Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть третья

шь по вопросам религии, философии?

   - Читала немножко, но - тоскливо это, - сказала она, снова садясь на диван, и, вооружаясь шпилькой, добавила:

   - Литераторы философствуют прозрачней богословов и философов, у них мысли воображены в лицах и скудость мыслей - яснее видна.

   Работая шпилькой, она продолжала, легонько вздохнув:

   - Тебе охота знать, верую ли я в бога? Верую. Но - в того, которого в древности звали Пропатор, Проарх, Эон, - ты с гностиками знаком?

   - Нет, - то есть...

   - Не знаком. Ну, так вот... Они учили, что Эон - безначален, но некоторые утверждали начало его в соборности мышления о нем, в стремлении познать его, а из этого стремления и возникла соприсущая Эону мысль - Эннойя... Это - не разум, а сила, двигающая разумом из глубины чистейшего духа, отрешенного от земли и плоти...

   В самоваре точно комары пели. Марина говорила вполголоса, как бы для себя, не глядя на Самгина, усердно ковыряя распятие; Самгин слушал, недоумевая, не веря, но ожидая каких-то очень простых, серьезных слов, и думал, что к ее красивой, стройной фигуре не идет скромное, темненькое платье торговки. Она произносила имена ересиархов, ортодоксов, апологетов христианства, философов, - все они были мало знакомы или не знакомы Самгину, и разноречия их не интересовали его. Говорила она долго, но Самгин слушал невнимательно, премудрые слова ее о духе скользили мимо него, исчезали вместе с дымом от папиросы, память воспринимала лишь отдельные фразы.

   - Душа сопричастна страстям плоти, дух же - бесстрастен, и цель его - очищение, одухотворение души, ибо мир исполнен душ неодухотворенных...

   Сунув распятие в угол дивана, вытирая пальцы чайной салфеткой, она продолжала говорить еще медленнее, равнодушней, и это равнодушие будило в Самгине чувство досады.

   "Зачем этой здоровой, грудастой и, конечно, чувственной женщине именно такое словесное облачение? - размышлял Самгин. - Было бы естественнее и достоверней, если б она вкусным своим голосом говорила о боге церковном, боге попов, монахов, деревенских баб..."

   Он видел, что распятие торчит в углу дивана вниз головой и что Марина, замолчав, тщательно намазывает бисквит вареньем. Эти мелочи заставили Самгина почувствовать себя разочарованным, точно Марина отняла у него какую-то смутную надежду.

   - Все это слишком премудро и... далеко от меня, - сказал он и хотел усмехнуться, но усмешка у него не вышла, а Марина - усмехнулась снисходительно.

   - Вижу, что скушно тебе.

   - И, в сущности, - что же ты сказала о себе?

   - Сказала все, что следовало...

   Он спросил ее пренебрежительно и насмешливо, желая рассердить этим, а она ответила в тоне человека, который не хочет спорить и убеждать, потому что ленится. Самгин почувствовал, что она вложила в свои. слова больше пренебрежения, чем он в свой вопрос, и оно у нее - естественнее. Скушав бисквит, она облизнула губы, и снова заклубился дым ее речи:

   - Вы, интеллигенты, в статистику уверовали: счет, мера, вес! Это все равно, как поклоняться бесенятам, забыв о Сатане...

   - Кто же Сатана?

   - Разум, конечно.

   - Эх, Марина, до чего это старо, плоско, - сказал Самгин, вздыхая.

   - Исконно русское, народное. А вы - что придумали? Конституцию? Чем же и как поможет конституция смертной-то скуке твоей?

   - Я о смерти не думаю.

   - Скука и есть смерть. Потому и не думаешь, что перестал жить.

   Сказав это, она взяла распятие и вышла в магазин.

   "Конечно, она живет не этой чепухой", - сердито решил Самгин, проводив глазами ее статную фигуру. Осмотрел уютное логовище ее, окованную полосами железа дверь во двор и живо представил, как Марина, ночуя здесь, открывает дверь любовнику.

   "Вот это - достоверно!"

   Затем он решил, что завтра уедет в Москву и потом в Крым.

   - Слушай-ко, что я тебе скажу, - заговорила Марина, гремя ключами, становясь против его. И, каждым словом удивляя его, она деловито предложила: не хочет ли он обосноваться здесь, в этом городе? Она уверена, что ему безразлично, где жить...

   - Почему ты так думаешь? ,

   - Городок - тихий, спокойный, - продолжала она, не ответив ему. - Жизнь дешевая. Я бы поручила тебе кое-какие мои делишки в суде, подыскала бы практику, устроила квартиру. Ну - как?

   - Предложение - неожиданное, и... надо сообразить, - сказал Самгин, чувствуя, что его удивление становится похожим на робость.

   - Сообрази. А теперь - отпусти меня, поеду губернаторшу утешать. У нас губернаторша - сестра губернатора, он был вдовец, и она вертела его, как веретено.

   Говоря, она одевалась. Вышли на двор. Марина заперла железную дверь большим старинным ключом и спрятала его в муфту. Двор был маленький, тесный, и отовсюду на него смотрели окна, странно стесняя Сангина.

   - Так - сообрази! Поживешь здесь, отдохнешь, одумаешься.

   Разошлись в разные стороны. Самгин шагал не спеша, взвешивая предложение Марины, хотя уже признавал, что оно не плохо устраивает его.

   "Поживу тихо, наедине с самим собою..."

   Но, вспомнив, что единственным его сожителем всегда был он сам, зачеркнул одиночество.

   "Дуняша будет приезжать. Изредка. Распутный ребенок. Любопытнейшие фигуры создает жизнь. И эта Зотова с ее Пропатором. Странно закончила она свою лекцию. Напрасно я раздражался против нее".

   Он на другой же день сообщил ей свое решение.

   - Вот и хорошо, - радушно сказала она. - Бери деньги, поезжай, кланяйся Алеше Гогину.

   - Ты его знаешь?

   - Ну да! Жил он здесь, месяца два, действовал. У нас ведь город эсеровский, и Алешу заклевали.

   - Интересный ты человек! - искренно удивился Клим. - Как это ты объединяешь мистику и...

   - Во-первых - гностицизм вовсе не мистика, а во-вторых - есть поговорка: "Большой мешок - не глиняный горшок, что ни положь умело - все будет цело, знай - носи, да не больно тряси".

   - Это - любопытство Евы? , Посмеиваясь, Марина ответила:

   - Ева-то одним грехом заинтересовалась, а я, может быть, - всеми...

   - Любопытством не проживешь, - сказал Самгин, вздохнув, а Марина спросила:

   - Пробовал?

   И после этого они оба немножко посмеялись. В Москве все разыгралось очень просто. Варвара встретила, как старого знакомого, который мог бы и не приезжать, но видеть его все-таки интересно. За две недели она похудела, поблекла, глаза окружены тенями, блестят тревожно и вопросительно. Черное, без украшений, платье придает ей вид унылой вдовы. Когда Самгин сказал ей, что намерен жить в провинции, она, опустив голову, откликнулась не сразу, заставив его подумать:

   "Сейчас начнется нечто неприятное, фальшивое!" Но он ошибся. Вздохнув, Варвара сказала:

   - Я понимаю тебя. Жить вместе - уже нет смысла. И вообще я не могла бы жить в провинции, я так крепко срослась с Москвой! А теперь, когда она пережила такую трагедию, - она еще ближе мне.

   О привязанности к Москве Варвара говорила долго, лирически, книжно, - Самгин, не слушая ее, думал:

   "Была без радости любовь", но я не ожидал, что "разлука будет без печали".

   И почувствовал, что "без печали" все-таки немножко обидно, тем более обидно, что Варвара начала говорить деловито и глаза ее смотрят спокойно:

   - Думаю поехать за границу, пожить там до весны, полечиться и вообще привести себя в порядок. Я верю, что Дума создаст широкие возможности культурной работы. Не повысив уровня культуры народа, мы будем бесплодно тратить интеллектуальные силы - вот что внушил мне истекший год, и, прощая ему все ужасы, я благодарю его.

   Самгин иронически отметил:

   "Гладко говорит. Выучили, - глупее стала". Хотелось, чтоб ее речь, монотонная - точно осенний дождь, перестала звучать, но Варвара украшалась словами еще минут двадцать, и Самгин не поймал среди них ни одной мысли, которая не была бы знакома ему. Наконец она ушла, оставив на столе носовой платок, от которого исходил запах едких духов, а он отправился в кабинет разбирать книги, единственное богатство свое.

   Нашел папку с коллекцией нелегальных открыток, эпиграмм, запрещенных цензурой стихов и, хмурясь, стал пересматривать эти бумажки. Неприятно было убедиться в том, как все они пресны, ничтожны и бездарны в сравнении с тем, что печатали сейчас юмористические журналы.

   "Прошлое", - подумал он и, не прибавив "мое", стал разрывать на мелкие клочья памятники дешевого свободомыслия и юношеского своего увлечения.

  

   Цесаревич Николай!

   Если царствовать придется,

   Так уж ты не забывай,

   Что полиция дерется!

  

   - читал Самгин и морщился, - теперь такие вещи - костюм настолько изношенный, что его даже нищему подарить было бы стыдно.

   "Сотни людей увлекались этим", - попробовал он утешить себя, разрывая бумажки все более торопливо и мелко, а уничтожив эту связь свою с прошлым, ногою примял клочки бумаги в корзине и с удовольствием закурил папиросу.

   Через час он сидел в квартире Гогиных, против Татьяны. Он редко встречал эту девушку, помнил ее веселой, с дурашливой речью, с острым блеском синеватых, задорных глаз. Она была насмешлива, не симпатична ему и никогда не возбуждала желания познакомиться с нею ближе. Теперь ее глаза были устало прикрыты ресницами, лицо похудело, вытянулось, нездоровый румянец горел на щеках, - покашливая, она лежала на кушетке, вытянув ноги, прикрытые клетчатым пледом. Казалось, что она постарела лет на десять. Глуховатым, бесцветным голосом чахоточной она говорила:

   - Деньги - опоздали. Алексей арестован в Ростове и с ним Любаша Сомова. Вы знали Спивак? Тоже арестована, с типографией, не успев ее поставить. Ее сын, Аркадий, у нас.

   - Вы нездоровы? - спросил Самгин.

   - Как видите. А был такой Петр Усов, слепой; он выступил на митинге, и по дороге домой его убили, буквально растоптали ногами. Необходима организация боевых дружин, и - "око за око, зуб за зуб". У эсеров будет раскол по вопросу о терроре.

   Говорила она бессвязно, глаза ее нестерпимо блестели.

   - У вас, видимо, поднимается температура.

   - Ничего не значит, сидите!

   Самгин сказал, что он не имеет времени, - Татьяна, протянув ему руку, спросила:

   - Что вы думаете делать?

   - Еще не решил, - сухо ответил Самгин, торопясь уйти.

   "Осталась где-то вне действительности, живет бредовым прошлым", - думал он, выходя на улицу. С удивлением и даже недоверием к себе он вдруг почувствовал, что десяток дней, прожитых вне Москвы, отодвинул его от этого города и от людей, подобных Татьяне, очень далеко. Это было странно и требовало анализа. Это как бы намекало, что при некотором напряжении воли можно выйти из порочного круга действительности.

   "Из царства мелких необходимостей в царство свободы", - мысленно усмехнулся он и вспомнил, что вовсе не напрягал воли для такого прыжка.

   Это было еще более странно. Чувство недоверия к прочности своего настроения волновало.

   "Все в мире стремится к более или менее устойчивому равновесию, - напомнил он себе. - Действительности дан революционный толчок, она поколебалась, подвинулась вперед и теперь..."

   - Здравствуйте, товарищ Самгин!

   С ним негромко поздоровался и пошел в ногу, заглядывая в лицо его, улыбаясь, Лаврушка, одетый в длинное и не по фигуре широкое синеватое пальто, в протертой до лысин каракулевой шапке на голове, в валяных сапогах.

   Самгин дважды смерил его глазами и, подняв воротник своего пальто, оглянулся, ускорил шаг, а Лаврушка, как бы отдавая отчет, говорил быстро, вполголоса, с радостью:

   - Рука - зажила, только пятнышко осталось, вроде - оспу привили. Теперь - учусь. А Павел Михайлович помер.

   - Кто это? - спросил Самгин.

   - Медник же! Медника-то - забыли?

   - Ага...

   - Простудился и - готов!

   - Ну, - всего доброго! - пожелал Самгин, направляясь к извозчику, но приостановился и вдруг тихонько спросил:

   - А - Яков?

   - Ничего-о! - тоже тихо и все с радостью откликнулся Лаврушка. - Целехонек. Он теперь не Яков. Вот - уж он действительно...

   - Ну, прощай!

   Сидя в санях извозчика, Самгин соображал:

   "Зачем я спросил про Якова? Странный каприз памяти... Разумеется - это не может быть ничем иным, - именно каприз". И тотчас подумал:

   "Кажется, я - убеждаю себя?"

   Затем, опустив воротник пальто, строго сказал извозчику:

   - Скорей!

   Захотелось сегодня же, сейчас уехать из Москвы. Была оттепель, мостовые порыжели, в сыроватом воздухе стоял запах конского навоза, дома как будто вспотели, голоса людей звучали ворчливо, и раздирал уши скрип полозьев по обнаженному булыжнику. Избегая разговоров с Варварой и встреч с ее друзьями, Самгин днем ходил по музеям, вечерами посещал театры; наконец - книги и вещи были упакованы в заказанные ящики.

   Он почти благодарно поцеловал руку Варвары, она - отвернулась в сторону, прижав платок к глазам.

   И вот, безболезненно порвав связь с женщиной, закончив полосу жизни, чувствуя себя свободным, настроенный лирически мягко, он - который раз? - сидит в вагоне второго класса среди давно знакомых, обыкновенных людей, но сегодня в них чувствуется что-то новое и они возбуждают не совсем обыкновенные мысли. Рядом с ним, у окна, читает сатирический журнал маленький человечек, розовощекий, курносый, с круглыми и очень голубыми глазками, размером в пуговицу жилета. Он весь, от галстука до-ботинок, одет в новое, и когда он двигался - на нем что-то хрустело, - должно быть, накрахмаленная рубашка или подкладка синего пиджака. С другого бока - толстая, шерстяная женщина, в круглых очках, с круглой из фанеры коробкой для шляп; в коробке возились и мяукали котята. Напротив - рыжеватый мужчина с растрепанной бородкой на лице, изъеденном оспой, с веселым взглядом темных глаз, - глаза как будто чужие на его сухом и грязноватом лице; рядом с ним, очевидно, жена его, большая, беременная, в бархатной черной кофте, с длинной золотой цепочкой на шее и на груди; лицо у нее широкое, доброе, глаза серые, ласковые. В углу дивана съежился, засунув руки в карманы пальто, закрыв глаза, остроносый человек в котиковой шапке, ничем не интересный.

   Самгин подумал, что он уже не первый раз видит таких людей, они так же обычны в вагоне, как неизбежно за окном вагона мелькание телеграфных столбов, небо, разлинованное проволокой, кружение земли, окутанной снегом, и на снегу, точно бородавки, избы деревень. Все было знакомо, все обыкновенно, и, как всегда, люди много курили, что-то жевали.

   "В сущности, есть много оснований думать, что именно эти люди - основной материал истории, сырье, из которого вырабатывается все остальное человеческое, культурное. Они и - крестьянство. Это - демократия, подлинный демос - замечательно живучая, неистощимая сила. Переживает все социальные и стихийные катастрофы и покорно, неутомимо ткет паутину жизни. Социалисты недооценивают значение демократии".

   Эти новые мысли слагались очень легко и просто, как давно уже прочувствованные. Соблазнительно легко. Но мешал думать гул голосов вокруг. За спиной Самгина, в соседнем отделении, уже началась дорожная беседа, говорило несколько голосов одновременно, - и каждый как бы старался прервать ехидно сладкий, взвизгивающий голосок, который быстро произносил вятским говорком:

   - Ну - и что же, чего же ожидать? Разделение власти - что значит? Это значит - многовластие. Что же: адвокаты из евреев, будущие властители наши, - они умнее родовитого дворянства и купечества, которое вчера в лаптях щеголяло, а сегодня миллионами ворочает?

   Минуты две никто не мог заглушить голос, он звучал, точно бубенчик, затем его покрыл густой и влажный бас:

   - Власть действительно ослабла, и это потому, что духовенство лишено свободы проповеди. Преосвященный владыко Антонин истинно и мужественно сказал: "Слово божие не слышно в безумнейшем, иноязычном хаосе шума газетного, и это есть главнейшее зло"...

   - Во-от оно! Разболтали, расхлябали Россию-то!

   - Верно! - очень весело воскликнул рябой человек, зажмурив глаза и потрясая головой, а затем открыл глаза и, так же весело глядя в лицо Самгина, сказал:

   - А между прочим - замечательно осмелел народ, что думает, то и говорит...

   Женщина, почесывая одной рукой под мышкой, другою достала из кармана конфету в яркой бумажке и подала мужу.

   - На-ко, пососи! Наверно, уж хочется курить-то? Вон как дымят, совсем - трактир.

   - Не трактир, а - решето, - сказал в ухо ей остроносый человек. - Насыпаны в решето люди, и отсевается от них глупость.

   Говоря, он тоже смотрел на Самгина, а соседка его, сунув и себе за щеку конфету, миролюбиво сказала:

   - Без глупости тоже не проживешь...

   - С этого начинаем, - поддержал ее муж. В соседнем отделении голоса звучали все громче, торопливее, точно желая попасть в ритм лязгу и грохоту поезда. Самгина заинтересовал остроносый: желтоватое лицо покрыто мелкими морщинами, точно сеткой тонких ниток, - очень подвижное лицо, то - желчное и насмешливое, то - угрюмое. Рот - кривой, сухие губы приоткрыты справа, точно в них торчит невидимая папироса. Из костлявых глазниц, из-под темных бровей нелюдимо поблескивают синеватые глаза.

   "Человеку с таким лицом следовало бы молчать", - решил Самгин. Но человек этот не умел или не хотел молчать. Он непрощенно и вызывающе откликался на все речи в шумном вагоне. Его бесцветный, суховатый голос, ехидно сладенький голосок в соседнем отделении и бас побеждали все другие голоса. Кто-то в коридоре сказал:

   - Жизнь - коротка, не поспеешь дом выстроить, а уж гроб надобно!

   Остроносый тотчас откликнулся:

   - Вам бы, купец, не о гробах думать, а - о торговом договоре с Германией, обидном и убыточном для нас, вот вам - гроб!

   За спиною Клима бас обиженно прогудел:

   - Мыслители же у нас - вроде* одной барышни: ей, за крестным ходом, на ногу наступили, так она - в истерику: ах, какое безобразие! Так же вот и прославленный сочинитель Андреев, Леонид: народ русский к Тихому океану стремится вылезти, а сочинитель этот кричит на весь мир честной - ах, офицеру ноги оторвало!..

   Остроносый встал и, через голову Самгина, крикнул:

   - За "Красный смех" большие деньги дают. Андреев даже и священника атеистом написал...

   Локомотив свистнул, споткнулся и, встряхнув вагоны, покачнув людей, зашипел, остановясь в густой туче снега, а голос остроносого затрещал слышнее. Сняв шапку, человек этот прижал ее под мышкой, должно быть, для того, чтоб не махать левой рукой, и, размахивая правой, сыпал слова, точно гвозди в деревянный ящик:

   - Там, в столицах, писатели, босяки, выходцы из трущоб, алкоголики, сифилитики и вообще всякая... ин-теллиген-тность, накипь, плесень - свободы себе желает, конституции добилась, будет судьбу нашу решать, а мы тут словами играем, пословицы сочиняем, чаек пьем - да-да-да! Ведь как говорят, - обратился он к женщине с котятами, - слушать любо, как говорят! Обо всем говорят, а - ничего не могут!

   Вырвав шапку из-под мышки, оратор надел ее на кулак и ударил себя в грудь кулаком.

   - Я объехал всю Россию и вокруг, и вдоль, и поперек, крест-накрест не один раз, за границей бывал во многих странах...

   Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый - победил: люди молча смотрели на него через спинки диванов, стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются брови. Кожа лица его не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его шапкой и говорил, говорил.

   - Всё оговорили, всё охаяли! Сочинители Россию-то, как ворота дегтем, вымазали...

   - К-клев-вета! - заикаясь, крикнул маленький читатель сатирических журналов.

   Оратор махнул в его сторону мохнатым кулаком.

   - Свобода мысли! Ты, дьявол, мысли, но - молчи, не соблазняй...

   - Верно! - крикнули из коридора, но кто-то засмеялся, кто-то свистнул, а маленький курносый, прикрыв лицо журналом, возмущенно выговорил:

   - К-ка-ккая и-и-ерунда!

   - Честно говорит, - сказал Самгину рябой. - Веди себя - как самовар: внутри - кипи, а наружу кипятком - не брызгай! Вот я - брызгал...

   - В сумасшедший дом и попал, на тци месяца, - добавила его супруга, ласково вложив в протянутую ладонь еще конфету, а оратор продолжал с великим жаром, все чаще отирая шапкой потное, но не краснеющее лицо:

   - Народ свободы не требует, народ у нас - мужик, ему одна свобода нужна: шерстью обрастать...

   - Д-для стрижк-ки? - спросил читатель сатирических журналов, - тогда остроносый, наклонясь к нему, закричал ожесточенно и визгливо:

   - Да-да, для этого самого! С вас, с таких, много ли государство сострижет? Вы только объедаете, опиваете его. Сколько стоит выучить вас грамоте? По десяти лет учитесь, на казенные деньги бунты заводите, губернаторов, министров стреляете...

   - Нашел кого пожалеть, - громко сказали в коридоре, и снова кто-то свистнул.

   - Я - не жалею, я - о бесполезности говорю! У нас - дело есть, нам надобно исправить конфуз японской войны, а мы - что делаем?

   Самгин подумал о том, что года два тому назад эти люди еще не смели говорить так открыто и на такие темы. Он отметил, что говорят много пошлостей, но это можно объяснить формой, а не смыслом.

   "Конечно, и смысл... уродлив, но тут важно, что люди начали думать политически, расширился интерес к жизни. Она, в свое время, корректирует ошибки..."

   Паровоз снова и уже отчаянно засвистел и точно наткнулся на что-то, - завизжали тормоза, загремели тарелки буферов, люди, стоявшие на ногах, покачнулись, хватая друг друга, женщина, подскочив на диване, уперлась руками в колени Самгина, крикнув:

   - Ой, что это?

   - Машинист - пьян, - угрюмо объяснил остроносый, снимая с полки корзину.

   Невидимые ткачи ткали за окном густейшую, белую пелену, как бы желая скрыть цепь солдат на перроне станции.

   - Встречают кого-то, - сказал остроносый; кондуктор, идя вслед за ним, поправил:

   - Никого не встречают, арестованных сажать будем...

   Женщина, успокоенно вздохнув, улыбнулась:

   - Штыки-то, как гребень! Вычесывают солдатики бунтарскую вошку, вычесывают, слава тебе господи! Перекрестилась и предложила мужу:

   - Пойдем, тут буфет есть!

   Безмолвная женщина с котятами, тяжело вздохнув, встала и тоже ушла.

   - Уж-жасные люди, - прошипел заика: ему, видимо, тоже хотелось говорить, он беспокойно возился на диване и, свернув журналы трубкой, размахивал ею перед собой, - губы его были надуты, голубые глазки блестели обиженно.

   - От таких хочется в монастырь уйти, - пожаловался он.

   Самгин кивнул головой, сочувствуя тяжести усилий, с которыми произносил слова заика, а тот, распустив розовые губы, с улыбкой добавил:

   - Или, как барсук, жить в норе одиноко... Из-за спинки дивана поднялось усатое, небритое лицо и сказало сквозь усы:

   - С барсуком в норе часто лиса живет. Сказало укоризненно и - скрылось, а заика пугливо съежился.

   Поезд стоял утомительно долго; с вокзала пришли рябой и жена его, - у нее срезали часы; она раздраженно фыркала, выковыривая пальцем скупые слезы из покрасневших глаз.

   - Часики были старенькие, цена им не велика, да - бабушка это подарила мне, когда я еще невестой была.

   Затем оказалось, что в другом конце вагона пропал чемодан и кларнет в футляре; тогда за спиною Самгина, торжествуя, загудел бас:

   - Поверьте слову: говорун этот - обыкновенный вор, и тут у него были помощники; он зубы нам заговаривал, а те - работали.

   - Приемчик известный, - весело согласился рябой и этим привел басовитого человека в ярость.

   - Сами судите: почему человек этот, ни с того ни с сего, выворачивался наизнанку?

   - Да ведь вы, батюшка, тоже говорили!

   - Я - лицо духовное!

   В отделение, где сидел Самгин, тяжело втиснулся большой человек с тяжелым, черным чемоданом в одной руке, связкой книг в другой и двумя связками на груди, в ремнях, перекинутых за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан на сетку, положил туда же и две связки, а третья рассыпалась, и две книги в переплетах упали на колени маленького заики.

   - О-осторожней! - крикнул он, стряхнув книги на пол, прижимаясь в угол.

   Новый пассажир, высоко подняв седые кустистые брови, посмотрел несколько секунд на заику и спросил странно звонким голосом, подчеркивая о:

   - Почему же на пол бросаете? Ну-ко, поднимите!

   - Я в-вам не слуга...

   - Это - неверно: человек человеку всегда слуга, так или иначе. Поднимите-ко!

   Заика еще плотней вжался в угол, но владелец книг положил руку на плечо его, сказав третий раз, очень спокойно:

   - Поднимите.

   В соседних отделениях все встали, молча глядя через спинки диванов, ожидая скандала.

   - Повинуюсь насилию, - сказал заика, побледнев, мигая, наклонился и, подняв книги, бросил их на диван.

   - То-то, - удовлетворенно сказал седобровый, усаживаясь рядом с ним. - Разве можно книги ногами попирать? Тем более, что это - "Система логики" Милля, издание Вольфа, шестьдесят пятого года. Не читали, поди-ко, а - попираете!

   У него было круглое лицо в седой, коротко подстриженной щетине, на верхней губе щетина - длиннее, чем на подбородке и щеках, губы толстые и такие же толстые уши, оттопыренные теплым картузом. Под густыми бровями - мутновато-серые глаза. Он внимательно заглянул в лицо Самгина, осмотрел рябого, его жену, вынул из кармана толстого пальто сверток бумаги, развернул, ощупал, нахмурясь, пальцами бутерброд и сказал:

   - Дурак! Я просил - с ветчиной, а он с колбасой дал!

   Толстыми пальцами смял хлеб вместе с бумагой и бросил комок в сетку.

   Люди всё еще молчали, разглядывая его. Первый устал ждать рябой.

   - Торгуете книгами?

   - Покупаю.

   - Для чтения?

   - Крышу крыть.

   Рябой, покраснев, усмехнулся.

   - Однако и книгами торгуют!

   - Разве?

   - До чего огрубел народ, - вздохнув, сказала женщина. - Раньше-то как любезно говорили...

   Не глядя на нее, книжник достал из-за пазухи деревянную коробку и стал свертывать папироску. Скучающие люди рассматривали его всё более недоброжелательно, а рябой задорно сказал:

   - Махорку здесь курить нельзя!

   - Кто запретил? - осведомился книжник. - Нежных Табаков не курю, а дым - есть дым! Махорочный - здоровее, никотину меньше в нем... Так-то.

   - Вы однако не доктор, - приставал рябой. Жена дала ему конфету, сказав:

   - Брось, не спорь! На, соси скорей!

   По нахмуренным лицам людей - Самгин уверенно ждал скандала. Маленький заика ядовито усмехался, щурил глазки и, явно готовясь вступить в словесный бой, шевелил губами. Книжник, затенив лицо свое зеленоватым дымом, ответил рябому:

   - Верно, я не доктор для людей, я - для скотов, ветеринар я.

   - Оно и видно, что для скотов, - прозвучал бас над головой Самгина, и стало очень тихо, а через несколько секунд ветеринар сказал, шумно вздохнув:

   - Огненной метлой подмели мужики уезд... Он сказал это так звучно и уверенно, как будто вполне твердо знал, что все эти люди ждут от него именно повести о мужиках.

   - От усадьбы Соймоновых остались головни, да пепел, да разрушенные печи, а - превосходная была усадьба и хозяйство весьма культурное.

   Говорил он беззлобно, задумчиво, и звонкий голос его водворял тишину.

   - Но культура эта, недоступная мужику, только озлобляла его, конечно, хотя мужик тут - хороший, умный мужик, я его насквозь знаю, восемь лет работал здесь. Мужик, он - таков: чем умнее, тем злее! Это - правило жизни его.

   - Порют мало, - негромко напомнил кто-то.

   - Пороть надобно не его, а - вас, гражданин, - спокойно ответил ветеринар, не взглянув на того, кто сказал, да и ни на кого не глядя. - Вообще доведено крестьянство до такого ожесточения, что не удивительно будет, если возникнет у нас крестьянская война, как было в Германии.

   - Нет, уже это, что же уж! - быстро и пронзительно закричал рябой. - Помилуйте, - зачем же дразнить людей - и беспокоить? И - все неверно, потому что - не может быть этого! Для войны требуются ружья-с, а в деревне ружей - нет-с!

   - Брюхом навалится мужик, как Митька - у Алексея Толстого, - сказал ветеринар, широко улыбаясь и явно обрадованный возможностью поспорить.

   - Сочинениям Толстого никто не верит, это ведь не Брюсов календарь, а романы-с, да-с, - присвистывая, говорил рябой, и лицо его густо покрывалось мелкими багровыми пятнами.

   - Я не про Льва Толстого...

   - Нам всё едино-с! И позвольте сказать, что никакой крестьянской войны в Германии не было-с, да и быть не может, немцы - люди вышколенные, мы их - знаем-с, а войну эту вы сами придумали для смятения умов, чтоб застращать нас, людей некнижных-с...

   Он уже начал истерически вскрикивать, прижал кулаки к груди и все наклонялся вперед, как бы готовясь ударить головой в живот ветеринара, а тот, закинув голову, выгнув щетинистый кадык, - хохотал, круглый рот его выбрасывал оглушительные, звонкие:

   - О-хо-о-хо-о-о!

   - Да перестань ты, господи боже мой! - тревожно уговаривала женщина, толкая мужа кулаком в плечо и бок. - Отвяжитесь вы от него, господин, что это вы дразните! - закричала и она, обращаясь к ветеринару, который, не переставая хохотать, вытирал слезившиеся глаза.

   Самгин вышел в коридор, его проводила жалоба женщины:

   - А вы, господа, стравили петухов и любуетесь, - как вам не стыдно!

   В коридоре тоже спорили, кто-то говорил:

   - Наше поколение веровало в идею прогресса... А материалисты окорнали ее, свели до идеи прогресса технического.

   Самгин постоял у двери на площадку, послушал речь на тему о разрушении фабрикой патриархального быта деревни, затем зловещее чье-то напоминание о тройке Гоголя и вышел на площадку в холодный скрип и скрежет поезда. Далеко над снежным пустырем разгоралась неприятно оранжевая заря, и поезд заворачивал к ней. Вагонные речи утомили его, засорили настроение, испортили что-то. У него сложилось такое впечатление, как будто поезд возвращает его далеко в прошлое, к спорам отца, Варавки и суровой Марьи Романовны.

   "Ужасные нервы у меня..."

   Затем он неожиданно подумал, что каждый из людей в вагоне, в поезде, в мире замкнут в клетку хозяйственных, в сущности - животных интересов; каждому из них сквозь прутья клетки мир виден правильно разлинованным, и, когда какая-нибудь сила извне погнет линии прутьев, - мир воспринимается искаженным. И отсюда драма. Но это была чужая мысль: "Чижи в клетках", - вспомнились слова Марины, стало неприятно, что о клетках выдумал не сам он.

   Заря, быстро изменяя цвета свои, теперь окрасила небо в тон старой, дешевенькой олеографии, снег как бы покрылся пеплом и уже не блестел.

   "А ведь я могу кончить самоубийством", - вдруг догадался Клим, но и это вышло так, точно кто-то чужой подсказал ему.

   "Марина, конечно, тоже в клетке, - торопливо подумал он. - Тоже ограничена. А я - не ограничен..."

   Но он не знал, спрашивает или утверждает. Было очень холодно, а возвращаться в дымный вагон, где все спорят, - не хотелось. J4a станции он попросил кондуктора устроить его в первом классе. Там он прилег на диван и, чтоб не думать, стал подбирать стихи в ритм ударам колес на стыках рельс; это удалось ему не сразу, но все-таки он довольно быстро нашел:

  

   Коняна - скакуо - становит

   В горящу - юизбу - войдет...

  

   "И может быть - женой протопопа Аввакума", - подумал он, закуривая папиросу.

   Город Марины тоже встретил его оттепелью, в воздухе разлита была какая-то сыворотка, с крыш лениво падали крупные капли; каждая из них, казалось, хочет попасть на мокрую проволоку телеграфа, и это раздражало, как раздражает запонка или пуговица, не желающая застегнуться. Он сидел у окна, в том же пошленьком номере гостиницы, следил, как сквозь мутный воздух падают стеклянные капли, и вспоминал встречу с Мариной. Было в этой встрече нечто слишком деловитое и обидное.

   - Воротился? - спросила она как будто с удивлением и тотчас же хозяйственно заговорила о том, что ему сейчас же надо подыскать квартиру и что она знает одну, кажется, достаточно удобную для него.

   - Около двух часов я заеду за тобой, посмотрим, ладно?

   Вообще она встретила его так деловито, как хозяйка служащего, и в комнату за магазином не позвала.

   Сейчас уже половина третьего, а ее все еще нет. Но как раз в эту минуту слуга, приоткрыв дверь, сказал:

   - Вас Марина Петровна Зотова просят на извозчика.

   Самгин отметил, что она не извинилась за опоздание.

   - Совсем кончил с Москвой?

   - Да.

   - Вот и чудесно. .

   Ехали в тумане осторожно и медленно, остановились у одноэтажного дома в четыре окна с парадной дверью; под новеньким железным навесом, в медальонах между окнами, вылеплены были гипсовые птицы странного вида, и весь фасад украшен аляповатой лепкой, гирляндами цветов. Прошли во двор; там к дому примыкал деревянный флигель в три окна с чердаком; в глубине двора, заваленного сугробами снега, возвышались снежные деревья сада. Дверь флигеля открыла маленькая старушка в очках, в коричневом платье.

   - Здравствуй, Фелициата Назаровна! Вот - постояльца привезла. Где Валентин? - громко закричала Марина; старуха молча и таинственно показала серым пальцем вверх.

   - Позови. Глухая, - вполголоса объяснила Марина, вводя Самгина в небольшую очень светлую комнату. Таких комнат было три, и Марина сказала, что одна из них - приемная, другая - кабинет, за ним - спальня.

   - Окнами в сад, как видишь. Тут жил доктор, теперь будет жить адвокат.

   "Уже решила", - подумал Самгин. Ему не нравилось лицо дома, не нравились слишком светлые комнаты, возмущала Марина. И уже совсем плохо почувствовал он себя, когда прибежал, наклона голову, точно бык, большой человек в теплом пиджаке, подпоясанном широким ремнем, в валенках, облепленный с головы до ног перьями и сенной трухой. Он схватил руки Марины, сунул в ее ладони лохматую голову и, целуя ладони ее, замычал.

   - Безбедов, Валентин Васильевич, - назвала Марина, удивительно легко оттолкнув его. Безбедов выпрямился, и Самгин увидал перед собою широколобое лицо, неприятно обнаженные белки глаз и маленькие, очень голубые льдинки зрачков. Марина внушительно говорила, что Безбедов может дать мебель, столоваться тоже можно у него, - он возьмет недорого.

   - Даром! - сказал Безбедов, голосом человека, больного лярингитом. - Хотите - даром?

   - Зачем же? - сухо спросил Самгин, а тот, сверкнув зрачками, широко развел руки и ответил:

   - Так. Ради своеобразия.

   - Не дури, Валентин, - строго посоветовала Марина и через несколько минут сказала Безбедову:

   - Я пришлю завтра тебе Мишутку, и ты с ним устрой все, - двух дней довольно?

   Безбедов снова поймал ее руку, поцеловал и прохрипел:

   - Могу завтра к вечеру...

   Руку Самгина он стиснул так крепко, что Клим от боли даже топнул ногой. Марина увезла его к себе в магазин, - там, как всегда, кипел самовар и, как всегда, было уютно, точно в постели, перед крепким, но легким сном.

   - Валентин - смутил тебя? - спросила она, усмехаясь. - Он - чудит немножко, но тебе не помешает. У него есть страстишка - голуби. На голубях он жену проморгал, - ушла с постояльцем, доктором. Немножко - несчастен, немножко рисуется этим, - в его кругу жены редко бросают мужей, и скандал очень подчеркивает человека.

   Помолчав, она попросила его завтра же принять дела от ее адвоката, а затем приблизилась вплоть, наклонилась, сжала лицо его теплыми ладонями и, заглядывая в глаза, спросила тихо, очень ласково, но властно:

   - Ну, - что? Что хмуришься? Болит? Кричи, - легче будет!

   Освобождать лицо из крепких ее ладоней не хотелось, хотя было неудобно сидеть, выгнув шею, и необыкновенно смущал блеск ее глаз. Ни одна из женщин не обращалась с ним так, и он не помнил, смотрела ли на него когда-либо Варвара таким волнующим взглядом. Она отняла руки от лица его, села рядом и, поправив прическу свою, повторила: .

   - Ну, говори! Ведь - хочешь рассказать себя, - чего же молчишь?

   Он вовсе не хотел "рассказывать себя", он даже подумал, что и при желании, пожалуй, не сумел бы сделать это так, чтоб женщина поняла все то, что было неясно ему. И, прикрывая свое волнение иронической улыбкой, спросил:

   - Ты желаешь, чтоб я исповедовался? Странное желание. Зачем тебе нужно это?

   Он пожал плечами, а Марина, положив руку на плечо его, сказала, тихонько вздохнув:

   - Не хочешь - не надо. Но мы, бабы, иной раз помогаем сбросить ношу с плеч...

   - Чтоб возложить другую, - вставил он, а Марина, заглядывая в глаза его, усмехаясь, откликнулась:

   - Я замуж за тебя - не собираюсь, в любовницы - не напрашиваюсь.

   Обаятельно звучал ее мягкий, глубокий голос, хороша была улыбка красивого лица, и тепло светились золотистые глаза.

   - Говорить о себе - трудно, - .предупредил Самгин.

   - А - о чем говорим? - спросила она. - Ведь и о погоде говоря - о себе говорим.

   - Ты слишком упрощенно смотришь...

   - Разве?

   Самгин искоса взглянул в лицо ее и осторожно начал: