пожал мою руку, горячо поблагодарил Бога за то, что отец мой не дожил до этого дня и ему не пришлось услышать то, что пришлось услышать его клерку. Затем, подумав немного, он повторил несколько раз вопросительным тоном имя моей свекрови:

   - Макаллан? Макаллан? Где слышал я это имя? Почему оно кажется мне знакомым?

   Но он отказался от тщетной попытки вспомнить забытое и с жаром спросил меня, чем может он быть мне полезен. Я ответила, что он может помочь мне разрешить вопрос, невыносимый для меня вопрос, законная ли я жена моего мужа или нет? Эти слова мгновенно пробудили в нем всю его прежнюю энергию, отличавшую его в былое время, когда он вел дела моего отца.

   - Ваша карета у подъезда, друг мой, - сказал он. - Отправимтесь к моему юристу, не теряя ни минуты.

   Мы отправились в Линкольнз-Инн.

   По моей просьбе Бенджамен представил мое дело юристу как дело одной моей подруги, в которой я принимаю большое участие. Ответ был решительный. Я вышла замуж в искреннем убеждении, что имя, под которым я знала моего мужа, было его настоящим именем. Свидетели, мой дядя, моя тетка и Бенджамен, действовали, как и я, не подозревая никакого обмана. При таких обстоятельствах не могло быть сомнения, что брак мой был законным браком. Кто бы он ни был, Макаллан или Вудвил, но я была его законная жена.

   Этот решительный ответ снял с моего сердца тяжелое бремя, и я приняла приглашение моего старого друга вернуться к нему и пообедать.

   На обратном пути я возвратилась к разговору о том, что занимало меня теперь более всего. Я выразила намерение узнать во что бы ни стало, почему Юстас женился на мне под чужим именем.

   Мой спутник покачал головой и посоветовал мне обдумать серьезное мое намерение. Его совет мне - так странно сходятся иногда крайности! - был советом моей свекрови, повторенным почти слово в слово:

   - Оставьте это дело в том положении, в каком оно теперь. Ради собственного спокойствия удовольствуйтесь привязанностью вашего мужа. Вы знаете, что вы его законная жена, и знаете, что он любит вас. Разве этого не довольно?

   На это у меня был только один ответ: жизнь при таких условиях была бы решительно нестерпимой для меня. Ничто не могло поколебать моего решения по той простой причине, что ничто не могло заставить меня жить с мужем в таких отношениях, в каких мы жили в последние дни. Я попросила моего друга сказать мне только одно: намерен ли он протянуть руку помощи дочери своего покойного хозяина?

   Ответ старика вполне характеризует его:

   - Скажите, что должен я сделать для вас, друг мой.

   Мы проезжали в это время по улице, соседней с Портмен-Сквером. Мой ответ Бенджамену замер на моих губах. Я увидела мужа.

   Он сходил с крыльца какого-то дома, глаза его были опущены, он не взглянул на нашу карету. Когда служанка затворила за ним дверь, я заметила, что номер дома был шестнадцать. На углу улицы я прочла ее название: Вивьен-Плейс.

   - Не знаете ли вы, кто живет в доме номер шестнадцать, Вивьен-Плейс? - спросила я моего спутника.

   Он взглянул на меня с изумлением. Мой вопрос был действительно странен после того, что он только что сказал мне.

   - Нет, не знаю, - ответил он. - Почему вы это спрашиваете?

   - Я сейчас видела, что из этого дома вышел Юстас.

   - Так что же, друг мой?

   - Мой рассудок в ненормальном состоянии, Бенджамен. Все, чего я не понимаю в поступках моего мужа, кажется мне подозрительным.

   Бенджамен поднял свои худые старые руки и опустил их опять на колени в безмолвном соболезновании.

   - Я повторяю вам, - продолжала я, - что жизнь моя невыносима. Я не знаю, что я сделаю, если проживу еще некоторое время сомневаясь в единственном человеке, которого я люблю. Вы человек опытный в жизни. Представьте себя на моем месте, предположите, что вы лишены доверия Юстаса, что вы любите его, как я его люблю, что ваше положение так же тяжело для вас, как оно тяжело для меня. Как поступили бы вы в таком случае?

   Вопрос был прямой. Бенджамен дал такой же прямой ответ:

   - Мне кажется, друг мой, что я отправился бы к какому-нибудь хорошему другу вашего мужа и предложил бы ему несколько вопросов.

   К какому-нибудь хорошему другу моего мужа? Я подумала. Единственным его другом, о котором я знала что-нибудь, был майор Фитц-Дэвид. Сердце мое забилось сильнее. Не последовать ли мне совету Бенджамена? Не обратиться ли мне к майору Фитц-Дэвиду? Если он и откажется отвечать на мои вопросы, мое положение не будет хуже, чем оно уже было. Я решилась попытаться. Единственным затруднением, которое я пока видела, было узнать адрес майора. Я принуждена была возвратить его письмо дяде и не догадалась заметить его адрес. Я помнила только, что он писал из Лондона.

   - Благодарю вас, старый друг, - сказала я Бенджамену. - Вы подали мне хорошую мысль. Есть у вас дома адрес-календарь?

   - Нет, душа моя, - отвечал он сконфуженным тоном. - Впрочем, я могу легко достать его.

   Мы вернулись в его виллу, и он немедленно послал свою служанку за адрес-календарем к ближайшему книгопродавцу. Книга была принесена, когда мы только что сели за обед. Ища имя майора в отделе под буквой Ф, я была поражена новым открытием.

   - Бенджамен, - сказала я, - взгляните, какое странное совпадение.

   Он прочел слова, на которые я указала ему. Майор Фитц-Дэвид жил в том самом доме (номер шестнадцатый, Вивьен-Плейс), из которого вышел мой муж, когда я увидела его из кареты.

   - Да, сказал Бенджамен, - это действительно совпадение. Однако...

   Он остановился и взглянул на меня, как будто не решался высказать то, что у него было на уме.

   - Продолжайте, - сказала я.

   - Однако я не вижу в этом случае ничего подозрительного, друг мой, - продолжал он. - Напротив, я нахожу совершенно естественным, что муж ваш, приехав в Лондон, посетил одного из своих друзей. Столь же естественно и то, что мы на пути ко мне проехали по Вивьен-Плейс. Вот как, по моему мнению, следует смотреть на этот случай. Что скажете вы?

   - Я уже сказала вам, что мой ум в ненормальном состоянии, и все, что делает мой муж, кажется мне подозрительным. Я говорю, что он имел какую-нибудь особую причину для посещения майора. Это не обыкновенное посещение. Я твердо убеждена, что это не обыкновенное посещение.

   - Однако не приняться ли нам за наш обед, - сказал Бенджамен покорным тоном. - Вот баранья нога, самая обыкновенная баранья нога. Находите вы в ней что-нибудь подозрительное? Нет? И прекрасно. Покажите, что вы доверяете баранине. А вот вино. И в этом кларете, Валерия, нет ничего таинственного, я готов присягнуть, что это самый обыкновенный виноградный сок. Если нельзя верить ни во что другое, будем верить в виноградный сок. За ваше здоровье, друг мой.

   Я подделывалась под шутливый тон старика. Мы ели и пили и говорили о прошлом, и некоторое время я была почти счастлива в обществе старого друга моего отца. О, если б и я была стара, если б и я покончила с любовью, с ее неизбежными страданиями, с ее мимолетными наслаждениями, с ее жестокими утратами, с ее сомнительными приобретениями... Последние осенние цветы на окне грелись под последними лучами осеннего солнца. Маленькая собачка Бенджамена спокойно наслаждалась на ковре своим обедом. Попугай в соседнем доме весело выкрикивал что-то. Я не сомневаюсь, что быть человеком - великое преимущество, но не завиднее ли иногда участь животных и растений?

   Мой отдых был непродолжителен, прежнее беспокойство скоро овладело мной опять. Я встала и простилась с Бенджаменом.

   - Обещайте мне, друг мой, - сказал он, отворяя мне дверь, - что вы не сделаете ничего опрометчивого.

   - Опрометчиво ли будет отправиться к майору Фитц-Дэвиду? - спросила я.

   - Да, если вы отправитесь одна. Вы не знаете, что он за человек, вы не знаете, как он примет вас. Поручите мне повидаться с ним и, так сказать, проложить путь для вас. Поверьте моей опытности, друг мой, в таких делах необходимо действовать как можно осторожнее.

   Я подумала. Из уважения к моему другу я обязана была подумать, прежде чем отказаться от его предложения.

   Размышление заставило меня решиться взять ответственность, какова бы она ни была, на свои собственные плечи. Хороший или дурной, добрый или злой, но майор был мужчина. Влияние женщины было надежнее в таком деле, какое я имела в виду. Но объяснить это Бенджамену, не рискуя оскорбить его, было бы нелегко, и я попросила его побывать у меня на другой день утром, чтобы потолковать о его предложении. Очень ли унизительно будет сознаться, что втайне я решила не откладывать свидания с майором до следующего дня?

   - Не делайте ничего опрометчивого, друг мой. Ради своих собственных интересов не делайте ничего опрометчивого, - повторил Бенджамен, провожая меня.

   Я застала Юстаса ожидающим меня в нашей гостиной. Его расположение духа, по-видимому, прояснилось с тех пор, как мы расстались. Он подошел ко мне с открытым листом бумаги в руке.

   - Я покончил со своим делом раньше, чем ожидал, - сказал он весело. - Сделала ты свои закупки? Свободна ты?

   Я уже привыкла (да простит мне Господь!) не доверять его припадкам веселости. Я спросила:

   - Ты хочешь сказать, что освободился на сегодняшний день?

   - На сегодняшний, на завтрашний, на следующую неделю, на следующий месяц, на следующий год и так далее, - отвечал он, порывисто обняв меня. - Посмотри!

   Он показал мне открытый лист бумаги, который держал в руке. Это была телеграмма, уведомлявшая капитана яхты, что мы решили вернуться в Ремзгейт в этот день вечером и что мы готовы отплыть в море со следующим приливом.

   - Я ждал только твоего возвращения, чтобы отправить телеграмму, - сказал он.

   Он перешел на другую сторону комнаты, намереваясь позвонить. Я остановила его.

   - Боюсь, что мне нельзя ехать сегодня в Ремзгейт, - сказала я.

   - Почему это? - спросил он внезапно изменившимся, резким тоном.

   Это может показаться смешным, но он действительно поколебал мою решимость отправиться к майору Фитц-Дэвиду, когда обнял меня. Его ласка смягчила мое сердце и едва не соблазнила меня покориться. Но зловещая перемена в тоне его голоса сделала меня другой женщиной. Я почувствовала опять, и сильнее, чем когда-либо, что в моем критическом положении бесполезно было оставаться в бездействии и хуже, чем бесполезно, отступать назад.

   - Очень жаль, что мне приходится противоречить тебе но я не могу, как я уже сказала тебе в Ремзгейте, быть готовой к отъезду по первому слову, - ответила я. - Мне нужно время.

   - Для чего?

   Не только его тон, но и его взгляд при этом втором вопросе потрясли меня до глубины души. Он пробудил во мне, не знаю как и почему, острое чувство оскорбления, которое он нанес мне, женившись под чужим именем. Опасаясь сказать под влиянием этого чувства что-нибудь слишком резкое, что-нибудь такое, в чем мне пришлось бы раскаяться впоследствии, я не сказала ничего. Только женщины могут понять, чего мне стоило промолчать, только мужчины могут понять, как раздражительно подействовало мое молчание на мужа.

   - Ты говоришь, что тебе нужно время, - повторил он. - Я спрашиваю тебя: для чего?

   Мое самообладание, доведенное до крайнего напряжения, изменило мне. Резкий ответ вырвался из моих уст, как птица из клетки.

   - Время мне нужно для того, чтобы привыкнуть к моему настоящему имени, - сказала я.

   Он бросил на меня зловещий взгляд.

   - Что это значит?

   - Ты знаешь, что это значит. До сих пор я думала, что я миссис Вудвил. Теперь я узнала, что я миссис Макаллан.

   Он отшатнулся от меня, как будто я ударила его. Лицо его покрылось такой смертельной бледностью, что я со страхом ждала, что он упадет без чувств к моим ногам. О, мой язык, мой язык! Зачем я не удержала мой зловредный женский язык?

   - Я не ожидала, что испугаю тебя, Юстас, - сказала я. - Прости меня, пожалуйста. Я сказала это, не подумав.

   Он нетерпеливо махнул рукой, как будто мои извинения раздражали его, как докучливые летние мухи.

   - Что еще ты узнала? - спросил он тихим, строгим голосом.

   - Ничего, Юстас.

   - Ничего? - Он подумал и утомленно провел рукой по лбу. - Ничего, конечно, - прошептал он, - иначе она не была бы здесь. - Он устремил на меня пытливый взгляд. - Не повторяй никогда того, что ты сказала сейчас, - продолжал он. - Ради себя самой, Валерия, и ради меня не повторяй этого никогда. - Он замолчал и утомленно опустился на ближайший стул.

   Я, конечно, слышала предостережение мужа, но оно не произвело на меня такого впечатления, как предшествовавшие ему слова: "Ничего, конечно, иначе она не была бы здесь". Значило ли это, что если б я узнала что-нибудь, кроме того, что узнала об имени, то не возвратилась бы к мужу? Это ли хотел он сказать? Неужели тайна, которую он скрывал от меня, была так ужасна, что могла разлучить нас сразу и навсегда? Я стояла перед ним молча, пытаясь найти ответ на эти вопросы в его лице. Как красноречиво было оно, когда он говорил о любви. Теперь оно не сказало мне ничего.

   Он просидел несколько минут, не глядя на меня, погруженный в свои мысли, потом встал и взял шляпу.

   - Друг, одолживший мне яхту, в настоящее время в Лондоне, - сказал он. - Я пойду к нему и скажу, что наши планы изменились. - При этих словах он разорвал телеграмму с видом угрюмой покорности. - Ты, очевидно, решила не ехать со мной, - продолжал он. - Так лучше отказаться от яхты немедленно. Как ты полагаешь?

   Тон его был почти презрительный, но я была слишком встревожена, чтобы принять это к сердцу.

   - Поступай как знаешь, Юстас, - сказала я грустно. - Не все ли равно? Пока я лишена твоего доверия, где бы мы ни находились, на суше или на море, мы не можем быть счастливы.

   - Мы могли бы быть счастливы, если бы ты способна была обуздать свое любопытство, - сказал он резко. - Я думал, что я женился на женщине, свободной от пороков, свойственных ее полу. Добрая жена не стала бы мешаться в дела мужа, в такие дела, до которых ей нет никакого дела.

   Тяжело было стерпеть это, однако я стерпела.

   - Разве мне нет дела до того, что муж женился на мне под чужим именем? - возразила я мягко. - Разве мне нет дела до того, что мать твоя объявляет тебе, что ей жаль твою жену? Не жестоко ли с твоей стороны, Юстас, обвинять меня в любопытстве за то, что я не могу примириться с невыносимым положением, в которое ты поставил меня. Твоя скрытность омрачает мое счастье и угрожает моему будущему. Твоя скрытность отчуждает нас друг от друга в самом начале нашей брачной жизни. И ты ставишь мне в вину, что я принимаю это к сердцу! Ты говоришь, что я вмешиваюсь в дела, которые не касаются меня. Они касаются меня, в них замешаны мои интересы. О, милый мой, зачем ты придаешь так мало значения нашей любви и нашему доверию друг к другу? Зачем ты оставляешь меня в неизвестности?

   Он отвечал со строгой, безжалостной краткостью:

   - Для твоей пользы.

   Я молча отошла от него. Он третировал меня, как ребенка.

   Он последовал за мной, он взял меня грубо за плечо и заставил повернуться к нему опять.

   - Выслушай меня, - сказал он. - То, что я скажу тебе сейчас, я скажу в первый и в последний раз. Знай, Валерия, что если ты откроешь когда-нибудь то, что я скрываю от тебя, жизнь твоя сделается пыткой. Ты не будешь знать покоя ни днем, ни ночью. Дни твои будут днями ужаса, ночи твои будут полны страшных сновидений, и не по моей вине, заметь! Не по моей вине. С каждым днем твоей жизни будет усиливаться твое недоверие ко мне, твой страх, и этим ты будешь проявлять ко мне саму