Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть третья

;

   Я - тот самый хан Намык,

   Что здесь властвовать привык!

   Все, от мала до велика,

   Знают грозною Намыка!

  

   Остановился, помолчал и признался:

   - Забыл, как дальше.

   Самгин вдруг понял, что Безбедов пьян, и это заставило его насторожиться. Глядя в потолок, Безбедов медленно припоминал:

  

   Я прекрасно окружен,

   У меня... сто сорок жен!

   Но - на-днях мне ясно стало,

   Что и этого мне мало.

  

   - Очень забавно, - сказал Турчанинов, вопросительно глядя на Самгина. Самгин усмехнулся, а Безбедов подошел к столу и, стоя за спиной Самгина, продолжал сипеть:

  

   Чуть где подданный заплакал,

   Я его - сажаю - на кол,

   И, как видите, народ

   Припеваючи живет!

  

   - Опять забыл, - сказал он, схватясь за спинку стула Самгина; Турчанинов повторил, что стихи забавны, и крепко потер лоб, оглядываясь вокруг, а Безбедов, тряхнув стул, спросил:

   - А вам - нравятся?

   - Остроумно, - сказал Самгин.

   Безбедов снова пошел по комнате, кашляя и говоря:

   - Сочинил - Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, - добавил он сердито. - Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится... несоответственно своему званию. И - силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая - красивее, а... чорт знает почему! Вдруг - революционер, а - почему? - Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал:

   - Выпьемте, Самгин, за...

   Комната вдруг налилась синим светом, коротко и сухо грохнул гром, - Безбедов сел на стул, махнув рукою:

   - Н-ну, поехали...

   Минуту все трое молчали, потом Турчанинов встал, отошел в угол к дивану и оттуда сказал:

   - Вы замечательно говорите...

   - Я? Я - по-дурацки говорю. Потому что ничего не держится в душе... как в безвоздушном пространстве. Говорю все, что в голову придет, сам перед собой играю шута горохового, - раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, - он выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа в руке пустой стакан, сказал, глядя в него: - И боюсь, что на меня, вот - сейчас, откуда-то какой-то страх зверем бросится.

   - Это - нервы, это - от грозы, - успокоительно объяснил Турчанинов, лежа на диване.

   Безбедов наклонился к Самгину, спрашивая:

   - Вы - что думаете?

   Самгин был раздражен речами Безбедова и, видя, что он все сильнее пьянеет, опасался скандала, но, не в силах сдержать своего раздражения, сухо ответил:

   - Один мой знакомый пел такие куплеты:

  

   Да - для пустой души

   Необходим груз веры...

  

   Намыкался Намык - довольно,

   На смерть идет он добровольно

  

   - хрипло проговорил Безбедов, покачивая стул.

   Вошла Марина, уже причесанная, сложив косу на голове чалмой, - от этого она стала выше ростом.

   - Всеволод Павлович, - вам готова комната, Валентин - проводи! В антресоли. Тебе, Клим Иванович, здесь постелют.

   К Турчанинову она обратилась любезно, Безбедову - строго приказала, Самгин в ее обращении к нему уловил особенно ласковые ноты.

   - Лидия, кажется, простудилась, - говорила она, хмурясь, глядя, как твердо шагает Безбедов. - Ночь-то какая жуткая! Спать еще рано бы, но - что же делать? Завтра мне придется немало погулять, осматривая имение. Приятного сна...

   Самгин встал, проводил ее до двери, послушал, как она поднимается наверх по невидимой ему лестнице, воротился в зал и, стоя у двери на террасу, забарабанил пальцами по стеклу.

   Вершины деревьев покачивал ветер; густейшая темнота над ними куда-то плыла, вот ее проколола крупная звезда, - ветер погасил звезду. В комнате было тихо, но казалось, что тишина покачивается, так же, как тьма за окном. За спиною Самгина осторожно топали босые ноги, шуршало белье, кто-то сильными ударами взбивал подушки, позванивала посуда. Самгин смотрел, как сквозь темноту на террасе падают светлые капли дождя, и вспоминал роман Мопассана "Наше сердце", - сцену, когда мадам де-Бюрн великодушно пришла ночью в комнату Мариоля. Вспомнил и любимую поговорку маляра у Чехова:

   "Все может быть..." Думать чужими словами очень удобно, за них не отвечаешь, если они окажутся неверными.

   "Мадам де-Бюрн - женщина без темперамента и - все-таки... Она берегла свое тело, как слишком дорогое платье. Это - глупо. Марина - менее мещанка. В сущности, она даже едва ли мещанка. Стяжательница? Да, конечно. Однако это не главное ее..."

   Чувствуя приятное головокружение, Самгин прижался лбом к стеклу.

   "Я выпил лишнее. Она пьет больше меня... Это - фразы из учебника грамматики".

   Затем он подумал, что вокруг уже слишком тихо для человека. Следовало бы, чтоб стучал маятник часов, действовал червяк-древоточец, чувствовалась бы "жизни мышья беготня". Напрягая слух, он уловил шорох листвы деревьев в парке и вспомнил, что кто-то из литераторов приписал этот шорох движению земли в пространстве.

   "Глупо. Но вспоминать - не значит выдумывать. Книга - реальность, ею можно убить муху, ее можно швырнуть в голову автора. Она способна опьянять, как вино и женщина".

   Устав стоять, он обернулся, - в комнате было темно;

   в углу у дивана горела маленькая лампа-ночник, постель на одном диване была пуста, а на белой подушке другой постели торчала черная борода Захария. Самгин почувствовал себя обиженным, - неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл дверь на террасу, - там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.

   - Кто это?

   Ответил - не сразу - знакомый голос кучера:

   - Краулим.

   Медленно выпрямился кто-то - очень высокий.

   - Я да Вася, - добавил кучер. - Вон он какой, Вася-то!

   Самгин зажег спичку, - из темноты ему улыбнулось добродушное, широкое, безбородое лицо. Постояв, подышав сырым прохладным воздухом, Самгин оставил дверь открытой, подошел к постели, - заметив попутно, что Захарий не спит, - разделся, лег и, погасив ночник, подумал:

   "Пожалуй, еще и этот заговорит".

   Но Захарий молчал, не шевелился, как будто его не было. Самгин подумал:

   "Не смеет заговорить. И точно подслушивает".

   Подождав еще минуты две, три, Самгин спросил вполголоса:

   - Давно служите у Зотовой?

   - Восьмой год, - тихонько ответил Захарий.

   - А раньше чем занимались?

   Захарий откликнулся не сразу, и это было невежливо.

   - Монах я, в монастыре жил. Девять лет. Оттуда меня и взял супруг Марины Петровны...

   "Взял. Как вещь", - отметил Самгин; полежал еще минуту и, закуривая, увидал, при свете спички, что Захарий сидит, окутав плечи одеялом. - Не хочется спать?

   - Сплю я плохо, - шопотом и нерешительно сказал Захарий. - У меня сердце заходит, когда лежу, останавливается. Будто падаешь куда. Так я больше сижу по ночам.

   - Трудно в монастыре?

   Захарий приглушенно покашлял в одеяло, прежде чем сказать:

   - Которые верят, что от мира можно спастись... ну, тем - ничего, легко! Которые не размышляют. И мне сначала легко было, а после - тоже...

   - После чего?

   - Насмотрелся. Монахи - тоже люди. Заблуждаются. Иные - плоть преодолеть не могут, иные - от честолюбия страдают. Ну, и от размышления...

   Было очень странно слушать полушепот невидимого человека; говорил он медленно, точно нащупывая слова в темноте и ставя их одно к другому неправильно. Самгин спросил:

   - Вы - что же, - по своей воле пошли в монахи?

   - Мне тюремный священник посоветовал. Я, будучи арестантом, прислуживал ему в тюремной церкви, понравился, он и говорит: "Если - оправдают, иди в монахи". Оправдали. Он и схлопотал. Игумен - дядя родной ему. Пьяный человек, а - справедливый. Светские книги любил читать - Шехерезады сказки, "Приключения Жиль Блаза", "Декамерон". Я у него семнадцать месяцев келейником был.

   Самгин отметил: дворник Марины, казак, похож на беглого каторжника, а этот, приказчик, сидел в тюрьме, - отметил и мысленно усмехнулся:

   "Тайны сгущаются".

   - Вам, конечно, любопытно, за что меня в тюрьму? - слышал он задумчивый неторопливый шепоток. - А видите, я - сирота, с одиннадцати лет жил у крестного отца на кожевенном заводе. Сначала - мальчиком при доме, лотом - в конторе сидел, писал; потом - рассердился крестный на меня, разжаловал в рабочие, три года с лишком кожи квасил я. А он был женат на второй, так она его мышьяком понемножку травила, у нее любовник был, землемер. Помер крестный, дочь его, Евгенья, дело подняла в суде, тут и я тоже оказался виноват, будто бы знал, а - не донес. Евгенья - красавица была и страшно умная, выследила, что я землемеру от ее мачехи записки передавал. И от него к ней. Ну, вот. Всех троих нас поарестовали, восемь месяцев и сидел я в тюрьме. Землемера - оправдали и меня тоже, а Василису Александровну приговорили к церковному покаянию: согласились, что она ошиблась. Было мне в ту пору семнадцать лет.

   "Тебе и сейчас не больше", - подумал Самгин, приготовясь спросить его о Марине. Но Захарий сам спросил:

   - Извините, Клим Иванович, читали вы книгу "Плач Едуарда Юнга о жизни, смерти и бессмертии"?

   - Не читал.

   - Ах, очень жаль, - вздохнул Захарий.

   - Меня? - спросил Самгин.

   - Нет, я о себе. Сокрушительных размышлений книжка, - снова и тяжелее вздохнул Захарий. - С ума сводит. Там говорится, что время есть бог и творит для нас или противу нас чудеса. Кто есть бог, этого я уж не понимаю и, должно быть, никогда не пойму, а вот - как же это, время - бог и, может быть, чудеса-то творит против нас? Выходит, что бог - против нас, - зачем же?

   "Бред какой", - подумал Самгин, видя лицо Захария, как маленькое, бесформенное и мутное пятно в темноте, и представляя, что лицо это должно быть искажено страхом. Именно - страхом, - Самгин чувствовал, что иначе не может быть. А в темноте шевелились, падали бредовые слова:

   - Там же сказано, что строение человека скрывает в себе семя смерти и жизнь питает убийцу свою, - зачем же это, если понимать, что жизнь сотворена бессмертным духом?

   "Это он, кажется, против Марины", - сообразил Самгин.

   - Смерть уязвляет, дабы исцелить, а некоторый человек был бы доволен бессмертием и на земле. Тут, Клим Иванович, выходит, что жизнь как будто чья-то ошибка и несовершенна поэтому, а создал ее совершенный дух, как же тогда от совершенного-то несовершенное?

   Швырнув далеко от себя окурок папиросы, проследив, как сквозь темноту пролетел красный огонек и, ударясь о пол, рассыпался искрами, Самгин сказал:

   - Вы об этом Марину Петровну спросите.

   - Спрашивал. Ей известны все человеческие размышления, а книгу "Плач" она отметает, даже высмеивает, именует ее болтовней даже. А сам я думать могу, но размышлять не умею. Вы, пожалуйста, не говорите ей, что я спрашивал про "Плач".

   - Хорошо, - обещал Самгин. - Она... очень умная? Захарий тихонько охнул.

   - Ох!

   И, захлебываясь быстрым шопотом, сказал:

   - Необыкновенной мудрости. Ослепляет душу. Несокрушимого бесстрашия...

   Он вдруг оборвал речь, беспокойно завозился, захлопал подушкой и, пробормотав: "Извините, мешаю вам уснуть", - замолчал. Самгин подумал, что он, должно быть, закутался одеялом с головою. Тишина стала плотней, и долго не слышно было ни звука, - потом в парке кто-то тяжко зашлепал по луже. Самгин, прислушиваясь, вспомнил проповедника Якова, человека о трех пальцах, - "камень - дурак, дерево - дурак". Вспомнил Диомидова. Дьякона, "взыскующих града". Сектантов - миллионы, социалистов - тысячи. Возможно, что Марина - права, интеллигенция не знает подлинной духовной жизни народа. Она ищет в народе только отражения своих материалистических верований. Марина, конечно, не может быть сектанткой...

   Где-то очень далеко, волком, заливисто выл пес, с голода или со страха. Такая ночь едва ли возможна в культурных государствах Европы, - ночь, когда человек, находясь в сорока верстах от города, чувствует себя в центре пустыни.

   Заснул он на рассвете, - разбудили его Захарий и Ольга, накрывая стол для завтрака. Захарий был такой же, как всегда, тихий, почтительный, и белое лицо его, как всегда, неподвижно, точно маска. Остроносая, бойкая Ольга говорила с ним небрежно и даже грубовато.

   Первой явилась к завтраку Марина в измятом, плохо выглаженном платье, в тяжелой короне волос, заплетенных в косу; ласково кивнув головою Самгину, она спросила:

   - Мыши не съели тебя? Ужас, сколько мышей! А Захарию строго сказала:

   - Разворовали тут всё.

   - Вася! - ответил он, виновато разводя руками. - Он все раздает, что у него ни спроси. Третьего дня позволил лыко драть с молодых лип, - а вовсе и не время лыки-то драть, но ведь мужики - не взирают...

   - Хорош охранитель, - усмехнулась Марина. - Вот, Клим Иванович, познакомься с Васей, - тут есть великан такой. Мужики считают его полуумным. Подкидыш, вероятно - барская шалость, может быть, родственник парижанину-то.

   Пришла Лидия, тоже измятая, с кислым лицом, с капризно надутыми губами; ее Марина встретила еще более ласково, и это, видимо, искренно тронуло Лидию; обняв Марину за плечи, целуя голову ее, она сказала:

   - С тобою всегда, везде хорошо!

   - Вот какие мы, - откликнулась Марина, усаживая ее рядом с собою и говоря: - А я уже обошла дом, парк; ничего, - дом в порядке, парк зарос всякой дрянью, но - хорошо!

   Тонкая, смуглолицая Лидия, в сером костюме, в шапке черных, курчавых волос, рядом с Мариной казалась не русской больше, чем всегда. В парке щебетали птицы, ворковал витютень, звучал вдали чей-то мягкий басок, а Лидия говорила жестяные слова:

   - Он - очень наивный. Наука вовсе не отрицает, что все видимое создано из невидимого. Как остроумно сказал де-Местр, Жозеф: "Из всех пороков человека молодость - самый приятный".

   Вошел Безбедов, весь в белом - точно санитар, в сандалиях на босых ногах; он сел в конце стола, так, чтоб Марина не видела его из-за самовара. Но она все видела.

   - Тебе, Валентин, надобно брить физиономию, на ней что-то растет, - и безжалостно добавила: - Плесень какая-то.

   И, улыбаясь навстречу Турчанинову, она осыпала его любезностями. Он ответил, что спал прекрасно и что все вообще восхитительно, но притворялся он плохо, было видно, что говорит неправду. Самгин молча пил чай и, наблюдая за Мариной, отмечал ее ловкую гибкость в отношении к людям, хотя был недоволен ею. Интересовало его мрачное настроение Безбедова.

   "В нем тоже есть что-то преступное", - неожиданно подумал он.

   Завтракали утомительно долго, потом отправились осматривать усадьбу.

   Марина и Лидия шли впереди, их сопровождал Безбедов, и это напомнило Самгину репродукцию с английской картины: из ворот средневекового, нормандского замка величественно выходит его владелица с тонконогой, борзой собакой и толстым шутом.

   Утро было пестрое, над влажной землей гулял теплый ветер, встряхивая деревья, с востока плыли мелкие облака, серые, точно овчина; в просветах бледноголубого неба мигало и таяло предосеннее солнце; желтый лист падал с берез; сухо шелестела хвоя сосен, и было скучнее, чем вчера.

   Турчанинов остался в доме, но минут через пять догнал Самгина и пошел рядом с ним, помахивая тросточкой, оглядываясь и жалобно говоря:

   - Нет, как хотите, но я бы не мог жить здесь! - Он тыкал тросточкой вниз на оголенные поля в черных полосах уже вспаханной земли, на избы по берегам мутной реки, запутанной в кустарнике.

   - Я часа два сидел у окна, там, наверху, - у меня такое впечатление, что все это неудачно начато и никогда не будет кончено, не примет соответствующей формы.

   Самгин искренно спросил:

   - Скучно?

   - Более чем скучно! Есть что-то безнадежное в этой пустынности. Совершенно непонятны жалобы крестьян на недостаток земли; никогда во Франции, в Германии не видел я столько пустых пространств.

   Помолчав, он предложил Самгину папиросу, долго и неумело закуривал на ветру, а закурив - сказал, вздыхая:

   - Мой сосед храпел... потрясающе! Он - болен?

   - Кажется - да.

   - Странный тип! Такой... дикий. И мрачно озлоблен. Злость тоже должна быть веселой. Французы умеют злиться весело. Простите, что я так говорю обо всем... я очень впечатлителен. Но - его тетушка великолепна! Какая фигура, походка! И эти золотые глаза! Валькирия, Брунгильда...

   Тетушка, остановясь, позвала его, он быстро побежал вперед, а Самгин, чувствуя себя лишним, свернул на боковую дорожку аллеи, - дорожка тянулась между молодых сосен куда-то вверх. Шел Самгин медленно, смотрел под ноги себе и думал о том, какие странные люди окружают Марину: этот кучер, Захарий, Безбедов...

   - Гуляешь?

   Самгин вздрогнул, - между сосен стоял очень высокий, широкоплечий парень без шапки, с длинными волосами дьякона, - его круглое безбородое лицо Самгин видел ночью. Теперь это лицо широко улыбалось, добродушно блестели красивые, темные глаза, вздрагивали ноздри крупного носа, дрожали пухлые губы: сейчас вот засмеется.

   "Вася", - сообразил Самгин.

   - Ничего, - гуляй, - сказал Вася приятным мягким баском. На его широких плечах - коричневый армяк, подпоясан веревкой, шея обмотана синим шарфом, на ногах - рыжие солдатские сапоги; он опирался обеими руками на толстую суковатую палку и, глядя сверху вниз на Самгина, говорил:

   - Я тебя - знаю, видел ночью. Ты - ничего, ходи, не бойся!

   - Вы - сторож? - спросил Самгин.

   - Я-то? Ожидающий я буду.

   - Они все ушли туда, вниз, - показал ему Самгин.

   - Я - знаю. Я все вижу: кто, куда.

   Теперь Вася улыбался гордо, и от этой улыбки лицо его стало грубее, напряглось, глаза вспыхнули ярче.

   - Живу тут, наверху. Хижина есть. Холодно будет - в кухню сойду. Иди, гуляй. Песни пой.

  

   Эх, опустился белый голубь

   На святой Ердань-реку..

  

   - запел он и, сунув палку под мышку, потряс свободной рукой ствол молодой сосны. - Костерчик разведи, только - чтобы огонь не убежал. Погорит сушняк - пепел будет, дунет ветер - нету пеплу! Всё - дух. Везде. Ходи в духе...

   Он мотнул головой и пошел прочь, в сторону, а Самгин, напомнив себе: "Слабоумный", - воротился назад к дому, чувствуя в этой встрече что-то нереальное и снова подумав, что Марину окружают странные люди. Внизу, у конторы, его встретили вчерашние мужики, но и лысый и мужик с чугунными ногами были одеты в добротные пиджаки, оба - в сапогах.

   Лысый, сняв новый коричневый картуз, вежливо пожелал Самгину:

   - Доброго здоровьица! И спросил:

   - Наследник - это вы будете? Из окна высунулось бледное лицо Захария, он отчаянно закричал:

   - Да нет же! Я же вам оказал... Солдат, выплюнув соломинку, которую он жевал, покрыл его крик своим:

   - Ты сказал, а мы - не поверили! И - спрячь морду! Захарий скрылся. Мужики, молча выслушав объяснения Самгина, пошептались, потом лысый, вздохнув, сказал:

   - Так. Ну, вам поверить можно, а то здесь... - Он безнадежно махнул рукой.

   Солдат, вынув из кармана кисет, встряхнул его, спрятал и обратился к Самгину:

   - Дадите, что ли, папироску? А получив папиросу, сказал, строго разглядывая фигуру Клима:

   - Вот бы вас, господ, года на три в мужики сдавать, как нашего брата в солдаты сдают. Выучились где вам полагается, и - поди в деревню, поработай там в батраках у крестьян, испытай ихнюю жизнь до точки.

   - Нескладно говоришь, - вмешался лысый, - даже вовсе глупость! В деревне лишнего народу и без господ девать некуда, а вот хозяевам - свободы в деревне - нету! В этом и беда...

   - Глядите - идут! - сказал седобородый мужик тихонько; солдат взглянул вниз из-под ладони и, тоже тихонько, свистнул, затем пробормотал, нахмурясь:

   - Зотова здесь, эге!

   Мужики повернулись к Самгину затылками, - он зашел за угол конторы, сел там на скамью и подумал, что мужики тоже нереальны, неуловимы: вчера показались актерами, а сегодня - совершенно не похожи на людей, которые способны жечь усадьбы, портить скот. Только солдат, видимо, очень озлоблен. Вообще это - чужие люди, и с ними очень неловко; тяжело. За углом раздался сиплый голос Безбедова:

   - А - вам какого еще чорта надо? Сказали вам - не продается, ну?

   Не желая встречи с Безбедовым, Самгин пошел в парк, а через несколько минут, подходя к террасе дома, услыхал недоумевающие слова Турчанинова:

   - Бунтуют и - покупают землю! Значит - у них есть деньги? Почему же они бунтуют?

   - Едем! - крикнула Марина, выходя на террасу. Самгин сел в коляску рядом с Турчаниновым; Безбедов, угрюмо сопя, стоял пред Лидией, - она говорила ему:

   - Вы распорядитесь, чтоб солдат поместили удобно. До свидания! Едемте, Павел.

   Кучер, благообразный, усатый старик, похожий на переодетого генерала, пошевелил вожжами, - крупные лошади стали осторожно спускать коляску по размытой дождем дороге; у выезда из аллеи обогнали мужиков, - они шли гуськом друг за другом, и никто из них не снял шапки, а солдат, приостановясь, развертывая кисет, проводил коляску сердитым взглядом исподлобья. Марина, прищурясь, покусывая губы, оглядывалась по сторонам, измеряя поля; правая бровь ее была поднята выше левой, казалось, что и глаза смотрят различно.

   Самгин с непонятной ему обидой и печально подумал, что бесспорный ум ее - весь в словах и покорно подчинен азартному ее стремлению к наживе. Турчанинов, катая ладонями по коленям тросточку, говорил дамам:

   - В Париже особенно чувствуется, что мужчина обречен женщине...

   А Лидия поучительно внушала ему, что в культе мадонны слишком явны элементы языческие, католичество чувственно, эстетично...

   - В нем нет спасительного страха пред высшей силой...

   Самгин вспомнил слова Безбедова о страхе и решил, что нужно переменить квартиру, - соседство с этим человеком совершенно невыносимо.

   Ударив перчаткой по колену его, Марина сказала:

   - Какое усталое и сердитое лицо у тебя. Тебе бы пожить в Отрадном недели две, отдохнуть...

   - В беседах с мужиками о политике, об отрубах, - хмуро добавил Самгин. Она усмехнулась:

   - Зачем же? Не хочешь беседовать - не беседуй, храни свою мудрость для себя. Обиделись мужики-то! Лида очень предусмотрительно поступает, выписывая солдат.

   - Это - твой совет, - напомнила Лидия, но Зотова отреклась:

   - Ну, что ты, у тебя - свой ум, не дитя! Лошади бежали быстро, но путь до города показался Самгину утомительно длинным.

   На другой же день он взялся за дело утверждения Турчанинова в правах наследства; ему помогали в этом какие-то тайные силы, - он кончил дело очень быстро и хорошо заработал на нем. Раньше почти равнодушный к деньгам, теперь он принял эти бумажки с чувством удовлетворения, - они обещали ему независимость, укрепляли его желание поехать за границу. Он даже настроился спокойнее, крепче. Безбедов не так уж раздражал его, и намерение переменить квартиру исчезло. Но тут в жизнь его бурно вторглись один за другим два эпизода.

   Сереньким днем он шел из окружного суда; ветер бестолково и сердито кружил по улице, точно он искал места - где спрятаться, дул в лицо, в ухо, в затылок, обрывал последние листья с деревьев, гонял их по улице вместе с холодной пылью, прятал под ворота. Эта бессмысленная игра вызывала неприятные сравнения, и Самгин, наклонив голову, шел быстро.

   Обыватели уже вставили в окна зимние рамы, и, как всегда, это делало тишину в городе плотнее, безответней. Самгин свернул в коротенький переулок, соединявший две улицы, - в лицо ему брызнул дождь, мелкий, точно пыль, заставив остановиться, надвинуть шляпу, поднять воротник пальто. Тотчас же за углом пронзительно крикнули:

   - Караул...

   Там слышен был железный шум пролетки; высунулась из-за угла, мотаясь, голова лошади, танцевали ее передние ноги; каркающий крик повторился еще два раза, выбежал человек в сером пальто, в фуражке, нахлобученной на бородатое лицо, - в одной его руке блестело что-то металлическое, в другой болтался небольшой ковровый саквояж; человек этот невероятно быстро очутился около Самгина, толкнул его и прыгнул с панели в дверь полуподвального помещения с новенькой вывеской над нею:

  

   "Починка швейных машин и велосипедов".

  

   "Иноков, - сообразил Самгин, когда из-под козырька фуражки на него сверкнули очень знакомые глаза. - Это Иноков. С револьвером. Экспроприация".

   За углом - шумели, и хотя шум был не силен, от него кружилась голова. Дождь сыпался гуще, и голова лошади, высунувшись из-за угла, понуро качалась.

   Самгин решал вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но тут из двери мастерской для починки швейных машин вышел не торопясь высокий, лысоватый человек с угрюмым лицом, в синей грязноватой рубахе, в переднике; правую руку он держал в кармане, левой плотно притворил дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин узнал и его, - этот приходил к нему с девицей Муравьевой.

   - Не узнаете? - негромко, но очень настойчиво спросил человек, придерживая Самгина за рукав пальто, когда тот шагнул вперед. - А помните студента Маракуева? Дунаева? Я - Вараксин.

   - Ах, да, как же, - пробормотал Самгин, следя за правой рукою Вараксина, а тот спросил его:

   - Вы - что? Нездоровится?

   - Там что-то случилось, - сказал Самгин, указывая вперед, - Вараксин спокойно произнес:

   - Пойдем, взглянем.

   Он пошел сзади Самгина, тяжело шаркая подошвами по кирпичу панели, а Самгин шагал мягкими ногами, тоскливо уверенный, что Вараксин может вообразить чорт знает что и застрелит его.

   Взглянув на Вараксина через плечо, он сказал:

   - Неузнаваемо изменились вы...

   - А вы - не очень, - услышал он равнодушный голос. За углом, на тумбе, сидел, вздрагивая всем телом, качаясь и тихонько всхлипывая, маленький, толстый старичок с рыжеватой бородкой, в пальто, измазанном грязью; старичка с боков поддерживали двое: постовой полицейский и человек в котелке, сдвинутом на затылок; лицо этого человека было надуто, глаза изумленно вытаращены, он прилаживал мокрую, измятую фуражку на голову старика и шипел, взвизгивал:

   - С-сорок две тысячи, их ты! Среди белого дня! На людной улице-е!

   Уже собралось десятка полтора зрителей - мужчин и женщин; из ворот и дверей домов выскакивали и осторожно подходили любопытные обыватели. На подножке пролетки сидел молодой, белобрысый извозчик и жалобно, высоким голосом, говорил, запинаясь:

   - Он, значит, схватил лошадь под уздцы и заворачивает в проулок...

   - Ну, и врешь! - крикнул из толпы человек с креслом на голове.

   - Ей-богу - не вру! Я его кнутом хотел, а он револьвер показывает...

   Кто-то одобрительно заметил:

   - Ловко время выбрали, обеденный час! Публика шумно спрашивала:

   - Сколько их было? Куда побежали?

   А рядом с Климом кто-то вполголоса догадывался:

   - Похоже, что извозчик притворяется.

   Дождь сыпался все гуще, пространство сокращалось, люди шумели скупее, им вторило плачевное хлюпанье воды в трубах водостоков, и весь шум одолевал бойкий торопливый рассказ человека с креслом на голове; половина лица его, приплюснутая тяжестью, была невидима, виден был только нос и подбородок, на котором вздрагивала черная, курчавая бороденка.

   - Я - вон где шел, а они,, двое, - навстречу, один в картузе, другой - в шляпе, оба - в пальтах. Ну, один бросился в пролетку, вырвал чемоданчик...

   - Саквояж, старик сказал...

   - Это - все равно! Вырвал и побежал в проулок, другой - лошадь схватил, а извозчик спрыгнул и бежать.

   - Я? От лошади?..

   - Вот те и - я! Струсил, дубина...

   - В проулок убежал, говоришь? - вдруг и очень громко спросил Вараксин. - А вот я в проулке стоял, и вот господин этот шел проулком сюда, а мы оба никого не видали, - как же это? Зря ты, дядя, болтаешь. Вон - артельщик говорит - саквояж, а ты - чемодан! Мебель твою дождик портит...

   Начал Вараксин внушительно, кончил - насмешливо. Лицо у него было костлявое, истощенное, темные глаза смотрели из-под мохнатых бровей сурово. Его выслушали внимательно, и пожилая женщина тотчас же сказала:

   - Вот эдак-то болтают да невиноватых и оговаривают.

   Самгин стоял у стены, смотрел, слушал и несколько раз порывался уйти, но Вараксин мешал ему, становясь перед ним то боком, то спиною, - и раза два угрюмо взглянул в лицо его. А когда Самгин сделал более решительное движение, он громко сказал;

   - Вы, господин, не уходите, - вы свидетель, - и стал спокойно выспрашивать извозчика: - Сколько ж их было?

   - Двое. Один - шуровал около старика, а другой - он лошадь схватил.

   Самгин чувствовал себя неопределенно: он должен бы возмутиться насилием Вараксина, но - не возмущался. Прошлое снова грубо коснулось его своей цепкой, опасной рукою, но и это не волновало.

   Вараксин, вынув руку из кармана, скрестил обе руки на груди, - из-под передника его высунулся козырек фуражки.

   Самгин привычно отметил, что зрители делятся на три группы: одни возмущены и напуганы, другие чем-то довольны, злорадствуют, большинство осторожно молчит и уже многие поспешно отходят прочь, - приехала полиция: маленький пристав, остроносый, с черными усами на желтом нездоровом лице, двое околодочных и штатский - толстый, в круглых очках, в котелке; скакали четверо конных полицейских, ехали еще два экипажа, и пристав уже покрикивал, расталкивая зрителей:

   - Кто очевидец? Этот? Задержите.

   А штатский торопливо спрашивал человека с креслом:

   - В проулок? Как одет?

   Было очень неприятно видеть, что Вараксин снова, не спеша, сунул руки в карманы.

   - А вот люди никого не видали в проулке, - сказал кто-то.

   - Какие люди?

   - Я, - сказал Вараксин, встряхивая мокрыми волосами. - И вот этот господин.

   И, показав на Самгина правой рукой, левой он провел по бороде - седоватой, обрызганной дождем.

   "Как спокойно он ведет себя", - подумал Клим и, когда пристав вместе со штатским стали спрашивать его, тоже спокойно сказал, что видел голову лошади за углом, видел мастерового, который запирал дверь мастерской, а больше никого в переулке не было. Пристав отдал ему честь, а штатский спросил имя, фамилию Вараксина.

   - Николай Еремеев, - громко ответил Вараксин и, вынув из-за передника фуражку, не торопясь натянул ее на мокрую голову.

   - Расходитесь, расходитесь, - покрикивал околодочный. Самгин взглянул в суровое лицо Вараксина и не сдержал улыбки, - ему показалось, что из глубоких глазниц слесаря ответно блеснула одобрительная улыбка.

   "Мог застрелить, - думал Самгин, быстро шагая к дому под мелким, но редким и ленивым дождем. - Это не спасло бы его, но... мог!"

   Он был доволен собою и вместе с этим чувствовал себя сконфуженно.

   "Вот - пришлось принять косвенное участие в экспроприации, - думал он, мысленно усмехаясь. - Но - Иноков! Несомненно, это он послал Вараксина за мной... И эта... деятельность - по характеру Инокова как нельзя более".

   Как всякий человек, которому удалось избежать опасности, Самгин чувствовал себя возвышенно и дома, рассказывая Безбедову о налете, вводил в рассказ комические черточки, говорил о недостоверности показаний очевидцев и сам с большим интересом слушал свой рассказ,

   - Анархисты, - безучастно бормотал Безбедов, скручивая салфетку, а Самгин поучал его:

   - Сомнительная достоверность свидетельских показаний давно подмечена юридической практикой, и, в сущности, она лучше всего обнажает субъективизм наших суждений о всех явлениях жизни...

   - А, ну их к чорту, свидетелей, - сердито сказал Безбедов. - У меня подлец Блинов загнал две пары скобарей, - лучшие летуны. Предлагаю выкуп - не берет...

   На другой день утром Самгин читал в местной газете:

   "Есть основания полагать, что налет был случаен, не подготовлен, что это просто грабеж". Газета монархистов утверждала, что это - "акт политической разнузданности", и обе говорили, что показания очевидцев о количестве нападавших резко противоречивы: одни говорят - нападали двое, другие видели только одного, а есть свидетель, который утверждает, что извозчик - участвовал в грабеже. Арестовано, кроме извозчика, двое: артельщик, которого ограбили, и столяр - один из очевидцев нападения. Эти заметки газет не вызвали у Самгина никаких особенных мыслей. Об экспроприациях газеты сообщали все чаще, и Самгин хорошо помнил слова Марины: "действуют мародеры". Вообще эпизод этот потерял для Самгина свою остроту и скоро почти совершенно исчез из его памяти, вытесненный другим эпизодом.

   Как-то вечером Самгин сидел за чайным столом, перелистывая книжку журнала. Резко хлопнула дверь в прихожей, вошел, тяжело шагая, Безбедов, грузно сел к столу и сипло закашлялся; круглое, пухлое лицо его противно шевелилось, точно под кожей растаял и переливался жир, - глаза ослепленно мигали, руки тряслись, он ими точно паутину снимал со лба и щек.

   Самгин молча смотрел на него через очки и - ждал.

   - Н-ну, вот, - заговорил Безбедов, опустив руки, упираясь ладонями в колена и покачиваясь. - Придется вам защищать меня на суде. По обвинению в покушении на убийство, в нанесении увечья... вообще - чорт знает в чем! Дайте выпить чего-нибудь...

   Самгин не торопясь пошел в спальню, взял графин воды, небрежно поставил его пред Безбедовым; все это он делал, подчеркивая свое равнодушие, и равнодушно спросил:

   - Что случилось?

   - Влепил заряд в морду Блинову, вот что! - сказал Безбедов и, взяв со стола графин, поставил его на колено себе, мотая головой, говоря со свистом: - Издевался надо мной, подлец! "Брось, говорит, - ничего не смыслишь в голубях". Я - Мензбира читал! А он, идиот, учит:

   "Ты, говорит, не из любви голубей завел, а из зависти, для конкуренции со мной, а конкурировать тебе надобно с ленью твоей, не со мной..."

   Говорил он, точно бредил, всхрапывая, высвистывая слова, держал графин за горлышко и, встряхивая его коленом, прислушивался, как булькает вода.

   Жутко было слышать его тяжелые вздохи и слова, которыми он захлебывался. Правой рукой он мял щеку, красные пальцы дергали волосы, лицо его вспухало, опадало, голубенькие зрачки точно растаяли в молоке белков. Он был жалок, противен, но - гораздо более - страшен.

   Самгин не скоро получил возможность узнать: что же и как произошло?

   Безбедов не отвечал на его вопросы, заставив Клима пережить в несколько минут смену разнообразных чувствований: сначала приятно было видеть Безбедова испуганным и жалким, потом показалось, что этот человек сокрушен не тем, что стрелял, а тем, что не убил, и тут Самгин подумал, что в этом состоянии Безбедов способен и еще на какую-нибудь безумную выходку. Чувствуя себя в опасности, он строго, деловито начал успокаивать его.

   - Если вы хотите, чтоб я защищал вас, - вы должны последовательно рассказать...

   Безбедов поставил графин на стол, помолчал, оглядываясь, и сказал:

   - Ну... Встретились за городом. Он ходил новое ружье пробовать. Пошли вместе. Я спросил: почему не берет выкуп за голубей? Он меня учить начал и получил в ухо, - тут чорт его подстрекнул замахнуться на меня ружьем, а я ружье вырвал, и мне бы - прикладом - треснуть...

   Он замолчал, даже поднял руку, как бы желая закрыть себе рот, и этот судорожный наивный жест дал Самгину право утвердительно сказать:

   - Вы знали, что ружье заряжено.

   - Да. Он сказал, когда оно было в моих руках... когда я смотрел его, - угрюмо сознался Безбедов и схватился руками за растрепанную голову, хрипя:

   - Тетка - вот что! Если он в суд подаст, тогда она... А он - подаст! Вы с ней миндальничаете...

   - Не говорите глупостей, - предупредил Самгин и поставил профессиональный вопрос:

   - Свидетели - были?

   - Нет, - никого, - сказал Безбедов и так туго надул щеки, что у него налились кровью уши, шея, а затем, выдохнув сильную струю воздуха, спросил настойчиво и грубо:

   - Вина нет у вас?

   Встал и, покачиваясь, шаркая ногами, как старик, ушел. Раньше чем он вернулся с бутылкой вина, Самгин уверил себя, что сейчас услышит о Марине нечто крайне важное для него. Безбедов стоя налил чайный стакан, отпил половину и безнадежно, с угрюмой злостью повторил:

   - Подаст, идиот! Раньше - побоялся бы тетки, а теперь, когда все на стену лезут и каждый день людей вешают, - подаст...

   Следовало не только успокоить его, но и расположить в свою пользу, а потом поставить несколько вопросов о Марине. Сообразив это, Самгин, тоном профессионала, заговорил о том, как можно построить защиту:

   - Вы, очевидно, действовали в состоянии невменяемом, - закон определяет его состоянием запальчивости и раздражения. Такое состояние не является без причины, его вызывает оскорбление, или же оно - результат легкой, не совсем нормальной возбудимости, свойственной субъекту. Последний случай требует медицинской экспертизы. Свидетелей - нет. Показания потерпевшего? Выстрел был сделан из его ружья. Он мог быть сделан случайно, во время осмотра оружия, вы могли и не знать, что оно заряжено. Наконец, если вы твердо помн