Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть третья

   Пожелав взглянуть, как Самгин устроился, она обошла комнаты и сказала:

   - Ну, что ж? Все - есть, только женщины не хватает. Валентин - не беспокоит?

   - Нимало.

   - То-то. А если беспокоит - скажи, я его утихомирю. Скучаешь?

   Заботливые и ласковые вопросы ее приятно тронули Самгина; он сказал, что хотя и не скучает, но еще не вжился в новую обстановку.

   - Ну, конечно, - сказала Марина, кивнув головой. - Долго жил в обстановке, где ко всему привык и уже не замечал вещей, а теперь все вещи стали заметны, лезут в глаза, допытываются: как ты поставишь нас?

   - Это надо понимать аллегорически? - спросил он, усмехаясь.

   - Как хочешь, - ответила она тоже с улыбкой. Ее спокойное лицо, уверенная речь легко выжимала и отдаляла все, что Самгин видел и слышал час тому назад.

   - Везде, друг мой, темновато и тесно, - сказала она, вздохнув, но тотчас добавила:

   - Только внутри себя светло и свободно. Тут Самгин пожаловался: жизнь слишком обильна эпизодами, вроде рассказа Таисьи о том, как ее истязали; каждый из них вторгается в душу, в память, возбуждает...

   - Вопросы, на которые у нас нет иных ответов, кроме книжных, - пренебрежительно закончила Марина его фразу. - А ты - откажись от вопросов-то, замолчи вопросы, - посоветовала она, усмехаясь, прищурив глаза. - Ваш брат, интеллигент, привык украшаться вопросами для кокетства друг перед другом, вы ведь играете на сложность: кто кого сложнее? И запутываете друг друга. Вопросы-то решаются не разумом, а волей... Вот французы учатся по воздуху летать, это - хорошо! Но это - воля решает, разум же только помогает. И по земле свободно ходить тоже только воля научит. - Она тихонько засмеялась, говоря: - Я бы вот вопрос об этой великомученице просто решила: сослала бы ее в монастырь подальше от людей и где устав построже.

   - Сурово, но справедливо, - согласился Самгин и, вспомнив мстительный голос сестры Софьи, спросил: кто она?

   - Дочь заводчика искусственных минеральных вод. Привлекалась к суду по делу темному: подозревали, что она отравила мужа и свекра. Около года сидела в тюрьме, но - оправдали, - отравителем оказался брат ее мужа, пьяница.

   Сидя за рабочим столом Самгина, она стала рассказывать еще чью-то историю - тоже темную; Самгин, любуясь ею, слушал невнимательно и был очень неприятно удивлен, когда она, вставая, хозяйственно сказала:

   - Срок платежа кончается в июне, значит, к этому времени ты купишь эти векселя от лица Лидии Муромской. Так? Ну, а теперь простимся, завтра я уезжаю, недельки на полторы.

   Когда он наклонился поцеловать ее руку, Марина поцеловала его в лоб, а затем, похлопав его по плечу, сказала, как жена мужу:

   - Не скучай!

   Губы у нее были как-то особенно ласково горячие, и прикосновение их кожа лба ощущала долго.

   Вспоминая все это, Самгин медленно шагал по комнате и неистово курил. В окна ярко светила луна, на улице таяло, по проволоке телеграфа скользили, в равном расстоянии одна от другой, крупные, золотистые капли и, доскользнув до какой-то незаметной точки, срывались, падали. Самгин долго, бессмысленно следил за ними, насчитал сорок семь капель и упрекнул кого-то:

   "Все на том же месте".

   Ушел в спальню, разделся, лег, забыв погасить лампу, и, полулежа, как больной, пристально глядя на золотое лезвие огня, подумал, что Марина - права, когда она говорит о разнузданности разума.

   "Воспитанная литераторами, публицистами, "критически мыслящая личность" уже сыграла свою роль, перезрела, отжила. Ее мысль все окисляет, покрывая однообразной ржавчиной критицизма. Из фактов совершенно конкретных она делает не прямые выводы, а утопические, как, например, гипотеза социальной, то есть - в сущности, социалистической революции в России, стране полудиких людей, каковы, например, эти "взыскующие града". Но, назвав людей полудикими, он упрекнул себя:

   "Я отношусь к людям слишком требовательно и неисторично. Недостаток историчности суждений - общий порок интеллигенции. Она говорит и пишет об истории, не чувствуя ее".

   Затем он подумал, что неправильно относится к Дуняше, недооценивает ее простоту. Плохо, что и с женщиной он не может забыться, утратить способность наблюдать за нею и за собой. Кто-то из французских писателей горько жаловался на избыток профессионального анализа... Кто? И, не вспомнив имя писателя, Самгин уснул.

   Марина не возвращалась недели три, - в магазине торговал чернобородый Захарий, человек молчаливый, с неподвижным, матово-бледным лицом, темные глаза его смотрели грустно, на вопросы он отвечал кратко и тихо; густые, тяжелые волосы простеганы нитями преждевременной седины. Самгин нашел, что этот Захарий очень похож на переодетого монаха и слишком вял, бескровен для того, чтоб служить любовником Марины.

   "Именно - служить. Муж тоже, наверное, служил ей".

   Тут у него мелькнула мысль, что, может быть, Марина заставит и его служить ей не только как юриста, но он тотчас же отверг эту мысль, не представляя себя любовником Марины. Возбуждая в нем любопытство мужчины, уже достаточно охлажденного возрастом и опытом, она не будила сексуальных эмоций. Не чувствовал он и прочной симпатии к ней, но почти после каждой встречи отмечал, что она все более глубоко интересует его и что есть в ней странная сила; притягивая и отталкивая, эта сила вызывает в нем неясные надежды на какое-то необыкновенное открытие.

   Но в конце концов он был доволен тем, что встретился с этой женщиной и что она несколько отвлекает его от возни с самим собою, доволен был, что устроился достаточно удобно, независимо и может отдохнуть от пережитого. И все чаще ему казалось, что в этой тихой полосе жизни он именно накануне какого-то важного открытия, которое должно вылечить его от внутренней неурядицы и поможет укрепиться на чем-то прочном.

   Когда приехала Марина, Самгин встретил ее с радостью, удивившей его.

   Она, видимо, сильно устала, под глазами ее легли тени, сделав глаза глубже и еще красивей. Ясно было, что ее что-то волнует, - в сочном голосе явилась новая и резкая нота, острее и насмешливей улыбались глаза.

   - Ну, какие же новости рассказать? - говорила она, усмехаясь, облизывая губы кончиком языка. - По газетам ты знаешь, что одолевают кадетики, значит - возрадуйся и возвеселись! В Государственной думе засядут коллеги твои, адвокаты. В Твери тоже губернатора ухлопали, - читал? Слышала, что есть распоряжение: крестьянские депутации к царю не пускать. Дурново внушает губернаторам, чтобы не очень расстреливали. Что еще? Видела одного епископа, он недавно беседовал с царем, говорит, что царь - самый спокойный человек в России. Говорил это епископ со вздохами, с грустью...

   На минуту она задумалась, нахмурясь, потом спросила:

   - Дай-ко папироску.

   И, закурив, но отмахиваясь от дыма платком, прищурясь, заговорила снова:

   - Старообрядцы очень зашевелились. Похоже, что у нас будет две церкви: одна - лает, другая - подвывает! Бездарные мы люди по части религиозного мышления, и церковь у нас бесталанная...

   Самгин осторожно заметил:

   - Не понимаю, почему тебя, такую большую, красивую, интересуют эти вопросы...

   - А ты - что же, думаешь, что религия - дело чахоточных? Плохо думаешь. Именно здоровая плоть требует святости. Греки отлично понимали это.

   Утопив папиросу в полоскательной чашке, она продолжала, хмурясь:

   - На мой взгляд, религия - бабье дело. Богородицей всех религий - женщина была. Да. А потом случилось как-то так, что почти все религии признали женщину источником греха, опорочили, унизили ее, а православие даже деторождение оценивает как дело блудное и на полтора месяца извергает роженицу из церкви. Ты когда-нибудь думал - почему это?

   - Нет, - ответил Самгин и начал рассказывать о Макарове. Марина, хлебнув мадеры, долго полоскала ею рот, затем, выплюнув вино в полоскательную чашку, извинилась:

   - Прости, второй день железный вкус какой-то во рту.

   Вытерла губы платочком и пренебрежительно отмахнулась им, говоря:

   - Феминизм, суфражизм - все это, милый мой, выдумки нищих духом.

   Самгин снова замолчал, а она заговорила о своих делах в суде, о прежнем поверенном своем:

   - Дурак надутый, а хочет быть жуликом. Либерал, а - чего добиваются либералы? Права быть консерваторами. Думают, что это не заметно в них! А ведь добьются своего, - как думаешь?

   - Возможно, - согласился Самгин.

   Марина засмеялась. Каждый раз, беседуя с нею, он ощущал зависть к ее умению распоряжаться словами, формировать мысли, но после беседы всегда чувствовал, что Марина не стала понятнее и центральная ее мысль все-таки неуловима.

   Разговорам ее о религии он не придавал значения, считая это "системой фраз"; украшаясь этими фразами, Марина скрывает в их необычности что-то более значительное, настоящее свое оружие самозащиты; в силу этого оружия она верит, и этой верой объясняется ее спокойное отношение к действительности, властное - к людям. Но - каково же это оружие?

   По судебным ее делам он видел, что муж ее был умным и жестоким стяжателем; скупал и перепродавал земли, леса, дома, помещал деньги под закладные усадеб, многие операции его имели характер явно ростовщический.

   "Гедонист!" - усмехался Самгин, читая дела.

   Марина не только не смущалась этой деятельностью, но успешно продолжала ее.

   "На кой чорт ей нужны деньги? - соображал Самгин. - Достаточно богата - живет скромно. На филантропию тратит не так уж много..."

   На руках у него было дело о взыскании по закладной с земского начальника, усадьбу которого крестьяне разгромили и сожгли. Марина сказала:

   - Платить ему - нечем, он картежник, кутила; получил в Петербурге какую-то субсидию, но уже растранжирил ее. Земля останется за мной, те же крестьяне и купят ее.

   Постукивая пальцем по плечу Самгина, Марина засмеялась:

   - Вот видишь: мужик с барином ссорятся, а купчиха выигрывает! И всегда так было.

   Самгин не заметил цинизма в этих ее словах, и это очень удивило его.

   О том, что "купец выигрывает", она говорила часто и всегда - шутливо, точно поддразнивая Клима.

   - А ведь если в Думу купцы да попы сядут, - вам, интеллигентам, не сдобровать.

   - Есть рабочие, - напомнил он.

   - Есть ли? Будут. Но до этого - далеко! Он заметил, что, возвратясь из поездки, Марина стала относиться к нему ласковее, более дружески, без той иронии, которая нередко задевала его самолюбие. И это новое ее отношение усиливало неопределенные надежды его, интерес к ней.

   Через несколько дней он должен был ехать в один из городов на Волге утверждать Марину в правах на имущество, отказанное ей по завещанию какой-то старой девой.

   - Кстати, Клим Иванович, - сказала она. - Лет десять тому назад был там осужден купец Потапов за принадлежность к секте какой-то. На суде читаны были письма Клавдии Звягиной, была такая в Пензе, она скончалась года за два до этого процесса. И рукопись некоего Якова Тобольского. Так ты - "не в службу, а в дружбу" - достань мне документы эти. Они, конечно, в архиве, и тебе надобно обратиться к регистратору Серафиму Пономареву, поблагодарить его; дашь рублей полсотни, можно и больше. Документами этими я очень интересуюсь, собираю кое-что, когда-нибудь покажу тебе. У меня есть письма Владимира Соловьева, оптинского старца одного, Зюдергейма, о "бегунах" есть кое-что; это еще супруг начал собирать. Очень интересно все. Ты Серафиму этому скажи, что для ученой работы документы нужны.

   Как всегда, ее вкусный голос и речь о незнакомом ему заставили Самгина поддаться обаянию женщины, и он не подумал о значении этой просьбы, выраженной тоном человека, который говорит о забавном, о капризе своем. Только на месте, в незнакомом и неприятном купеческом городе, собираясь в суд, Самгин сообразил, что согласился участвовать в краже документов. Это возмутило его. "Однако, чорт возьми! Какая оплошность". Но, находясь в грязненькой, полутемной комнате регистратуры, он увидел пред собой розовощекого маленького старичка, старичок весело улыбался, ходил на цыпочках и симпатично говорил мягким тенорком. Самгин не мог бы объяснить, что именно заставило его попробовать устойчивость старичка. Следуя совету Марины, он сказал, что занимается изучением сектантства. Старичок оказался не трудным, - внимательно выслушав деловое предложение, он сказал любезно:

   - Конечно, возможно-с, так как документы не денежные. И ежели попы не воспользовались ими, могу поискать. Обыкновенно документы такого рода отправляются в святейший правительствующий синод, в библиотеку оного.

   А через два дня, показывая Самгину пакет писем и тетрадку в кожаной обложке, он сказал, нагловато глядя в лицо Самгина:

   - Заголовочек сочинения соблазнительный какой, смотрите-ко: "Иакова" - не просто - Якова, а Иакова, вот как-с! "Иакова Тобольского размышление о духе, о плоти и Диаволе" - Диаволе, а не Дьяволе! Любопытно, должно быть-с!

   И, положив тетрадь на стол, прижав ее розовой, пухлой ручкой, непреклонно потребовал:

   - Прибавьте двадцать пять.

   Самгин прибавил и тут же решил устроить Марине маленькую сцену, чтоб на будущее время обеспечить себя от поручений такого рода. Но затем он здраво подумал:

   "Дает ли мне этот случай право думать, что такие поручения могут повторяться?"

   Дорогой, в вагоне, он достал тетрадь и, на ее синеватых страницах, прочитал рыжие, как ржавчина, слова:

   "И лжемыслие, яко бы возлюбив человека господь бог возлюбил также и рождение и плоть его, господь наш есть дух и не вмещает любви к плоти, а отметает плоть. Какие можем привести доказательства сего? Первое: плоть наша грязна и пакостна, подвержена болезням, смерти и тлению..."

   Перевернув несколько страниц, написанных круглым, скучным почерком, он поймал глазами фразу, выделенную из плотных строк: "Значит: дух надобно ставить на первое место, прежде отца и сына, ибо отец и сын духом рождены, а не дух отцом".

   "Какая ерунда, - подумал Самгин и спрятал тетрадь в портфель. - Не может быть, чтобы это серьезно интересовало Марину. А юридический смысл этой операции для нее просто непонятен".

   В городе, подъезжая к дому Безбедова, он увидал среди улицы забавную группу: полицейский, с разносной книгой под мышкой, старуха в клетчатой юбке и с палкой в руках, бородатый монах с кружкой на груди, трое оборванных мальчишек и педагог в белом кителе - молча смотрели на крышу флигеля; там, у трубы, возвышался, качаясь, Безбедов в синей блузе, без пояса, в полосатых брюках, - босые ступни его ног по-обезьяньи цепко приклеились к тесу крыши. Размахивая длинным гибким помелом из грязных тряпок, он свистел, рычал, кашлял, а над его растрепанной головой в голубом, ласково мутном воздухе летала стая голубей, как будто снежно-белые цветы трепетали, падая на крышу.

   - Обленились до чорта, - ожирели! - заорал Безбедов, когда Самгин вошел во двор. - Ну, - я их - взбодрю! Я - подниму! Вот увидите! Улыбнетесь...

   Самгин, махнув ему шляпой, подумал:

   "А - правильно говорят: страшно смешной".

   Предвечерним чаем Безбедов сходил на реку, выкупался и, сидя за столом с мокрыми волосами, точно в измятой старой шапке, кашляя, потея, вытирая лицо чайной салфеткой, бормотал:

   - Муромская приехала. Рассказывает, будто царь собрался в Лондон бежать, кадетов испугался, а кадеты левых боятся, и вообще чорт знает что будет!

   Он закашлялся бухающими звуками, лицо и шея его вздулись от напора крови, белки глаз, покраснев, выкатились, оттопыренные уши дрожали. Никогда еще Самгин не видел его так жутко возбужденным.

   - А новый министр, Столыпин, говорит, - трус и дурак.

   Слушая невнимательно, Самгин спросил:

   - Кому говорит?

   - Никому не говорит, - сердито ответил Безбедов. - Это - не он говорит, а - Муромская. Истеричка, чорт ее... Пылит, как ветер.

   Откашлялся, плюнул в платок и положил его на стол, но сейчас же брезгливо, одним пальцем, сбросил на пол и, снова судорожно вытирая лоб, виски салфеткой, забормотал раздраженно:

   - Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу! Какому чорту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут, все - испугались... А я - Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня, может быть, хочет голубятню поджечь. На-днях в манеже был митинг "Союза русского народа", он там орал: "Довольно!" Даже кровь из носа потекла у идиота...

   Закурив трубку, он немножко успокоился и широко оскалил неровные крупные зубы.

   - Кричал: "Финляндия хочет отложиться, шведы объявляют нам войну", - вообще: кипит похлебка!

   Было ясно, что он торопится выбросить из памяти новости, отягощающие ее. Самгин усмехнулся.

   - Да, смешно, - сказал Безбедов. - Царь Думу открывал в мантии, в короне, а там все - во фраках. Во фраках или в сюртуках, - не знаете?

   - Не знаю.

   - Уморительно! Чорт, до чего дожили, а? Вроде Англии. Он - в мантии, а они - во фраках! Человек во фраке напоминает стрижа. Их бы в кафтаны какие-нибудь нарядить. Хорошо одетый человек меньше на дурака похож.

   Самгин, поправив очки, взглянул на него; такие афоризмы в устах Безбедова возбуждали сомнения в глупости этого человека и усиливали неприязнь к нему. Новости Безбедова он слушал механически, как шум ветра, о них не думалось, как не думается о картинах одного и того же художника, когда их много и они утомляют однообразием красок, техники. Он отметил, что анекдотические новости эти не вызывают желания оценить их смысл. Это было несколько странно, но он тотчас нашел объяснение:

   "Безбедов говорит с высоты своей голубятни, тоном человека, который принужден говорить о пустяках, не интересных для него. Тысячи людей портят себе жизнь и карьеру на этих вопросах, а он, болван..."

   Самгин рассердился и ушел. Марины в городе не было, она приехала через восемь дней, и Самгина неприятно удивило то, что он сосчитал дни. Когда он передал ей пакет писем и тетрадку "Размышлений", она, небрежно бросив их на диван, сказала весьма равнодушным тоном:

   - Спасибо.

   Это убедило Самгина, что купчиха действительно не понимает юридического смысла поступка, который он сделал по ее желанию. Объяснить ей этот смысл он не успел, - Марина, сидя в позе усталости, закинув руки за шею, тоже начала рассказывать новости:

   - Ну, батюшка, Петербург совершенно ошалел. Водила меня Лидия по разным политическим салонам...

   - Вы были там вместе?

   - Ну да.

   Самгин отметил, что Безбедов не сказал ему об этом. Она, играя бровями, с улыбочкой в глазах, рассказала, что царь капризничает: принимая председателя Думы - вел себя неприлично, узнав, что матросы убили какого-то адмирала, - топал ногами и кричал, что либералы не смеют требовать амнистии для политических, если они не могут прекратить убийства; что келецкий губернатор застрелил свою любовницу и это сошло ему с рук безнаказанно. Столыпиным недовольны за то, что он не решается прикрыть Думу, на митингах левые бьют кадетов, - те, от обиды, поворачивают направо.

   - Видела знаменитого адвоката, этого, который стихи пишет, он - высокого мнения о Столыпине, очень защищает его, говорит, что, дескать, Столыпин нарочно травит конституционалистов левыми, хочет напугать их, затолкать направо поглубже. Адвокат - мужчина приятный, любезен, как парикмахер, только уж очень привык уголовных преступников защищать.

   Рассказывала она почти то же, что и ее племянник. Тон ее рассказов Самгин определил как тон человека, который, побывав в чужой стране, оценивает жизнь иностранцев тоже с высоты какой-то голубятни.

   - Ты говоришь точно о детских шалостях, - заметил он; Марина усмехнулась:

   - Разве? Как старуха? Учительница старая? Охлаждаю твое пламенное сердце революционера? Дай папироску.

   Подавая ей портсигар, Самгин заметил, что рука его дрожит. В нем разрасталось негодование против этой непонятно маскированной женщины. Сейчас он скажет ей кое-что по поводу идиотских "Размышлений" и этой операции с документами. Но Марина опередила его намерение. Закурив, выдувая в потолок струю дыма и следя за ним, она заговорила вполголоса, медленно:

   - Зря ты, Клим Иванович, ежа предо мной изображаешь, - иголочки твои не страшные, не колют. И напрасно ты возжигаешь огонь разума в сердце твоем, - сердце у тебя не горит, а - сохнет. Затрепал ты себя - анализами, что ли, не знаю уж чем! Но вот что я знаю:

   критически мыслящая личность Дмитрия Писарева, давно уже лишняя в жизни, вышла из моды, - критика выродилась в навязчивую привычку ума и - только.

   Так она говорила минуты две, три. Самгин слушал терпеливо, почти все мысли ее были уже знакомы ему, но на этот раз они звучали более густо и мягко, чем раньше, более дружески. В медленном потоке ее речи он искал каких-нибудь лишних слов, очень хотел найти их, не находил и видел, что она своими словами формирует некоторые его мысли. Он подумал, что сам не мог бы выразить их так просто и веско.

   "Действительно, - когда она говорит, она кажется старше своих лет", - подумал он, наблюдая за блеском ее рыжих глаз; прикрыв глаза ресницами, Марина рассматривала ладонь своей правой руки. Самгин чувствовал, что она обезоруживает его, а она, сложив руки на груди, вытянув ноги, глубоко вздохнула, говоря:

   - Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю с хорошим чувством к тебе. Тебя - не первого такого вижу я, много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я - баба, - помнишь я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без бога.

   Самгин чувствовал себя в потоке мелких мыслей, они проносились, как пыльный ветер по комнате, в которой открыты окна и двери. Он подумал, что лицо Марины мало подвижно, яркие губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное в этом лице - игра бровей, она поднимает и опускает их, то - обе сразу, то - одну правую, и тогда левый глаз ее блестит хитро. То, что говорит Марина, не так заразительно, как мотив: почему она так говорит?

   - Милый друг, - революционер - мироненавистник, но не мизантроп, людей он любит, для них и живет, - слышал Самгин.

   - Это - романтизм, - сказал он.

   - Так ли?

   - Романтизм. И ты - не способна к нему Она удивленно спросила:

   - Разве я назвала себя революционеркой?

   - Я тоже не рекомендовался тебе революционером, - необдуманно сказал Самгин и почувствовал, что краснеет.

   - Верно, - согласилась она. - Не называл, но... Ты не обижайся на меня: по-моему, большинство интеллигентов - временно обязанные революционеры, - до конституции, до республики. Не обидишься?

   - Нет, - сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, - мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее слов, но он чувствовал, что раздражение против нее исчезает и возражать против ее слов - не хочется, вероятно, потому, что слушать ее - интересней, чем спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с мыслями Зотовой о "временно обязанных революционерах". Вот это было неприятно, это как бы понижало значение речей Марины.

   - Почему ты говоришь со мной на эту тему и так... странно говоришь? Почему подозреваешь меня в неискренности? - спросил он.

   - Не понял, - сказала она, вздохнув. - Хочется мне, чтоб перепрыгнул ты через голову свою. Тебе, Клим Иванович, надобно погреться у другого огня, вот что я говорю.

   - Мне нужно отдохнуть, - сказал он.

   - Это же и я говорю. А что мешает? - спросила она, став перед ним и оправляя прическу, - гладкая, гибкая, точно большая рыба.

   Самгин едва удержался, чтоб не сказать:

   "Ты мешаешь!"

   Ушел он в настроении, не совсем понятном ему: эта беседа взволновала его гораздо более, чем все другие беседы с Мариной; сегодня она дала ему право считать себя обиженным ею, но обиды он не чувствовал.

   "Умна, - думал он, идя по теневой стороне улицы, посматривая на солнечную, где сияли и жмурились стекла в окнах каких-то счастливых домов. - Умна и проницательна. Спорить с нею? Бесполезно. И о чем? Сердце - термин физиологический, просторечие приписывает ему различные качества трагического и лирического характера, - она, вероятно, бессердечна в этом смысле".

   Впереди него, из-под горы, вздымались молодо зеленые вершины лип, среди них неудачно пряталась золотая, но полысевшая голова колокольни женского монастыря; далее все обрывалось в голубую яму, - по зеленому се дну, от города, вдаль, к темным лесам, уходила синеватая река. Все было очень мягко, тихо, окутано вечерней грустью.

   "В сущности, она не сказала мне ничего обидного. И я вовсе не таков, каким она видит меня".

   Мысли эти не охватывали основного впечатления беседы; Самгин и не спешил определить это впечатление, - пусть оно само окрепнет, оформится. Из палисадника красивого одноэтажного дома вышла толстая, важная дама, а за нею - высокий юноша, весь в новом, от панамы на голове до рыжих американских ботинок, держа под мышкой тросточку и натягивая на правую руку желтую перчатку; он был немножко смешной, но - счастливый и, видимо, сконфуженный счастьем. Самгин вспомнил себя, когда он, сняв сюртук гимназиста, оделся в новенький светлосерый костюм, - было неудобно, а хорошо.

   "Я настраиваюсь лирически", - отметил он и усмехнулся.

   На дворе его встретил Безбедов с охотничьей двустволкой в руках, ошеломленно посмотрел на него и захрипел:

   - Смеетесь? Вам - хорошо, а меня вот сейчас Муромская загоняла в союз Михаила Архангела - Россию спасать, - к чорту! Михаил Архангел этот - патрон полиции, - вы знаете? А меня полиция то и дело штрафует - за голубей, санитарию и вообще.

   Он стучал прикладом ружья по ступеньке крыльца, не пропуская Самгина в дом, встряхивая головой, похожей на помело, и сипел:

   - Если б не тетка - плюнул бы я в ладонь этой чортовой кукле с ее политикой, союзами, архангелами...

   Он был такой же, как всегда, но не возбуждал у Самгина неприязни.

   - На кого это вы вооружились?

   - Крыса. Может быть - хорек, - сказал Безбедов, направляясь на чердак.

   В комнатах Клима встретила прохладная и как бы ожидающая его тишина. Даже мух не было.

   "Это - потому, что я здесь не ем", - сообразил он. Постоял среди приемной, посмотрел, как солнечная лента освещает пыльные его ботинки, и решил:

   "Надо поговорить с Безбедовым о Марине, непременно".

   Осторожно, не делая резких движений, Самгин вынул портсигар, папиросу, - спичек в кармане не оказалось, спички лежали на столе. Тогда он, спрятав портсигар, бросил папиросу на стол и сунул руки в карманы. Стоять среди комнаты было глупо, но двигаться не хотелось, - он стоял и прислушивался к непривычному ощущению грустной, но приятной легкости.

   "Чувствовал ли я себя когда-нибудь так странно? Как будто - нет".

   Затем он вспомнил, что нечто приблизительно похожее он испытывал, проиграв на суде неприятное гражданское дело, порученное ему патроном. Ничего более похожего - не нашлось. Он подошел к столу, взял папиросу и лег на диван, ожидая, когда старуха Фелициата позовет пить чай.

   Недели две он прожил в непривычном состоянии благодушного покоя, и минутами это не только удивляло его, но даже внушало тревожную мысль: где-то скопляются неприятности. За утренним чаем небрежно просматривал две местные газеты, - одна из них каждый день истерически кричала о засилии инородцев, безумии левых партий и приглашала Россию "вернуться к национальной правде", другая, ссылаясь на статьи первой, уговаривала "беречь Думу - храм свободного, разумного слова" и доказывала, что "левые" в Думе говорят неразумно. В конечном итоге обе газеты вызывали у Самгина одинаковое впечатление: очень тусклое и скучное эхо прессы столиц; живя подражательной жизнью, обе они не волнуют устойчивую жизнь благополучного города. А таких городов - много, больше полусотни. По воскресеньям в либеральной газете печатались "Впечатления провинциала", подписанные Идрон. Самгин верил глазам Ивана Дронова и читал его бойкие фельетоны так же внимательно, как выслушивал на суде показания свидетелей, не заинтересованных в процессе ничем иным, кроме желания подчеркнуть свой ум, свою наблюдательность. Дроков одинаково иронически относился к правым и левым и подчеркивал "реализм" политики конституционалистов-демократов.

   "Дронов не может не чувствовать, где сила", - подумал он, усмехаясь.

   А вообще Самгин незаметно для себя стал воспринимать факты политической жизни очень странно: ему казалось, что все, о чем тревожно пишут газеты, совершалось уже в прошлом. Он не пытался объяснить себе, почему это так? Марина поколебала это его настроение. Как-то, после делового разговора, она сказала:

   - Слушай-ко, нелюдимость твоя замечена, и, пожалуй, это вредно тебе. Считают тебя эдаким, знаешь, таинственным деятелем, который - не то чтобы прячется, а - выжидает момента. Ходит слушок, что за тобой числятся некоторые подвиги, будто руководил ты Московским восстанием и продолжаешь чем-то руководить.

   Это было неожиданно и неприятно. Самгин, усмехаясь, сказал:

   - Так создаются герои!

   А она, играя перчатками, продолжала:

   - Ты бы мизантропию-то свою разбавил чем-нибудь, Тимон Афинский! Смотри, - жандармы отлично помнят прошлое, а - как они успокоят, ежели не искоренят? Следовало бы тебе чаще выходить на люди.

   Говорила она шутливо. Самгин спросил:

   - Тебя это беспокоит? Скомпрометирую? Она удивленно подняла брови:

   - Меня? Разве я за настроения моего поверенного ответственна? Я говорю в твоих интересах. И - вот что, - сказала она, натягивая перчатку на пальцы левой руки, - ты возьми-ка себе Мишку, он тебе и комнаты приберет и книги будет в порядке держать, - не хочешь обедать с Валентином - обед подаст. Да заставил бы его и бумаги переписывать, - почерк у него - хороший. А мальчишка он - скромный, мечтатель только.

   Величественно выплыла из комнаты, и на дворе зазвучал ее сочный голос:

   - Валентин! Велел бы двор-то подмести, что за безобразие! Муромская жалуется на тебя: глаз не кажешь. Что-о? Скажите, пожалуйста! Нет, уж ты, прошу, без капризов. Да, да!.. Своим умом? Ты? Ох, не шути...

   Ушла, сильно хлопнув калиткой.

   "Племянника - не любит, - отметил Самгин. - Впрочем, он племянник ее мужа". И, подумав, Самгин сказал себе:

   "А ведь никто, никогда не относился к тебе, друг мой, так заботливо, а?"

   И он простил Марине то, что она ему напомнила о прошлом. Заботами ее у него начиналась практика, он уже имел несколько гражданских исков и платную защиту по делу о поджоге. Но через несколько дней прошлое снова и очень бесцеремонно напомнило о себе. Поздно вечером к нему явились люди, которых он встретил весьма любезно, полагая, что это - клиенты: рослая, краснощекая женщина, с темными глазами на грубоватом лице, одетая просто и солидно, а с нею - пожилой лысоватый человек, с остатками черных, жестких кудрей на остром черепе, угрюмый, в дымчатых очках, в измятом и грязном пальто из парусины. Самгин определил:

   "Хозяйка и служащий. Вероятно - уголовное дело". Но женщина, присев к столу, вынула из кармана юбки коробку папирос и сказала вполголоса:

   - Моя фамилия - Муравьева, иначе - Паша. Татьяна Гогина сообщила мне, что, в случае нужды, я могу обратиться к вам.

   Самгин собирался зажечь спичку, но не зажег, а, щелкнув ногтем по коробке, подал коробку женщине, спрашивая:

   - Чем могу служить?

   Темные глаза женщины смотрели на него в упор, - ее спутник сел на стул у стены, в сумраке, и там невнятно прорычал что-то.

   "Кажется, я его когда-то видел", - подумал Самгин.

   Не торопясь Муравьева закурила папиросу от своей спички и сказала, что меньшевики, в будущее воскресенье, устраивают в ремесленной управе доклад о текущем моменте.

   - У нас некому выступить против них; товарищ, который мог бы сделать это достаточно солидно, - заболел.

   Говорила она требовательно, высоким надорванным голосом, прямой взгляд ее был неприятен. Самгин сказал:

   - Лицо, названное вами, ничего не сообщало мне о Муравьевой, и вообще я с этим лицом не состою в переписке.

   - Странно, - сказала женщина, пожимая плечами. а спутник ее угрюмо буркнул:

   - Идем к тому.

   - На митингах я никогда не выступал, - добавил Самгин, испытывая удовольствие говорить правду.

   - Не надо, идем к тому, - повторил мужчина, вставая. Самгину снова показалось, что он где-то видел его, слышал этот угрюмый, тяжелый голос. Женщина тоже встала и, сунув папиросу в пепельницу, сказала громко:

   - Вот и попробовали бы.

   Вставая, она задела стол, задребезжал абажур лампы. Самгин придержал его ладонью, а женщина небрежно сказала:

   - Извините, - и ушла, не простясь.

   "Со спичками у меня вышло невежливо, - думал Самгин. - Человека этого я встречали.

   Вздохнув, он вытряхнул окурок папиросы в корзину для бумаг. Дня через два он вышел "на люди", - сидел в зале клуба, где пела Дуняша, и слушал доклад местного адвоката Декаполитова, председателя "Кружка поощрения кустарных ремесел". На эстраде, заслоняя красный портрет царя Александра Второго, одиноко стоял широкоплечий, но плоский, костистый человек с длинными руками, седовласый, но чернобровый, остриженный ежиком, с толстыми усами под горбатым носом и острой французской бородкой. Он казался загримированным под кого-то, отмеченного историей, а брови нарочно выкрасил черной краской, как бы для того, чтоб люди не думали, будто он дорожит своим сходством с историческим человеком. Разговаривал он приятным, гибким баритоном, бросая в сумрак скупо освещенного зала неторопливые, скучные слова:

   - Ситуация данных дней требует, чтоб личность категорически определила: чего она хочет?

   - Чтобы Столыпина отправили к чертовой матери, - проворчал соседу толстый человек впереди Самгина, - сосед дремотно ответил:

   - Отруба - ловкий ход.

   В зале рассеянно сидели на всех рядах стульев человек шестьдесят.

   Летний дождь шумно плескал в стекла окон, трещал и бухал гром, сверкали молнии, освещая стеклянную пыль дождя; в пыли подпрыгивала черная крыша с двумя гончарными трубами, - трубы были похожи на воздетые к небу руки без кистей. Неприятно теплая духота наполняла зал, за спиною Самгина у кого-то урчало в животе, сосед с левой руки после каждого удара грома крестился и шептал Самгину, задевая его локтем:

   - Пардон...

   - Пред нами развернуты программы нескольких политических партий, - рассказывал оратор.

   Самгин долго искал: на кого оратор похож? И, не найдя никого, подумал, что, если б приехала Дуняша, он встретил бы ее с радостью.

   Наискось от него, впереди сидел бывший поверенный Марины и, утешительно улыбаясь, шептал что-то своему соседу - толстому, бородатому, с жирной шеей.

   - Существует мнение, что политика и мораль - несовместимы, - разговаривал оратор, вынув платок из кармана и взмахнув им, - но это абсолютно неверно, это - мнение фельетонистов, политика строится на нормах права...

   Удар грома пошатнул его, он отступил на шаг в сторону, вытирая виски платком, мигая, - зал наполнился гулом, ноющей дрожью стекол в окнах, а поверенный Марины, подскочив на стуле, довольно внятно пробормотал:

   - Это - не повод для кассации... Снова заговорил оратор, но уже быстрее и рассердясь на кого-то. Самгин поймал странную фразу:

   - Не всякий юноша, кончив гимназию, идет в университет, не все путешественники по Африке стремятся к центру ее...

   - Верно, - сказал кто-то сзади Самгина и глухо засмеялся.

   Самгин не мог сосредоточить внимание на ораторе, речь его казалась давно знакомой. И он был очень доволен, когда Декаполитов, наклонясь вперед, сказал:

   - Мы, наконец, дошли до пределов возможного и должны остановиться, чтоб, укрепясь на занятых позициях, осуществить возможное, реализовать его, а там история укажет, куда и как нам идти дальше. Я - кончил.

   В первом ряду поднялся большеголовый лысый человек и прокричал:

   - Перерыв - четверть часа! Прошу желающих записаться на прения.

   И так же крикливо сказал кому-то:

   - Что же вы, батенька, стол-то перед эстрадой поставили? На эстраду его надо было поставить, на эстраду-с...

   Самгин пошел в буфет, слушая, что говорят солидные, тяжеловесные горожане, неторопливо спускаясь по мраморной лестнице.

   - Декаполитов трезво рассуждал...

   - Н-да! На них мужичок действует, как нашатырь на пьяного.

   - Сами же раскачивали, а теперь, как закачалось все...

   - Ой, мамо! Гони кошку з хаты, бо вона мини цапае... Знакомые адвокаты раскланивались с Климом сухо, пожимали руку его молча и торопливо; бывший поверенный Марины, мелко шагая коротенькими ногами, подбежал к нему и спросил:

   - Ну - как? Что скажете? Но тотчас же сам сказал:

   - Какой отличный дождь! - и откатился к маленькому, усатому человеку, сердито говоря:

   - Послушайте, господин Онуфриенко, вот уже прошло две недели...

   - Ну, и прошло, а - что?

   Не пожелав остаться на прения по докладу, Самгин пошел домой. На улице было удивительно хорошо, душисто, в небе, густосинем, таяла серебряная луна, на мостовой сверкали лужи, с темной зелени деревьев падали голубые капли воды; в домах открывались окна. По другой стороне узкой улицы шагали двое, и один из них говорил:

   - Обеспокоились старички...

   Из открытого окна в тишину улицы масляно вытек красивый голос:

  

   Хотел бы в единое слово

   Излить все, что на сердце есть...

  

   - Реакция! - крикнул в окно один из двух, и, смеясь, они пошли быстрей.

   "Очень провинциальная шуточка", - подумал Самгин, с наслаждением вдыхая свежий воздух, запахи цветов.

   Через несколько дней правительство разогнало Думу, а кадеты выпустили прокламацию, уговаривая крестьян не давать рекрутов, не платить налогов. Безбедов, размахивая газетой, захрипел:

   - Какого чорта? Конституция, так - конституция, а то все равно как на трехногий стул посадили. Идиоты! Теперь - снова жди всеобщей забастовки...

   - А как реагирует город? - спросил Самгин.

   - Ну, что ж - город? Баранов - много, а козлов - нет, ну, баранам и не за кем идти.

   Самгин был уверен, что настроением Безбедова живут сотни тысяч людей - более умных, чем этот голубятник, и нарочно, из антипатии к нему, для того, чтоб еще раз убедиться в его глупости, стал расспрашивать его: что же- он думает? Но Безбедов побагровел, лицо его вспухло, белые глаза свирепо выкатились; встряхивая головой, растирая ладонью горло, он спросил:

   - Экзаменуете меня, что ли? Я же не идиот все-таки! Дума - горчишник на шею, ее дело - отвлекать прилив крови к мозгу, для этого она и прилеплена в сумасбродную нашу жизнь! А кадеты играют на бунт. Налогов не платить! Что же, мне спичек не покупать, искрами из глаз огонь зажигать, что ли?

   Стукнув кулаком по столу, он заорал:

   - Я плачу налоги, чтоб мне обеспечили спокойную жизнь, - так или нет?. Обязана власть охранять мою жизнь?

   Он качался на стуле, раздвигал руками посуду на столе, ст