Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть третья

ign="justify">   - Вы, господа, никак не судьи мне, - серьезно сказал солдат. - Вы со мной ничего не можете исделать, как я сполнял приказ...

   - Нуте-с, товарищ, - обратился Яков к водопроводчику.

   Самгин ушел в столовую.

   "Я должен сказать Якову, что этот идиот знает меня, потому что..."

   Но основания для сообщения Якову он не находил.

   "Как все это... глупо! - решил он, присаживаясь у окна. - Безнадежно, неисправимо глупо".

   Лаврушка внес самовар, с разбегу грохнул его на стол и, растянув рот до ушей, уставился на Самгина, чего-то ожидая. Самгин исподлобья, через очки, наблюдал за ним. Не дождавшись ничего, Лаврушка тихо сказал:

   - Обязательно застрелят солдата, ей-богу!

   - Одного? - вполне равнодушно спросил Самгин.

   - Я бы - обоих! Какого чорта? Их - много, а нас горсточка...

   - Да, - неопределенно откликнулся Самгин. Лаврушка побежал к двери, но обернулся и с восторгом сообщил:

   - Одна пуля отщепила доску, а доска ка-ак бабахнет Якова-товарища по ноге, он так и завертелся! А я башкой хватил по сундуку, когда Васю убило. Это я со страха. Косарев-то как стонал, когда ранило его, студент...

   Он исчез. Самгин, заваривая чай и глядя, как льется из крана струя кипятка, чувствовал, что под кожей его струится холод.

   "Мальчик - прав, борьба должна быть беспощадной..."

   Из кухни доносился странно внятный голос Якова.

   Самгин нерешительно встал, вышел в полутемную комнату пред кухней, достал из кармана пальто револьвер и выглянул в кухню, - там Яков говорил Насте:

   - Так что мучается рабочий народ тоже и по своей глупости...

   - Не хотите ли чаю? - предложил Самгин.

   - Спасибо, некогда.

   Тогда Самгин показал ему револьвер.

   - А не научите меня, как надо чистить?

   Яков взял браунинг, сунул его в карман пальто.

   - Тут у нас есть мастер по этой части, он сделает. Самгин хотел притворить дверь, но Яков, подставив ногу, спросил его:

   - Сказали мне - раненый знает вашу личность.

   - Да, представьте...

   Завязывая концы башлыка на груди, Яков сказал вдумчиво:

   - Могут быть неприятности для вас...

   - Возможно. Если, конечно, восстание будет неудачно, - сказал Самгин и подумал, что, кажется, он придал этим словам смысл и тон вопроса. Яков взглянул на него, усмехнулся и, двигаясь к двери на двор, четко выговорил:

   - Не в этот раз, так - в другой... Возвратясь в столовую, Клим уныло подошел к окну, В красноватом небе летала стая галок. На улице - пусто. Пробежал студент с винтовкой в руке. Кошка вылезла из подворотни. Белая с черным. Самгин сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами - не хотелось.

   "Солдат этот, конечно, - глуп, но - верный слуга. Как повар. Анфимьевна. Таня Куликова. И - Любаша тоже. В сущности, общество держится именно такими. Бескорыстно отдают всю жизнь, все силы. Никакая организация невозможна без таких людей. Николай - другого типа... И тот, раненый, торговец копченой рыбой..."

   Именно об этом человеке не хотелось думать, потому что думать о нем - унизительно. Опухоль заболела, вызывая ощущение, похожее на позыв к тошноте. Клим Самгин, облокотясь на стол, сжал виски руками.

   "Как бессмысленна жизнь..."

   Вошла Анфимьевна и, не выпуская из руки ручки двери, опустилась на стул.

   - Егор пропал, - сказала она придушенно, не своим голосом и, приподняв синеватые веки, уставила на Клима тусклые, стеклянные зрачки в сетке кровавых жилок. - Пропал, - повторила она.

   "Страшные глаза!" - отметил Самгин и тихонько спросил: - Как же решили с этими... солдатами?

   Анфимьевна тяжело поднялась, подошла к буфету и там, гремя посудой, тоже спросила:

   - А как быть? - И, подходя к столу с чашкой в руке, она пробормотала: - Ночью отведут куда подальше да и застрелят.

   Самгин выпрямился на стуле, ожидая, что еще скажет она, а старуха, тяжело дыша, посапывая носом, долго наливала чай в чашку, - руки ее дрожали, пальцы не сразу могли схватить кусок сахара.

   - Всякому - себя жалко, - сказала она, садясь к столу. - Тем живем.

   Самгин устал ждать и решительно, даже строго, спросил:

   - И того и другого?

   Раскалывая сахар на мелкие кусочки, Анфимьевна не торопясь, ворчливо и равнодушно начала рассказывать:

   - Я говорю Якову-то: товарищ, отпустил бы солдата, он - разве злой? Дурак он, а - что убивать-то, дураков-то? Михаиле - другое дело, он тут кругом всех знает - и Винокурова, и Лизаветы Константиновны племянника, и Затёсовых, - всех! Он ведь покойника Митрия Петровича сын, - помните, чай, лысоватый, во флигере у Распоповых жил, Борисов - фамилия? Пьяный человек был, а умница, добряк.

   Говоря, она прихлебывала чай, а - выпив, постучала ногтем по чашке.

   - Ну вот - трещина, а севриз новый! Ох, Настасья, медвежьи лапы...

   Самгин слушал ее тяжелые слова, и в нем росло, вскипало, грея его, чувство уважения, благодарности к этому человеку; наслаждаясь этим чувством, он даже не находил слов выразить его.

   - К тому же Михайло-то и раненый, говорю. Хороший человек товарищ этот, Яков. Строгий. Все понимает. Все. Егора все ругают, а он с Егором говорит просто... Куда же это Егор ушел? Ума не приложу...

   - Вы так часто ссорились с ним, - ласково напомнил Самгин.

   Все еще рассматривая чашку, постукивая по ней синим ногтем, Анфимьевна сказала:

   - Муж.

   - Как? - спросил Самгин, уверенный, что она оговорилась, но старуха, вздохнув, повторила то же слово:

   - Муж. Судьба моя.

   Зрачки ее как будто вспыхнули, посветлели на секунду и тут же замутились серой слезой, растаяли. Ослепшими глазами глядя на стол, щупая его дрожащей рукой, она поставила чашку мимо блюдца.

   - Одиннадцать лет жила с ним. Венчаны. Тридцать семь не живу. Встретимся где-нибудь - чужой. Перед последней встречей девять лет не видала. Думала - умер. А он на Сухаревке, жуликов пирогами кормит. Эдакий-то... мастер, э-эх!

   Вытирая глаза концом передника, она всхлипнула и простонала, как молодая.

   Самгин встал и, волнуясь, совершенно искренно заговорил:

   - Вы, Анфимьевна, - замечательная женщина! Вы, в сущности, великий человек! Жизнь держится кроткой и неистощимой силою таких людей, как вы! Да, это - так...

   Ему захотелось назвать ее по имени и отчеству, но имени ее он не знал. А старуха, пользуясь паузой, сказала:

   - Ну, что уж... Вот, Варюша-то... Я ее как дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там - у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я - работала, милый! Думаешь - не стыдно было мне? Опять же и ты, - ты вот здесь, тут - смерти ходят, а она ушла, да-а!

   Самгину уже не хотелось говорить, и смотреть на старуху неловко было.

   - Ну - ладно, - она встала. - Чем я тебя кормить буду? В доме - ничего нету, взять негде. Ребята тоже голодные. Целые сутки на холоде. Деньги свои я все прокормила. И Настенка. Ты бы дал денег...

   - Конечно! - заторопился Самгин. - Разумеется. Вот...

   - Ну, яишницу сделаю. У акушерки куры еще несутся...

   Он вздохнул свободнее, когда Анфимьевна ушла. Шагая по комнате, он думал, что живет, точно на качелях: вверх, вниз.

   "Удивительно верно это у Сологуба..."

   Хотелось придумать свои, никем не сказанные слова, но таких слов не находилось, подвертывались на язык всё старые, давно знакомые.

   "Действительно - таинственный народ. Народ, решающий прежде всего проблему морали. Марксисты глубоко ошибаются... Как просто она решила с этим, Михаилом..."

   Он снова почувствовал прилив благодарности к старой рабыне. Но теперь к благодарности примешивалось смущение, очень похожее на стыд. Было почему-то неловко оставаться наедине с самим собою. Самгин оделся и вышел на двор.

   Николай отворял и затворял калитку ворот, - она пронзительно скрипела; он приподнял ее ломом и стал вбивать обухом топора гвоздь в петлю, - изо рта у него торчали еще два гвоздя. Работал он, как всегда, и о том, что он убил солдата, не хотелось вспоминать, даже как будто не верилось, что это - было. На улице тоже все обыденно, ново только красноватое пятно под воротами напротив, - фельдшер Винокуров все-таки не совсем соскоблил его. Солнце тоже мутнокрасное; летают редкие снежинки, и они красноваты в его лучах, как это нередко бывает зимою в ярких закатах солнца.

   На крыльце соседнего дома сидел Лаврушка рядом с чумазым парнем; парень подпоясан зеленым кушаком, на боку у него - маузер в деревянном футляре. Он вкусно курит папиросу, а Лаврушка говорит ему:

   - Я люблю бояться; занятно, когда от страха шкурка на спине холодает.

   Парень сплюнул, поймал ладонью крупную снежинку, точно муху, открыл ладонь, - в ней ничего не оказалось. Он усмехнулся и заговорил:

   - Меня к страху приучил хозяин, я у трубочиста жил, как я - сирота. Бывало, заорет: "Лезь, сволочь, сукиного сына!" В каменную стену полезешь, не то что куда-нибудь. Он и печник был. Ему смешно было, что я боюсь.

   - Сердитый?

   - Трезвый, так - веселый. Все спрашивал: "Как дела - башка цела?" Только он редко трезвый был.

   У паренька - маленькие, но очень яркие глаза, налитые до глубины синим огнем.

   Прошли две женщины, - одна из них, перешагнув через пятно крови, обернулась и сказала другой:

   - Смотри, - точно конь нарисован! Та, не взглянув, закуталась шалью, а когда они остановились у крыльца фельдшера, сказала, оглядываясь:

   - По нашей улице из пушки стрелять неудобно, - кривая, в дома пушка будет попадать.

   Перед баррикадой гулял, тихонько насвистывая, Калитин, в ногу с ним шагал сухонький, остроглазый, с бородкой, очень похожей на кисть для бритья, - он говорил:

   - Стреляют они - так себе. Вообще - отряды эти охотничьи - балаган! А вот казачишки - эти бьют кого попало. Когда мы на Пресне у фабрики Шмита выступали...

   Калитин остановился, вынул из-за пазухи черные часы и крикнул:

   - Лаврентий - иди! Пора! Иди, Мокеев. Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать - в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к рабочим.

   Лаврушка и человек с бородкой ушли. Темнело. По ту сторону баррикады возились люди; знакомый угрюмый голос водопроводчика проговорил:

   - Тут - недалеко.

   - Отец возьмет его?

   - Брат.

   - Жалко Васю.

   Калитин, шагая вдоль баррикады, закуривал на ходу. Самгин пошел рядом с ним, спросив;

   - Очень страдал товарищ?

   - Не охнул, - сказал Калитин, выдув длинную струю дыма. - В глаз попала пуля.

   - Он где работал?

   - Булочник.

   - Еще кого-нибудь ранили?

   - Троих. Не сильно.

   Краткие ответы Калитина не очень поддерживали желание беседовать с ним, но все-таки Самгин, помолчав, спросил:

   - Чего же вы надеетесь добиться? Калитин остановился и сказал:

   - Ясно - очевидно: свободы рабочему классу!

   А вслед за этим сам спросил, как будто с сожалением:

   - Вы что же - меньшевичек? За союз с кадетами? По Плеханову: до Твери - вместе?

   Не по словам, а по тону Самгин понял, что этот человек знает, чего он хочет. Самгин решил возразить, поспорить и начал:

   - Неужели вы думаете...

   Но Калитин, остановись, прислушиваясь, проворчал:

   - Подождите-ко...

   Было слышно, что вдали по улице быстро идут люди и тащат что-то тяжелое. Предчувствуя новую драму, Самгин пошел к воротам дома Варвары; мимо него мелькнул Лаврушка, радостно и громко шепнув:

   - Пымали!

   Самгин остановился во впадине калитки, слушая задыхающийся голос:

   - Пымали, товарищ Калитин! Как бился-а! Здоровенный! Ему даже варежку в рот сунули...

   - Ведите в сарай, - крикнул Калитин. Клим быстро вошел во двор, встал в угол; двое людей втащили в калитку третьего; он упирался ногами, вспахивая снег, припадал на колени, мычал. Его били, кто-то сквозь зубы шипел:

   - Иди-и...

   Самгин хотел войти в кухню, но в сарае заговорил, сквозь всхлипывающий смешок, Иван Петрович Митрофанов:

   - Ф-фу... Господи Исусе! Ну, напугали, напугали... И, всхлипнув так, точно губы ожег кипятком, он еще быстрее забормотал:

   - Пож-жалуйста, пож-жалуйста! Я не сопротивляюсь... Ну, - документы... Я - человек тоже рабочий. Часы. Вот деньги. И - всё, поверьте слову...

   По двору в сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли огонь. Самгин тихо пошел туда, говоря себе, что этого не надо делать. Он встал за неоткрытой половинкой двери сарая; сквозь щель на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он смотрел в щель и слушал.

   - Ведь это вы несерьезно, - говорил Митрофанов, все громче и торопливее. - Нельзя же, господа... товарищи... Мы живем в государстве...

   - Молчи, - глухо сказали ему.

   - Да - нет! Как же можно? Что вы... что... Ну... боже мой... - И вдруг, не своим голосом, он страшно крикнул:

   - Караул... Позвольте - что вы? Постойте!

   Необычайно кратко и глухо хлопнул выстрел, и тотчас погас огонь.

   Самгин почувствовал, что это на него упала мягкая тяжесть, приплюснув его к земле так, что подогнулись колени.

   Через несколько секунд тишины снова вспыхнул огонь, и раздался голос Калитина:

   - Это ты - напрасно! Это, товарищ, не дело.

   - А - чего? Вот он - документ!..

   - Надо было Якова подождать...

   Кто-то заговорил так же торопливо, как Митрофанов.

   - Лаврушку он спрашивал, кого как зовут, ну? Меня - спрашивал? Про адвоката? Чем он руководит? И как вообще...

   - Вынесите его в сад, - сказал Калитин. - Дай-ка мне книжку и всё...

   Самгин встал перед дверью и сказал:

   - Он был уголовный сыщик... Но Мокеев, наскочив на него, закричал густо и свирепо:

   - Охранник! Аккуратно, как в аптеке! Не беспокойтесь...

   Он говорил еще что-то, но Самгин не слушал его, глядя, как водопроводчик, подхватив Митрофанова под мышки, везет его по полу к пролому в стене. Митрофанов двигался, наклонив голову на грудь, спрятав лицо; пальто, пиджак на нем были расстегнуты, рубаха выбилась из-под брюк, ноги волочились по полу, развернув носки.

   Калитин, сидя на корточках перед фонарем, рассматривал какие-то бумажки и ворчал:

   - Делов сегодня у нас... Карточка охранного, видать...

   - Вот и револьвер его, - вертел Мокеев перед лицом Самгина черный кусок металла. - Он меня едва не пристрелил, а теперь - я его из этого...

   Самгин стоял, закрыв глаза.

   - Ну, довольно канители! - строго сказал Калитин. - Идем, Мокеев, к Якову. Все-таки это, брат... не дело, если каждый будет...

   - Эй, черти, помогите мне! - крикнул водопроводчик из сада.

   Но Калягин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек "здравого смысла" горячо шептал: "Я - готов, всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности".

   "Как просто убивают. Хотя, конечно, шпион, враг..."

   О Митрофанове подумалось без жалости, без возмущения, а на его место встал другой враг, хитрый, страшный, без имени и неуловимый.

   "Кто всю жизнь ставит меня свидетелем мучительно тяжелых сцен, событий?" - думал он, прислонясь спиною к теплым изразцам печки. И вдруг, точно кто-то подсказал ему:

   "Надо уехать за границу. В маленький, тихий городок".

   Глядя на двуцветный огонек свечи, он говорил себе:

   "Как это раньше не пришло мне в голову? С матерью повидаюсь".

   Мать жила под Парижем, писала редко, но многословно и брюзгливо: жалуясь на холод зимою в домах, на различные неудобства жизни, на русских, которые "не умеют жить за границей"; и в ее эгоистической, мелочной болтовне чувствовался смешной патриотизм провинциальной старухи...

   Дверь медленно отворилась, и еще медленнее влезла в комнату огромная туша Анфимьевны, тяжело проплыла в сумраке к буфету и, звякая ключами, сказала очень медленно, как-то нараспев:

   - Егор-то Васильич удавился...

   - Эх, боже мой, - с досадой, близкой к отчаянию, негромко воскликнул Самгин.

   - На чердаке висит, - говорила старуха, наливая чего-то из бутылки. Самгин слышал, как булькает в горлышке жидкость.

   "Реветь будет".

   Но Анфимьевна, гулко кашлянув, продолжала так же задумчиво и певуче:

   - Пробовала снять, а - сил-то нету. Николай отказался, боится удавленников. А сам, слышь, солдата убил.

   - Что ж делать? - спросил Самгин.

   - Что делать-то? А - вам ничего не надобно делать, я сама... Сама все сделаю. Медник поможет. Нехорошо, станут спрашивать вас, отчего слуга удавился?

   Она замолчала, и снова зазвенело стекло, забулькало в горлышке бутылки.

   "Она пьет водку", - сообразил Самгин.

   - А - провизии нет, - вздохнула старуха. - Охо-хо. Не знаю, чем кормить.

   - Ничего не надо, - сказал Самгин, едва сдержав желание закричать. - Вы... не беспокойтесь...

   - Что уж тут, - отозвалась Анфимьевна, уходя; шла она, точно против сильного ветра.

   - Ну - сниму, а - куда девать его? - спросила она в дверях...

   Самгин закрыл лицо руками. Кафли печи, нагреваясь все более, жгли спину, это уже было неприятно, но отойти от печи не было сил. После ухода Анфимьевны тишина в комнатах стала тяжелей, гуще, как бы только для того, чтобы ясно был слышен голос Якова, - он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом:

   - Когда мы не научимся...

   Самгин отметил: "Говорить - не умеет, следовало сказать - если, а не - когда".

   - ...действовать организованно, так у нас ни черта не выйдет. Не успел, говоришь? Надо было успеть, товарищ Калитин... Такие неуспехи...*

   Самгин отшатнулся от печки и ушел в кабинет, плотно прикрыв дверь за собою.

   Дни потянулись медленнее, хотя каждый из них, как раньше, приносил с собой невероятные слухи, фантастические рассказы. Но люди, очевидно, уже привыкли к тревогам и шуму разрушающейся жизни, так же, как привыкли галки и вороны с утра до вечера летать над городом. Самгин смотрел на них в окно и чувствовал, что его усталость растет, становится тяжелей, погружает в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и все, что люди делали, говорили, отражалось в нем, как на поверхности зеркала.

   Его обслуживала горничная Настя, худенькая девушка с большими глазами; глаза были серые, с золотой искрой в зрачках, а смотрели так, как будто Настя всегда прислушивалась к чему-то, что слышит только она. Еще более, чем Анфимьевна, она заботилась о том, чтобы напоить чаем и накормить защитников баррикады. Она окончательно превратила кухню в трактир.

   Анфимьевна простудилась и заболела. Последний раз Самгин видел ее на ногах поздно вечером, на другой день после того, как удавился повар.

   В кухне никого не было, почти все люди с баррикад, кроме дежурных, совещались в сарае. Самгина смутила тяжелая возня на чердаке; он взял лампу, вышел на черное крыльцо и увидал, что старуха, обняв повара сзади, под мышки, переставляет его маленькую фигурку со ступени на ступень. Повар, прижав голову к левому плечу и высунув язык, не гнулся, ноги его были плотно сжаты; казалось, что у него одна нога, она стучала по ступеням твердо, как нога живого, и ею он упирался, не желая спуститься вниз. Осветив руки Анфимьевны, вспухшие на груди повара, Самгин осветил и лицо ее, круглое, точно арбуз, окрашенное в лиловый цвет, так же как ее руки, а личико повара было темное и похоже на большую картофелину.

   - Куда вы его, куда? - шопотом спросил Самгин. Старуха, покрякивая и задыхаясь, ответила:

   - Ничего, не беспокойтесь. У меня салазки припасены. Медник отвезет. Он - услужливый...

   Сойдя с лестницы, она взяла повара поперек тела, попыталась поднять его на плечо и - не сладив, положила под ноги себе. Самгин ушел, подумав:

   "В другое время я бы помог ей".

   Он уже так отупел, что виденное не взволновало его. Теперь Анфимьевна лежала, задыхаясь, в своей комнате; за нею. ухаживал небритый, седой фельдшер Винокуров, человек - всегда трезвый, очень болтливый, но уважаемый всей улицей.

   - Знаменитая своей справедливостью женщина, замечательнейшая, - сипло говорил он. - Но - не вытянет. Пневмония. Жаль. Старичье - умирает, молодежь - буянит. Ох, нездорова Россия...

   Дважды приходили солдаты, но стреляли они издали, немного; постреляют безвредно и уйдут. Баррикада не отвечала им, а медник посмеивался:

   - Бесполезно патроны тратят, сукины сыны... И хвастливо говорил:

   - В старое бы время: ребята - в штыки! И успокоились бы душеньки наши в пяток минут... Лаврушка нашел, что:

   - Пули щелкают, как ложкой по лбу.

   Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, - ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок был в крови, - казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его:

   - Не дергайся. Стыдно.

   Но Лаврушка, вздрагивая, изумленно выкатив глаза, всхлипывал и бормотал:

   - Ой, больно! Ну, и больно же, ой, господи! Да - не троньте же... Как я буду жить без руки-то? - с ужасом спрашивал он, хватая здоровой рукой плечо студента; гладя, пощупывая плечо и косясь мокрыми глазами на свою руку, он бормотал:

   - Какой же революционер с одной-то рукой? Товарищ Панфилов - отрежут руку?

   Но вечером он с подвязанной рукой сидел за столом, пил чай и жаловался Якову:

   - Больно долго не побеждаем, товарищ! Нам бы не ждать, а броситься бы на них всем сразу, сколько тысяч есть, и забрать в плен.

   Яков совершенно серьезно говорил ему:

   - Так оно и будет. Обязательно бросимся, и - крышка им! Только вот тебе, душечка, руку надо залечить.

   Первый раз Клим Самгин видел этого человека без башлыка и был удивлен тем, что Яков оказался лишенным каких-либо особых примет. Обыкновенное лицо, - такие весьма часто встречаются среди кондукторов на пассажирских поездах, - только глаза смотрят как-то особенно пристально. Лица Капитана и многих других рабочих значительно характернее.

   "Почему же командует этот?" - подумал Самгин, но ответа на вопрос свой не стал искать. Он чувствовал себя сброшенным и в плену, в нежилом доме.

   Теперь, когда Анфимьевна, точно головня, не могла ни вспыхнуть, ни угаснуть, а день и ночь храпела, ворочалась, скрипя деревянной кроватью, - теперь Настя не во-время давала ему чай, кормила все хуже, не убирала комнат и постель. Он понимал, что ей некогда служить ему, но все же было обидно и неудобно.

   Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих людей, думал, что они заражены верой в невозможное, - верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться всё так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.

   Уже давно никто не посещал его, - приятели Варвары, должно быть, боялись ходить в улицу, где баррикады. Любаша Сомова тоже исчезла. Он чувствовал, что с каждым днем тупеет, его изнуряла усталость. Вечерами, поздно, выходил на улицу, вслушивался в необыкновенную, непостижимую тишину, - казалось, что день ото дня она становится все более густой, сжимается плотней и - должна же она взорваться! Иначе - сойдешь с ума. Обе баррикады, и в улице и в переулке, обросли снегом; несмотря на протесты медника, их все-таки облили водой. Теперь они были глыбами льда, а формою похожи на лодки, килем вверх. Поливали водой обыватели; в переулке дважды выплеснули на баррикаду помои.

   Как-то вечером подошли человек пять людей с ружьями и негромко заговорили, а Лаврушка, послушав, вдруг огорченно закричал:

   - Ну, уж - нет! Это - наша баррикада, мы не уйдем! Ишь вы какие!

   А утром Настя, подавая чай, сказала:

   - Анфиньевна - кончилась... скончалась.

   Самгин молча развел руками, а горничная спросила:

   - Что же делать с ней? Ночью я буду бояться ее, да и нельзя держать в тепле. Позвольте в сарай вынести?

   - Очень хорошо, - сказал он. Ему послышалось, что девушка говорит строптиво, но, наклонясь над столом, он услышал тихое всхлипыванье.

   - Ну, что же плакать? - не глядя на нее, заговорил он. - Анфимьевна... очень стара! Она была исключительно примерная...

   - Клим Иванович, - услышал он горестный возглас, - наши говорят, что из Петербурга гвардию прислали с большими пушками...

   Самгин поднял голову. Настя, прикрывая рот передником и всхлипывая, говорила вполголоса, жалобно:

   - Перебьют наших из пушек-то. Они спорят: уходить или драться, всю ночь спорили. Товарищ Яков за то, чтоб уходить в другое место, где наших больше... Вы скажите, чтоб уходили. Калягину скажите, Мокееву и... всем!

   - Да, конечно, я - скажу! - обещал Самгин очень бодрым тоном, который даже удивил его. - Да, да, против пушек, - если это верно...

   - Верно! Вчера на Николаевском вокзале машинистов расстреливали, - жаловалась Настя.

   - Н-ну, зачем же машинистов? - раздумчиво сказал Самгин. - О машинистах, разумеется, неверно. Но отсюда надо уходить. - Вы идите, я поговорю...

   Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, - неуютно, не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, - там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой ноги.

   - Лаврушка прикладом ударил нечаянно, - ответил он на вопрос Клима, пощупав ноготь и морщась. - Гости приехали, Семеновский полк, - негромко сообщил он. - Что будем делать - спрашиваете? Драться будем.

   - Против пушек, - напомнила Настя, разрезая на столе мерзлый кочан капусты.

   - Пушка - инструмент, кто его в руки возьмет, тому он и служит, - поучительно сказал Яков, закусив губу и натягивая на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел на нее. - Значит, против нас двинули царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, - разломив длинное слово, он усмешливо взглянул на Клима. - Так что... - тут Яков какое-то слово проглотил, - так что, любезный хозяин, спасибо и не беспокойтесь: сегодня мы отсюда уйдем.

   - Я не беспокоюсь, - заявил Самгин.

   - Н-ну, как же это? Все беспокоятся.

   - Куда же вы? - спросил Самгин.

   - На Пресню. Оттуда и треснем. Или - сами там треснем.

   Закрыв один глаз, другим он задумчиво уставился в затылок Насти. Самгин понял, что он - лишний, и вышел на двор. Там Николай заботливо подметал двор новой метлой; давно уже он не делал этого. На улице было тихо, но в морозном воздухе огорченно звенел голос Лаврушки.

   - Я же говорил: пушки-то на Ходынке стоят, туда и надо было идти и все испортить, а мы тут сидели.

   Из ворот соседнего дома вышел Панфилов в полушубке и в шапке, слишком большой для его головы.

   - Адрес - помнишь? Ну, вот. И сиди там смирно. Хозяйка - доктор, она тебе руку живо вылечит. Прощай.

   Лаврушка быстро пошел в сторону баррикады и скрылся за нею; студент, поправив шапку, посмотрел вслед ему и, посвистывая, возвратился на двор.

   День был серенький, холодный и молчаливый. Серебряные, мохнатые стекла домов смотрели друг на друга прищурясь, - казалось, что все дома имеют физиономии нахмуренно ожидающие. Самгин медленно шагал в сторону бульвара, сдерживая какие-то бесформенные, но тревожные мысли, прерывая их.

   "Лаврушку, очевидно, прячут... Странная фигура этот Яков..."

   Дойдя до изгиба улицы, он услыхал впереди чей-то бодрый, удовлетворенно звучавший голос:

   - Молодец к молодцу. Человек сорок, офицер верхом. Самгин вернулся домой и, когда подходил к воротам, услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое порывом ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь - пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял плечи и вошел в кухню. Настя, работая у плиты, вопросительно обернулась к нему, открыв рот.

   - Да, стреляют из пушки, - сказал он, проходя в комнаты. В столовой неприятно ныли верхние, не покрытые инеем стекла окон, в трубе печки гудело, далеко над крышами кружились галки и вороны, мелькая, точно осенний лист.

   "Косвенное... и невольное мое участие в этом безумии будет истолковано как прямое", - подумал Самгин, разглядывая черную сеть на облаках и погружаясь в состояние дремоты.

   - Расчет дайте мне, Клим Иваныч, - разбудил его знакомо почтительный голос дворника; он стоял у двери прямо, как солдат, на нем был праздничный пиджак, по жилету извивалась двойная серебряная цепочка часов, волосы аккуратно расчесаны и блестели, так же как и ярко начищенные сапоги.

   - Куда вы? - сонно спросил Самгин.

   - В деревню.

   "Усадьбы поджигать", - равнодушно подумал Самгин, как о деле - обычном для Николая, а тот сказал строгим голосом:

   - Народ бьют. Там, - он деревянно протянул руку, показывая пальцем в окно, - прохожему прямо в глаза выстрелили. Невозможное дело.

   "Но ведь ты тоже убил", - хотелось сказать Самгину, однако он промолчал, пристально разглядывая благообразное, прежде сытое, тугое, а теперь осунувшееся лицо Николая; волосы небогатой, но раньше волнистой бороды его странно обвисли и как-то выпрямились. И все тем же строгим голосом он говорил:

   - Анфимьевну-то вам бы скорее на кладбище, а то - крысы ее портят. Щеки выели, даже смотреть страшно. Сыщика из сада товарищи давно вывезли, а Егор Васильич в сарае же. Стену в сарае поправил я. Так что все в порядке. Никаких следов.

   Получив документ и деньги, он ушел, коротко, с поклоном, сказав:

   - Прощайте.

   "Страшный человек", - думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.

   Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился к столу, пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова:

   - Что же у вас делается? Как это вы допустили? Почему не взорваны мосты на Николаевской? - спрашивала она. Лицо у нее было чужое, старенькое, серое, губы тоже серые, под глазами густые тени, - она ослепленно мигала.

   - С баррикад уходят? Это Исполнительный комитет приказал, да? Не знаешь?

   Самгину было немножко жаль эту замученную девицу, в чужой шубке, слишком длинной для нее, в тяжелых серых ботиках, - из-под платка на голове ее выбивались растрепанные и, видимо, давно не мытые пряди волос.

   - Ой, если б ты знал, что делается в провинции! Я была в шести городах. В Туле... Сказали - там семьсот винтовок, патроны, а... ничего нет! В Коломне меня едва не... едва успела убежать... Туда приехали какие-то солдаты... ужас! Дай мне кусок чего-нибудь...

   Она взяла хлеб, откусила немножко и, бросив на стол, закрыла глаза, мотая головой.

   - Все-таки... Не может быть! Победим! Голубчик, мне совершенно необходимо видеть кого-нибудь из комитета... И нужно сейчас же в два места. В одно сходи ты, - к Гогиным, хорошо?

   Самгин не мог отказать и кивнул головою, а она, пережевывая хлеб, бормотала:

   - В Миусах стреляют из пушки. Ужасно мало людей на улицах! Меня остановили тут на углу, - какие-то болваны, изругали. Мы выйдем вместе, ладно?

   - Боишься? - спросил Самгин ее и себя.

   - У меня маленький браунинг, - сказала она, - стрелять научилась, но патронов осталось только три. У тебя есть браунинг?

   - Нет, - отдал чистить...

   - Идем, Климуша, темнеет...

   Да, стекла в окнах стали парчовыми. На улице Любаша, посмотрев в небо, послушав, снова заговорила:

   - Не стреляют. Может быть... Ах, как мало оружия у нас! Но все-таки рабочие победят, Клим, вот увидишь! Какие люди! Ты Кутузова не встречал?

   Подняв голову, глядя под очки Самгина, она сказала, улыбаясь так, что, тотчас помолодев, снова стала прежней, розовощекой Любашей:

   - Знаешь, я с ним... мы, вероятно...

   Договорить она не успела. Из-за угла вышли трое, впереди - высокий, в черном пальто, с палкой в руке; он схватил Самгина за ворот и негромко сказал;

   - Обыскивайте.

   Немного выше своих глаз Самгин видел черноусое, толстощекое лицо, сильно изрытое оспой, и на нем уродливо маленькие черные глазки, круглые и блестящие, как пуговицы. Видел, как Любаша, крикнув, подскочила и ударила кулаком в стекло окна, разбив его.

   - Держи девку, - скомандовал черноусый, встряхивая Клима.

   Самгин задыхался, хрипел; ловкие руки расстегнули его пальто, пиджак, шарили по карманам, сорвали очки, и тяжелая ладонь, с размаха ударив его по уху, оглушила.

   - Оружья - нет, - сказал веселый и чем-то довольный тенористый голос, а третий, хриплый, испуганно и яростно крикнул:

   - Брось, подлая! Саша!

   Рябой, оттолкнув Самгина, ударил его головою о стену, размахнулся палкой и еще дважды быстро ударил по руке, по плечу. Самгин упал, почти теряя сознание, но слышал выстрел и глухой возглас:

   - Са-аша, бей!

   Кто-то охнул, странным звуком, точно рыгая, - рябой дико выругался, пнул Самгина в бок ногою и побежал, за ним, как тень его, бросился еще кто-то.

   Открыв глаза, Самгин видел сквозь туман, что к тумбе прислонился, прячась, как зверушка, серый ботик Любаши, а опираясь спиной о тумбу, сидит, держась за живот руками, прижимая к нему шапку, двигая черной валяной ногой, коротенький человек, в мохнатом пальто; лицо у него тряслось, вертелось кругами, он четко и грустно говорил:

   - Убила, дура... Пропал-Опрокинулся на бок и, все прижимая одною рукой шапку к животу, схватился другою за тумбу, встал и пошел, взывая:

   - Саш-ша! Василь... - И пронзительно женским голосом взвизгнул:

   - Эх, господи!..

   Когда он обогнул угол зеленого одноэтажного дома, дом покачнулся, и из него на землю выпали люди. Самгин снова закрыл глаза. Как вода из водосточной трубы,. потекли голоса:

   - Напрасно ты, Лиза, суешься...

   - Молчите! До утра она полежит у нас.

   - Вы ранены?

   - Должна же ты знать, как теперь опасно...

   - Вы можете встать?

   Самгин не знал - может ли, но сказал:

   - Хорошо.

   Он легко, к своему удивлению, встал на ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя к кабинете на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.

   - На что жалуетесь? - спросил он; голос его донесся издали, глухо; Самгин не ответил, соображая:

   "Неужели я - оглох?"

   - Разрешите взглянуть - какие повреждения, - сказал фельдшер, присаживаясь на диван, и начал щупать грудь, бока; пальцы у него были нестерпимо холодные, жесткие, как железо, и острые.

   - Падение или, так сказать, нападение ближних?

   - Оставьте меня в покое, - попросил Самгин, но фельдшер, продолжая щупать голову, бормотал:

   - Ох, уж эти ближние... Больно?