Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть третья

   - Говорить можно только о фактах, эпизодах, но они - еще не я, - начал он тихо и осторожно. - Жизнь - бесконечный ряд глупых, пошлых, а в общем все-таки драматических эпизодов, - они вторгаются насильственно, волнуют, отягощают память ненужным грузом, и человек, загроможденный, подавленный ими, перестает чувствовать себя, свое сущее, воспринимает жизнь как боль...

   Марина молча погладила его плечо, но он уже не смотрел на нее, говоря:

   - Я думаю, что так чувствует себя большинство интеллигентов, я, разумеется, сознаю себя типичным интеллигентом, но - не способным к насилию над собой. Я не могу заставить себя верить в спасительность социализма и... прочее. Человек без честолюбия, я уважаю свою внутреннюю свободу...

   Он помолчал несколько секунд, взвешивая слова "внутренняя свобода", встал и, шагая по комнате из угла в угол, продолжал более торопливо:

   - Поэтому я - чужой среди людей, которые включают себя в партии, группы, - вообще - включают, заключают...

   Он чувствовал, что говорит необыкновенно и даже неприятно легко, точно вспоминает не однажды прочитанную и уже наскучившую книгу.

   - В конце концов - все сводится к той или иной системе фраз, но факты не укладываются ни в одну из них. И - что можно сказать о себе, кроме: "Я видел то, видел это"?

   Остановясь среди комнаты, глядя в дым своей папиросы, он пропустил перед собою ряд эпизодов: гибель Бориса Варавки, покушение Макарова на самоубийство, мужиков, которые поднимали колокол "всем миром", других, которые сорвали замок с хлебного магазина, 9 Января, московские баррикады - все, что он пережил, вплоть до убийства губернатора. И вдруг он почувствовал: есть нечто утешительное в том, что память укладывает все эти факты в ничтожную единицу времени, - утешительное и даже как будто ироническое. Невольным движением он вынул часы, но, не взглянув на циферблат, тотчас же спрятал их. И, заметив, что Марина смотрит на него требовательно ожидающим взглядом, продолжал механически, неохотно:

   - К людям типа Кутузова я отношусь с уважением... как, например, к хирургам. Но у меня кости не сломаны и нет никаких злокачественных опухолей...

   Он снова шагал в мягком теплом сумраке и, вспомнив ночной кошмар, распределял пережитое между своими двойниками, - они как бы снова окружили его. Один из них наблюдал, как драгун старается ударить шашкой Туробоева, но совершенно другой человек был любовником Никоновой; третий, совершенно не похожий на первых двух, внимательно и с удовольствием слушал речи историка Козлова. Было и еще много двойников, и все они, в этот час, - одинаково чужие Климу Самгину. Их можно назвать насильниками.

   "Кошмар, - думал он, глядя на Марину поверх очков. - Почему я так откровенно говорю с ней? Я не понимаю ее, чувствую в ней что-то неприятное. Почему же?" Он замолчал, а Марина, скрестив руки на высокой груди, сказала негромко:

   - О Степане ты неверно судишь, я его знаю лучше, чем ты. И не потому, что жила с ним, а...

   Но она не договорила фразу, должно быть, не нашла точного слова и новым тоном сказала:

   - А ты, кажется, зачитался, заплесневел в думах...

   - Читаю я не много.

   - Застоялся на одном месте. Надо передвинуться в другой угол...

   - Почему - в угол?

   - Пожить с простыми людьми.

   - Ты - о рабочих, крестьянах?

   Не обратив на его вопрос внимания, она спросила:

   - С женой-то - совсем кончил?

   - Да.

   - Ну, вот и хорошо! Значит, на время свободен. "Говорит она со мной, как... старшая сестра". Облизывая губы кончиком языка, прищурив глаза, Марина смотрела в потолок; он наклонился к ней, желая спросить о Кутузове, но она встряхнулась, заговорив:

   - Так завтра же давай примемся за дела! Сходи к моему поверенному, потолкуй с ним, я его предупредила...

   Она сказала это мягко, но так, что Самгин понял: надобно уходить. И ушел, молча пожав крепкую, очень теплую руку.

   "Хитрая баба. Разоблачить ее нелегко. А - надо разоблачать?" - спросил он.

   Отношение к этой женщине не определялось. Раздражала неприятная ее самоуверенность и властность, раздражало и то, что она заставила высказаться. Последнее, было особенно досадно. Самгин знал, что он никогда еще и ни с кем не говорил так, как с нею.

   На другой день, утром, он сидел в большом светлом кабинете, обставленном черной мебелью; в огромных шкафах нарядно блестело золото корешков книг, между Климом и хозяином кабинета - стол на толстых и пузатых ножках, как ножки рояля. Хозяин - чернобровый, лысый, его круглое, желтоватое лицо надуто, как бычачий пузырь для обучения плаванию, оно заканчивается остренькой черной, полуседой бородкой, - в синеватых белках пронзительно блестят черненькие зрачки. Голосок у него звонкий, упрямый, слова он произносит не по-русски четко и ставит очень плотно слово к слову.

   - Моя доверительница, - почтительно говорит он, не называя доверительницу по имени. - Принимая во внимание... Исходя из этого факта... На основании изложенного... - Он как бы нарочно говорит фразами апелляционной жалобы, его почтительность сопровождается легкой судорогой толстых губ и остренькой усмешкой пронзительных глаз. Коротким жестом левой руки он как бы отталкивает от себя что-то. Его ужимки заставили Самгина почувствовать, что человек этот обижен Мариной и, кажется, ненавидит ее, но - побаивается. Отношение к ней он переносил и на него, Самгина.

   - Кол-лега, - говорил он, точно ставя запятую между двумя л.

   - Далее: дело по иску родственников купца Потапова, осужденного на поселение за принадлежность к секте хлыстов. Имущество осужденного конфисковано частично в пользу казны. Право на него моей почтенной доверительницы недостаточно обосновано, но она обещала представить еще один документ. Здесь, мне кажется, доверительница заинтересована не имущественно, а, так сказать, гуманитарно, и, если не ошибаюсь, цель ее - добиться пересмотра дела. Впрочем, вы сами увидите...

   О гуманитарном интересе Марины он сказал с явным сожалением, а вообще его характеристики судебных дел Марины принимали все более ехидный характер, и Самгин уже чувствовал, что коллега Фольц знакомит его не с делами, а хочет познакомить с почтенной доверительницей. В черном кабинете стоял неприятный запах, возбуждая желание чихать; за окнами шумел, завывал ветер, носились тучи снега. Просидев часа два, Самгин почти с наслаждением погрузился в белую бурю на улице, - его толкало, покачивало, черные фигуры вырывались из белого вихря, наскакивая на него, обгоняя; он шел и чувствовал: да, начинается новая полоса жизни. С Мариной следует быть осторожным. И необходимо взять себя в руки. "Поставить себя в центр круга непоколебимых выводов", - вспомнил он фразу Брагина и возмутился засоренностью своей памяти.

   Через несколько дней он, в сопровождении Безбедова, ходил по комнатам своей квартиры. Комнаты обставлены старой и солидной мебелью, купленной, должно быть, в барской усадьбе. Валентин Безбедов, вводя Клима во владение этим имуществом, пренебрежительно просипел:

   - Если - мало, сходите в сарай, там до чорта всякой дряни! Книжный шкаф есть, клавесины. Цветов хотите? У меня во флигеле множество их, землей пахнет, как на кладбище.

   Он курил немецкую фарфоровую трубку, дым шел из ноздрей его широкого носа, изо рта, трубка висела на груди, между лацканами модного толстого пиджака, и оттуда тоже шел дым. Но похож был Безбедов не на немца, а на внезапно разбогатевшего русского ломового извозчика, который еще не привык носить модные костюмы. Лохматый, с красным опухшим лицом, он ходил рядом с Климом, бесцеремонно заглядывая в лицо его обнаженными глазами, - отвратительно скрипели его ботинки, он кашлял, сипел, дымился, толкал Самгина локтем и вдруг спросил:

   - Читали анекдот?

   - Какой?

   - У царя была депутация верноподданных рабочих из Иваново-Вознесенска, он им сказал буквально так:

   "Самодержавие мое останется таким, каким оно было встарь". Что он - с ума спятил?

   - Да, странно, - отозвался Самгин. Безбедов крепко стиснул его локоть.

   - Ну, устраивайтесь!

   И ушел, дымя, скрипя, но, затворив дверь, тотчас снова распахнул ее и просипел:

   - В Москву едет царь-то!

   Отмахиваясь от густого дыма, Самгин спросил себя:

   "Неужели и это животное занимается политикой?" Как все необычные люди, Безбедов вызывал у Самгина любопытство, - в данном случае любопытство усиливалось еще каким-то неопределенным, но неприятным чувством. Обедал Самгин во флигеле у Безбедова, в комнате, сплошь заставленной различными растениями и полками книг, почти сплошь переводами с иностранного: 144 тома пантелеевского издания иностранных авторов, Майн-Рид, Брем, Густав Эмар, Купер, Диккенс и "Всемирная география" Э. Реклю, - большинство книг без переплетов, растрепаны, торчат на полках кое-как.

   "Библиотека гимназиста", - мысленно определил Самгин. Безбедов не замедлил подтвердить это.

   - Со времен гимназии накопил, - сказал он, недружелюбно глядя на книги. - Ерунда всё. Из-за них и гимназию не кончил.

   Все вокруг него было неряшливо - так же, как сам он, всегда выпачканный птичьим пометом, с пухом в кудлатой голове и на одежде. Ел много, торопливо, морщился, точно пища была слишком солона, кисла или горька, хотя глухая Фелициата готовила очень вкусно. Насытясь, Безбедов смотрел в рот Самгина и сообщал какие-то странные новости, - казалось, что он выдумывал их.

   - Петербургский викарий Сергий служил панихиду по лейтенанте Шмидте, студенты духовной академии заставили: служи! И - служил.

   - Откуда вам известно это?

   - Муромская, Лидия Тимофеевна, сказала. Она - все знает, у нее связи в Петербурге.

   Подобрав нижнюю губу, он вопросительно, как бы ожидая чего-то, помолчал, затем сказал тоном виноватого:

   - Я лесами ее управляю. Знакомы с ней?

   - Да.

   - Скушная. Ничего, что я так говорю?

   - Пожалуйста.

   - Не женщина, а - обязательное постановление городской управы. Вы не замечаете, что люди становятся всё скушнее?

   - Человек - вообще существо невеселое, - философски сказал Самгин, - Безбедов нашел, что это:

   - Правильно!

   От его политических новостей и мелких городских сплетен Самгин терял аппетит. Но очень скоро он убедился, что этот человек говорит о политике из любезности, считая долгом развлекать нахлебника. Как-то за ужином он угрюмо сказал:

   - В Москве революционеры на банк напали, цапнули денег около миллиона. - И, отдуваясь, сказал с явной досадой, хрипло:

   - Надоело до чорта! Все о политике говорят, как о блинах на масленице.

   Самгин взглянул на него недоверчиво и увидал, что он, обиженно надув губы, тискает в трубку табак. После двух, трех таких жалоб Самгин решил, что домохозяин - глуп и сам знает это, но нимало не смущен своей глупостью, а даже как бы хвастается ею.

   "Дурак, - по-русски, широко; по глупости несколько навязчив, но не нахал и добродушен", - определил Самгин и почти ежедневно убеждался, что определил правильно.

   Как-то за обедом Безбедов наглотался вкусной пищи, выпил несколько рюмок водки, настоянной на ягодах можжевельника, покраснел, задымил немецкой трубкой и внезапно, с озлоблением вскричал:

   - Идиотское время, чорт его возьми! - Хлопнув себя ладонями по ушам, он потряс лохматой головой. Самгин спокойно ждал политической новости, но Безбедов возмущенно заговорил:

   - Март уже, а - что делается, а?

   - Вы о чем?

   - Да - о погоде! У меня голуби ожирели, - тоскливо хрипел он, показывая в потолок пальцем цвета моркови. - Лучшая охота в городе, два раза премирована, москвичам носы утер. Тут есть такой подлец, Блинов, трактирщик, враг мой, подстрелил у меня Херувима, лучшего турмана во всей России, - дробь эту он, убийца, получит в морду себе...

   Самгин видел, что лицо хозяина налилось кровью, белки выкатились, красные пальцы яростно мнут салфетку, и ему подумалось, что все это может кончиться припадком пьяного буйства, даже параличом. Притворяясь заинтересованным, он спросил:

   - Это очень увлекательная охота?

   Безбедов поперхнулся каким-то ругательством, дрожащей рукой налил квасу, выпил стакан двумя глотками и - выдохнул вместе со струёй воздуха:

   - Не поймете - до чего!

   Он вскочил из-за стола, точно собираясь идти куда-то, остановился у окна в цветах, вытер салфеткой пот с лица, швырнул ее на пол и, широко размахнув руками, просипел:

   - Невообразимо!

   Взмахивая распростертыми руками, точно крыльями, закрыв глаза, мотая головою, он забормотал:

   - Понимаете: небеса! Глубина, голубая чистота, ясность! И - солнце! И вот я, - ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот - выпускаю голубей. Летят, кругами, всё выше, выше, белые в голубом. И жалкая душа моя летит за ними - понимаете? Душа! А они - там, едва вижу. Тут - напряжение... Вроде обморока. И - страх: а вдруг не воротятся? Но - понимаете - хочется, чтоб не возвратились, понимаете?

   Большое, мягкое тело Безбедова тряслось, точно он смеялся беззвучно, лицо обмякло, распустилось, таяло потом, а в полупьяных глазах его Самгин действительно видел страх и радость. Отмечая в Безбедове смешное и глупое, он почувствовал к нему симпатию. Устав размахивать руками, задыхаясь и сипя, Безбедов повалился на стул и, наливая квас мимо стакана, бормотал:

   - Большой момент! И - честное дело, никому не мешает, ни от кого не зависит, - к чертям всю чепуху! Пожалуйста - выпьемте!

   Чокаясь с ним рюмками, Самгин подумал:

   "Случай, когда глупость возвышается до поэзии". Безбедов вылил водку из рюмки в стакан с квасом и продолжал говорить. Он еще более растрепался, сбросил пиджак, расстегнул ворот голубой сатиновой рубашки, обмахивался салфеткой, и сероватые клочья волос на голове его забавно шевелились. Было приятно, что Безбедов так легко понятен, не требует настороженности в отношении к нему, весь - налицо и не расспрашивает ни о чем, как это делает его чрезмерно интересная тетушка, которую он, кажется, не очень любит. ^ этот вечер Самгин, уходя спать, пожал руку Безбедова особенно крепко и даже подумал, что он вел себя с ним более сдержанно, чем следовало бы. Надо было сказать ему что-нибудь, выразить сочувствие. Конечно, не для того, чтобы поощрять его болтовню. Одинокий и, видимо, несчастный парень. Болтовня его ни к чему не обязывает.

   Но Безбедов не нуждался в сочувствии и поощрении, почти каждый вечер он охотно, неутомимо рассказывал о городе, о себе. Самгин слушал и ждал, когда он начнет говорить о Марине. Нередко Самгин находил его рассказы чрезмерно, неряшливо откровенными, и его очень удивляло, что, хотя Безбедов не щадил себя, все же в словах его нельзя было уловить ни одной ноты сожаления о неудавшейся жизни. Рассказывая, он не исповедовался, а говорил о себе, как о соседе, который несколько надоел ему, но, при всех его недостатках, - человек не плохой. Как-то, в грустный, ветреный и дождливый вечер, Безбедов заговорил о своей жене.

   - Из-за голубей потерял, - говорил он, облокотясь на стол, запустив пальцы в растрепанные волосы, отчего голова стала уродливо огромной, а лицо - меньше. - Хорошая женщина, надо сказать, но, знаете, у нее - эти общественные инстинкты и все такое, а меня это не опьяняет...

   "Общественные инстинкты" он проговорил гнусаво, в нос и сморщив лицо, затем, опустив руки на затылок, спросил с негодованием:

   - Какого чорта буду я заботиться о том, чтоб дураки жили умнее или как-то там лучше? А умники и без меня проживут. Вы, конечно, другого взгляда, а по-моему - дуракам и так хорошо. На этом я с ней и не поладил. Тут же и голуби. Еще с курицами она, может быть, помирилась бы, но - голуби! Это уже для нее обидно. Вообще она чувствовала себя обманутой. Ей, кажется, не я понравился, а имя мое - Валентин; она, должно быть, вообразила, что за именем скрывается нечто необыкновенное. Гимназистка, романов начиталась, стихов, - книгоедство и... все такое!

   Самгин слушал и улыбался. Ему нравилось, что Валентин говорит беспечально, как бы вспоминая далекое прошлое, хотя жена ушла от него осенью истекшего года.

   - Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым - курами, коровами, собаками, что ли! - сказал Безбедов, затем продолжал напористо: - Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне - и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай - все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, - верно?

   Самгин согласно кивнул головой и стал слушать сиплые слова внимательнее, чувствуя в рассказе Безбедова новые ноты.

   - Вас увлекает адвокатура, другого - картежная игра, меня - голуби! Вероятно, я на крыше и умру, задохнусь от наслаждения и - шлеп с крыши на землю, - сказал Безбедов и засмеялся влажным, неприятно кипящим смехом. - В детстве у меня задатки были, - продолжал он, вытряхивая пепел из трубки в чайный стакан, хотя на столе стояла пепельница. - Правильно говоря - никаких задатков у меня не было, а это мать и крестный внушили: "Валентин, у тебя есть задатки!" Конечно, это обязывало меня показывать какие-нибудь фокусы. Ждут чего-то необыкновенного, ну и сочинишь, соврешь что-нибудь, - что же делать? Надобно оправдать доверие.

   Он подмигнул Самгину и заставил его подумать:

   "Я никогда не сочинял".

   - Привычка врать и теперь есть у меня, выдумаю что-нибудь мало вероятное и, по секрету, расскажу; стоит только одному рассказать, а уж дальше вранье само пойдет! Чем невероятнее, тем легче верят.

   Он усмехнулся и, крепко закрыв глаза, помолчал, подумал, вздохнул.

   - Хотя невероятное становится обычным в наши дни. Привираю я не для того, чтоб забавлять себя или людей, а - так, чорт знает для чего! Скучно - на земле, когда самое лучшее переживаешь на крыше. В гимназии я тоже считался мальчишкой с задатками, - крестный раскрасил меня. Чтоб оправдать ожидания - хулиганил. Из пятого класса - выгнали. Стал щеголять в невероятных костюмах, какие-то дурацкие шляпы носил. Барышням - нравилось. Вообразил, что отлично могу играть на биллиарде, - играл часов по пяти, разумеется - бездарно. Вообще я - человек совершенно бездарный.

   Сказав последние слова с явным удовольствием, Безбедов вздохнул, и лицо его исчезло в облаке табачного дыма. Самгин тоже курил и молчал, думая, что он, кажется, поторопился признать в этом человеке что-то симпатичное.

   "Весьма похоже, что он только играет роль простака, а я - ошибся".

   Сознание ошибки возникло сейчас же после того, как Безбедов сказал о задатках и фокусах. Вообще в словах Безбедова незаметно появилось что-то неприятное. Особенно смущало Самгина то, что он подумал о себе:

   "Я - не сочинял".

   Мысль о возможности какого-либо сходства с этим человеком была оскорбительна. Самгин подозрительно посмотрел сквозь стекла очков на плоское, одутловатое лицо с фарфоровыми белками и голубыми бусинками зрачков, на вялую, тяжелую нижнюю губу и белесые волосики на верхней - под широким носом. Глупейшее лицо.

   Неистово дымя, Безбедов спросил:

   - А что - у вас нет аппетита к барышням? Тут, недалеко, две сестренки живут, очень милосердные и веселые, - не хотите ли?

   Самгин сухо отказался, но подумал, что следовало бы взглянуть, каков этот толстяк среди женщин. Затем, прихлебывая кисленькое красное вино, он сказал:

   - Разумеется, я не верю вам, когда вы утверждаете, что - у вас нет никаких талантов...

   - Святая истина! - вскричал Безбедов, подняв руки на уровень лица, точно защищаясь, готовясь оттолкнуть от себя что-то. - Я - человек без средств, бедный человек, ничем не могу помочь, никому и ничему! - Эти слова он прокричал, явно балаганя, клоунски сделав жалкую гримасу скупого торгаша.

   Самгин настойчиво продолжал:

   - Но очень странно слышать, что вы говорите это как будто с удовольствием...

   - Да - конечно же, с удовольствием! - вскричал Безбедов, нелепо размахивая руками. - Как бы это сказать вам? Ах, чорт...

   Вытаращив глаза, дотирая ладонью шершавый лоб, он несколько секунд смотрел в лицо Самгина, и Самгин видел, как его толстые губы, потные щеки расплываются, тают в торжествующей улыбке.

   - Я - глухонемой! - сказал он трезво и громко. - Глухонемого проповедовать не заставишь! Понимаете?

   - Вы сознаетесь в симуляции, - сердито заметил Самгин.

   - Почему - симуляция? Нет, это - мое убеждение. Вы убеждены, что нужна конституция, революция и вообще - суматоха, а я - ничего этого - не хочу! Не хочу! Но и проповедовать, почему не хочу, - тоже не стану, не хочу! И не буду отрицать, что революция полезна, даже необходима рабочим, что ли, там! Необходима? Ну, и валяйте, делайте революцию, а мне ее не нужно, я буду голубей гонять. Глухонемой! - И, с размаха шлепнув ладонью в широкую жирную грудь свою, он победоносно захохотал сиплым, кипящим смехом.

   "Скотина", - мысленно обругал его Самгин, быстро и сердито перебирая в памяти все возражения, какие можно бы противопоставить Безбедову. Но было совершенно ясно, что возражения бесполезны, любое из них Безбедов оттолкнет: "Не хочу", - скажет он.

   Возможно, что он обладает силой не хотеть. Но все же Самгин проворчал:

   - Анархизм. Это - старо.

   - Как мир, - согласился Безбедов, усмехаясь. - Как цивилизация, - добавил он, подмигнув фарфоровым глазом. - Ведь цивилизация и родит анархистов. Вожди цивилизации - или как их там? - смотрят на людей, как на стадо баранов, а я - баран для себя и не хочу быть зарезанным для цивилизации, зажаренным под соусом какой-нибудь философии.

   Послушав минуты две давно знакомые, плоские фразы, Самгин невольно произнес слова, которые не хотел бы говорить вслух:

   - Самое сильное, что вы можете сказать и сказали, это - не хочу!

   - Конечно, - согласился Безбедов, потирая красные, толстые ладони. - Тысячи - думают, один - говорит, - добавил он, оскалив зубы, и снова пробормотал что-то о барышнях. Самгин послушал его еще минуту и ушел, чувствуя себя отравленным.

   В кабинете он зажег лампу, надел туфли и сел к столу, намереваясь работать, но, взглянув на синюю обложку толстого "Дела М. П. Зотовой с крестьянами села Пожога", закрыл глаза и долго сидел, точно погружаясь во тьму, видя в ней жирное тело с растрепанной серой головой с фарфоровыми глазами, слыша сиплый, кипящий смех.

   "Противная бестия..."

   Потом, закуривая, вышел в соседнюю, неосвещенную комнату и, расхаживая в сумраке мимо двух мутносерых окон, стал обдумывать. Несомненно, что в речах Безбедова есть нечто от Марины. Она - тоже вне "суматохи" даже и тогда, когда физически находится среди людей, охваченных вихрем этой "суматохи". Самгин воспроизвел в памяти картину собрания кружка людей, "взыскующих града", - его пригласила на собрание этого кружка Лидия Варавка.

   В помещение под вывеской "Магазин мод" входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, "гуськом" идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно - это была мастерская. В комнате - сумрачно, от стен исходит запах клейстера и сырости. На черных и желтых венских стульях неподвижно и безмолвно сидят люди, десятка три-четыре мужчин и женщин, лица их стерты сумраком. Некоторые согнулись, опираясь локтями о колена, а один так наклонился вперед, что непонятно было: почему он не падает? Кажется, что многие обезглавлены. Впереди, в простенке между окнами, за столом, покрытым зеленой клеенкой, - Лидия, тонкая, плоская, в белом платье, в сетке на курчавой голове и в синих очках. Перед нею - лампа под белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая книга в желтом переплете; лицо Лидии - зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх людям. В ее фигуре есть нечто театральное, отталкивающее. Поглядывая в книгу, наклоняя и взбрасывая голову, она гнусаво, в нос читает:

   - "Говорящего в духе - не осуждайте, потому что не плоть проповедует, а дух, дух же осуждать - смертный грех. Всякий грех простится, а этот - никогда".

   Отделив от книги длинный листок, она приближает его к лампе и шевелит губами молча. В углу, недалеко от нее, сидит Марина, скрестив руки на груди, вскинув голову; яркое лицо ее очень выгодно подчеркнуто пепельно-серым фоном стены.

   - Начни, сестра София, во имя отца и сына и святого духа, - говорит Лидия, свертывая бумагу трубкой.

   Рядом с Мариной - Кормилицын, писатель по вопросам сектантства, человек с большой седоватой бородой на мягком лице женщины, - лицо его всегда выражает уныние одинокой, несчастной вдовы; сходство с женщиной добавляется его выгнутой грудью.

   Самгин нередко встречался с ним в Москве и даже, в свое время, завидовал ему, зная, что Кормилицын достиг той цели, которая соблазняла и его, Самгина: писатель тоже собрал обширную коллекцию нелегальных стихов, открыток, статей, запрещенных цензурой; он славился тем, что первый узнавал анекдоты из жизни министров, епископов, губернаторов, писателей и вообще упорно, как судебный следователь, подбирал все, что рисовало людей пошлыми, глупыми, жестокими, преступными. Слушая его анекдоты, Самгин, бывало, чувствовал, что человек этот гордится своими знаниями, как гордился бы ученый исследователь, но рассказывает всегда с тревогой, с явным желанием освободиться от нее, внушив ее слушателям. К столу Лидии подошла пожилая женщина в черном платье, с маленькой головой и остроносым лицом, взяла в руки желтую библию и неожиданно густым, сумрачным голосом возгласила:

   - Пророка Исаии, глава двадцать четвертая! Раскрыв тяжелую книгу, она воткнула в нее острый нос; зашелестели страницы, "взыскующие града" пошевелились, раздался скрип стульев, шарканье ног, осторожный кашель, - женщина, взмахнув головою в черном платке, торжественно и мстительно прочитала:

   - "Се господь рассыплет вселенную и опустошит ю, открыет лицо ея и расточит живущие на ней".

   У плиты, в углу, кто-то глухо зарычал. - "Тлением истлеет земля и расхищением расхищена будет земля", - с большой силой и все более мстительно читала женщина.

   - "Восплачет земля"...

   Шум около печки возрастал; Марина, наклонясь к Лидии, что-то сказала ей, тогда Лидия, постукивая ключом по столу, строго крикнула:

   - Тише!

   Сквозь ряды стульев шел человек и громко, настойчиво говорил:

   - Так я ж ничего ни розумию! Значала - разсыпле, после - лицо открое... И все это, простите! - известно; земля вже плаче от разрушения средств хозяйства...

   Человек был небольшой, тоненький, в поддевке и ярко начищенных сапогах, над его низким лбом торчала щетка черных, коротко остриженных волос, на круглом бритом лице топырились усы - слишком большие для его лица, говорил он звонко и капризно.

   - И никак невозможно понять, кто допускае расхищение трудов и зачем царь отказуется править народом...

   Неестественно согнувшийся человек выпрямился, встал и, протянув длинную руку, схватил черненького за плечо, - тот гневно вскричал:

   - Чего вы хватаетесь!

   - Здесь собрались люди...

   - Да - я вижу, что люди...

   - Побеседовать не о том, о чем говоришь ты, брат...

   - Как же не о том?

   Кто-то засмеялся, люди сердито ворчали. Лидия встряхивала слабозвучный колокольчик; человек, который остановил черненького капризника, взглянул в угол, на Марину, - она сидела все так же неподвижно.

   "Идол", - подумал Самгин.

   В переднем ряду встала женщина и веселым голосом крикнула:

   - Это Лукин, писарь из полиции, - притворяется, усы-то налеплены...

   - Выведите его, - истерически взвизгнула Лидия. Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни...

   - Хорошо, брат Захарий, - сказала она. Захарий разогнулся, был он высокий, узкоплечий, немного сутулый, лицо неподвижное, очень бледное - в густой, черной бороде.

   - Брат Василий, - позвала Лидия.

   Из сумрака выскочил, побежал к столу лысый человечек, с рыжеватой реденькой бородкой, - он тащил за руку женщину в клетчатой юбке, красной кофте, в пестром платке на плечах.

   - Иди, иди, - не бойся! - говорил он, дергая руку женщины, хотя она шла так же быстро, как сам он. - Вот, братья-сестры, вот - новенькая! - бросал он направо и налево шипящие, горячие слова. - Мученица плоти, ох какая! Вот - она расскажет страсти, до чего доводит нас плоть, игрушка диаволова...

   Доведя женщину до стола, он погрозил ей пальцем:

   - Ты - честно, Таисья, все говори, как было, не стыдись, здесь люди богу служить хотят, перед богом - стыда нету!

   Он отскочил в сторону, личико его тревожно и радостно дрожало, он размахивал руками, притопывал, точно собираясь плясать, полы его сюртука трепетали подобно крыльям гуся, и торопливо трещал сухой голосок:

   - Тут, братья-сестры, обнаружится такое... И, не найдя определяющего слова, он крикнул:

   - Ну, начинай, рассказывай, говори - Таисья... Женщина стояла, опираясь одной рукой о стол, поглаживая другой подбородок, горло, дергая коротенькую, толстую косу; лицо у нее - смуглое, пухленькое, девичье, глаза круглые, кошачьи; резко очерченные губы. Она повернулась спиною к Лидии и, закинув руки за спину, оперлась ими о край стола, - казалось, что она падает; груди и живот ее торчали выпукло, вызывающе, и Самгин отметил, что в этой позе есть что-то неестественное, неудобное и нарочное.

   - Отец мой лоцманом был на Волге! - крикнула она, и резкий крик этот, должно быть, смутил ее, - она закрыла глаза и стала говорить быстро, невнятно.

   - Ничего не слышно, - строго сказала остроносая сестра Софья, а суетливый брат Василий горестно вскричал:

   - Эх, Таисья, портишь дело! Портишь! Кормилицын встал и осторожно поставил стул впереди Таисьи, - она охватила обеими руками спинку стула и кивком головы перекинула косу за плечо. , - На двенадцатом году отдала меня мачеха в монастырь, рукоделию учиться и грамоте, - сказала она медленно и громко. - После той, пьяной жизни хорошо показалось мне в монастыре-то, там я и жила пять лет.

   Смуглое лицо ее стало неподвижно, шевелились только детски пухлые губы красивого рта. Говорила она сердито, ломким голосом, с неожиданными выкриками, Пальцы ее судорожно скользили по дуге спинки стула, тело выпрямлялось, точно она росла.

   - Жених был неказистый, рыжеватый, наянливый такой... Пакостник! - вдруг вскрикнула она.

   - Во-от, вот оно! - с явным восхищением и сладостно воскликнул брат Василий.

   Все другие сидели смирно, безмолвно, - Самгину казалось уже, что и от соседей его исходит запах клейкой сырости. Но раздражающая скука, которую испытывал он до рассказа Таисьи, исчезла. Он нашел, что фигура этой женщины напоминает Дуняшу: такая же крепкая, отчетливая, такой же маленький, красивый рот. Посмотрев на Марину, он увидел, что писатель шепчет что-то ей, а она сидит все так же величественно.

   "Совершенный идол", - снова подумал он, досадуя, что не может обнаружить отношения Марины ко всему, что происходит здесь.

   - Вскоре после венца он и начал уговаривать меня:

   "Если хозяин попросит, не отказывай ему, я не обижусь, а жизни нашей польза будет", - рассказывала Таисья, не жалуясь, но как бы издеваясь. - А они - оба приставали - и хозяин и зять его. Ну, что же? - крикнула она, взмахнув головой, и кошачьи глаза ее вспыхнули яростью. - С хозяином я валялась по мужеву приказу, а с зятем его - в отместку мужу...

   - Эге-е! - насмешливо раздалось из сумрака, люди заворчали, зашевелились. Лидия привстала, взмахнув рукою с ключом, чернобородый Захарий пошел на голос и зашипел; тут Самгину показалось, что Марина улыбается. Но осторожный шумок потонул в быстром потоке крикливой и уже почти истерической речи Таисьи.

   - С ним, с зятем, и застигла меня жена его, хозяинова дочь, в саду, в беседке. Сами же, дьяволы, лишили меня стыда и сами уговорились наказать стыдом.

   Она задохнулась, замолчала, двигая стул, постукивая ножками его по полу, глаза ее фосфорически блестели, раза два она открывала рот, но, видимо, не в силах сказать слова, дергала головою, закидывая ее так высоко, точно невидимая рука наносила удары в подбородок ей. Потом, оправясь, она продолжала осипшим голосом, со свистом, точно сквозь зубы:

   - В-вывезли в лес, раздели догола, привязали руки, ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все тело патокой, сели сами-то, все трое - муж да хозяин с зятем, насупротив, водочку пьют, табачок покуривают, издеваются над моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят, кровь мою пьют, слезы пьют. Муравьи-то - вы подумайте! - ведь они и в ноздри и везде ползут, а я и ноги крепко-то зажать не могу, привязаны ноги так, что не сожмешь, - вот ведь что!

   Близко от Самгина кто-то сказал вполголоса:

   - Ой, бесстыдница...

   Самгин видел, что пальцы Таисьи побелели, обескровились, а лицо неестественно вытянулось. В комнате было очень тихо, точно все уснули, и не хотелось смотреть ни на кого, кроме этой женщины, хотя слушать ее рассказ было противно, свистящие слова возбуждали чувство брезгливости.

   - Сначала-то я молча плакала, не хотелось мне злодеев радовать, а как начала вся эта мошка по лицу, по глазам ползать... глаза-то жалко стало, ослепят меня, думаю, навеки ослепят! Тогда - закричала я истошным голосом, на всех людей, на господа бога и ангелов хранителей, - кричу, а меня кусают, внутренности жгут - щекотят, слезы мои пьют... слезы пьют. Не от боли кричала, не от стыда, - какой стыд перед ними? Хохочут они. От обиды кричу: как можно человека мучить? Загнали сами же куда нельзя и мучают... Так закричала, что не знаю, как и жива осталась. Ну, тут и муженек мой закричал, отвязывать меня бросился, пьяный. А я - как в облаке огненном...

   Таисья пошатнулась, чернобородый во-время поддержал ее, посадил на стул. Она вытерла рот косою своей и, шумно, глубоко вздохнув, отмахнулась рукою от чернобородого.

   - Избили они его, - сказала она, погладив щеки ладонями, и, глядя на ладони, судорожно усмехалась. - Под утро он говорит мне: "Прости, сволочи они, а не простишь - на той же березе повешусь". - "Нет, говорю, дерево это не погань, не смей, Иуда, я на этом дереве муки приняла. И никому, ни тебе, ни всем людям, ни богу никогда обиды моей не прощу". Ох, не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал, пить начал, потом - застудился зимою...

   И, облегченно вздохнув, она сказала громко, твердо:

   - Издох.

   Люди не шевелились, молчали. Тишина продолжалась, вероятно, несколько секунд, становясь с каждой секундой как будто тяжелее, плотней.

   Потом вскочил брат Василий и, размахивая руками, затрещал:

   - Слышали, братья-сестры? Она - не каялась, она - поучала! Все мы тут опалены черным огнем плоти, дыханием дьявола, все намучены...

   Встала Лидия и, постучав ключом, сердито нахмуря брови, резким голосом сказала:

   - Подождите, брат Василий! Сестры и братья, - несчастная женщина эта случайно среди нас, брат Василий не предупредил, о чем она будет говорить...

   Таисья тоже встала, но пошатнулась, снова опустилась на стул, а с него мягко свалилась на пол. Два-три голоса негромко ахнули, многие "взыскующие града" привстали со стульев, Захарий согнулся прямым углом, легко, как подушку, взял Таисью на руки, понес к двери; его встретил возглас:

   - Хватила баба горячего до слез, - и тотчас же угрюмо откликнулся кто-то:

   - А - не балуй, не покорствуй бесам!

   К Лидии подходили мужчины и женщины, низко кланялись ей, целовали руку; она вполголоса что-то говорила им, дергая плечами, щеки и уши ее сильно покраснели. Марина, стоя в углу, слушала Кормилицына; переступая с ноги на ногу, он играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова:

   - В аграрных беспорядках сектантство почти не принимает участия.

   - Этого я не знаю, - сказала Марина. - Курить хотите? Теперь - можно, я думаю. Знакомы?

   - Встречались, - напомнил Самгин. Литератор взглянул в лицо его, потом - на ноги и согласился:

   - Ах, да, как же! - Потом, зажигая папиросу о спичку и, видимо, опасаясь поджечь бороду себе, сказал:

   - Я понимаю так, что это - одной линии с хлыстами.

   - Хлыстов - попы выдумали, такой секты нет, - равнодушно сказала Марина и, ласково, сочувственно улыбаясь, спросила Лидию: - Не удалось у тебя сегодня?

   - Этот... Терентьев! - гневно прошептала Лидия, проглотив какое-то слово. - И всегда, всегда он придумает что-нибудь неожиданное и грязное.

   - Негодяй, - кротко сказала Марина и так же кротко, ласково добавила:

   - Мерзавец.

   - Но - какая ужасная женщина!

   - Несимпатична, - согласилась Марина, демонстративно отмахиваясь от дыма папиросы, - литератор извинился и спрятал папиросу за спину себе.

   Лидия, вздохнув, заметила:

   - Рассказала она хорошо.

   - Об ужасах всегда хорошо рассказывают, - лениво проговорила Марина, обняв ее за плечи, ведя к двери.

   - Это - очень верно! - согласился Кормилицын и выразил сожаление, что художественная литература не касается сектантского движения, обходит его.

   - Не совсем обошла, некоторые - касаются, - сказала Марина, выговорив слово "касаются" с явной иронией, а Самгин подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих людей она такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.

   На улице она сказала кучеру:

   - Поезжай за мной.

   "Следовало сказать: за нами", - отметил Самгин.

   Пошли пешком, Марина говорила:

   - Не люблю этого сочинителя. Всюду суется, все знает, а - невежда. Статейки пишет мертвым языком. Доверчив был супруг мой, по горячности души знакомился со всяким... Ну, что же ты скажешь о "взыскующих града"?

   Самгин сказал, что он ничего не понял.

   - Да, мутновато! Читают и слушают пророков, которые пострашнее. Чешутся. Души почесывают. У многих душа живет под мышками. - И, усмехнувшись, она цинично добавила, толкнув Клима локтем:

   - А у баб - гораздо ниже.

   Он сказал, нахмурясь, что все более не понимает ее.

   - А Лидию понял? - спросила она.

   - Разумеется - нет. Трудно понять, как это дочь прожектера и цыганки, жена дегенерата из дворян может превратиться в ханжу, на английский лад?

   - Вот как ты сердито, - сказала Марина веселым голосом. - Такие ли метаморфозы бывают, милый друг! Вот Лев Тихомиров усердно способствовал убийству папаши, а потом покаялся сынку, что - это по ошибке молодости сделано, и сынок золотую чернильницу подарил ему. Это мне Лидия рассказала.

   Проводив Клима до его квартиры, она зашла к Безбедову пить чай. Племянник ухаживал за нею с бурным и почтительным восторгом слуги, влюбленного в хозяйку, счастливого тем, что она посетила его. В этом суетливом восторге Самгин чувствовал что-то фальшивое, а Марина добродушно высмеивала племянника, и было очень странно, что она, такая умная, не замечает его неискренности. <