Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть третья

Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти на стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова:

   - Как это вы решились?

   Судаков наклонился над стаканом, размешивая чай, и не ответил; но она настойчиво дополнила вопрос:

   - Один против всех?

   - Да чего ж тут решать? - угрюмо сказал Судаков, встряхнув головой, так что половина волос, не связанная платком, высоко вскинулась. - Мне всегда хочется бить людей.

   - За что? - вскричал Лютов, разгораясь.

   - За глупость. За подлость.

   "Рисуется, - оценивал Самгин. - Чувствует себя героем. Конечно - бабник. Сутенер, "кот", вероятно".

   А Судаков, в два глотка проглотив чай, вызывающе заговорил, глядя поверх головы Алины и тяжело двигая распухшей нижней губой:

   - Драку в заслугу не ставьте мне, на другое-то я не способен...

   - Вы - что же? - усмехаясь, спросил Лютов. - Против господ?

   Не взглянув на него, Судаков сказал:

   - Я - не крестьянин, господа мне ничего худого не сделали, если вы под господами понимаете помещиков. А вот купцы, - купцов я бы уничтожил. Это - с удовольствием!

   На минуту все замолчали, а Самгин тихонько засмеялся и заставил Судакова взглянуть на него воспаленным глазом.

   - Вы где учились? - тихо спросила Алина, присматриваясь к нему.

   - В коммерческом. Не кончил, был взят дядей в приказчики, на лесной двор. Растратил деньги, рублей шестьсот. Ездил лихачом. Два раза судился за буйство.

   Говорил Судаков вызывающим тоном и все время мял, ломал пальцами левой руки корку хлеба.

   - Так что я вам - не компания, - закончил он и встал, шумно отодвинув стул. - Вы, господа, дайте мне... несколько рублей, я уйду...

   Лютов тотчас сунул руку за пазуху. Алина сказала:

   - Посидите с нами. Сколько вам лет?

   - Двадцать,

   Приняв деньги Лютова, он не поблагодарил его, но, когда пришел Макаров и протянул ему рецепт, покосился на бумажку и сказал:

   - Спасибо. Не надо, обойдется и так. Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, - тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, - должно быть, мешала разбитая губа.

   - Вы - революционер? - вдруг и неприятно громко спросил он, заставив Клима оглянуть узкий кривой переулок и ответить не сразу, вполголоса, докторально:

   - Кого считаете вы революционером? Это - понятие растяжимое, особенно у нас, русских.

   - А я думал, - когда вы, там, засмеялись после того, как я про купцов сказал, - вот этот, наверное, революционер!

   - Разумеется, я...

   Но Судаков, не слушая, бормотал:

   - Прячетесь, чорт вас возьми! На похоронах Баумана за сыщика приняли меня. Осторожны очень. Какие теперь сыщики?

   Он вдруг остановился, точно наткнувшись на что-то, и сказал:

   - Ну, - прощай, Митюха, а то - дам в ухо!..

   "Негодяй, - возмущенно думал Самгин, торопливо шагая и прислушиваясь, не идет ли парень за ним. - Типичнейший хулиган".

   Но в проулке было отвратительно тихо, только ветер шаркал по земле, по железу крыш, и этот шаркающий звук хорошо объяснял пустынность переулка, - людей замело в дома.

   Согнувшись, Самгин почти бежал, и ему казалось, что все в нем дрожит, даже мысли дрожат.

   Он с разбега приткнулся в углубление ворот, - из-за угла поспешно вышли четверо, и один из них ворчал:

   - Крестный ход со всех церквей - вот бы что надо. Маленький круглый человечек, проходя мимо Самгина, сказал:

   - Духовенство, конечно, могло бы роль сыграть.

   - Рассчитывает, чей кусок жирнее...

   Когда слова стали невнятны, Самгин пошел дальше, шагая быстро, но стараясь топать не очень шумно. Кое-где у ворот стояли обыватели, и от каждой группы ветер отрывал тревожные слова.

   - Николка Баранов рабочих вооружает.

   - Какой Баранов?

   - Асафа сын.

   - Басни!

   - Вот, кабы Охотный ряд...

   В другой группе кто-то уверенно говорил:

   - Поджигать начнут, увидите! А со скамьи бульвара доносился веселый утешающий голосок:

   - Да бро-осьте! Когда ж Москва бунтовала? Против ее - действительно, а она - никогда!

   - А - студенты?

   - Ну, нашел бунтарей!

   - Вы куда, бабы?

   - Во-первых - девицы!

   - Ах, извините! Куда же?

   - Поглядеть, как булочники баррикаду строят...

   - Ну, это - не забава!..

   Но, несмотря на голоса из темноты, огромный город все-таки вызывал впечатление пустого, онемевшего. Окна ослепли, ворота закрыты, заперты, переулки стали более узкими и запутанными. Чутко настроенный слух ловил далекие щелчки выстрелов, хотя Самгин понимал, что они звучат только в памяти. Брякнула щеколда калитки. Самгин приостановился. Впереди его знакомый голос сказал:

   - Как поведут себя питерцы...

   Калитка шумно хлопнула, человек перешел на другую сторону улицы.

   "Поярков", - признал Клим, входя в свою улицу. Она встретила его шумом работы, таким же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская в памяти своей жильцов этой улицы, соображая: кто из них может строить баррикаду? Из-за угла вышел студент, племянник акушерки, которая раньше жила в доме Варвары, а теперь - рядом с ним.

   - А, это вы, - сказал студент. - Солдат или полиции нет на бульваре?

   Самгин отрицательно мотнул головой, прислушиваясь. В глубине улицы кто-то командовал:

   - Поперек кладите! Круче!

   - Баррикада? - спросил Самгин.

   - Две, - сказал студент, скрываясь за углом. Самгин подошел к столбу фонаря, прислонился к нему и стал смотреть на работу. В улице было темно, как в печной трубе, и казалось, что темноту создает возня двух или трех десятков людей. Гулко крякая, кто-то бил по булыжнику мостовой ломом, и, должно быть, именно его уговаривал мягкий басок:

   - Довольно! Довольно, товарищ!

   Улицу перегораживала черная куча людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары - тоже, но оба полотнища ворот - настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса людей звучали не очень громко, но весело, - веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок:

   - Чего это? Водой облить? Никак нельзя. Пуля в лед ударит, - лёдом будет бить! Это мне известно. На горе святого Николая, когда мы Шипку защищали, турки делали много нам вреда лёдом. Постой! Зачем бочку зря кладешь? В нее надо набить всякой дряни. Лаврушка, беги сюда!

   Клим сообразил, что командует медник, - он лудил кастрюли, самовары и дважды являлся жаловаться на Анфимьевну, которая обсчитывала его. Он - тощий, костлявый, с кусочками черных зубов во рту под седыми усами. Болтлив и глуп. А Лаврушка - его ученик и приемыш. Он жил на побегушках у акушерки, квартировавшей раньше в доме Варвары. Озорной мальчишка. Любил петь: "Что ты, суженец, не весел". А надо было петь - сундженец, сундженский казак.

   Закурив папиросу, отдаваясь во власть автоматических мелких мыслей, Самгин слышал:

   - И стрелять будешь, дед?

   - Стрелять я - не вижу ни хрена! Меня вот в бочку сунуть, тогда пуля бочку не пробьет.

   Медник неприятно напомнил старого каменщика, который подбадривал силача Мишу или Митю ломать стену. По другой стороне улицы прошли двое - студент и еще кто-то; студент довольно громко говорил:

   - Вы, товарищ Яков, напрасно гуляете один, без охраны.

   Шум работы приостановился; было видно, что строители баррикады сбились в тесную кучу, и затем, в тишине, раздался голос Пояркова:

   - Окажетесь в ловушке. На случай отступления надо иметь сквозные хода дворами. Разберите заборы...

   - Правильно, - крикнул медник.

   Самгин чувствовал, что у него мерзнут ноги и надо идти домой, но хотелось слышать, что еще скажет Поярков.

   "Но - чего ради действуют проклятые старички? Тоже, в своем роде, Кропоткины и Толстые..."

   Это уподобление так смутило его, что он даже кашлянул, точно поперхнувшись пылью, но затем вспомнил еще старика - историка Козлова. Он понимал, что на его глазах идея революции воплощается в реальные формы, что, может быть, завтра же, под окнами его комнаты, люди начнут убивать друг друга, но он все-таки не хотел верить в это, не мог допустить этого. Разум его упрямо цеплялся за незначительное, смешное, за все, что придавало ночной работе на смерть характер спектакля любителей драматического искусства. Сравнение показалось ему очень метким и даже несколько ободрило его. Он знал, как делают революции, читал об этом. Происходившее не напоминало прочитанного о революциях в Париже, Дрездене. Здесь люди играючи отгораживаются от чего-то, чего, вероятно, не будет. А если будет - придут солдаты, полсотни солдат, и расшвыряют всю эту детскую постройку. В таких полугневных, полупрезрительных мыслях Самгин подошел, заглянул во двор, - дверь сарая над погребом тоже была открыта, перед нею стояла, точно колокол, Анфимьевна с фонарем в руке и говорила:

   - Диван - берите, и матрац - можно, а кадки - не дам! Сундук тоже можно, он железом обит.

   Самгин зачем-то снял шапку, подошел к домоправительнице и спросил:'

   - Что это вы делаете?

   Спросил он не так строго, как хотелось; Анфимьевна, подняв фонарь, осветила лицо его, говоря:

   - Выбираем ненужное, - на баррикаду нашу, - сказала она просто, как о деле обычном, житейском, и, отвернувшись, прибавила с упреком: - Вам бы, одному-то, не гулять, Варюша беспокоится...

   В сарае, в груде отжившего домашнего хлама, возился дворник Николай, молчаливый, трезвый человек, и с ним еще кто-то чужой.

   - Все дают, - сказала Анфимьевна, а из сарая догнал ее слова чей-то чужой голос:

   - Не дадут - возьмем!

   "Наша баррикада", - соображал Самгин, входя в дом через кухню. Анфимьевна - типичный идеальный "человек для других", которым он восхищался, - тоже помогает строить баррикаду из вещей, отработавших, так же, как она, свой век, - в этом Самгин не мог не почувствовать что-то очень трогательное, немножко смешное и как бы примирявшее с необходимостью баррикады, - примирявшее, может быть, только потому, что он очень устал. Но, раздеваясь, подумал:

   "Все-таки это - какая-то беллетристика, а не история! Златовратский, Омулевский... "Золотые сердца". Сентиментальная чепуха".

   Жена, с компрессом на лбу, сидя у стола в своей комнате, писала.

   По тому, как она, швырнув на стол ручку, поднялась со стула, он понял, что сейчас вспыхнет ссора, и насмешливо спросил:

   - Это ты разрешила Анфимьевне строить нашу баррикаду?

   "Нашу" - он подчеркнул. Варвара, одной рукой держась за голову и размахивая другой, подошла вплотную к нему и заговорила шипящими словами:

   - Она от старости сошла с ума, а ты чего хочешь, чего?

   Она, видимо, много плакала, веки у нее опухли, белки покраснели, подбородок дрожал, рука дергала блузку на груди; сорвав с головы компресс, она размахивала им, как бы желая, но не решаясь хлестнуть Самгина по лицу.

   - Ты бесчеловечен, - говорила она, задыхаясь. - Ты хочешь быть членом парламента? Ты не сделаешь карьеру, потому что бездарен и... и...

   Она взвизгивала все более пронзительно. Самгин, не сказав ни слова, круто повернулся спиною к ней и ушел в кабинет, заперев за собою дверь. Зажигая свечу на столе, он взвешивал, насколько тяжело .оскорбил его бешеный натиск Варвары. Сел к столу и, крепко растирая щеки ладонями, думал:

   "Обезумела от страха, мещанка".

   Думалось трезво и даже удовлетворенно, - видеть такой жалкой эту давно чужую женщину было почти приятно. И приятно было слышать ее истерический визг, - он проникал сквозь дверь. О том, чтоб разорвать связь с Варварой, Самгин никогда не думал серьезно; теперь ему казалось, что истлевшая эта связь лопнула. Он спросил себя, как это оформить: переехать завтра же в гостиницу? Но - все и всюду бастуют...

   На дворе, на улице шумели, таскали тяжести. Это - не мешало. Самгин, усмехаясь, подумал, что, наверное, тысячи Варвар с ужасом слушают такой шум, - тысячи, на разных улицах Москвы, в больших и маленьких уютных гнездах. Вспомнились слова Макарова о не тяжелом, но пагубном владычестве женщин.

   "В этом есть доля истины - слишком много пошлых мелочей вносят они в жизнь. С меня довольно одной комнаты. Я - сыт сам собою и не нуждаюсь в людях, в приемах, в болтовне о книгах, театре. И я достаточно много видел всякой бессмыслицы, у меня есть право не обращать внимания на нее. Уеду в провинцию..."

   Он чувствовал, что эти мысли отрезвляют и успокаивают его. Сцена с женою как будто определила не только отношения с нею, а и еще нечто, более важное. На дворе грохнуло, точно ящик упал и разбился, Самгин вздрогнул, и в то же время в дверь кабинета дробно застучала Варвара, глухо говоря:

   - Отопри! Я' - не могу одна, я боюсь! Ты слышишь?

   - Слышу, но не отопру, - очень громко ответил он. Варвара замолчала, потом снова стукнула в дверь.

   - Оставь меня в покое, - строго сказал Самгин и быстро пошел в спальню за бельем для постели себе; ему удалось сделать это, не столкнувшись с женой, а утром Анфимьевна, вздыхая, сообщила ему:

   - Варюша сказала, что она эти дни у Ряхиных будет, на Волхонке, а здесь - боится она. Думает, на Волхонке-то спокойнее...

   С этого дня время, перегруженное невероятными событиями, приобрело для Самгина скорость, которая напомнила ему гимназические уроки физики: все, и мелкое и крупное, мчалось одинаково быстро, как падали разновесные тяжести в пространстве, из которого выкачан воздух. Казалось, что движение событий с каждым днем усиливается и все они куда-то стремительно летят, оставляя в памяти только свистящие и как бы светящиеся соединения слов, только фразы, краткие, как заголовки газетных статей. Газеты кричали оглушительно, дерзко свистели сатирические журналы, кричали продавцы их, кричал обыватель - и каждый день озаглавливал себя:

   "Восстание матросов" - возглашал один, а следующий торжественно объявлял: "Борьба за восьмичасовой рабочий день".

   Раньше чем Самгин успевал объединить и осмыслить эти два факта, он уже слышал: "Петербургским Советом рабочих депутатов борьба за восьмичасовой день прекращена, объявлена забастовка протеста против казни кронштадтских матросов, восстал Черноморский флот". И ежедневно кто-нибудь с чувством ужаса или удовольствия кричал о разгромах крестьянством помещичьих хозяйств. Ночами перед Самгиным развертывалась картина зимней, пуховой земли, сплошь раскрашенной по белому огромными кострами пожаров; огненные вихри вырывались точно из глубины земной, и всюду, по ослепительно белым полям, от вулкана к вулкану двигались, яростно шумя, потоки черной лавы - толпы восставших крестьян. Самгин был уверен, что эта фантастическая и мрачная, но красивая картина возникла пред ним сама собою, почти не потребовав усилий его воображения, и что она независима от картины, которую подсказал ему Дьякон три года тому назад. Эта картина говорит больше, другая сила рисует ее огненной кистью, - не та сила восставшего мужика, о которой ежедневно пишут газеты, явно - любуясь ею, а тайно, наверное, боясь. Нет, это действует стихия сверхчеловеческая: заразив людей безумием разрушения, она уже издевается над ними.

   Порою Самгин чувствовал, что он живет накануне открытия новой, своей историко-философской истины, которая пересоздаст его, твердо поставит над действительностью и вне всех старых, книжных истин. Ему постоянно мешали домыслить, дочувствовать себя и свое до конца. Всегда тот или другой человек забегал вперед, формулировал настроение Самгина своими словами. Либеральный профессор писал на страницах влиятельной газеты:

   "Люди с каждым днем становятся всё менее значительными перед силою возбужденной ими стихии, и уже многие не понимают, что не они - руководят событиями, а события влекут их за собою".

   Прочитав эти слова, Самгин огорчился, - это он должен бы так сказать. И, довольствуясь тем, что смысл этих слов укрепил его настроение, он постарался забыть их, что и удалось ему так же легко, как легко забывается потеря мелкой монеты.

   Смущал его Кумов, человек, которого он привык считать бездарным и более искренно блаженненьким, чем хитрый, честолюбивый Диомидов. Кумов заходил часто, но на вопросы: где он был, что видел? - не мог толково рассказать ничего.

   - Был в университете Шанявского, - масса народа! Ужасно много! Но - всё не то, знаете, не о том они говорят!

   Он весь как-то развинченно мотался, кивал головой, болтал руками, сожалительно чмокал и, остановись вдруг среди комнаты, одеревенев, глядел в пол - говорил глуховатым, бесцветным голосом:

   - Всё - программы, спор о программах, а надобно искать пути к последней свободе. Надо спасать себя от разрушающих влияний бытия, погружаться в глубину космического разума, устроителя вселенной. Бог или дьявол - этот разум, я - не решаю; но я чувствую, что он - не число, не вес и мера, нет, нет! Я знаю, что только в макрокосме человек обретет действительную ценность своего "я", а не в микрокосме, не среди вещей, явлений, условий, которые он сам создал и создает...

   Эта философия казалась Климу очень туманной, косноязычной, неприятной. Но и в ней было что-то, совпадающее с его настроением. Он слушал Кумова молча, лишь изредка ставя краткие вопросы, и еще более раздражался, убеждаясь, что слова этого развинченного человека чем-то совпадают с его мыслями. Это было почти унизительно.

   События, точно льдины во время ледохода, громоздясь друг на друга, не только требовали объяснения, но и заставляли Самгина принимать физическое участие в ходе их. Был целый ряд причин, которыми Самгин объяснял себе неизбежность этого участия в суматохе дней, и не было воли, не было смелости встать в стороне от суматохи. Он сам понимал, что мотивы его поведения не настолько солидны, чтоб примирить противоречие его настроения и поведения. Он доказал себе, что рисковать собою бескорыстно, удовлетворяя только свое любопытство, - это не всякому доступно. Но он принужден был доказать это после того, как почувствовал неловкость перед хлопотливой Анфимьевной и защитниками баррикады, которых она приютила в кухне, так же, как это сделали и еще некоторые обыватели улицы. Неловко было сидеть дома, поглядывая в окна на баррикаду; обыватели привыкли к ней, помогали обкладывать ее снегом, поливать водой. Вообще действительность настойчиво, бесцеремонно требовала участия в ее делах. Послом действительности к нему чаще других являлась Любаша Сомова, всегда окрыленная радостями. В легонькой потрепанной шубке на беличьем меху, окутанная рваной шалью, она вкатывалась, точно большой кусок ваты;

   красные от холода щеки ее раздувались.

   - Ура! - кричала она. - Клим, голубчик, подумай:

   у нас тоже организовался Совет рабочих депутатов! - И всегда просила, приказывала: - Сбегай в Техническое, скажи Гогину, что я уехала в Коломну; потом - в Шанявский, там найдешь Пояркова, и вот эти бумажки - ему! Только, пожалуйста, в университет поспей до четырех часов.

   Сунув ему бумажки, она завязала шаль на животе еще более туго, рассказывая:

   - Какие люди явились, Клим! Помнишь Дунаева? Ах...

   "Дурочка", - снисходительно думал Самгин. Через несколько дней он встретил ее на улице. Любаша сидела в санях захудалого извозчика, - сани были нагружены связками газет, разноцветных брошюр; привстав, держась за плечо извозчика, Сомова закричала:

   - Петербургский Совет ликвидировали!

   "Дурочка".

   Но, уступая "дурочке", он шел, отыскивал разных людей, передавал им какие-то пакеты, а когда пытался дать себе отчет, зачем он делает все это, - ему казалось, что, исполняя именно Любашины поручения, он особенно убеждается в несерьезности всего, что делают ее товарищи. Часто видел Алексея Гогина. Утратив щеголеватую внешность, похудевший, Гогин все-таки оставался похожим на чиновника из банка и все так же балагурил:

   - В Коломну удрала, говорите? - спрашивал он, прищурив глаз. - Экая беглокаторжная! Мы туда уже послали человека. Ну, ладно! Пояркова искать вам не надо, а поезжайте вы... - Он сообщал адрес, и через некоторое время Самгин сидел в доме Российского страхового общества, против манежа, в квартире, где, почему-то, воздух был пропитан запахом керосина. На письменном столе лежал бикфордов шнур, в соседней комнате носатый брюнет рассказывал каким-то кавказцам о японской шимозе, а человек с красивым, но неподвижным лицом, похожий на расстриженного попа, прочитав записку Гогина, командовал:

   - Поезжайте на Самотеку... Спросите товарища Чорта.

   Самгин шел к товарищу Чорту, мысленно усмехаясь:

   "Чорт! Играют, как дети".

   На Самотеке молодой человек, рябоватый, веселый, спрашивал его:

   - А гантели где?

   - Гантели?

   - Ну да, гантели! Что же я - из папиросных коробок буду делать бомбы?

   Самгин уходил, еще более убежденный в том, что не могут быть долговечны, не могут изменить ход истории события, которые создаются десятками таких единиц. Он видел, что какие-то разношерстные люди строят баррикады, которые, очевидно, никому не мешают, потому что никто не пытается разрушать их, видел, что обыватель освоился с баррикадами, уже привык ловко обходить их; он знал, что рабочие Москвы вооружаются, слышал, что были случаи столкновений рабочих и солдат, но он не верил в это и солдат на улице не встречал, так же как не встречал полицейских. Казалось, что обыватели Москвы предоставлены на волю судьбы, но это их не беспокоит, - наоборот, они даже стали веселей и смелей.

   Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, - они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.

   - Да, эсеры круто заварили кашу, - сумрачно сказал ему Поярков - скелет в пальто, разорванном на боку; клочья ваты торчали из дыр, увеличивая сходство Пояркова со скелетом. Кости на лице его, казалось, готовились прорвать серую кожу. Говорил он, как всегда, угрюмо, грубовато, но глаза его смотрели мягче и как-то особенно пристально; Самгин объяснил это тем, что глаза глубоко ушли в глазницы, а брови, раньше всегда нахмуренные, - приподняты, выпрямились.

   - Крупных, культурных хозяйств мужик разрушает будто бы не много, но все-таки мы понесем огромнейший убыток, - говорил Поярков, рассматривая сломанную папиросу. - Неизбежно это, разумеется, - прибавил он и достал из кармана еще папиросу, тоже измятую.

   Во всем, что он сказал, Самгина задело только словечко "мы". Кто это - мы? На вопрос Клима, где он работает, - Поярков, как будто удивленно, ответил:

   - В революции... то есть - в Совете! Из ссылки я ушел, загнали меня чорт знает куда! Ну, нет, - думаю, - спасибо! И - воротился.

   - А где Кутузов? - спросил Клим.

   - Был в Питере. Теперь - вероятно - на юге.

   "Мы", - иронически повторил Самгин, отходя от Пояркова. Он долго искал какого-нибудь смешного, уничтожающего сравнения, но не нашел. "Мы пахали" - не годилось.

   Как-то вечером, возвращаясь домой, Самгин на углу своей улицы столкнулся с Митрофановым. Иван Петрович отскочил от него, не поклонясь.

   "Он должен чувствовать себя весьма плохо", - подумал Самгин, несколько смущенный невежливостью человека "здравого смысла". Взглянув назад, он увидал, что Митрофанов тоже остановился, оглядывается. Климу хотелось утешительно крикнуть:

   "Все это - ненадолго!"

   Но Митрофанов сорвался с места и быстро пошел прочь.

   Раза два приходила Варвара, холодно здоровалась, вздергивая голову, глядя через плечо Клима, шла в свою комнату и отбирала белье для себя.

   Первый раз ее сопровождал Ряхин, демократически одетый в полушубок и валяные сапоги, похожий на дворника.

   - Люди начинают разбираться в событиях, - организовался "Союз 17 октября", - сообщал он, но не очень решительно, точно сомневался: те ли слова говорит и таким ли тоном следует говорить их? - Тут, знаете, выдвигается Стратонов, оч-чень сильная личность, очень!

   Помолчав, ласково погладив ладонью красное, пухлое лицо свое, точно чужое на маленькой головке его, он продолжал:

   - Некоторые кадеты идут за ним... да! У них бунтует этот милюковец - адвокат, еврей, - как его? Да - Прейс! Ядовитое... гм! Знаете, эта истерика семитов, людей без почвы и зараженных нашим нигилизмом...

   О евреях он был способен говорить очень много. Говорил, облизывая губы фиолетовым языком, и в туповатых глазах его поблескивало что-то остренькое и как будто трехгранное, точно кончик циркуля. Как всегда, речь свою он закончил привычно:

   - Но я - оптимист. Я знаю: покричим и перестанем, как только найдем успокоительную среднюю между двумя крайними.

   Однако на этот раз он, тяжело вздохнув, спросил Самгина:

   - Вы как думаете?

   Самгин был доволен, что Варвара помешала ему ответить. Она вошла в столовую, приподняв плечи так, как будто ее ударили по голове. От этого ее длинная шея стала нормальной, короче, но лицо покраснело, и глаза сверкали зеленым гневом.

   - Это ты разрешил Анфимьевне отдать белье "Красному Кресту"? - спросила она Клима, зловеще покашливая.

   - Я ничего не разрешал, она меня ни о чем не спрашивала...

   - Она отдала все простыни, полотенца и вообще... Чорт знает что!

   - Старое все, Варя, старое, чиненое, - не жалей! - сказала Анфимьевна, заглядывая в дверь.

   Варвара круто повернулась к ней, но большое дряблое лицо старухи уже исчезло, и, топнув ногою, она скомандовала Ряхину:

   - Идемте!

   Самгин, отозвав ее в кабинет, сказал:

   - Ты, конечно, понимаешь, что я не могу переехать... Не дослушав, она махнула рукой:

   - Ах, оставь! До того ли теперь, когда, может быть...

   И, приложив платок к губам, поспешно ушла.

   Люди появлялись, исчезали, точно проваливаясь в ямы, и снова выскакивали. Чаще других появлялся Брагин. Он опустился, завял, смотрел на Самгина жалобным, осуждающим взглядом и вопросительно говорил:

   - В газете "Борьба" напечатано... Вы согласны? "Русские ведомости" указывают... Это верно?

   Он заставил Самгина вспомнить незаметного гостя дяди Хрисанфа - Мишу Зуева и его грустные доклады:

   "В Марьиной Роще - аресты. В Нижнем. В Твери..."

   Точно разносчик газет, измученный холодом, усталостью и продающий последние номера, Брагин выкрикивал:

   - Восстали солдаты Ростовского полка. Предполагается взорвать мосты на Николаевской железной дороге. В Саратове рабочие взорвали Радищевский музей. Громят фабрики в Орехове-Зуеве.

   Все его сведения оказывались неверными, и Самгин заранее знал это, потому что, сообщив потрясающие новости, Брагин спрашивал:

   - Неужели взорвут мосты? Не верится, что разгромили музей...

   - Не верьте, - советовал Самгин. - Все это выдумано.

   Тогда Брагин, заглядывая в глаза Клима, догадывался:

   - Кто же это выдумывает?

   "Наверное - ты", - думал Самгин.

   Он заметил, что, когда этот длинный человек приносит потрясающие новости, черные волосы его лежат на голове гладко и прядь их хорошо прикрывает шишку на лбу, а когда он сообщает менее страшное - волосы у него растрепаны, шишку видно. Длинный, похожий на куклу-марионетку, болтливый и раньше самодовольный, а теперь унылый, - он всегда был неприятен и становился все более неприятным Самгину, возбуждая в нем какие-то неопределенные подозрения. Казалось, что он понимает больше того, сколько говорит, и - что он сознательно преувеличивает свои тревоги и свою глупость, как бы передразнивая кого-то.

   - Как вы полагаете: идем к социализму?

   - Ну, не так далеко.

   - Однако - большевики?

   Глядя на вытянутое лицо, в прищуренные глазки, Самгин ответил:

   - В политике, как в торговле, "запрос в карман не кладется".

   - Да, это, конечно, так! - сказал Брагин, кивнув головой, и вздохнул, продолжая: - Эту пословицу я вчера читал в каком-то листке. - И, пожимая руку Самгина, закончил: - От вас всегда уходишь успокоенный. Светлым, спокойным умом обладаете вы - честное слово!

   "А ведь он издевается, скотина, - догадался Клим. - Чорт его знает - не шпион ли?"

   Но еще более неприятные полчаса провел он с Макаровым. Этот явился рано утром, когда Самгин пил кофе, слушая умиленные рассказы Анфимьевны о защитниках баррикады: ночами они посменно грелись у нее в кухне, старуха поила их чаем и вообще жила с ними в дружбе.

   "По глупости и со скуки", - объяснил себе Самгин. Он и раньше не считал себя хозяином в доме, хотя держался, как хозяин; не считал себя вправе и делать замечания Анфимьевне, но, забывая об этом, - делал. В это утро он был плохо настроен.

   - А знаете, Анфимьевна, ведь не очень удобно, - заговорил он негромко и не глядя на нее; старуха прервала его речь:

   - Ну, уж какие удобности непривычным-то людям дежурить по ночам на холоду?

   - Вы не поняли меня, я не о том... Но Анфимьевна не слушала, продолжая озабоченно и тише:

   - А вот что мне с Егором делать? Пьет и пьет, и готовить не хочет: "Пускай, говорит, все с голода подохнете, ежели царя..."

   Как раз в эту минуту из кухни появился Макаров и спросил, улыбаясь:

   - Что же у тебя в кухне - штаб инсургентов? Он стоял в пальто, в шапке, в глубоких валяных ботиках на ногах И, держа под мышкой палку, снимал с рук перчатки. Оказалось, что он провел ночь у роженицы, в этой же улице-

   - Выкинула, со страха; вчера за нею гнались какие-то хулиганы. Смотрю - баррикада! И - другая. Вспомнил, что ты живешь здесь...

   Говоря, он сбросил пальто на стул, шапку метнул в угол на диван, а ботики забыл снять и этим усилил неприязненное чувство Самгина к нему.

   - Ты защищаешь, или тебя защищают? - спросил он, присаживаясь к столу.

   Самгин спросил:

   - Кофе хочешь?

   - Давай.

   И, как будто они виделись вчера, Макаров тотчас заговорил о том, что он не успел договорить в больнице.

   - Помнишь, я говорил в больнице...

   - Да, - сказал Клим, нетерпеливо тряхнув головою, и с досадой подумал о людях, которые полагают, что он должен помнить все глупости, сказанные ими. Настроение его становилось все хуже; думая о своем, он невнимательно слушал спокойную, мерную речь Макарова.

   - Если б не этот случай - роженица, я все равно пришел бы к тебе. Надо поговорить по душе, есть такая потребность. Тебе, Клим, я - верю... И не верю, так же как себе...

   Эти слова прозвучали очень тепло, дружески. Самгин поднял голову И недоверчиво посмотрел на высоколобое лицо, обрамленное двуцветными вихрами и темной, но уже очень заметно поседевшей, клинообразной бородой. Было неприятно признать, что красота Макарова становится все внушительней. Хороши были глаза, прикрытые густыми ресницами, но неприятен их прямой, строгий взгляд. Вспомнилась странная и, пожалуй, двусмысленная фраза Алины: "Костя честно красив, - для себя, а не для баб".

   - У меня, знаешь, иногда ночуют, живут большевики. Н-ну, для них моего вопроса не существует. Бывает изредка товарищ Бородин, человек удивительный, человек, скажу, математически упрощенный...

   Макаров обеими руками очертил в воздухе круг.

   - Сферический человек. Как большой шар, - не возьмешь, не обнимешь.

   - Коренастый, с большой бородой, насмешливые глаза? - спросил Клим.

   - Да, похож. Но бреется.

   "Вероятно - Кутузов", - сообразил Самгин, начиная слушать внимательней.

   - Для него... да и вообще для них вопросов морального характера не существует. У них есть своя мораль...

   Выпив кофе, он посмотрел в окно через голову Самгина и продолжал:

   - Собственно говоря, это не мораль, а, так сказать, система биосоциальной гигиены. Возможно, что они правы, считая себя гораздо больше людьми, чем я, ты и вообще - люди нашего типа. Но говорить с ними о человеке, индивидууме - совершенно бесполезно. Бородин сказал мне: "Человек, это - потом". - "Когда же?" - "Когда будет распахана почва для его свободного роста". Другой, личность весьма угрюмая, говорит: "Человека еще нет, а есть покорнейший слуга. Вы, говорит, этим вашим человеком свет застите. Человек, мораль, общество - это три сосны, из-за которых вам леса не видно". Они, брат, люди очень спевшиеся.

   Подвинув Самгину пустую чашку, он стал закуривать папиросу, и медленность его движений заставила Клима подумать:

   "Это - надолго".

   Макаров выдул длинную струю дыма, прищурился.

   - Так, значит, я - покорнейший слуга, - вздохнул он. - Вот по этому поводу, - искал он слов, опираясь локтями на стол и пристально глядя в лицо Самгина. - Я - служу науке, конкретнее говоря - женщинам. Лечу, помогаю родить. Всего меня это уже не поглощает. И вот - помогаю Бородину и его товарищам, сознавая известный риск и нимало не боясь его. Даже с удовольствием помогаю. Но в то, что они сделают революцию, - не верю. Да и вообще не верю я, что это, - он показал рукой на окно, - революция и что она может дать что-то нашей стране.

   Откинувшись на спинку стула, покачиваясь и усмехаясь, он продолжал:

   - Понимаешь, в чем штука? Людям - верю и очень уважаю их, а - в дело, которое они делают, - не верю. Может быть, не верю только умом, а? А ты - как?

   - Что? - спросил Самгин, чувствуя, что беседа превращается в пытку.

   - Ты почему помогаешь? - спросил тот.

   - Нахожу нужным, - сказал Самгин, пожимая плечами.

   - Вот с этого места я тебя не понимаю, так же как себя, - сказал Макаров тихо и задумчиво. - Тебя, пожалуй, я больше не понимаю. Ты - с ними, но - на них не похож, - продолжал Макаров, не глядя на него. - Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но - чьи? Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина - народника? Еще тогда понял я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки...

   Под окном раздался пронзительный свист.

   - Полицейский свисток? - с удивлением спросил Макаров.

   Клим очень быстро подскочил к окну и сказал:

   - Что-то случилось, бегут...

   В комнату ворвался рыжий встрепанный Лаврушка и, размахивая шапкой, с радостью, но не без тревоги прокричал:

   - Солдаты наступают! Анфимьевна спрашивает: ставни закрывать?

   Макаров тоже вскочил на ноги:

   - Чорт возьми...

   - Закрывать? - кричал Лаврушка. Самгин отмахнулся от него, ожидая, что будет делать Макаров. Тот, быстро одеваясь, бормотал:

   - Обязанность врача...

   Он выбежал вслед за учеником медника. Самгин, протирая запотевшее стекло, ожидал услышать знакомые звуки выстрелов. С треском закрылись ставни, - он, вздрогнув, отшатнулся. Очень хотелось чувствовать себя спокойно, но этому мешало множество мелких мыслей; они вспыхивали и тотчас же гасли, только одна из них, погаснув, вспыхивала снова:

   "За этих, в кухне, придется отвечать..."

   В кухне было тихо, на улице - не стреляли, но даже сквозь ставню доходил глухой, возбужденный говор. Усиленно стараясь подавить неприятнейшее напряжение нервов, Самгин не спеша начал одеваться. Левая рука не находила рукава пальто.

   "Я слежу за собой, как за моим врагом", - возмутился он, рывком надел шапку, гневно сунул ноги в галоши, вышел на крыльцо кухни, постоял, прислушался к шуму голосов за воротами и решительно направился на улицу.

   Выцветшее, тусклое солнце мертво торчало среди серенькой овчины облаков, освещая десятка полтора разнообразно одетых людей около баррикады, припудренной снегом; от солнца на них падали беловатые пятна холода, И люди казались так же насквозь продрогшими, как чувствовал себя Самгин. Суетился ветер, подметая снег под ноги людям, дымил снегом на крышах, сбрасывал его на головы. Макаров стоял рядом с Лаврушкой на крыльце дома фельдшера Винокурова и смеялся, слушая ломкий голос рыжего. За баррикадой кто-то возился, поворачивая диван, из дивана вылезала набивка, и это было противно, - как будто диван тошнило. Клим подошел к людям. В центре их стоял человек в башлыке, шевеля светлыми усами на маленьком лице; парень в сибирской, рваной папахе звучно говорил ему:

   - Сборный отряд, человек сорок, без офицера...

   - Штатские есть? - спросил светлоусый.

   - Штук, примерно, семь...

   - Надобно считать точно, а не примерно.

   - Идут вразброд, а не кучей...

   - Бомбов боятся! - радостно крикнул медник. Почесывая переносицу, человек в башлыке сказал:

   - Значит - ростовцы не соврали, охотников двинут против нас. Пьяные - есть?

   - Не приметил.

   - Надо примечать, - вас, товарищ, не на прогулку посылали.

   Человек в башлыке говорил спокойно, мягко, но как-то особенно отчетливо.

   - Лаврентий, - крикнул он, дергая руками концы башлыка. - Значит, это ты свистел?

   - Мне, товарищ Яков, студент из переулка сказал - идут...

   - Уши тебе надо нарвать, душечка! Вы, товарищ Балясный, свисток у него отберите. На караулы - не назначать.

   - Значит - ложная тревога, - сказал Макаров, подходя к Самгину и глядя на часы в руке. - Мне пора на работу, до свидания! На днях зайду еще. Слушай, - продолжал он, понизив голос, - обрати внимание на рыжего мальчишку - удивительно интересен!

   Бородатый человек оттолкнул Макарова.

   - До свидания, - почему-то очень весело крикнул доктор.

   Самгин даже головой не кивнул ему, внимательно присматриваясь к защитникам бар