Коллинз Уилки - Закон и женщина

nbsp;Согласятся ли с тобой твои друзья? Когда твой дядя и тетка узнают то, что узнала ты, - а рано или поздно они узнают непременно, - что скажут они? Они скажут: он начал дурно. Он скрыл от нашей племянницы свой первый брак, он женился на нашей племяннице под чужим именем, он может уверять в своей невиновности, но, кроме его слов, мы не имеем никакого основания, чтобы верить ему. Когда его судили, вердикт был: "не доказано". Такой вердикт, как "не доказано", не удовлетворяет нас. Если присяжные были несправедливы к нему, если он невиновен, пусть докажет это. Вот что думает и что говорит обо мне свет. Вот что подумают и что скажут обо мне твои друзья. Придет время, когда ты, даже ты, начнешь думать, что мнение твоих друзей имеет основание.

   - Это время не придет никогда, - возразила я горячо. - Ты несправедлив ко мне, ты оскорбляешь меня, считая это возможным.

   Он снял с плеча мою руку и отодвинулся от меня с горькой улыбкой.

   - Мы женаты только несколько дней, Валерия. Твоя любовь ко мне молода и свежа. Подожди, пока время не охладит первого пыла этой любви.

   - Никогда, никогда!

   Он отодвинулся от меня еще немного дальше.

   - Взгляни на окружающих, - сказал он. - Между счастливейшими женами и мужьями бывают случайные недоразумения, в самой счастливой супружеской жизни бывают мимолетные тучи. Когда эти дни настанут для нас, у тебя появятся сомнения и опасения, которых ты не чувствуешь теперь. Когда над нашей супружеской жизнью соберутся тучи, когда я скажу тебе мое первое жесткое слово, когда ты дашь мне свой первый жесткий ответ, тогда, в уединении своей комнаты, в тишине бессонной ночи, ты вспомнишь об ужасной смерти моей первой жены. Ты вспомнишь, что я был обвинен в убийстве и не был оправдан. Ты спросишь себя: не начались ли и ее несчастья жестким словом его, резким ее ответом? Не кончится ли и моя жизнь так, как, по подозрению присяжных, кончилась ее жизнь? Вопросы ужасные! Ты постараешься заглушить их, но, когда мы встретимся утром, ты будешь настороже, и я замечу это и пойму, что это значит. Под влиянием этой обиды мое следующее резкое слово будет еще резче. Ты вспомнишь яснее и смелее, что муж твой обвинялся в отравлении своей первой жены и что вопрос о ее смерти еще не разъяснен. Понимаешь теперь, сколько в нашей семейной жизни будет поводов для домашнего ада? Не прав ли я был, предупреждая тебя, торжественно предупреждая тебя, чтобы ты не старалась открыть истину? Могу ли я теперь быть у твоей постели, когда ты заболеешь, не напоминая тебе моими самыми невинными поступками того, что случилось у другой постели? Если я налью тебе лекарства, это будет подозрительным поступком - говорят, что я поднес ей яд в лекарстве. Я подам тебе чашку чая - это опять оживит страшное воспоминание, - говорят, что я всыпал ей мышьяк в чай. Если я поцелую тебя, уходя из комнаты, это напомнит тебе, что суд обвинял меня, будто я поцеловал ее для того, чтобы отвлечь от себя подозрение и чтобы произвести впечатление на сиделку. Можем мы жить вместе при таких условиях? Какое живое существо в состоянии вынести такую жизнь? Я сказал тебе сегодня, что если ты сделаешь еще шаг к открытию истины, то лишишь счастья нас обоих на всю нашу жизнь. Ты сделала этот шаг, и наше счастье погибло. Несчастье будет твоим и моим уделом до конца нашей жизни.

   До сих пор я принуждала себя слушать его. Но при последних словах картина будущего, которую он рисовал передо мной, стала так ужасна, что я не дала ему продолжать.

   - Как страшно то, что ты говоришь, - сказала я. - Разве мы расстались с любовью и надеждой? А любя и надеясь, грешно говорить так, как ты говоришь.

   - Подожди, пока не прочтешь отчет о судопроизводстве, - ответил он. - Ты, без сомнения, намерена прочесть его?

   - От первого до последнего слова! Я прочту его с целью, которую ты сейчас узнаешь.

   - Никакая цель, никакая любовь не могут изменить беспощадных фактов. Моя первая жена умерла отравленная, и присяжные не сняли с меня подозрения, что я был ее убийцей. Пока ты этого не знала, счастье было возможно для нас. Теперь ты это знаешь, и наша супружеская жизнь кончилась.

   - Нет, супружеская жизнь началась для нас снова, началась с новой целью, с новым основанием для любви.

   - Что ты хочешь сказать?

   Я подошла к нему и взяла его руку.

   - Я говорю: вердикт "не доказано" не удовлетворяет меня. Почему ты прожил три года, не сделав ничего? Я догадываюсь, почему. Ты ждал, чтобы тебе помогла твоя жена. Я готова помогать тебе, я хочу доказать всему свету и шотландским присяжным, что муж мой невиновен.

   Я разгорячилась, сердце мое стучало, голос звучал сильно. Удалось ли мне ободрить его? Каков был его ответ?

   - Прочти отчет.

   Вот каков был его ответ.

   Я схватила его руку и в негодовании и отчаянии дернула ее изо всех сил. Я готова была ударить его за тон его ответа и за взгляд, который он бросил на меня.

   - Я уже сказала тебе, что намерена прочесть отчет. Я намерена прочесть его с начала до конца вместе с тобой. Я уверена, что всему причиной какая-нибудь непростительная ошибка. Доказательства в твою пользу, которые можно было бы найти, не были найдены, подозрительные обстоятельства не были исследованы. Да, Юстас! Я уверена, что ты или друзья твои сделали какую-нибудь страшную оплошность. Когда я впервые услышала о позорном вердикте, моим первым чувством была решимость исправить его во что бы то ни стало. Мы исправим его. Мы должны исправить его ради тебя, ради меня, ради наших детей, если Господь благословит нас детьми. О, милый мой, не гляди на меня таким холодным взглядом, не отвечай мне таким жестоким тоном! Не обращайся со мной так, будто я задумала что-то неисполнимое.

   Опять мне не удалось ободрить его. Следующие слова его были произнесены скорее сострадательно, чем холодно, но и только.

   - Меня защищали лучшие юристы страны, - сказал он. - Если все их усилия оказались тщетными, что можешь сделать ты, моя бедная Валерия, что могу сделать я? Мы можем только покориться.

   - Никогда! - воскликнула я. - Величайшие юристы - люди смертные, величайшие юристы могут ошибаться, как другие люди. Ты должен согласиться с этим.

   - Прочти отчет. - В третий раз повторил он эти жесткие слова и не сказал ничего более.

   Отчаявшись в успехе, горько чувствуя его беспощадное презрение ко всему, что я сказала ему в пылу моей любви и преданности, я вспомнила о майоре и возложила последнюю надежду на его помощь. Я была так расстроена, что не приняла в соображение, что майор уже пытался переубедить его и потерпел неудачу. Я слепо верила во влияние его старого друга.

   - Подожди меня здесь одну минуту, - сказала я. - Я хочу, чтобы ты услышал мнение другого человека.

   Я оставила его одного и вернулась в кабинет. Майора там не было. Я постучала в выдвижную дверь. Она была тотчас же отодвинута самим майором. Доктор ушел, но Бенджамен все еще сидел в комнате.

   - Прошу вас, пойдемте со мной, чтобы поговорить с Юстасом, - начала я. - Если вы только скажете то, что мне нужно...

   Прежде чем я успела прибавить еще хоть слово, я услышала стук наружной двери. Майор Фитц-Дэвид и Бенджамен слышали его также и молча переглянулись.

   Я бросилась назад в комнату, где оставила Юстаса. Она была пуста. Мой муж ушел из дома.

   Первым моим побуждением было бежать за Юстасом на улицу.

   Майор и Бенджамен восстали против моего опрометчивого намерения. Они обратились сначала к моему чувству собственного достоинства, но безуспешно. Затем они начали уговаривать меня потерпеть хоть ради Юстаса, обещая, что если он не вернется через полчаса, то мы отправимся все вместе в гостиницу, чтобы узнать, нет ли его там.

   Я согласилась подождать. Что я выстрадала от насильственного бездействия в эти критические минуты моей жизни, не передать никакими словами. Я ограничусь передачей фактов. Бенджамен спросил меня, что произошло между мной и мужем.

   - Вы можете говорить свободно, душа моя, - сказал он. - Я знаю, что случилось с тех пор, как вы вошли в дом майора Фитц-Дэвида. Не подумайте, что кто-нибудь сказал мне это, - я угадал сам. Вы, может быть, помните, что я был поражен настоящим именем вашего мужа, когда вы впервые произнесли его у меня. Тогда я не мог припомнить, почему это имя мне знакомо. Теперь я припомнил.

   После этого признания я повторила им обоим откровенно все, что говорила мужу и все, что он отвечал мне. К моему невыразимому разочарованию, они оба приняли сторону Юстаса и отнеслись к моему взгляду на его дело как к пустой мечте. Они сказали мне, как и он: вы еще не читали отчет.

   - Для меня достаточно и того, что я знаю. Мы все уверены, что он невиновен. Почему же его невиновность не доказана? Она должна быть доказана и будет доказана. Если отчет о процессе скажет мне, что этого нельзя сделать, я откажусь верить отчету. Где книга, майор? Дайте мне посмотреть самой, сделали ли юристы для него все, что следовало сделать, все, что может сделать его жена. Разве они любили его так, как я его люблю? Дайте мне книгу.

   Майор Фитц-Дэвид взглянул на Бенджамена.

   - Книга расстроит ее еще больше, - сказал он. - Как вы полагаете?

   Я вмешалась прежде, чем Бенджамен успел ответить.

   - Если вы не дадите мне книгу, я отправлюсь к ближайшему книгопродавцу и попрошу его достать ее для меня. Я решила прочесть ее.

   На этот раз Бенджамен принял мою сторону.

   - Положение дел так худо, что ничто не может улучшить его, сэр, - сказал он. - Если позволите мне дать совет, уступите ей.

   Майор встал и вынул книгу из итальянского бюро.

   - Моя певица сообщила мне, что она рассказала вам о прискорбной вспышке, случившейся с ней несколько дней тому назад. Я не знал, какая книга была у нее в руках, когда она забылась до того, что разбила одну из моих ваз. Оставив вас одну в кабинете, я полагал, что книга лежит на своем обычном месте на верхней полке, и, признаюсь, мне любопытно было знать, придет ли вам в голову осмотреть эту полку. Разбитая ваза - теперь не к чему скрывать это от вас - была одной из пары ваз, подаренных мне вашим мужем и его первой женой за неделю до ужасной смерти бедной женщины. Когда я увидел, что вы смотрите на осколки этой вазы, у меня почему-то явилось предчувствие, что вы откроете истину, и я не сумел скрыть, что это встревожило меня. По крайней мере, вы взглянули на меня так, будто заметили это.

   - Да, майор, я заметила это, и у меня самой явилось подозрение, что я напала на путь к открытию. Взгляните, пожалуйста, на свои часы. Не прошло еще полчаса?

   Мое нетерпение обмануло меня. Получасовой срок еще не прошел.

   Все медленнее и медленнее тянулись тяжелые минуты ожидания. Муж мой не возвращался. Ничто, кроме обыкновенного уличного шума, не нарушало ужасной тишины. По мере того как проходил срок ожидания, страшное предчувствие, что наша брачная жизнь кончилась, что муж покинул меня, усиливалось во мне, как я ни старалась заглушить его.

   Майор первый заметил, что самообладание начало изменять мне.

   - Довольно ждать, - сказал он. - Едем в гостиницу.

   Я взглядом поблагодарила майора. Говорить я не могла. Мы все трое молча сели в экипаж и молча доехали до гостиницы.

   В зале нас встретила хозяйка. Она ничего не знала о Юстасе, но сказала мне, что наверху, в нашей комнате, лежит письмо ко мне, принесенное в гостиницу только за несколько минут до нашего приезда.

   Я бросилась наверх, дрожа и задыхаясь. Мужчины последовали за мной. Адрес на конверте был написан рукой мужа. Сердце мое упало, когда я увидела это. Что могло побудить его написать мне? Только решение не видеться со мной больше. Я села на стул и опустила письмо на колени, не решаясь распечатать его.

   Добрый Бенджамен попробовал утешить и ободрить меня. Майор, знавший женщин лучше, посоветовал старику оставить меня.

   - Подождите, - шепнул он ему. - Дайте ей успокоиться.

   Когда он сказал это, у меня явилось внезапное побуждение отдать ему письмо. Каждое мгновение могло быть дорого, если Юстас задумал покинуть меня. Медля, мы могли утратить возможность вернуть его.

   - Вы его старый друг, - сказала я. - Прочтите мне письмо.

   Майор Фитц-Дэвид распечатал письмо, но прочел его про себя. Кончив, он бросил его на стол с жестом, выражавшим презрение.

   - У него может быть только одно оправдание, - сказал майор. - Он сумасшедший.

   Эти слова объяснили мне все, и, узнав худшее, я могла прочесть письмо. Вот оно:

  

   "Моя возлюбленная Валерия! Прочитав эти строки, ты прочтешь мои прощальные слова. Я возвращаюсь к моей одинокой безутешной жизни, к жизни, которую я вел, пока не знал тебя.

   Милая моя, с тобой обошлись жестоко. Не зная того, ты вступила в брак с человеком, который некогда был публично заподозрен в убийстве своей жены и до сих пор не оправдан вполне. И ты это знаешь. Можешь ли ты жить на условиях взаимного доверия и взаимного уважения с человеком, обманувшим тебя? Мы могли бы жить счастливо, если бы ты не знала истины. Теперь, когда ты ее знаешь, это невозможно. Одним только могу я искупить хоть отчасти мою вину перед тобой - возвращением тебе полной свободы. Для того, чтобы ты могла быть счастлива, твоя жизнь должна быть отделена немедленно и навсегда от моей обесчещенной жизни. Я люблю тебя, Валерия, люблю преданно, страстно, но между нами стоит тень отравленной женщины. Что пользы в том, что я невиновен, что у меня и в мыслях никогда не было сделать какое-нибудь зло моей первой жене. Моя невиновность не доказана и не может быть доказана в этом мире. Ты молода и великодушна, полна любви и надежды. Осчастливь другого своими редкими достоинствами. Для меня они бесполезны. Между нами стоит отравленная женщина. Живя со мной, ты видела бы ее, как я ее вижу. Ты должна быть избавлена от этой пытки. Я люблю тебя и покидаю тебя.

   Ты считаешь меня жестоким? Подожди, время заставит тебя думать иначе. Когда пройдет несколько лет, ты скажешь себе: он низко обманул меня, но в нем было и великодушие, он освободил меня добровольно. Да, Валерия, я освобождаю тебя вполне и добровольно. Если возможно расторгнуть формально наш брак, сделай это. Употреби для этого все средства, какие тебе посоветуют, и будь заранее уверена в моей полной и безусловной покорности. Мои поверенные получат необходимые инструкции. Пусть дядя твой обратится к ним. Я уверен, что доктор Старкуэзер одобрит мою решимость покинуть тебя. Твое спокойствие и твое счастье - вот все, что занимает меня теперь в жизни. Спокойствие и счастье невозможны для тебя в союзе со мной.

   Я не могу писать больше. Это письмо будет ждать тебя в гостинице. Преследовать меня бесполезно. Я знаю свою слабость. Мое сердце принадлежит тебе, и я мог бы уступить, если бы увиделся с тобой опять.

   Покажи это письмо своему дяде и всем друзьям, мнение которых ты уважаешь. Мне стоит только назвать мое обесчещенное имя, и всякий поймет и одобрит мое решение. Прости и забудь меня. Прощай.

   В таких словах он простился со мной. Это было на шестой день после нашей свадьбы.

   Старый друг моего отца, Бенджамен, перевез меня из гостиницы к себе. В его маленькой вилле была приготовлена для меня спальня. В ней я провела мою первую ночь после разлуки с мужем. Под утро, утомленная, я позабылась сном.

   Во время завтрака заехал майор Фитц-Дэвид, чтобы узнать обо мне. Накануне он был так добр, что предложил побывать у поверенных моего мужа и поговорить с ними вместо меня. Они сказали, что знают, куда отправился Юстас, но что им запрещено сообщать его адрес кому бы то ни было. В других пунктах инструкции относительны жены их клиента, как они выразились, были великодушны до излишества. Мне стоило только написать им, чтобы получить от них копию этих инструкций.

   Таковы были известия, привезенные майором. Он воздержался с отличавшим его тактом от всяких расспросов, кроме вопроса о состоянии моего здоровья. Получив ответ, он простился со мной. Но с Бенджаменом у него был продолжительный разговор в саду виллы.

   Я ушла в свою комнату и написала дяде Старкуэзеру. Я рассказала ему все, что случилось, и приложила к своему письму копию прощального письма мужа. Затем я вышла погулять, чтобы подышать свежим воздухом и подумать, но скоро утомилась и вернулась опять в свою комнату. Мой добрый старый Бенджамен не стеснял меня ни в чем. После полудня я начала приходить в себя. Я хочу этим сказать, что я могла уже думать о Юстасе без слез и могла говорить с Бенджаменом, не смущая и не пугая доброго старика.

   В следующую ночь я спала больше. Наутро я почувствовала, что в силах ответить на письмо мужа. Я написала ему следующее:

   "Я все еще так слаба и утомлена, Юстас, что не могу написать тебе много. Но мой ум ясен. Я составила свое мнение о тебе и о твоем письме и знаю, что я намерена делать теперь, когда ты покинул меня. Сообщу тебе коротко мои мысли и намерения.

   Ты говоришь, что любишь меня, - и покидаешь меня. Я не понимаю, как можно, любя женщину, покинуть ее. Что касается меня, вопреки всем жестоким словам, которые ты сказал и написал мне, и вопреки твоему жестокому отказу от меня, я люблю тебя и не отказываюсь от тебя. Я намерена быть твоей женой до конца моей жизни.

   Не удивляет это тебя? Если бы другая женщина написала это мужчине, который поступил бы с ней так, как ты поступил со мной, я не могла бы объяснить себе ее поведение. Мне следовало бы ненавидеть тебя, а я не могу не любить тебя. Я стыжусь этого, но это правда.

   Ты можешь не опасаться, я не буду стараться отыскать тебя и вернуть к себе. Я знаю, что в таком состоянии духа, в каком ты находишься теперь, тебе не для чего возвращаться ко мне. Ты кругом виноват. Но я так надеюсь, что когда ты оправдаешься, то вернешься ко мне добровольно. Буду ли я так малодушна, что прощу тебя? Да, я, наверное, тебя прощу.

   Но как тебе оправдаться? Над этим вопросом я ломала голову дни и ночи и решила, что тебе никогда не оправдаться без моей помощи.

   Как мне помочь тебе? На этот вопрос ответить нетрудно. Чего не сделал для тебя закон, должна сделать твоя жена. Помнишь, что я сказала тебе в доме майора Фитц-Дэвида? Я сказала, что моим первым чувством, когда я узнала о вердикте шотландских присяжных, была решимость исправить этот позорный вердикт. Твое письмо укрепило во мне это намерение. Я не вижу другого средства вернуть тебя к себе в качестве кающегося и любящего мужа, как только изменить двусмысленный шотландский вердикт "не доказано" на честный вердикт "не виновен".

   Тебя удивляет такое знакомство с законом со стороны несведующей женщины? Я училась, друг мой: закон и женщина начали понимать друг друга. Иными словами, я заглянула в лексикон Огилви, и Огилви сказал мне: "Вердикт "не доказано" выражает, что, по мнению присяжных, доказательства недостаточны для обвинения подсудимого. Вердикт "не виновен" выражает убеждение присяжных, что подсудимый невиновен". Юстас! Таково будет убеждение о тебе всего света вообще, и шотландских присяжных в особенности. Этой единственной цели я посвящаю свое будущее, если Господь дарует мне его.

   Кто поможет мне, когда мне нужна будет помощь, я еще не знаю. Было время, когда я надеялась, что мы будем действовать в этом добром деле рука об руку. Эта надежда оказалась тщетной. Теперь я не ожидаю помощи от тебя и не прошу ее у тебя. Человек, думающий так, как ты думаешь, не может оказать никакой помощи. Его горькая участь - жить без надежды. Пусть будет так! Я буду надеяться за двоих, и, будь уверен, я найду кого-нибудь, кто поможет мне, если я достойна этого.

   Я не скажу ничего о моих планах, я еще не читала твоего процесса. Но для меня достаточно знать, что ты невиновен. Когда человек невиновен, должно быть средство доказать его невиновность. Надо только найти это средство. Рано или поздно, с помощью или без помощи, я найду его. Да! Не зная ни одной подробности дела, я говорю решительно, что я найду средство доказать твою невиновность.

   Ты, может быть, посмеешься над этой слепой уверенностью, может быть, и поплачешь. Я не знаю, жалка я или смешна. Я знаю только одно. Я верну тебя к себе человеком с безукоризненной репутацией и с честным именем, человеком, оправданным перед светом и обязанным этим своей жене.

   Пиши мне иногда и считай меня твоей неизменно преданной и любящей женой.

   Валерия".

   Вот мой ответ. Жалкий в литературном отношении (теперь я могу написать письмо гораздо лучше), он отличался одним только достоинством - он был верным выражением моих чувств и намерений.

   Я прочла его Бенджамену. Милый старик поднял руку, что всегда выражало с его стороны сильнейшее смущение и изумление.

   - По-моему, это самое опрометчивое письмо, какое когда-либо было написано, - сказал он. - Я никогда не слыхал, Валерия, чтобы женщина сделала то, что вы намереваетесь сделать. Помилуй нас Бог! Я совсем не понимаю нового поколения. Желал бы я, чтобы ваш дядя был здесь. Что сказал бы он? О Боже мой, видано ли когда, чтобы жена написала мужу такое письмо? Неужели вы действительно намерены послать его?

   Он удивился еще больше, когда узнал, что я отказалась воспользоваться почтой. Мне хотелось увидеть "инструкции", оставленные мужем, и я повезла письмо к его поверенным сама.

   Фирма состояла из двух партнеров. Они приняли меня оба. Один был худой человек с кислой улыбкой. Другой был грубый толстяк с нахмуренными бровями. Я невзлюбила их с первого взгляда. Они, со своей стороны, отнеслись ко мне, по-видимому, с большим недоверием. Мы начали с несогласия. Они показали мне инструкции моего мужа, в которых, между прочим, уступалась мне половина его годового дохода до конца моей жизни. Я положительно отказалась взять хоть фартинг из его денег.

   Юристы были непритворно поражены моим решением. Ничего подобного не случалось до сих пор в их практике. Они возражали мне, они уговаривали меня. Партнер с нахмуренными бровями пожелал узнать причину моего отказа. Партнер с кислой улыбкой напомнил своему собрату, что я женщина и что мои действия безотчетны. Я сказала только: "Будьте так добры, джентльмены, перешлите это письмо моему мужу", - и ушла от них.

   Я не желаю приписывать себе таких достоинств, какими не обладаю. Причиной моего отказа была гордость. Гордость не позволяла мне пользоваться вспомоществованием от мужа после того, как он покинул меня. Доход с моего собственного небольшого состояния (восемьсот фунтов в год), укрепленный за мной брачным контрактом, был достаточен для меня до замужества. Я решила довольствоваться им и теперь. Бенджамен настаивал, чтобы я считала его дом своим домом. При таких условиях расходы, которые могли представиться мне по делу моего мужа, были единственными расходами, которые я предвидела. Я могла жить независимо и решила жить независимо.

   К этому признанию я должна прибавить еще следующее. Как ни горячо я любила моего несчастного заблуждавшегося мужа, было кое-что, что мне трудно было простить ему.

   Прощая все остальное, я не могла примириться только с тем, что он скрыл от меня свой первый брак. Я сама не понимаю, почему я по временам думала об этом с такой горечью. Причиной была, вероятно, ревность, хотя и не помню, чтобы я когда-нибудь думала с ревностью о несчастной женщине, умершей такой ужасной смертью. Но Юстас не должен был хранить в тайне от меня свой первый брак, думала я в минуты недовольства и упадка духа. Что сказал бы он, если бы я была вдовой и вышла за него, не открыв ему это?

   Время близилось к вечеру, когда я вернулась на виллу. Бенджамен, по-видимому, поджидал меня. Не успела я позвонить, как он уже отпер мне калитку сада.

   - Приготовьтесь к сюрпризу, друг мой, - сказал он. - Ваш дядюшка, преподобный доктор Старкуэзер, ждет вас у меня. Он получил ваше письмо сегодня утром и с первым же поездом приехал в Лондон.

   Через минуту я была в крепких объятиях дяди. В моем одиноком положении меня очень тронуло его внимание ко мне. Благодарность вызвала слезы на мои глаза, слезы, в которых не было горечи, которые облегчили меня.

   - Я приехал сюда, милое дитя мое, чтобы взять тебя в твой старый дом, - сказал он. - Никакими словами не передать, как горячо желал бы я, чтобы ты никогда не покидала его. Хорошо, хорошо! Я не буду говорить об этом. Ошибка сделана, и теперь остается только загладить ее, насколько это возможно. Если бы мне удалось встретиться с твоим мужем, Валерия! Да простит меня Бог, я забыл, что я священник... Тетка поручила передать тебе ее нежнейшую любовь. Она теперь суевернее, чем когда-либо. Несчастный случай с тобой не удивил ее нимало. Она говорит, что все началось с того, что ты сделала ошибку, записывая свое имя в церковной книге. Помнишь? Не смешно ли это? О, она безрассуднейшая женщина, моя жена. Но что за добрейшая душа! Она приехала бы сюда со мной, если бы я согласился взять ее. Но я сказал: "Нет, ты останешься и будешь смотреть за домом и за приходом, а я поеду и привезу сюда племянницу". Ты займешь свою прежнюю спальню, Валерия. Помнишь свою спальню с белыми занавесками, подобранными голубыми бантами? Если ты успеешь собраться, мы отправимся завтра утром с поездом, который отходит в девять часов сорок минут.

   Вернуться в дом викария? Могла ли я согласиться на это? Если бы я зарылась в далеком северном приходе, могла ли бы я сделать то, что было теперь единственной целью моего существования? Нет, я должна была отказаться от предложения доктора Старкуэзера.

   - Я очень благодарна вам, дядя, - сказала я, - но боюсь, что в настоящее время мне нельзя уехать из Лондона.

   - Нельзя уехать из Лондона? Что это значит, мистер Бенджамен?

   Бенджамен уклонился от прямого ответа.

   - Я буду очень рад, доктор Старкуэзер, если она останется у меня.

   - Это не ответ, - возразил дядя со своей грубой прямотой.

   Затем он обратился опять ко мне.

   - Что удерживает тебя в Лондоне? - спросил он. - Ты когда-то не терпела Лондона.

   Мой добрый покровитель и друг имел полное право на мою откровенность. Я обязана была сообщить ему свои планы. Викарий выслушал меня, затаив дух от изумления, и, когда я кончила, обратился с тревогой на лице к Бенджамену.

   - Да спасет ее Господь! - воскликнул он. - Ее несчастье отуманило ее рассудок!

   - Я предвидел, что вы не одобрите ее замыслов, - сказал Бенджамен со свойственной ему мягкостью и умеренностью. - Признаюсь, я и сам не одобряю их.

   - Не одобряю их! - воскликнул викарий. - Не смягчайте дела, сэр, пожалуйста, не смягчайте дела. Ее замыслы - безумие, если она говорит серьезно.

   Он повернулся опять ко мне и взглянул на меня так, Как смотрел обыкновенно, когда экзаменовал упрямого ребенка за вечерней службой.

   - Но ведь ты шутила, не правда ли? - спросил он.

   - Мне жаль лишать себя вашего доброго мнения обо мне, но я должна сознаться, что говорю серьезно, - ответила я.

   - Иными словами, - возразил викарий, - ты так самонадеянна, что считаешь себя способной сделать то, чего не могли сделать лучшие шотландские юристы. Они все вместе не могли доказать его невиновность, а ты намерена сделать это одна. Честное слово, ты удивительная женщина! - воскликнул дядя, внезапно переходя от негодования к иронии. - Позволительно ли простому сельскому священнику, не привыкшему к юристам в юбках, спросить, как намерена ты это сделать?

   - Я намерена прежде всего прочесть отчет о деле, дядя.

   - Прекрасное чтение для молодой женщины. После этого тебе понадобится коллекция французских романов. А что сделаешь ты после того, как прочтешь отчет? Думала ты об этом?

   - Да, дядя, я думала и об этом. Прочитав отчет, я постараюсь сначала угадать, кто действительно мог совершить преступление. Затем я составлю список свидетелей, показывавших в пользу моего мужа. Я отправлюсь к этим свидетелям и скажу им, кто я и что мне нужно. Я буду задавать им такие вопросы, до каких не снисходят великие юристы. Таковы мои планы, дядя, насколько они известны мне теперь.

   Викарий и Бенджамен переглянулись с таким видом, как будто не верили своим ушам. Викарий заговорил первый.

   - Так ты намерена скитаться по стране и обращаться к снисходительности незнакомых людей, рискуя испытать всевозможные грубости? Прекрасно! Молодая женщина! Покинутая мужем! Беззащитная! Слышали вы это, мистер Бенджамен? И верите ли вы своим ушам? Что касается меня, я говорю перед Богом, что я не знаю, во сне я это слышу или наяву. Взгляните на нее, взгляните только на нее! Она сидит, равнодушная и спокойная, как будто не сказала ничего особенного и не замышляет ничего особенного. Что мне делать с ней - вот в чем задача, - что мне делать с ней?

   - Дайте мне предпринять опыт, дядя, хотя он и кажется вам безрассудным. Ничто, кроме этого, не может утешить и поддержать меня, а одному Богу известно, как я нуждаюсь в утешении и поддержке. Не считайте меня безрассудной. Я согласна, что на моем пути есть серьезные препятствия.

   - О? Так ты с этим согласна? - воскликнул дядя ироническим тоном. - По крайней мере, хоть что-нибудь выиграно.

   - Многие женщины, - продолжала я, - боролись с серьезными затруднениями и преодолевали их ради любимого человека.

   Доктор Старкуэзер медленно поднялся на ноги с видом человека, терпение которого доведено до последних пределов.

   - Должен ли я заключить из твоих слов, что ты все еще влюблена в мистера Юстаса Макаллана? - спросил он.

   - Да.

   - В героя знаменитого процесса об отравлении? - продолжал дядя. - В человека, обманувшего и бросившего тебя? Ты любишь его?

   - Более, чем когда-либо.

   - Мистер Бенджамен, - сказал дядя, - если она до девяти часов следующего утра придет в себя, пришлите ее с багажом в гостиницу Локсли, где я остановился. Прощай" Валерия. Я посоветуюсь насчет тебя с твоей теткой. Теперь мне больше нечего сказать тебе.

   - Поцелуйте меня на прощанье, дядя.

   - О, хорошо! Я готов поцеловать тебя. Все, что тебе угодно, Валерия. Мне будет шестьдесят пять лет в следующий день моего рождения, и я думал, что в мои годы я должен сколько-нибудь знать женщин. Оказывается, что я не знаю ничего. Не забудьте мой адрес, мистер Бенджамен, Гостиница Локсли. Прощайте.

   Проводив доктора Старкуэзера до калитки сада, Бенджамен вернулся ко мне с необычайно торжественным видом.

   - Послушайтесь добрых советов, душа моя, - сказал он. - Я не прошу вас считать мой взгляд на дело стоящим внимания, но о мнении вашего дяди стоит подумать.

   Я не ответила. Продолжать разговор было бы бесполезно. Меня не понимали и обескураживали, и я решила покориться этому. "Доброй ночи, мой милый старый друг", - было все, что я сказала Бенджамену, и, отвернувшись от него со слезами на глазах, ушла в свою спальню.

   Оконная штора была поднята, и осенняя луна ярко освещала комнату.

   Стоя перед окном, я вспомнила другую лунную ночь, ту ночь, когда мы ходили с Юстасом по саду викария, когда к нашему браку были препятствия и он предлагал освободить меня. Я вспомнила его милое лицо, глядевшее на меня при лунном свете, вспомнила его слова и свои. "Прости мне, - сказал он, мою любовь к тебе, мою страстную, преданную любовь. Прости меня и позволь мне удалиться!"

   А я ответила: "О Юстас, я только женщина, не своди меня с ума! Я не могу жить без тебя, я должна быть и буду твоей женой". А теперь, соединенные браком, мы были разлучены. И из-за чего? Из-за того, что он был обвинен в преступлении, которого никогда не совершал, из-за того, что шотландские присяжные не сумели убедиться в его невиновности.

   Эти мысли и воспоминания при чудном лунном свете зажгли во мне новую энергию. Нет, сказала я себе, ни родные, ни друзья не заставят меня поколебаться в деле моего мужа. Доказать его невиновность будет задачей моей жизни. Я примусь за нее немедленно.

   Я опустила штору и зажгла свечи. В тишине ночи, одна и без всякой помощи, я сделала первый шаг на моем тяжелом пути. С заглавного листа до конца, не останавливаясь для отдыха и не пропуская ничего, я прочла отчет о процессе моего мужа, обвинявшегося в убийстве своей жены.

  

  

   Я не могу заставить себя переписать вторично ужасную заглавную страницу, подвергающую публичному позору имя моего мужа. На второй странице книги составитель ее заверял читателей в безукоризненной точности отчета. Он сообщил, что председатель сам просматривал отчет о своем обращении к присяжным. Представители обвинения и защиты сами просматривали свои речи. Наконец, составитель употребил все старания, чтобы достать буквальное воспроизведение свидетельских показаний. Мне важно было узнать, что я имела в руках полную и верную историю дела.

   Следующая страница была еще интереснее для меня. На ней был перечень лиц, действовавших в юридической драме, лиц, державших в своей власти честь моего мужа и жизнь моего мужа. Вот этот список:

  

Лорд-судья, председатель	судьи
Лорд Друмфенник
Лорд Ноблкерк

  

Лорд-адвокат (Дэвид Минто)	коронные обвинители
Доналд Дрю, эсквайр (товарищ адвоката)

  

Мистер Джеймс Эрлис, агент обвинительной власти

  

Декан факультета[*]    (Фармикл)	защитники подсудимого
Александр Крокет, эсквайр, адвокат

  

Мистер Торнибанк	агенты защиты
Мистер Плеймор

  

   [*] - Dean of Faculty (англ.) - старшина корпорации адвокатов в Эдинбурге.

  

   Далее следовал обвинительный акт. Этот ужасный документ, с его неуклюжим языком, полный ненужных повторений, не будет полностью приведен здесь. В нем говорилось, что Юстас Макаллан "был предан суду и обвинялся по требованию Дэвида Минто, эсквайра, адвоката ее величества, в интересах ее величества", в умерщвлении своей жены ядом в своем имении Гленинге, в графстве Мидлотиан. Яд, по мнению обвинителя, был дан подсудимым его жене Саре в виде мышьяка, положенного в чай или в лекарство, "или в какой-нибудь другой род пищи или питья, или каким-нибудь другим способом, неизвестным обвинителю". Далее объявлялось, что жена подсудимого умерла от яда, данного ей ее мужем в чае, в лекарстве или в том и другом. В следующем параграфе говорилось, что подсудимый Юстас Макаллан, приведенный к Джону Девиоту, эсквайру, адвокату, исправляющему должность шерифа Мидлотиана, дал показания, в которых уверял в своей невиновности, и что эти показания представлены в суд вместе с другими бумагами, документами и вещественными доказательствами, которые все поименованы в описи улик против подсудимого. Обвинительный акт заканчивался объявлением, что в случае, если виновность подсудимого будет подтверждена вердиктом присяжных, он "должен быть подвергнут установленному законом наказанию, дабы его пример мог удержать других на все грядущие времена от подобных преступлений".

   Довольно об обвинительном акте! Я покончила с ним, и слава Богу, что покончила.

   На трех следующих страницах находилась подробная опись бумаг, документов и вещественных доказательств. Далее следовал список свидетелей и имена пятнадцати присяжных и, наконец, начинался отчет о судопроизводстве. Дело подразделялось на три главных вопроса. В таком виде я передам его и здесь.

   Заседание началось в десять часов. Подсудимый, введенный в палату Верховного суда в Эдинбурге, почтительно поклонился судьям и на вопрос, признает ли он себя виновным, тихим голосом отвечал отрицательно.

   Все присутствовавшие заметили, что лицо подсудимого обнаруживало сильное душевное страдание. Он был смертельно бледен. Глаза его ни разу не поднялись на публику. При появлении каждого нового свидетеля, показывавшего против него, он взглядывал на него с пристальным вниманием, в остальное время стоял с опущенной головой. Когда показания коснулись болезни и смерти его жены, он был глубоко взволнован и закрыл глаза руками. Вообще было замечено с удивлением, что подсудимый, хотя и мужчина, обнаружил несравненно менее самообладания, чем судившаяся перед ним женщина, обвиненная в убийстве на основании множества неопровержимых улик. Некоторые из присутствовавших (незначительное меньшинство) признали этот недостаток самообладания в подсудимом свидетельством в его пользу. Спокойствие в его положении означало бы, по их мнению, закоренелую бесчувственность бессердечного и бессовестного преступника и было бы само по себе доказательством виновности.

   Первым из вызванных свидетелей был Джон Девиот, эсквайр, исправляющий должность шерифа в Мидлотиане, На вопрос лорда-адвоката, представителя обвинения, он рассказал следующее:

  

   "Подсудимый был приведен ко мне двадцать девятого октября. Он написал и подписал свое показание. Это было сделано добровольно и без принуждения, причем подсудимому были сделаны необходимые предостережения.

   Подсудимый обвинялся в убийстве. Это было сообщено ему прежде, чем он подписал свое показание. Вопросы подсудимому были предложены отчасти мною, отчасти другим чиновником судебного ведомства. Ответы были ясные и, как мне кажется, чистосердечные".

  

   Появление вызванной затем свидетельницы произвело заметное волнение в публике. То была сиделка, ухаживавшая за миссис Макаллан во время ее последней болезни, Кристин Ормзон.

   Ответив на первые формальные вопросы, сиделка, допрашиваемая лордом-адвокатом, рассказала следующее:

  

   "Я поступила к миссис Макаллан седьмого октября. Она страдала тогда от сильной простуды, сопровождавшейся ревматическим воспалением левой коленки. Я слышала, что до этого времени здоровье ее было удовлетворительно. Ухаживать за ней было очень нетрудно, стоило только привыкнуть к ее характеру. Она была не зла, но упряма и вспыльчива, легко раздражалась и во время своих вспышек не отдавала себе отчета в своих действиях. Мне кажется, что ее характер испортился вследствие ее несчастного замужества. Она не была скрытной особой. Мне даже кажется, что она была слишком откровенна со своими слугами, как со мной, например, насчет себя и своих неприятностей. Она не стесняясь говорила мне, когда мы привыкли друг к другу, что она очень несчастна. Она часто жаловалась на мужа. Однажды ночью, когда она не могла спать и была в тревожном состоянии, она сказала мне..."

  

   Показание свидетельницы было прервано деканом факультета. В интересах подсудимого он обратился к судьям и спросил, может ли суд принимать такие сбивчивые и не идущие к делу показания