Коллинз Уилки - Закон и женщина

ны в сторону и не отводила глаз от огня.) - Встаньте, пожалуйста, я перестала сердиться на него, я прощаю его.

   Она приподнялась, оперлась на руки и на коленки и в этой собачьей позе обратилась ко мне со своей обычной просьбой, когда хотела понять хорошенько то, что ей было сказано.

   - Повторите ваши слова.

   Я исполнила ее просьбу, но она не удовлетворилась.

   - Скажите это так, как написано в письме, так, как говорил хозяин, - попросила она.

   Я сверилась с письмом и сказала:

   - Я прощаю его и когда-нибудь позволю ему повидаться со мной.

   Она вскочила. Глаза ее, в первый раз с тех пор как она вошла в комнату, приняли осмысленное, радостное выражение.

   - Вот теперь так! - воскликнула она. - Послушайте, верно ли я запомнила.

   Я начала учить ее, как ребенка, и мало-помалу, слово за словом, она запомнила мое поручение.

   - Теперь отдохните, - сказала я. - Хотите подкрепиться чем-нибудь?

   Она не обратила никакого внимания на мои слова. Она подняла с пола свою трость и удовлетворенно пробурчала:

   - Я выучила теперь твердо. Это успокоит хозяина.

   С этими словами она выскользнула из комнаты, как дикий зверь из клетки. Я последовала за ней, но она уже вышла из калитки и шла таким быстрым шагом, что гнаться за ней было бы бесполезно.

   Я вернулась в гостиную и задумалась над вопросом, давно смущавшим меня. Может ли человек вполне порочный внушить такую преданную любовь к себе, какую Декстер внушил этой женщине и садовнику, который обращался с ним так нежно? Бесполезный вопрос. Самый отъявленный негодяй всегда имеет друга в женщине или в собаке.

   Я села опять к письменному столу, чтобы написать мистеру Плеймору.

   Припоминая все, что сказал мне накануне Декстер, я остановилась с особым интересом на его внезапном признании в любви к покойной миссис Макаллан. Я вообразила себе спальню с мертвым телом и плачущего над ним калеку. Эта страшная картина овладела моим воображением. Я встала и начала ходить по комнате, стараясь обратить мысли на что-нибудь другое. Напрасно: картина была слишком живая, чтобы я могла избавиться от нее. Я видела спальню и кровать, на которой лежала покойница, я видела коридор, по которому Декстер шел проститься с ней в последний раз.

   Коридор? Я остановилась. Мысли мои внезапно, без участия моей воли, приняли новое направление.

   Какая другая сцена была связана в моей памяти с коридором? Что-то я видела, когда была в Гленинге? Нет. Что-то я знала из отчета? Я схватила книгу. Она открылась на странице, занятой показаниями сиделки. Я перечла их с самого начала, но забытое воспоминание не оживлялось, пока я не дошла до следующих строк в самом конце:

   "Прежде чем лечь в постель, я пошла наверх, чтобы убрать тело покойницы. Дверь из спальни в коридор была заперта, также как и дверь из спальни мистера Макаллана. Ключи, как мне сказали, были взяты мистером Голлом. У дверей стояли на страже двое из слуг. Их обещали освободить в четыре часа - это все, что они знали".

   Вот мое забытое представление о коридоре! Вот что мне следовало припомнить, когда Мизериус Декстер рассказывал мне о своем прощании с покойницей!

   Как попал он в спальню, если двери были заперты и ключи унесены мистером Голлом? Была только одна дверь, ключ от которой не мог взять мистер Голл, дверь между спальней и кабинетом. Ключ от этой двери был неизвестно где. Не был ли он украден, и не украл ли его Декстер? Положим, что слуги могли заснуть или что Декстер пробрался в спальню в ту минуту, когда их сменяли другими. Но двери были заперты, и он не мог попасть в спальню иначе, как через дверь кабинета. А для этого он должен был иметь ключ от этой двери, он должен был завладеть им задолго до смерти миссис Макаллан, потому что седьмого октября, когда сиделка прибыла в Гленинг, ключа уже не было в двери.

   К какому заключению приводили эти соображения и открытия? Не выдал ли себя Мизериус Декстер в минуту сильного волнения? Не был ли исчезнувший ключ ключом к открытию тайны отравления в Гленинге?

   Я вернулась в третий раз к письменному столу. Единственный человек, от которого я могла ждать ответа на эти вопросы, был мистер Плеймор. Я написала ему подробный и тщательный отчет обо всем случившемся, я попросила его простить и забыть мое прошлое неуважение к его добрым советам и обещала не предпринимать ничего в моем новом затруднении, не узнав наперед его мнения.

   День был прекрасный. Прогулка могла принести мне пользу после моих утренних занятий и треволнений, и я снесла письмо на почту сама.

   Возвратясь домой, я узнала, что меня ожидает новая посетительница, моя свекровь миссис Макаллан.

   Она не успела еще ничего сказать, а я уже поняла по ее лицу, что приехала она с плохими вестями.

   - Юстас? - спросила я.

   Она опустила глаза.

   - Говорите прямо, - воскликнула я. - Я могу вынести все, кроме неизвестности.

   Миссис Макаллан подняла руку и показала мне телеграмму, которую до сих пор держала под складкой платья.

   - Я полагаюсь на ваше мужество, дитя мое, - сказала она. - Прочтите.

   Я взяла телеграмму. Она была послана из небольшого селения на севере Испании главным хирургом походного госпиталя.

   "Мистер Юстас серьезно ранен в боевой стычке ружейным выстрелом. Опасности пока нет. Уход тщательный. Ожидайте следующей телеграммы".

   Я отвернулась. Что я вытерпела в эту минуту, не передать никакими словами. Я только сейчас поняла всю силу моей любви к мужу.

   Миссис Макаллан обняла меня и нежно прижала к себе. Она знала меня достаточно, чтобы не пытаться утешать меня в эту минуту.

   - Вы намерены ждать? - спросила я.

   - Ни одного дня. Я отправляюсь сейчас в министерство иностранных дел за паспортом. Кроме того, я могу получить там письма и советы. Я уезжаю сегодня с почтовым пароходом в Кале.

   - Вы уезжаете? - возразила я. - Неужели вы думаете, что я не поеду с вами? Возьмите паспорт и для меня. В семь часов вечера я буду у вас.

   Она попробовала отговорить меня, сказала что-то об опасности поездки. Я прервала ее на первых же словах.

   - Разве вы еще не знаете, матушка, как я упряма? Вас могут задержать в министерстве. Зачем терять напрасно драгоценное время?

   Она уступила с необычайной для нее кротостью.

   - Узнает ли когда-нибудь мой бедный Юстас, какую жену послал ему Бог? - вот все, что она сказала.

   Она поцеловала меня и уехала.

   Мои воспоминания о нашей поездке чрезвычайно смутны.

   Когда я стараюсь припомнить наши приключения в Испании, в моей памяти встают позднейшие и более интересные события, случившиеся после моего возвращения в Англию, и все предшествовавшее им начинает казаться мне делами давно минувших дней. Я смутно припоминаю задержки и опасности, испытывавшие наше терпение и наше мужество. Я помню, что благодаря рекомендательным письмам мы нашли друзей в секретаре посольства и в уполномоченном ее величества, которые защитили нас и оказали нам содействие в самом критическом пункте нашего путешествия. Я припоминаю длинную вереницу людей, помогавших нам во время путешествия. Наконец, яснее всего остального я помню спальню в бедной деревенской гостинице, где наш бедный больной пребывал между жизнью и смертью, безразличный к тому, что происходило в маленьком мире, окружавшем его постель.

   В событии, поставившем в опасность жизнь моего мужа, не было ничего романтического. Он подошел слишком близко к месту, где происходила перестрелка, намереваясь спасти одного бедного молодого человека, который лежал раненный, смертельно раненный, как оказалось впоследствии, и был сам настигнут ружейной пулей. Товарищи по госпиталю унесли его на свою квартиру с риском для собственной жизни. Они все очень любили его. Терпеливый, кроткий, мужественный, он был бы самым полезным членом братства, если бы только не его безрассудная смелость.

   Рассказав мне все это, доктор прибавил внимательное и деликатное предостережение.

   Рана вызвала горячку, сопровождавшуюся, по обыкновению, беспамятством. Ум моего мужа, как можно было заключить из его несвязных речей, был занят исключительно мыслями о жене. Доктор слышал достаточно, чтобы прийти к выводу, что внезапная встреча со мной, когда Юстас придет в себя, может иметь прискорбные последствия. Пока он в беспамятстве, что может продлиться еще несколько недель, я могу ухаживать за ним без всякого риска, но, когда он придет в себя, если только это когда-нибудь случится, я должна буду удалиться и не показываться ему, пока доктор не даст на это своего разрешения.

   Дни и ночи моя свекровь и я аккуратно сменяли одна другую у постели больного.

   В часы бреда, возвращавшиеся с беспощадной аккуратностью, мое имя было постоянно на воспаленных устах моего милого. Умом его владела прежняя навязчивая идея. Он был убежден, что из-за вердикта, вынесенного шотландскими присяжными, даже жена его не может быть уверена в его невиновности. Все дикие картины, которые рисовало ему его горячечное воображение, были внушены этим упорным заблуждением. Он воображал, что я все еще живу с ним и что при всяком его поступке я напоминаю ему об ужасном несчастье, омрачившем его жизнь. Он играл свою роль и мою. Он подавал мне чашку чая, а я говорила ему: "Мы поссорились вчера, Юстас, не яд ли это?" Он целовал меня в знак примирения, а я смеялась и говорила: "Теперь утро, милый мой, не умру ли я сегодня вечером?" Я лежала больная; и он подавал мне лекарство. Я глядела на него с сомнением и говорила: "Ты влюблен в другую женщину. Нет ли в этом лекарстве чего-нибудь, о чем доктор не знает?" Такова была ужасная драма, беспрерывно разыгрывавшаяся в его уме. Одни и те же разговоры он повторял бессчетное число раз. Иногда мысли его обращались на мое отчаянное намерение оправдать его. Он то смеялся над этим, то придумывал хитрые планы, чтобы остановить меня непредвиденными препятствиями. Он был особенно жесток со мной, когда пытался помешать мне. Он советовал своим воображаемым сообщникам оскорблять и пугать меня без зазрения совести. "Пусть она сердится, пусть она плачет, - говорил он, - все это для ее же пользы. Это спасет ее от худшего. Глядите! Она обречена на оскорбления, на обманы, на бесчестье, сама того не подозревая. Спасите ее! Спасите ее!" Сознаюсь, что многие часы, проведенные мной у постели моего мужа, были часами раскаяния и упадка духа, единственной и невинной причиной которых был он.

   Прошло несколько недель, а он все еще находился между жизнью и смертью.

   Я не следила за ходом времени и не могу припомнить точно, какого числа обнаружилась первая перемена к лучшему. Я помню только, что это было в прекрасное зимнее утро на рассвете. Когда больной проснулся, доктор был случайно у его постели. Взглянув на него, доктор поспешил сделать мне знак, чтобы я молчала и не показывалась мужу. Моя свекровь и я, обе поняли, что это значило, и горячо поблагодарили Бога - одна за возвращение сына, другая - мужа.

   В тот же вечер, оставшись вдвоем, мы заговорили, впервые с тех пор как уехали из отечества, о будущем.

   - Доктор говорит, - сказала миссис Макаллан, - что пройдет еще несколько дней, прежде чем Юстас будет в состоянии вынести что-нибудь неожиданное. Мы еще успеем обдумать, следует ли сказать ему, что он обязан спасением своей жизни столько же вашим заботам, как моим. Неужели у вас хватит духу, Валерия, покинуть его после того, как милосердие Божье возвратило его вам и мне?

   - Если бы я могла руководствоваться только зовом своего сердца, я не покинула бы его никогда, - ответила я.

   Миссис Макаллан взглянула на меня с изумлением.

   - Я должна думать о его будущем и о своем, - продолжала я. - Я могу вынести многое, матушка, но не вынесу, если он покинет меня вторично.

   - Вы несправедливы к нему, Валерия, я твердо уверена, что вы несправедливы к нему, считая его способным покинуть вас опять.

   - Милая матушка, разве вы забыли, что он говорил обо мне, когда мы с вами сидели у его постели?

   - Но ведь это был горячечный бред. Не жестоко ли ставить в вину Юстасу то, что он говорил в бреду?

   - Еще более жестоко спорить с его матерью, когда она ходатайствует за него, - возразила я. - Мой милый, мой лучший друг! Я не ставлю ему в вину то, что он говорил в беспамятстве, я только принимаю это в соображение. Его бред был верным отголоском того, что он говорил мне, будучи здоровым. Могу ли я надеяться, что он изменится по отношению ко мне, когда выздоровеет? Ни разлука, ни страдания не поколебали его мнения обо мне. Как в горячечном бреду, так и в полном рассудке он одинаково сомневается во мне. Я вижу только одно средство заставить его вернуться ко мне. Я должна уничтожить причину, побудившую его покинуть меня. Убеждать его, что я уверена в его невиновности, бесполезно. Я должна уничтожить необходимость убеждать его в этом, я должна добиться его оправдания.

   - Валерия! Вы тратите даром и слова и время. Вы уже пытались доказать его невиновность и знаете теперь так же хорошо, как и я, что это невозможно.

   Мне нечего было ответить на это. Все, что я могла сказать, было уже сказано.

   - Положим, что из сожаления к сумасшедшему, жалкому негодяю, который уже оскорбил вас, вы отправитесь к нему опять. Вы можете съездить к нему со мной или с каким-нибудь другим провожатым, на которого можно положиться. Но к чему это поведет? Вы посидите с ним немного, чтобы успокоить его больное воображение, и уедете без всякой пользы для себя. Если даже Декстер все еще способен помочь вам, можете ли вы воспользоваться его помощью? Для этого вы должны были бы возобновить с ним прежние дружеские, доверчивые отношения. Отвечайте мне прямо: неужели вы можете принудить себя к этому после того, что случилось в доме мистера Бенджамена?

   Естественное доверие, которое она внушила мне, побудило меня рассказать ей о моем последнем свидании с Декстером. И вот как она воспользовалась своими сведениями! Но я не имела права осуждать ее. Мне оставалось или рассердиться или ответить. Я созналась, что никогда не буду в состоянии обращаться с Декстером как с другом.

   Миссис Макаллан безжалостно воспользовалась выигранным преимуществом.

   - Хорошо, - сказала она. - Так как этот путь уже закрыт для вас, на что вы надеетесь? Куда намерены вы обратиться?

   В моем тогдашнем положении у меня не было ответа на эти вопросы. Я промолчала, а миссис Макаллан нанесла новый удар, довершивший ее победу.

   - Мой бедный Юстас малодушен и своеволен, но его нельзя упрекнуть в неблагодарности. Вы отплатили ему добром за зло. Вытерпев ради него столько опасностей и лишений, вы доказали, как неизменно и преданно вы любите его. Доверьтесь мне и ему. Он не устоит. Пусть он только увидит милое лицо, полное прежней любви к нему, и он будет ваш на всю жизнь, дитя мое. - Она встала, подошла ко мне и поцеловала меня в лоб. В голосе ее слышалась такая нежность, какой она еще не выказывала мне. - Скажите "да", Валерия, - и вы будете для меня и для него еще милее и ближе.

   Мое сердце держало ее сторону. Моя энергия была истощена. От мистера Плеймора не было никаких известий. Некому было ободрить и поддержать меня. Я сопротивлялась так долго и тщетно, я вытерпела столько тяжелых неудач и разочарований! И вдобавок Юстас был в одном доме со мной, он только начинал возвращаться к жизни. Могла ли я устоять? Сказав "да", я должна была проститься с самой заветной мечтой моего честолюбия, с самой благородной надеждой моей жизни. Я знала это и сказала: "да".

   Конец благородной борьбе! Я решилась покориться, я решилась признать себя побежденной.

   Моя свекровь и я спали в единственном убежище, которое могли найти в гостинице, в маленькой каморке под самой крышей. Ночь, последовавшая за нашим разговором, была очень холодная. Мы зябли, несмотря на теплые блузы и дорожные пледы. Моя свекровь спала, но я не могла заснуть. Я думала о моем изменившемся положении и была слишком взволнована и слишком несчастна, чтобы заснуть.

   Прошло несколько часов, и я все еще была погружена в грустные размышления, когда вдруг почувствовала новое и странное ощущение, которое удивило и испугало меня. Я вскочила с постели, едва дыша от волнения. Мое движение разбудило миссис Макаллан.

   - Что с вами? - спросила она. - Не больны ли вы?

   Я объяснила ей как умела, что я чувствовала. Она поняла меня прежде, чем я договорила. Она нежно обняла меня и прижала к груди.

   - Мое бедное, невинное дитя, - сказала она. - Неужели вы не знаете, и я должна сказать вам?

   Следующие слова она сказала шепотом. Забуду ли я когда-нибудь борьбу чувств, которые возбудили во мне эти слова, странную смесь радости и страха, удивления и облегчения, гордости и смирения, наполнившие все мое существо и сделавшие меня с этой минуты другой женщиной? Я узнала, что если Господь продлит мою жизнь, через несколько месяцев я получу самую прочную и самую священную из земных радостей - радость быть матерью.

   Не знаю, как прошла остальная часть ночи. Я помню только, что, когда настало утро, я вышла подышать свежим холодным воздухом на открытую поляну, расстилавшуюся за гостиницей.

   Утро пробудило во мне новую решимость и новое мужество. Я узнала, что теперь мне придется думать не только о муже. Его доброе имя было теперь не его и моим только именем, оно могло сделаться скоро самым священным наследием, какое он мог оставить своему ребенку. Что я сделала, когда еще не знала этого? Я отказалась от надежды освободить его имя от лежавшего на нем пятна, от постыдного пятна, как бы ни было оно незначительно в глазах закона. Со временем наш ребенок может услышать от злых языков: "Твой отец судился за самое гнусное из преступлений и не был оправдан". Как буду я смотреть в глаза своему ребенку? Я должна сделать еще одну попытку воздействовать на совесть Мизериуса Декстера, я должна возобновить борьбу и доказать свету невиновность моего мужа и отца моего ребенка.

   Я вернулась домой, одушевленная новой решимостью. Я открыла свое сердце моему другу и матери, я сказала ей, какая перемена произошла во мне после нашего последнего разговора.

   Она была разочарована, она была почти оскорблена. Новое счастье, ожидавшее нас впереди, могло, по ее словам, составить новую связь между мной и мужем. Всякие другие соображения казались ей пустыми фантазиями. Если я покину теперь Юстаса, сказала она, я поступлю бессердечно и глупо и буду до конца жизни раскаиваться, что упустила этот случай сойтись опять с мужем.

   Я вынесла тяжелую борьбу, я мучилась ужасными сомнениями, но я не уступила на этот раз. Я старалась не забывать ни на минуту, что дело идет о чести отца, о наследии ребенка. Но по временам и эта мысль теряла свою силу, я падала духом и начинала плакать, потом сама стыдилась своего малодушия. Но мое природное упрямство, как выразилась миссис Макаллан, помогло мне выдержать эту борьбу до конца. Время от времени, когда Юстас засыпал, я ходила посмотреть на него, и, хотя сердце мое сжималось от горя при взгляде на него, эти тайные посещения тем не менее служили мне поддержкой. Я не берусь объяснить это противоречие, я привожу его только как факт.

   Я сделала свекрови только одну уступку. Я согласилась подождать два дня, прежде чем предпринять что-нибудь для возвращения в Англию.

   И я хорошо сделала, что согласилась подождать. На другой день директор походного госпиталя послал на почту в ближайший город за письмами. Посланный принес мне письмо. Почерк показался мне знакомым, и я не ошиблась. Ответ мистера Плеймора дошел наконец до меня. Письмо ободрило меня, укрепило мою решимость продолжать борьбу в тот момент, когда я особенно нуждалась в дружеской поддержке, Он писал:

   "...Теперь позвольте мне рассказать Вам, что я сделал для того, чтобы проверить вывод, к которому приводит Ваше письмо.

   Я отыскал одного из слуг, стоявших на страже у дверей в ночь смерти первой миссис Макаллан. Этот человек ясно помнит, что Мизериус Декстер внезапно появился перед ним и его товарищем много спустя после того, как дом успокоился на ночь. Декстер сказал им: "Я думаю, что мне можно пойти почитать в кабинет. Я не могу спать после случившегося. Мне нужно развлечься чем-нибудь". Слугам не было приказано охранять кабинет. Они знали, что дверь между кабинетом и спальней заперта и что ключи от других дверей унесены мистером Голлом. Они пустили Декстера в кабинет. Он вошел, запер за собой дверь и пробыл некоторое время - в кабинете, как полагали слуги, - в спальне, как мы с Вами знаем из того, что он рассказал Вам во время своего последнего свидания с Вами. Войти же в спальню, как Вы правильно рассуждаете, он мог не иначе как обладая пропавшим ключом. Как долго он пробыл там, я не знаю, но это неважно. Слуга помнит только, что он вышел из кабинета бледный как смерть и ушел в свою комнату молча.

   Вот факты. Вывод, к которому они приводят, имеет чрезвычайно важное значение. Он подтверждает то, что я сказал Вам в моей эдинбургской конторе. Я не скажу ничего более.

   Теперь о Вас. Вы, не желая того, пробудили в Мизериусе Декстере чувство. В Вашей фигуре и в некоторых Ваших движениях есть действительно что-то такое, что напоминает покойную миссис Макаллан тем, кто знал ее хорошо. Это сходство, очевидно, имеет влияние на Декстера. Позвольте мне напомнить Вам, что он показал себя неспособным обдумывать свои слова в Вашем присутствии. Возможно, и даже весьма вероятно, что он скомпрометировал бы себя еще более, если бы Вы дали ему случай к этому. Зная Ваши интересы, я считаю себя обязанным высказаться на этот счет откровенно. Я не сомневаюсь, что Вы сделали шаг вперед к Вашей цели с тех пор, как уехали из Эдинбурга. Я заключил из Вашего письма и из моих собственных открытий, что Декстер поддерживал тайные отношения с покойной леди (с ее стороны это было, конечно, совершенно невинно) и что он не только входил в ее комнату после ее смерти, но, может быть, был там не раз в течение последних недель ее жизни; Я не скрываю ни от себя, ни от Вас моего твердого убеждения, что если бы Вы открыли, каковы были эти отношения, то Вы, по всей вероятности, нашли бы возможность доказать невиновность вашего мужа. Как честный человек, я обязан сказать это Вам. С другой стороны, как честный человек, я обязан прибавить, что я не могу взять на себя смелость посоветовать Вам повидаться опять с Декстером. Я не могу и не хочу взять на себя такую ответственность. Окончательное решение должно быть предоставлено Вам. Я прошу Вас только об одном одолжении: сообщите мне Ваше решение, когда примете его".

   Затруднения, страшившие моего почтенного корреспондента, для меня не существовали. Мое решение было принято прежде, чем я дочитала его письмо до конца.

   Почта во Францию отходила на следующий день. Я могла, если бы захотела, пользуясь протекцией кондуктора, получить место в почтовом экипаже. Не посоветовавшись ни с одним живым существом, решительная, как всегда, опрометчивая, как всегда, я решилась.

   Если бы я уехала из испанской гостиницы в собственном экипаже, остальные главы моего рассказа не были бы написаны. Не прошло бы и часа, как я приказала бы кучеру вернуться назад.

   Я была тверда, когда не обратила внимания на сомнения и предостережения мистера Плеймора. Я была тверда, когда устояла против просьб и убеждений моей свекрови. Я была тверда, когда взяла место в дилижансе, отправлявшемся во Францию. Но минут десять спустя после того, как мы отъехали от гостиницы, мое мужество начало колебаться, еще немного позже оно совсем покинуло меня, и я сказала себе: "Несчастная, ты решилась бросить мужа!" В продолжение нескольких часов после этого я охотно остановила бы экипаж, если бы могла. Я ненавидела кондуктора, добрейшего человека, я ненавидела испанских пони, которые бодро везли меня вперед, позванивая колокольчиками, я ненавидела светлый день, придававший радостный вид всему, что окружало меня, я ненавидела свежий воздух, которым должна была дышать с наслаждением, вопреки моей воле. Ни одно путешествие не было для меня столь неприятным, как мое удобное и безопасное путешествие до границы. Одно только утешение было у меня - прядь волос Юстаса. Я уехала рано утром, когда он еще спал. Я могла перед отъездом войти безопасно в его комнату, поцеловать его, поплакать над ним и отрезать прядь его волос. Я до сих нор не могу понять, как у меня хватило духу покинуть его. Мне кажется, что мне помогла в этом неумышленно моя свекровь. Она вошла в комнату с гордо поднятой головой, с холодным взглядом и сказала мне: "Если вы действительно решились уехать, экипаж готов". Какая женщина, хоть с небольшим самолюбием, не решилась бы при таких обстоятельствах? Я решилась и уехала.

   Потом я раскаялась в этом. Жалкое создание!

   Время считается самым могущественным утешителем. Мне кажется, что заслуги времени в этом отношении преувеличиваются. Расстояние производит такое же благодетельное действие гораздо быстрее и гораздо прочнее. На железной дороге в Париж я уже была в силах взглянуть на свое положение рассудительнее. Я вспомнила, что муж мой после первого удивления и первой радости мог не оправдать надежд своей матери. Я знала, что поступала неосторожно, отправляясь опять к Декстеру. Но, с другой стороны, разве осторожно было бы вернуться без приглашения к мужу, после того как он объявил мне, что супружеское счастье для нас невозможно, что мы не можем жить вместе? Притом я еще имела надежду, что будущее оправдает меня не только в моем собственном мнении, но и во мнении мужа, что он когда-нибудь скажет: она была слишком любопытна, она открыла тайну, до которой ей не было никакого дела, она упорствовала в своем решении и не хотела слушаться благоразумных людей, но в конце концов она оказалась правой.

   Я осталась в Париже на один день и написала три письма.

   Одно Бенджамену, чтобы предупредить его, что я приеду на следующий день вечером. Другое мистеру Плеймору, с уведомлением, что я решила сделать последнее усилие для разъяснения тайны преступления в Гленинге. Третье (очень короткое) Юстасу. Я призналась ему, что помогала ухаживать за ним во время опасного периода его болезни, призналась также и в причине, заставившей меня покинуть его, и просила его не осуждать меня, пока время не покажет, что, покидая его, я любила его более, чем когда-либо. Это письмо я адресовала на имя миссис Макаллан, прося ее передать его сыну, когда она сочтет это удобным. Вместе с тем я решительно запрещала ей говорить Юстасу о новой связи между нами. Хотя он покинул меня, но я хотела, чтобы он узнал это не иначе как от меня самой. Не спрашивайте почему. Есть некоторые обстоятельства, о которых я не хочу говорить.

   Отправив письма, я исполнила свой долг и приготовилась сделать последний ход в моей игре.

   - Честное слово, Валерия, я думаю, что безумие этого чудовища заразительно и что вы заразились им.

   Таково было мнение Бенджамена, когда я рассказала ему по возвращении о моем намерении отправиться опять к Декстеру. Решившись настоять на своем во что бы то ни стало, я заставила себя прибегнуть к помощи кротких увещеваний. Я попросила моего доброго старого друга быть снисходительнее ко мне.

   - Мне крайне необходимо повидаться с Декстером.

   Эти слова только подлили масла в огонь.

   - Крайне необходимо повидаться с человеком, который так дерзко оскорбил вас в этом самом доме, - воскликнул Бенджамен презрительно.

   Сознаюсь, что это было дурно с моей стороны, но добродетельное негодование Бенджамена было так добродетельно, что пробудило во мне яростный дух противоречия. Я не могла удержаться от искушения подразнить его.

   - Тише, мой добрый друг, тише. Мы должны смотреть снисходительнее на человека, страдающего такими недугами, как Декстер, и живущего такой жизнью, как он. Наша скромность не должна заходить за границы благоразумия. Я начинаю думать, что я сама тогда сгоряча придала его поступку слишком большое значение. Женщина, уважающая себя и отдавшая все свое сердце мужу, может не считать себя жестоко оскорбленной тем, что несчастный, калека обнял ее талию. Добродетельное негодование иногда очень дешевое негодование. Притом я уже простила его. Почему же и вам не простить его? Он не забудется в вашем присутствии. Дом его сам по себе редкость, я уверена, что вы найдете там много интересного для себя. Одни картины могут вознаградить вас за поездку. Я напишу ему сегодня и предупрежу, что мы будем у него завтра. Мы должны нанести этот визит из уважения к самим себе, если не к нему. Оглянитесь вокруг, Бенджамен, и вы увидите, что снисходительность есть отличительная добродетель нашего времени. Бедный Декстер не должен быть лишен ее. Полно, друг мой, идите вровень со своим временем, откройте свой ум для восприятия новых идей.

   Вместо того чтобы принять это учтивое приглашение, мой почтенный друг накинулся на новые идеи, как бык на красное сукно.

   - Новые идеи! Как не принять новых идей, Валерия! Старая нравственность была ложной нравственностью, старые понятия отжили свой век. Последуем за своим временем. В наше время все нипочем. Жена в Англии, муж в Испании. Обвенчаны они или нет, живут они вместе или нет - по новым понятиям это все равно. Я отправлюсь с вами, Валерия, я буду достоин поколения, с которым живу. Покончив с Декстером, мы не остановимся на половине дороги. Мы начнем ходить на лекции, мы познакомимся с новоиспеченной наукой, мы послушаем новейшего из новых профессоров, того, который был свидетелем мироздания и знает до малейших подробностей, как был сотворен мир и за сколько времени. О, новые идеи, новые идеи! Какие утешительные, возвышающие душу открытия подарены новыми идеями. Мы все были обезьянами, прежде чем сделались людьми, и молекулами, прежде чем сделались обезьянами. Все это нипочем для нового времени. И кто теперь останавливается пред чем бы то ни было? Я последую за вами, Валерия, я готов. Чем скорее, тем лучше. Отправимся к Декстеру!

   - Я очень рада, что вы согласны со мной, но зачем же торопиться? Мы отправимся к Декстеру завтра в три часа. Я сейчас напишу ему, чтобы он ждал нас. Куда вы?

   - Я иду очистить мысли, - ответил он угрюмо. - Я иду читать в библиотеку.

   - Что вы будете читать?

   - Прочту "Кота в сапогах" и еще что-нибудь, что не имеет ничего общего с нашим временем.

   С этим прощальным выпадом против нового времени мой друг ушел от меня.

   Написав и отослав письмо, я задумалась о том, в каком состоянии здоровья найду я Декстера. Не может ли кто из домашних сообщить мне что-нибудь о нем? Обратиться с этим вопросом к Бенджамену значило вызвать новую вспышку. Пока я раздумывала, в комнату вошла экономка по какому-то хозяйственному делу. Я спросила ее наудачу, не слыхала ли она без меня о странном человеке без ног, который однажды так напугал ее.

   Экономка покачала головой с таким видом, как будто самый разговор о нем казался ей непристойным.

   - Около недели спустя после вашего отъезда, сударыня, - сказала она с необычайной строгостью в голосе и тщательно выбирая слова, - особа, о которой вы говорите, имела дерзость прислать вам письмо. Посланному было сказано, по приказанию мистера Бенджамена, что вы уехали за границу и что он может убираться со своим письмом куда хочет. Несколько дней спустя, когда я пила чай у экономки миссис Макаллан, мне пришлось опять услышать о нем. Он заезжал в дом миссис Макаллан, чтобы узнать о вас. Непостижимое дело, как он держится без ног в своем кабриолете! Но не в этом дело. Без ног он или с ногами, но экономка видела его и говорит, как и я, что не забудет его до смертного часа. Она сказала ему, что мистер Юстас заболел за границей и что вы отправились ухаживать за ним. Он уехал, по словам экономки, со слезами на глазах и с проклятьями на устах. Это все, что я знаю об этой особе, сударыня. И извините, если я осмелюсь прибавить, что этот разговор чрезвычайно неприятен для меня.

   Она сделала формальный книксен и вышла из комнаты.

   Оставшись одна, я начала думать с большим беспокойством, чем прежде, об испытании, предстоявшем мне на другой день. Судя по тому, что я сейчас услышала, Декстер переносил мое отсутствие не очень терпеливо и мало было надежды, что состояние его нервной системы улучшилось.

   На следующее утро я получила ответ мистера Плеймора на мое письмо из Парижа.

   Он ответил очень кратко, не одобряя и не порицая моего решения, но настоятельно советуя мне взять с собой компетентного свидетеля. Самая интересная часть письма была в конце.

   "Вы должны быть готовы найти в Декстере перемену к худшему. Один из моих друзей виделся с ним несколько дней тому назад по делу и был поражен происшедшей в нем переменой. Ваше присутствие, конечно, повлияет на него так или иначе. Я не могу дать вам никаких инструкций касательно обращения с ним, вы должны будете применяться к обстоятельствам. Ваш собственный такт покажет вам, следует ли поощрять его говорить о покойной миссис Макаллан или нет. Но все шансы, что он как-нибудь выдаст себя, связаны, как мне кажется, с разговором о ней. Постарайтесь завязать его, если будет возможно".

   Далее был прибавлен следующий постскриптум:

   "Спросите мистера Бенджамена, не слыхал ли он, как Декстер рассказывал вам о своем прощании с телом миссис Макаллан в ночь ее смерти".

   Я задала этот вопрос Бенджамену, когда мы сели завтракать перед поездкой на далекую окраину города, где жил Декстер. Мой старый друг все еще сердился на меня за предстоявшую поездку. Отвечая мне, он был необычайно мрачен и необычайно скуп на слова.

   - Я не имею обыкновения подслушивать. Но некоторые люди говорят так, что их нельзя не слышать. Мистер Декстер - один из них.

   - Так вы слышали?

   - Дверь и стена не могли заглушить его голоса. Я слышал, что он говорил. Наглый человек, вот мое мнение.

   - Сегодня мне, может быть, понадобится, чтобы вы не только слышали, что он будет говорить, - решилась я сказать, - но чтобы вы записывали некоторые из его слов. Вы когда-то писали письма моего отца под его диктовку. Не сохранилось ли у вас одной из ваших записных книжек?

   Бенджамен поднял на меня глаза с выражением строгого удивления.

   - Писать под диктовку великого коммерсанта, вести обширную корреспонденцию, где от одного слова тысячи фунтов переходят из рук в руки, - не то же самое, что записывать бред полоумного чудовища, которого следовало бы держать в клетке, - сказал он. - Ваш почтенный батюшка, Валерия, никогда не сделал бы мне такого предложения.

   - Простите меня, Бенджамен, я не могу не просить вас об этом. Вы можете принести мне громадную пользу. Уступите на этот раз ради меня, милый друг мой.

   Бенджамен опустил глаза в тарелку с видом печальной покорности, показавшей мне, что я достигла своей цели.

   - Я всегда жил как привязанный к тесемкам ее передника, - пробормотал он про себя. - Теперь поздно думать об освобождении. - Он взглянул опять на меня. - Я полагал, что уже покончил со службой, но оказывается, что мне приходится превратиться опять в клерка. Что требуется от меня теперь?

   В эту минуту нам объявили, что экипаж ждет нас у калитки. Я встала, взяла его руку и с чувством искренней благодарности поцеловала его румяную щеку.

   - От вас требуется, чтобы вы сели позади мистера Декстера так, чтобы он не мог видеть вас, но чтобы вы могли видеть меня.

   - Чем меньше придется мне видеть Декстера, тем лучше, - проворчал Бенджамен. - Что же мне делать после того, как я усядусь позади него?

   - Вы должны ждать, пока я не сделаю вам знака. Когда я сделаю знак, вы начнете записывать то, что будет говорить Декстер, и будете писать, пока я не сделаю вам другого знака, чтобы вы перестали.

   - Хорошо. Какой же знак будет означать, чтобы я начал, и какой, чтобы я кончил писать?

   Я еще не придумала знаков и попросила Бенджамена помочь мне. Нет, он не хотел принять никакого деятельного участия в деле. Он согласился быть пассивным орудием, но этим ограничивалась его уступка.

   Предоставленная собственной изобретательности, я решила придумать такую телеграфную систему, которая была бы удобна для Бенджамена и вместе с тем не возбудила бы сильно развитой подозрительности Декстера. Я взглянула в зеркало и стала искать в своем костюме что-нибудь, что могло бы сослужить мне службу. Мои серьги вывели меня из затруднения.

   - Я постараюсь сесть в кресло, - сказала я. - Когда вы увидите, что я облокочусь на ручку кресла и поднесу пальцы к сережке, как будто играю ею, начинайте писать, что он будет говорить, и продолжайте, пока я... пока я не двину кресло. При этом звуке остановитесь. Поняли вы меня?

   - Понял.

   Мы отправились к Декстеру.

   В этот раз калитка была отворена садовником. Он, очевидно, получил инструкцию.

   - Миссис Валерия? - спросил он.

   - Да.

   - И друг?

   - И друг.

   - Пожалуйте наверх. Вы знакомы с домом.

   Пройдя переднюю, я остановилась и оглянулась на Бенджамена, который все еще держал в руке свою любимую палку.

   - Ваша палка будет мешать вам, - сказала я. - Не лучше ли оставить ее здесь?

   - Моя палка может пригодиться мне наверху, - возразил он. - Я не забыл, что случилось в моей библиотеке.

   Спорить с ним было не время, и я повернула к лестнице.

   Поднимаясь по ступеням, я была поражена криком, страдальческим криком, повторившимся два раза, прежде чем мы дошли до круглой прихожей. Я вошла в соседнюю комнату первая и увидела многогранного Мизериуса Декстера в новом качестве.

   Несчастная Ариэль стояла у стола перед блюдом, наполненным маленькими пирожками. Обе ее руки были обвязаны выше локтей веревками, концы которых были в руках Декстера, сидевшего в двух шагах от нее.

   - Попробуй еще, моя красавица, - сказал он ей, когда я остановилась в дверях. - Возьми пирожок.

   Ариэль покорно протянула руку к блюду. Лишь только она притронулась концами пальцев к одному из пирожков, рука ее была отдернута веревкой с такой силой и с такой дьявольской жестокостью, что я готова была схватить палку Бенджамена и изломать ее о спину Декстера. Ариэль вытерпела в этот раз боль со спартанской твердостью. Она стояла лицом к двери и увидела меня первая. Зубы ее были стиснуты, лицо горело от усилий, которые она делала над собой. В моем присутствии она не выдала своего страдания ни малейшим звуком.

   - Бросьте веревки! - крикнула я с негодованием. - Освободите ее, мистер Декстер, или я уйду от вас.

   Услышав мой голос, он приветствовал меня радостным криком. Глаза его впились в меня с жадным восторгом.

   - Войдите, войдите! - воскликнул он. - Взгляните, чем я развлекаюсь, мучительно ожидая вашего прибытия. Взгляните, как я убиваю время в разлуке с вами. Войдите. Сегодня от нетерпения увидеть вас поскорее, миссис Валерия, я в злобном расположении духа, мне нужно дразнить кого-нибудь. Я дразню Ариэль. Взгляните на нее. Она еще ничего не ела сегодня, и ей никак не удается стащить хоть один пирожок. Вы напрасно жалеете ее. У Ариэль нет нервов. Она не чувствует боли.

   - У Ариэль нет нервов, - повторила несчастная девушка, сердясь на меня за мое вмешательство. - Я не чувствую боли.

   Я услышала за собой взмах палки Бенджамена.

   - Бросьте веревки, - крикнула я решительно. - Бросьте, или я уйду от вас сейчас же.

   Деликатные нервы Мизериуса Декстера были потрясены моей резкостью.

   - Какой сильный голос, - воскликнул он, бросив веревки. - Возьми пироги, - обратился он повелительно к Ариэль.

   Она прошла мимо меня с блюдом в руках, с тянувшимися за ней веревками и бросила на меня вызывающий взгляд.

   - У меня нет нервов, - повторила она гордо. - Я не чувствую боли.

   - Вы видите, - сказал Декстер, - никакой беды не случилось, я бросил веревки, лишь только вы приказали. Не начинайте ссорой нашу встречу после такого долгого отсутствия.

   Он замолчал. Он только теперь увидел Бенджамена, стоявшего молча в дверях.

   - Кто это? - спросил он подозрительно и подкатил свое кресло ближе к двери. - А, знаю! Это добродушный джентльмен, помню, я назвал его убежищем страждущих, когда увидел его в первый раз. Вы изменились к худшему с тех пор, сэр. Вы теперь совсем не то, чем были прежде, сэр, теперь вы олицетворяете собой карающее правосудие. Это ваш новый покровитель, миссис Валерия?

   Он низко поклонился Бенджамену и продолжал со злобной иронией:

   - Ваш покорнейший слуга, карающее правосудие. Я заслужил вас и покоряюсь вам. Я постараюсь, чтобы ваша новая должность была только синекурой. Эта женщина - свет моей жизни. Попробуйте уличить-меня в недостатке почтения к ней.

   Он повернулся спиной к Бенджамену, слушавшему его с презрительным молчанием, и подъехал ко мне.

   - Вашу руку, св