Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть третья

ите, что потерпевший действительно замахнулся ружьем, - вы могли вступить с ним в борьбу из-за ружья, и выстрел тоже объясняется как случайный. Не исключен и мотив самообороны. Вообще - защита имеет неплохой материал...

   Деловую речь адвоката Безбедов выслушал, стоя вполоборота к нему, склонив голову на плечо и держа стакан с вином на высоте своего подбородка.

   - Ловко, - одобрил он негромко и, видимо, очень обрадованный. - Очень ловко! - и, запрокинув голову, вылил вино в рот, крякнул.

   - Но все-таки суда я не хочу, вы помогите мне уладить все это без шума. Я вот послал вашего Мишку разнюхать - как там? И если... не очень, - завтра сам пойду к Блинову, чорт с ним! А вы - тетку утихомирьте, расскажите ей что-нибудь... эдакое, - бесцеремонно и напористо сказал он, подходя к Самгину, и даже легонько дотронулся до его плеча тяжелой, красной ладонью. Это несколько покоробило Клима, - усмехаясь, он сказал:

   - А - сильно боитесь вы Марины Петровны!

   - Боюсь, - сказал Безбедов, отступив на шаг, и, спрятав руки за спину, внимательно, сердито уставился в лицо Самгина белыми глазами, напомнив Москву, зеленый домик, Любашу, сцену нападения хулиганов. - Смешно? - спросил Безбедов.

   - Не смешно, а - странно, - сказал Самгин, пожав плечами, поправляя очки.

   Безбедов уклончиво покатал из стороны в сторону голубенькие зрачки свои, лицо его перекосилось, оплыло вниз; видно было, что он хочет сказать что-то, но - не решается. Самгин попробовал помочь ему;

   - Человек она, кажется, очень властный...

   - Человек? - бессмысленно повторил Безбедов. - Да, это - верно... Ну, спасибо! - неожиданно сказал он и пошел к двери, а Самгин, провожая его сердитым взглядом, подумал:

   "Определенно преступный тип. Марину он не только боится, но, кажется, ненавидит. Почему?"

   А на другой день Безбедов вызвал у Самгина странное подозрение: всю эту историю с выстрелом он рассказал как будто только для того, чтоб вызвать интерес к себе; размеры своего подвига он значительно преувеличил, - выстрелил он не в лицо голубятника, а в живот, и ни одна дробинка не пробила толстое пальто. Спокойно поглаживая бритый подбородок и щеки, он сказал:

   - Помирились; дал ему две пары скобарей и двадцать целковых, - чорт с ним!

   Самгину даже показалось, что и это - ложь да и не было выстрела, все выдумано. Но он не захотел сказать Безбедову, что не верит ему, а только иронически заметил:

   - Побрились.

   - Слушаюсь старших, - ответил Безбедов, и по пузырю лица его пробежали морщинки, сделав на несколько секунд толстое, надутое лицо старчески дряблым. Нелепый случай этот, укрепив антипатию Самгина к Безбедову, не поколебал убеждения, что Валентин боится тетки, и еще более усилил интерес, - чем, кроме страсти к накоплению денег, живет она? Эту страсть она не прикрывала ничем.

   Дня через два она встретила Самгина в магазине словами, в которых он не уловил ни сожаления, ни злобы:

   - Сожгли Отрадное-то! Подожгли, несмотря на солдат. Захария немножко побили, едва ноги унес. Вся левая сторона дома сгорела и контора, сарай, конюшни. Ладно, что хлеб успела я продать.

   Говорила она неестественно, обнажая зубы, покачивая правой рукой так, точно собиралась ударить Самгина.

   - Лидии дом не нравился, она хотела перестраивать его. Я - ничего не теряю, деньги по закладной получила. Но все-таки надобно Лидию успокоить, ты сходи к ней, - как она там? Я - была, но не застала ее, - она с выборами в Думу возится, в этом своем "Союзе русского народа"... Действуй!

   Самгин пошел и дорогой подумал, что он утверждает в правах наследства не Турчанинова, молодого, наивного иностранца, а вдову купца первой гильдии Марину Петровну Зотову.

   "Хищница, - думал он. - Становится все более откровенной, даже циничной".

   Но возмущался он ее жестокой страстью холодно - от ума, убежденный, что эта страсть еще не определяет всю Марину. Да и неудобно ему было упрощать ее, - он чувствовал, что, упрощая Зотову, низводит себя до покорного слуги ее грубых целей. Но ее ум не может быть ограниченным только этими целями. Она копит деньги, наверное, не ради только денег, а - для чего-то. Для чего же? Он не мог бы объяснить, как сложилось и окрепло в нем это убеждение, но убеждение сложилось крепко. В конце концов он обязан пред самим собою знать: чему же он служит?

   Лидия приняла его в кабинете, за столом. В дымчатых очках, в китайском желтом халате, вышитом черными драконами, в неизбежной сетке на курчавых волосах, она резала ножницами газету. Смуглое лицо ее показалось вытянутым и злым.

   - Ах, знаю, знаю! - сказала она, махнув рукою. - Сгорел старый, гнилой дом, ну - что ж? За это накажут. Мне уже позвонили, что там арестован какой-то солдат и дочь кухарки, - вероятно, эта - остроносая, дерзкая.

   И, хлопнув обеими руками по вороху газет на столе, она продолжала быстро, тревожно, с истерическими выкриками:

   - Но - что будет делать Россия, которая разваливается, что - скажи? Царь ко всему равнодушен, пишут мне, а другой человек, близкий к высоким сферам, сообщает; царь ненавидит то, что сам же дал, - эту Думу, конституцию и все. Говорят о диктатуре, ты подумай! О диктатуре при самодержавии! Разве это бывало? - Наклонив голову, она смотрела на Самгина исподлобья, очки ее съехали почти на кончик носа, и казалось, что на лице ее две пары разноцветных глаз. - По всем сведениям, в Думу снова и в массе пройдут левые. Этим мы будем обязаны авантюристу Столыпину, который затевает разрушить общину, выделить из деревни сильных мужиков на хутора... Самгин сказал:

   - Ты, кажется, сочувствовала этой реформе?

   - Нет, - резко сказала она. - То есть - да, сочувствовала, когда не видела ее революционного смысла. Выселить зажиточных из деревни - это значит обессилить деревню и оставить хуторян такими же беззащитными, как помещиков. - Откинулась на спинку кресла и, сняв очки, укоризненно покачала головою, глядя на Самгина темными глазами в кружках воспаленных век.

   - Впрочем - я напрасно говорю, я знаю: ты равнодушен ко всему, что не разрушение. Марина сказала о тебе: "Невольный зритель..."

   - Вот как? - спросил Самгин, неприятно удивленный. - А - что это значит?

   - Это - ужасно, Клим! - воскликнула она, оправляя сетку на голове, и черные драконы с рукавов халата всползли на плечи ее, на щеки. - Подумай: погибает твоя страна, и мы все должны спасать ее, чтобы спасти себя. Столыпин - честолюбец и глуп. Я видела этого человека, - нет, он - не вождь! И вот, глупый человек учит царя! Царя...

   Самгин слышал ее крики, но эта женщина, в широком, фантастическом балахоне, уже не существовала для него в комнате, и голос ее доходил издали, точно она говорила по телефону. Он соображал:

   "Вот как говорит Марина про меня..."

   Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, - женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, - но все, о чем кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать ни о чем, кроме себя и Марины.

   "Невольный зритель? Это - верно, я сам говорил себе это".

   Лишь на минуту он вспомнил царя, оловянно серую фигурку маленького человечка, с голубыми глазами и безразлично ласковой улыбкой.

   "Равнодушен и ненавидит... Несоединимо. Вернее - презирает. А я - ненавижу или презираю?"

   Он невольно усмехнулся и вызвал у Лидии взрыв негодования.

   - Неужели тебя все это только смешит? Но - подумай! Стоять выше всех в стране, выше всех! - кричала она, испуганно расширив больные глаза. - Двуглавый орел, ведь это - священный символ нечеловеческой власти...

   Самгин не заметил, когда и почему она снова заговорила о царе.

   - Мы все - двуглавые, - сказал он, вставая. - Зотова, ты, я...

   - Что ты хочешь сказать? - спросила Лидия и тоже встала.

   Вслушиваясь в свои слова, он проговорил, надеясь обидеть Лидию:

   - Царь, вероятно, устал от этой возни и презирает всех...

   - Он? Помазанник божий и - презрение к людям? - возмущенно вскричала Лидия. - Опомнись! Так может думать только атеист, анархист! Впрочем - ты таков и есть по натуре.

   Она безнадежно покачала головой, затем, когда Самгин пожимал ее руку, спросила:

   - Здесь у всех ужасно потные руки, - ты заметил? "Дура. Бесплодная смоковница, - равнодушно думал Самгин, как бы делая надписи. - Насколько Марина умнее, интереснее ее..."

   И, поставив рядом с Мариной голубовато-серую фигурку царя, усмехнулся.

   Город беспокоился, готовясь к выборам в Думу, по улицам ходили и ездили озабоченные, нахмуренные люди, на заборах пестрели партийные воззвания, члены "Союза русского народа" срывали их, заклеивали своими.

   Все это текло мимо Самгина, но было неловко, неудобно стоять в стороне, и раза два-три он посетил митинги местных политиков. Все, что слышал он, все речи ораторов были знакомы ему; он отметил, что левые говорят громко, но слова их стали тусклыми, и чувствовалось, что говорят ораторы слишком напряженно, как бы из последних сил. Он признал, что самое дельное было сказано в городской думе, на собрании кадетской партии, членом ее местного комитета - бывшим поверенным по делам Марины.

   Опираясь брюшком о край стола, покрытого зеленым сукном, играя тоненькой золотой цепочкой часов, а пальцами другой руки как бы соля воздух, желтолицый человечек звонко чеканил искусно округленные фразы; в синеватых белках его вспыхивали угольки черных зрачков, и издали казалось, что круглое лицо его обижено, озлоблено. Слушали его внимательно, молча, и молчание было такое почтительно скучное, каким бывает оно на торжественных заседаниях по поводу годовщины или десятилетия со дня смерти высокоуважаемых общественных деятелей.

   Говорил оратор о том, что война поколебала международное значение России, заставила ее подписать невыгодные, даже постыдные условия мира и тяжелый для торговли хлебом договор с Германией. Революция нанесла огромные убытки хозяйству страны, но этой дорогой ценой она все-таки ограничила самодержавие. Спокойная работа Государственной думы должна постепенно расширять права, завоеванные народом, европеизировать и демократизировать Россию.

   Он замолчал, поднял к губам стакан воды, но, сделав правой рукой такое движение, как будто хотел окунуть в воду палец, - поставил стакан на место и продолжал более напряженно, даже как бы сердито, но и безнадежно:

   - Меньшевики, социалисты-реалисты, поняли, что революция сама по себе не способна творить, она только разрушает, уничтожает препятствия к назревшей социальной реформе. Они поняли, что культура невозможна вне сотрудничества классов. Социалисты-утописты с их мистической верой в силу рабочего класса - разбиты, сошли со сцены истории. Все понимают, что страна нуждается в спокойной, будничной работе в областях политики и культуры. В конце концов - всем необходимо отдохнуть от жестоких потрясений пережитой бури. Пред нами - грандиозная задача: поставить на ноги многомиллионное крестьянство. И - еще раз: эволюция невозможна без сотрудничества классов, - эта истина утверждается всей историей культурного развития Европы, и отрицать эту истину могут только люди, совершенно лишенные чувства ответственности пред историей...

   Для того чтоб согласиться с этими мыслями, Самгину не нужно было особенно утруждать себя. Мысли эти давно сами собою пришли к нему и жили в нем, не требуя оформления словами. Самгина возмутил оратор, - он грубо обнажил и обесцветил эти мысли, "выработанные разумом истории".

   Самгин почувствовал необходимость освежить и углубить доводы разума истории, подкрепить их от себя, материалом своего, личного опыта. Он пережил слишком много, и хотя его разум сильно устал "регистрировать факты", "системы фраз", но не утратил эту уже механическую, назойливую и бесплодную привычку. Бесплодность накопления опыта тяготила и смущала его. Он не хотел сознаться, что усвоил скептическое отношение Марины к разуму, но он уже чувствовал, что ее речи действуют на него убедительнее книг. И, наконец, бывали моменты, когда Самгин с неприятной ясностью сознавал, что хотя лицо "текущего момента" густо покрыто и покрывается пылью успокоительных слов, но лицо это вставало пред ним красным и свирепым, точно лицо дворника Марины.

   Он вспомнил брата: недавно в одном из толстых журналов была напечатана весьма хвалебная рецензия о книге Дмитрия по этнографии Северного края.

   "Мне тоже надо сделать выводы из моих наблюдений", - решил он и в свободное время начал перечитывать свои старые записки. Свободного времени было достаточно, хотя дела Марины постепенно расширялись, и почти всегда это были странно однообразные дела: умирали какие-то вдовы, старые девы, бездетные торговцы, отказывая Марине свое, иногда солидное, имущество.

   - Дальние родственники супруга моего, - объясняла она.

   Росла клиентура, к Самгину являлись из уездов и даже из соседней губернии почтительные бородатые купцы.

   - Зотиха, Марина Петровна, указала нам, - говорили они, и чувствовалось, что для этих людей Марина - большой человек. Он объяснял это тем, что захолустные, полудикие люди ценят ее деловитый ум, ее знание жизни.

   Зимними вечерами, в теплой тишине комнаты, он, покуривая, сидел за столом и не спеша заносил на бумагу пережитое и прочитанное - материал своей будущей книги. Сначала он озаглавил ее: "Русская жизнь и литература в их отношении к разуму", но этот титул показался ему слишком тяжелым, он заменил его другим:

   "Искусство и интеллект"; потом, сообразив, что это слишком широкая тема, приписал к слову "искусство" - "русское" и, наконец, еще более ограничил тему: "Гоголь, Достоевский, Толстой в их отношении к разуму". После этого он стал перечитывать трех авторов с карандашом в руке, и это было очень приятно, очень успокаивало и как бы поднимало над текущей действительностью куда-то по косой линии.

   Гоголь и Достоевский давали весьма обильное количество фактов, химически сродных основной черте характера Самгина, - он это хорошо чувствовал, и это тоже было приятно. Уродливость бьпа и капризная разнузданность психики объясняли Самгину его раздор с действительностью, а мучительные поиски героями Достоевского непоколебимой истины и внутренней свободы, снова приподнимая его, выводили в сторону из толпы обыкновенных людей, сближая его с беспокойными героями Достоевского.

   Но нередко он бросал карандаш на стол, говоря себе:

   "Я - не таков, как эти люди, более здоров, чем они, я отношусь к жизни спокойнее".

   Однако действительность, законно непослушная теориям, которые пытались утихомирить ее, осаждаясь на ее поверхности густой пылью слов, - действительность продолжала толкать и тревожить его.

   В конце зимы он поехал в Москву, выиграл в судебной палате процесс, довольный собою отправился обедать в гостиницу и, сидя там, вспомнил, что не прошло еще двух лет с того дня, когда он сидел в этом же зале с Лютовым и Алиной, слушая, как Шаляпин поет "Дубинушку". И еще раз показалось невероятным, что такое множество событий и впечатлений уложилось в отрезок времени - столь ничтожный.

   "И в бездонном мешке времени кружится земной шар", - вспомнил он недавно прочитанную фразу и подумал, что к Достоевскому и Гоголю следует присоединить Леонида Андреева, Сологуба. А затем, просматривая 'карту кушаний, прислушиваясь к шуму голосов, подумал о том, что, вероятно, нигде не едят так радостно и шумно, как в Москве. Особенно бесцеремонно шумели за большим столом у стены, налево от него, - там сидело семеро, и один из них, высокий, тонкий, с маленькой головой, с реденькими усами на красном лице, тенористо и задорно врезывал в густой гул саркастические фразы:

   - В Европе промышленники внушают министрам руководящие идеи, а у нас - наоборот: у нас необходимость организации фабрикантов указана министром Коковцовым в прошлом году-с!

   За спиною Самгина, под пальмой, ворчливо разговаривали двое, и нетрезвый голос одного был знаком.

   - Ерунда! Солдаты революции не делают.

   - Тише!

   - Расстреливать, как негров...

   - Ты - сообрази: гвардия, преображенцы...

   - Тем более: расстреливать! Что значит высылка в какое-то дурацкое село Медведь? Ун-ничтожать, как

   англичане сипаев...

   - Это ты несерьезно говоришь.

   - Я знаю больше тебя, - пьяным голосом вскричал свирепый человек, и Самгин тотчас вспомнил:

   "Это - Тагильский. Неприятно, если узнает меня".

   Он привстал, оглядываясь, нет ли где другого свободного столика?

   Столика не нашлось, а малоголовый тенор, ударив ладонью по столу, отчеканил:

   - Ни-ко-гда-с! Допущение рабочих устанавливать расценки приемлемо только при условии, что они берут на себя и ответственность за убытки предприятия-с!

   Он встал и начал быстро пожимать руки сотрапезников, однообразно кивая каждому гладкой головкой, затем, высоко вскинув ее, заложив одну руку за спину, держа в другой часы и глядя на циферблат, широкими шагами длинных ног пошел к двери, как человек, совершенно уверенный, что люди поймут, куда он идет, и позаботятся уступить ему дорогу.

   По газетам Самгин знал, что в Петербурге организовано "Общество заводчиков и фабрикантов" и что об этом же хлопочут и промышленники Москвы, - наверное, этот длинный - один из таких организаторов. Тагильский' внятно бормотал:

   - В Семеновском полку один гусь заговорил, что в Москве полк не тех бил, - понимаешь? Не тех! Солдаты тотчас выдали его...

   Направо от Самгина сидели, солидно кушая, трое:

   широкоплечая дама с коротенькой шеей в жирных складках, отлично причесанный, с подкрученными усиками, студент в пенснэ, очень похожий на переодетого парикмахера, и круглолицый барин с орденом на шее, с большими глазами в синеватых мешках; медленно и обиженно он рассказывал:

   - Я сам был свидетелем, я ехал рядом с Бомпаром. И это были действительно рабочие. Ты понимаешь дерзость? Остановить карету посла Франции и кричать в лицо ему: "Зачем даете деньги нашему царю, чтоб он бил нас? У него своих хватит на это".

   - Ужасно, - басом и спокойно сказала женщина, раскладывая по тарелкам пузатеньких рябчиков, и спросила: - А правда, что Лауница убили за то, что он хотел арестовать Витте?

   - Но, мама, - заговорил студент, наморщив лоб, - установлено, что Лауница убили социалисты-революционеры.

   Так же басовито и спокойно дама сказала:

   - Я не спрашиваю - кто, я спрашиваю - за что? И я надеюсь, Борис, что ты не знаешь, что такое революционеры, социалисты и кому они служат. Возьми еще брусники, Матвей!

   Человек с орденом взял брусники и, тяжко вздохнув, сообщил:

   - Старик Суворин утверждает, что будто Горемыкин сказал ему: "Это не плохо, что усадьбы жгут, надо потрепать дворянство, пусть оно перестанет работать на революцию". Но, бог мой, когда же мы работали на революцию?

   - Ужасно, - сказала дама, разливая вино. - И притом Горемыкин - педераст. Студент усмехнулся, говоря:

   - Ты, дядя, забыл о декабристах...

   "Это - люди для комедии, - подумал Самгин. - Марина будет смеяться, когда я расскажу о них".

   Его очень развлекла эта тройка. Он решил провести вечер в театре, - поезд отходил около полуночи. Но вдруг к нему наклонилось косоглазое лицо Лютова, - меньше всего Самгин хотел бы видеть этого человека. А Лютов уже трещал:

   - Вот - непредвиденный случай! Глупо; как будто случай можно предвидеть! А ведь так говорят! Мне сказали, что ты прикреплен к Вологде на три года, - неверно?

   Он был наряжен в необыкновенно пестрый костюм из толстой, пестрой, мохнатой материи, казался ниже ростом, но как будто еще более развинченным.

   - Хотя - ив Вологде пьют. Ты еще не запил? Интересно, каким ты пером оброс?

   Говорил он вполголоса, но все-таки было неприятно, что он говорит в таком тоне при белобрысом, остроглазом официанте. Вот он толкает его пальцами в плечо;

   - Кабинетик можно, Вася?

   - Слушаю. Закусочку?

   - Неизбежно.

   - А дальше?

   - Сам сообрази, ангел.

   "Показывает старомодный московский демократизм", - отметил Самгин, наблюдая из-под очков за публикой, - кое-кто посматривал на Лютова иронически. Однако Самгин чувствовал, что Лютов искренно рад видеть его. В коридоре, по дороге в кабинет, Самгин осведомился: где Алина?

   - Алина? - ненужно переспросил Лютов, - Алина пребывает во французской столице Лютеции и пишет мне оттуда длинные, свирепые письма, - французы ей не нравятся. С нею Костя Макаров поехал, Дуняша собирается... Втолкнув Самгина в дверь кабинета, он усадил его на диван, сел в кресло против него, наклонился и предложил:

   - Ну, рассказывай, - как?

   Его вывихнутые глаза стали как будто спокойнее, не так стремились спрятаться, как раньше. На опухшем лице резко выступил узор красных жилок, - признак нездоровой печени.

   - Потолстел, - сказал он, осматривая Самгина. - Ну, а что же ты думаешь, а?

   - О чем? - спросил Самгин.

   - Например - о попах? Почему мужики натолкали в парламент столько попов? Хорошие хозяева? Прикинулись эсерами? Или - еще что?

   Говоря, он точно обжигался словами, то выдувая, то всасывая их.

   "Начинаются фокусы", - отметил Самгин, а Лютов торопливо говорил:

   - Мужик попа не любит, не верит ему, поп - тот же мироед, и - вдруг?

   - Мне кажется, что попов не так уж много в Думе. А вообще я плохо понимаю - что тебя волнует? - спросил Самгин.

   Лютов, прищурясь, посмотрел на него, щелкнул пальцами.

   - Не верю, - понимаешь! Над попом стоит епископ, над епископом - синод, затем является патриарх, эдакий, знаешь, Исидор, униат. Церковь наша организуется по-римски, по-католически, возьмет мужика за горло, как в Испании, в Италии, - а?

   - Странная фантазия, - сказал Самгин, пожимая плечами.

   - Фантазия? - вопросительно повторил Лютов и - согласился: - Ну - ладно, допустим! Ну, а если так: поп - чистейшая русская кровь, в этом смысле духовенство чище дворянства - верно? Ты не представляешь, что поп может выдумать что-то очень русское, неожиданное?

   - Инквизицию, что ли? - с досадой спросил Самгин. Лютов серьезно сказал:

   - Инквизиция - это само собой, но кроме того нечто сугубо мрачное - от лица всероссийского мужика?

   - От мужика ты... мы ничего не услышим, кроме: отдайте мне землю, - ответил Самгин, неохотно и ворчливо.

   Сморщив пятнистое лицо, покачиваясь, дергая головою, Лютов стал похож на человека, который, сидя в кабинете дантиста, мучается зубной болью.

   - Так, - сказал он. - Очень просто. А я, брат, все чего-то необыкновенного жду...

   "Не устал еще от необыкновенного?" - хотел спросить Самгин, но вошел белобрысый официант и с ним - другой, подросток, - внесли закуски на подносах; Лютов спросил:

   - Что, Вася, не признают хозяева союз ваш?

   - Не желают, - ответил Вася, усмехаясь.

   - Что же думаете делать?

   Официант скрутил салфетку жгутом, ударил ею по ладони и сказал, вздохнув:

   - Не знаю. Забастовка - не поможет, наголодались все, устали. Питерские рабочие препятствуют вывозу товаров из фабричных складов, а нам - что? Посуду перебить? Пожалуйте кушать, - добавил он и вышел.

   Самгин снова определил поведение Лютова как демократизм показной.

   Официант не понравился ему, - говорил он пренебрежительно, светленькие усики его щетинились неприятно, а короткая верхняя губа, приподнимаясь, обнажала мелкие, острые зубы.

   - Неглупый парень, - сказал Лютов, кивнув головой вслед Василию и наливая водку в рюмки. - "Коммунистический манифест" вызубрил и вообще - читает! Ты, конечно, знаешь, в каких сотнях тысяч разошлась сия брошюрка? Это - отрыгнется! Выпьем...

   Самгин спросил, чокаясь:

   - Ты рад, что - отрыгнется?

   - Ловко спрошено! - вскричал Лютов с восхищением. - Безразлично, как о чужом деле! Все еще играешь равнодушного, баррикадных дел мастер? Со мной не следовало бы играть в конспирацию.

   Самгин проглотил большую рюмку холодной померанцевой водки и, закусывая семгой, недоверчиво покосился на Лютова, - тот подвязывал салфетку на шею и говорил, обжигаясь словами:

   - Я - купец, но у меня не гривенники на месте глаз. Я, брат, в своем классе - белая ворона, и я тебе прямо скажу: не чувствуя внутренней связи со своей средой, я иногда жалею... даже болею этим... Вот оно что! Бывает, что думаешь: лучше быть повешенным, чем взвешенным в пустоте. Но - причаститься своей среде - не могу, может быть, потому, что сил нет, недостаточно зоологичен. Вот на-днях Четвериков говорил, что в рабочих союзах прячутся террористы, анархисты и всякие чудовища и что хозяева должны принять все меры к роспуску союзов. Разумеется, он - хозяин и дело обязывает его бороться против рабочих, но - видел бы ты, какая отвратительная рожа была у него, когда он говорил это! И вообще, брат, они так настроены, что если возьмут власть в свои руки...

   Лицо Владимира Лютова побурело, глаза, пытаясь остановиться, дрожали, он слепо тыкал вилкой в тарелку, ловя скользкий гриб и возбуждая у Самгина тяжелое чувство неловкости. Никогда еще Самгин не слышал, не чувствовал, чтоб этот человек говорил так серьезно, без фокусов, без неприятных вывертов. Самгин молча налил еще водки, а Лютов, сорвав салфетку с шеи, продолжал:

   - Тебе мое... самочувствие едва ли понятно, ты забронирован идеей, конспиративной работой, живешь, так сказать, на высоте, в башне, неприступен. А я давно уже привык думать о себе как о человеке - ни к чему. Революция окончательно убедила меня в этом. Алина, Макаров и тысячи таких же - тоже всё люди ни к чему и никуда, - странное племя: неплохое, но - ненужное. Беспочвенные люди. Есть даже и революционеры, такие, например, как Иноков, - ты его знаешь. Он может разрушить дом, церковь, но не способен построить и курятника. А разрушать имеет право только тот, кто знает, как надобно строить, и умеет построить.

   Самгин чувствовал, что эти неожиданные речи возмущают его, - он выпил еще рюмку и сказал:

   - Так говорили, во главе с Некрасовым, кающиеся дворяне в семидесятых годах. Именно Некрасов подсказал им эти жалобы, и они были, в сущности, изложением его стихов прозой.

   Снова вошел официант, и, заметив, что острый взгляд Васи направлен на него, Самгин почувствовал желание сказать нечто резкое; он сказал:

   - Нельзя делать историю только потому, что ничего иного не умеешь делать.

   - Именно, - согласился Лютов, а Самгин понял, что сказано им не то, что он повторил слова Степана Кутузова. Но все-таки продолжал:

   - У нас многие занимаются деланием от скуки, от нечего делать.

   - Мысль Толстого, - заметил Лютов, согласно кивнув головой, катая шарик хлеба.

   Самгин замолчал, ожидая, когда уйдет официант, потом, с чувством озлобления на Лютова и на себя, заговорил, несвойственно своей манере, ворчливо, с трудом:

   - Вообще интеллигенция не делает революций, даже когда она психически деклассирована. Интеллигент - He революционер, а реформатор в науке, искусстве, религии. И в политике, конечно. Бессмысленно и бесполезно насиловать себя, искусственно настраивать на героический лад...

   - Не понимаю, - сказал Лютов, глядя в тарелку супа. Самгин тоже не совсем ясно понимал - с какой целью он говорит? Но говорил:

   - Ты смотришь на революцию как на твой личный вопрос, - вопрос интеллигента...

   - Я? - удивился Лютов. - Откуда ты вывел это?

   - Из всего сказанного тобой.

   - Мне кажется, что ты не меня, а себя убеждаешь в чем-то, - негромко и задумчиво сказал Лютов и спросил:

   - Ты - большевик или...?

   - Ах, оставь, - сердито откликнулся Самгин. Минуту, две оба молчали, неподвижно сидя друг против друга. Самгин курил, глядя в окно, там блестело шелковое небо, луна освещала беломраморные крыши, - очень знакомая картина.

   "Он - прав, - думал Самгин, - убеждал я действительно себя".

   - Реакция, - пробормотал Лютов. - Ленин, кажется, единственный человек, которого она не смущает...

   Он съежился, посерел, стал еще менее похож на себя и вдруг - заиграл, превратился в человека, давно и хорошо знакомого; прихлебывая вино маленькими глотками, бойко заговорил:

   - Слышал я, что мухи обладают замечательно острым зрением, а вот стекла от воздуха не могут отличить!

   - Что ты зимой о мухах вспомнил? - спросил Самгин, подозрительно взглянув на него.

   - Не знаю. А есть мы, оказывается, не хотим. Ну, тогда выпьем!

   Выпили. Встряхнув головой, потирая висок пальцем, Лютов вздохнул, усмехнулся.

   - Не склеилась у нас беседа, Самгин! А я чего-то ждал. Я, брат, все жду чего-то. Вот, например, попы, - я ведь серьезно жду, что попы что-то скажут. Может быть, они скажут: "Да будет - хуже, но - не так!" Племя - талантливое! Сколько замечательных людей выдвинуло оно в науку, литературу, - Белинские, Чернышевские, Сеченовы...

   Но оживление Лютова погасло, он замолчал, согнулся и снова начал катать по тарелке хлебный шарик. Самгин спросил: где Стрешнева?

   - Дуняша? Где-то на Волге, поет. Тоже вот Дуняша... не в форме, как говорят о борцах. Ей один нефтяник предложил квартиру, триста рублей в месяц - отвергла! Да, - не в себе женщина. Не нравится ей все. "Шалое, говорит, занятие - петь". В оперетку приглашали - не пошла.

   И, глядя в окно, он вздохнул.

   - Боюсь - влопается она в какую-нибудь висельную историю. Познакомилась с этим, Иноковым, когда он лежал у нас больной, раненый. Мужчина - ничего, интересный, немножко - топор. Потом тут оказался еще один, - помнишь парня, который геройствовал, когда Туробоева хоронили? Рыбаков...

   - Судаков, - поправил Самгин.

   - Хорошая у тебя память... Гм... Ну вот, они - приятели ей. Деньжонками она снабжает их, а они ее воспитывают. Анархисты оба.

   Лютов вынул часы и, держа их под столом, щелкнул крышкой; Самгин тоже посмотрел на свои часы, тут же думая, что было бы вежливей спросить о времени Лютова.

   Простился Лютов очень просто, даже, кажется, грустно, без игры затейливыми словечками.

   "Поблек, - думал Самгин, выходя из гостиницы в голубоватый холод площади. - Типичный русский бездельник. О попах - нарочно, для меня выдумал. Маскирует чудачеством свою внутреннюю пустоту. Марина сказала бы: человек бесплодного ума".

   От сытости и водки приятно кружилась голова, вкусно морозный воздух требовал глубоких вдыханий и, наполняя легкие острой свежестью, вызывал бодрое чувство. В памяти гудел мотив глупой песенки:

  

  

   "Дуняша-то! Отвергла. Почему?"

   Самгин взял извозчика и поехал в оперетку. Там кассир сказал ему, что все билеты проданы, но есть две свободные ложи и можно получить место.

   С высоты второго яруса зал маленького театра показался плоскодонной ямой, а затем стал похож на опрокинутую горизонтально витрину магазина фруктов: в пене стружек рядами лежат апельсины, яблоки, лимоны. Самгин вспомнил, как Туробоев у Омона оправдывал анархиста Равашоля, и спросил сам себя:

   "Мог бы я бросить бомбу? Ни в каком случае. И Лютов не способен. Я подозревал в нем что-то... своеобразное. Ничего нет... Кажется - я даже чего-то опасался в этом... выродке". И, почувствовав, что он может громко засмеяться, Самгин признался: "Я - выпил немножко сверх меры".

   Над оркестром судорожно изгибался, размахивая коротенькими руками и фалдами фрака, черненький, большеголовый, лысый дирижер, у рампы отчаянно плясали два царя и тощий кривоногий жрец Калхас, похожий на Победоносцева.

   "Оффенбах был действительно остроумен, превратив предисловие к "Илиаде" в комедию. Следовало бы обработать в серию легких комедий все наиболее крупные события истории культуры, чтоб люди перестали относиться к своему прошлому подобострастно - как к его превосходительству..."

   Думалось очень легко и бойко, но голова кружилась сильнее, должно быть, потому, что теплый воздух был густо напитан духами. Публика бурно рукоплескала, цари и жрец, оскалив зубы, благодарно кланялись в темноту зала плотному телу толпы, она тяжело шевелилась и рычала:

   - Браво, браво!

   Это было не весело, не смешно, и Самгин поморщился, вспомнив чей-то стих:

  

   Пучина, где гибнет все то, что живет.

  

   "Откуда это?"

   Подумав, он вспомнил: из книги немецкого демократа Иоганна Шерра. Именно этот профессор советовал смотреть на всемирную историю как на комедию, но в то же время соглашался с Гёте в том, что:

  

   Быть человеком - значит быть бойцом.

  

   "Чтобы придать комедии оттенки драмы, да? Пьянею", - сообразил Самгин, потирая лоб ладонью. Очень хотелось придумать что-нибудь оригинальное и улыбнуться себе самому, но мешали артисты на сцене. У рампы стояла плечистая, полнотелая дочь царя Приама, дрыгая обнаженной до бедра ногой; приплясывал удивительно легкий, точно пустой, Калхас; они пели:

  

   Смотрите

   На Витте,

   На графа из Портсмута,

   Чей спорт любимый - смута...

  

   "Это - глупо", - решил Самгин, дважды хлопнув ладонями.

   - Браво! - кричали из пучины.

   - Пардон, - сказал кто-то, садясь рядом с Климом, и тотчас же подавленно вскричал: - Бог мой - вы? Как я рад!

   Это - Брагин, одетый, точно к венцу, - во фраке, в белом галстуке; маленькая головка гладко причесана, прядь волос, опускаясь сверху виска к переносью, искусно - более, чем раньше, - прикрывает шишку на лбу, волосы смазаны чем-то крепко пахучим, лицо сияет радостью. Он правильно назвал встречу неожиданной и в минуту успел рассказать Самгину, что является одним из "сосьетеров" этого предприятия.

   - Вы заметили, что мы вводим в старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса - мои. - Говорил он стоя, прижимал перчатку к сердцу и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. - Вообще - мы стремимся дать публике веселый отдых, но - не отвлекая ее от злобы дня. Вот - высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее, чем бомбы, - тихонько сказал он.

   - Да, - согласился Самгин, - пусть все... улыбаются! Пусть человек улыбается сам себе.

   - Замечательно сказано! - с восхищением прошептал Брагин. - Именно - сам себе!

   - Пусть улыбнется! - строго повторил Самгин.

   - Я и Думу тоже - куплетами! Вы были в Думе?

   - Нет. В Думе - нет...

   - Это - митинг и ничего государственного! Вы увидите - ее снова закроют.

   - Не надо, - пусть говорят, - сказал Самгин.

   - Да, разумеется, - лучше под крышей, чем на улицах! Но - газеты! Они все выносят на улицу.

   - А она - умная! Она смеется, - сказал Самгин и остатком неомраченного сознания понял, что он, скандально пьянея, говорит глупости. Откинувшись на спинку стула, он закрыл глаза, сжал зубы и минуту, две слушал грохот барабана, гул контрабаса, веселые вопли скрипок. А когда он поднял веки - Брагина уже не было, пред ним стоял официант, предлагая холодную содовую воду, спрашивая дружеским тоном:

   - Капельку нашатырного спиртику не прикажете?

   Антракт Самгин просидел в глубине ложи, а когда погасили огонь - тихонько вышел и поехал в гостиницу за вещами. Опьянение прошло, на место его явилась скучная жалость к себе.

   "В сущности, случай ничтожный, и все дело в том, что я много выпил", - утешал он себя, но не утешил.

   На другой день, вечером, он сердито рассказывал Марине:

   - Москва вызвала у меня впечатление пошлости и злобы. Одни торопливо и пошло веселятся, другие - собираются мстить за пережитые тревоги...

   - Собираются! - воскликнула Марина. - Уже - начали, вон как Столыпин-то спешит вешать.

   Она была очень довольна выигранным процессом и говорила весело. Самгин нашел, что говорить о работе Столыпина веселым тоном - по меньшей мере неприлично, и спросил насмешливо:

   - А по-твоему, вешать надобно не спеша? Улыбаясь, облизнув губы, Марина посмотрела в темный угол.

   - Максималистов-то? Я бы на его месте тоже вешала. Вон как они в Фонарном-то переулке денежки цапнули. Да и лично Столыпин задет ими, - дочку ранили, дачу взорвали.

   - Ужасно... просто относишься ты ко всем этим трагедиям, - сказал Самгин и отметил, что говорит с удивлением, а хотел сказать с негодованием.

   - Я ведь не министр и особенно углубляться в эти семейные дела у меня охоты нет, - сказала Марина.

   Самгин вспомнил, что она уже второй раз называет террор "семейным делом"; так же сказала она по поводу покушения Тамары Принц на генерала Каульбарса в Одессе. Самгин дал ей газету, где напечатана была заметка о покушении.

   - Да, - знаю, - сказала Марина. - Лидии подробно известно это. - Встряхнув газету, как будто на ней осела пыль, она выговорила медленно, с недоумением:

   - Детскость какая! Пришла к генералу дочь генерала и - заплакала, дурочка: ах, я должна застрелить вас, а - не могу, вы - друг моего отца! Татьяна-то Леонтьева, которая вместо министра Дурново какого-то немца-коммивояжера подстрелила, тоже, кажется, генеральская дочь? Это уж какие-то семейные дела...

   Ее устойчиво спокойное отношение к действительности возмущало Самгина, но он молчал, понимая, что возмущается не только от ума, а и от зависти. События проходили над нею, точно облака и, касаясь ее, как тени облаков, не омрачали настроения; спокойно сообщив: "Лидия рассказывает, будто Государственный Совет хотели взорвать. Не удалось", - она задумчиво спросила:

   - Отчего это иногда не удается им?

   Самгин усмехнулся, подумав, что, если б она была террористкой, ей бы, наверное, удалось взорвать и Государственный совет.

   "Ей все - чуждо, - думал он. - Точно иностранка. Или человек, непоколебимо уверенный, что "все к лучшему в этом наилучшем из миров". Откуда у нее этот... оптимизм... животного?"

   В "наилучшем из миров" бесплодно мучается некто Клим Самгин. Хотя он уже не с такою остротой, как раньше, чувствовал бесплодность своих исканий, волнений и тревог, но временами все-таки казалось, что действительность становится все более враждебной ему и отталкивает, выжимает его куда-то в сторону, вычеркивая из жизни. Его особенно поразил неожиданный и резкий выпад против интеллигенции со стороны Томилина. В местной либеральной газете был напечатан подробный отчет о лекции, которую прочитал Томилин на родине Самгина. Лекция была озаглавлена "Интеллект и рок", - в ней доказывалось, что интеллект и является выразителем воли рока, а сам "рок не что иное, как маска Сатаны - Прометея"; "Прометей - это тот, кто первый внушил человеку в раю неведения страсть к познанию, и с той поры девственная, жаждущая веры душа богоподобного