Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Когда рушатся троны...

огостить Адриана и Маргарету, явилось как нельзя более кстати и вовремя.

   У обоих - у матери и у сына - было тяжело на сердце, и обоим хотелось забыться мельканием новых впечатлений.

   Если бы раньше, много лет назад, Маргарете сказали, что она может грустить, и грустить глубоко, от потери человека, никогда не бывшего ей близким, она ответила бы на это безмолвным снисходительным взглядом. А теперь самоубийство Сережи произвело на нее сильное, почти неизгладимое впечатление.

   Он был ей таким дорогим, дорогим, этот одинокий, в сущности, чужой и чуждый юноша. Он так и покончил с собой, не подозревая, какое место занимал в ее думах, в ее мечтах. Воображение, забегая вперед, набрасывало будущую карьеру мальчика. В случае успеха и возвращения династии он был бы придворным скульптором и в условиях материальной обеспеченности мог бы свободно и пышно творить. Его талант расцветал бы, рос, а имя его, в конце концов, стало бы европейским, таким же, как имя Тунды.

   И вот в осеннее утро все эти красивые мечты разбились самым безжалостным образом. Ни пышного творчества, ни сказочной завидной карьеры, ни европейской известности - ничего. Вместо всего этого - крюк с висевшим на нем Сережей в смокинге, с алой гвоздикой в петличке.

   Мы уже знаем: после того как Тунда принес ей эту страшную новость, она просила его заехать к ней позже. Внешне спокойная, успевшая втихомолку выплакаться, она сказала профессору:

   - У меня не хватит сил увидеть его. И даже не хватит - следовать за гробом... Вы понимаете, это - ужасно, ужасно!.. Тунда, хороший, добрый Тунда, озаботьтесь похоронами и до самой могилы проводите его. Пусть его гроб и его могила, пусть они утопают в цветах. Какое безумие! Накануне того, чтобы войти в нашу семью таким родным, желанным, своим, он... Как это бессмысленно и как это больно, больно, Тунда...

   Тунда привык устраивать веселые, праздничные торжества, но никогда еще никого не хоронил. Это выпало ему впервые, и отнесся он к этому с внимательной и чуткой грустью. И, поникнув седой головой своей, один-одинешенек, медленно шел за погребальной колесницей, действительно утопавшей в цветах, и с двумя большими венками - его и королевы.

   По непостижимой иронии судьбы в этот же самый день хоронили Мата-Гей. Но ее провожал в могилу весь Париж. Это были грандиозные похороны, с многотысячной толпой. В этой многотысячной толпе единственное существо горько, от всей души, оплакивало трагическую смерть королевы экрана. Это была черная, громадная Кэт. Вся в неутешных слезах, она протяжно выла что-то свое, негритянское, и причитая, и бормоча опять-таки что-то свое, никому не понятное. И жутко было всем окружающим от этой черной колоссальной фигуры и от этого дикого воя, отдающего берегами Конго и Сенегала, и от этих причитаний.

   Одна, только одна Кэт знала и понимала бесхитростным сердцем своим драму своей госпожи. Драму наивной прелестной птички-щебетуньи, полюбившей короля и ужаснувшейся этой любви, такой пугающей, такой "неравной".

   Эта любовь, сделав ее несчастной как женщину, сделала ее великой, гениальной как артистку. Еще два-три года, и она завоевала бы мир. Судьба же дала ей завоевать два с половиной квадратных метра земли на кладбище Пер-Лашез.

   Над свежей могилой произносили речи знаменитые актрисы и актеры, владельцы кинофабрик, писатели и даже депутаты парламента, но бедная Мата-Гей не слышала этих громких, хвалебных фраз, не слышала тарахтящих аппаратов. Они снимали для вечернего экрана эту последнюю пьесу с участием Мата-Гей.

   А драма из жизни II империи, сочиненная для Мата-Гей, осталась неоконченной. Ее пришлось скомкать. Упитанный директор "Гомона" в лоснящемся цилиндре громко выражал по этому поводу свое накипавшее неудовольствие.

  

  

   "Паяр" уже не гремел, вытесненный другими, более модными ресторанами. Но "Паяр" был дорог шефу тайного кабинета по воспоминаниям молодости. Он свез Калибанова к "Паяру" и угостил отличным ужином.

   На следующий день Калибанов, с платком на шее, одетый монмартрским апашем, зевая во весь рот, как после бессонной ночи, спозаранку слонялся по авеню Анри Мартен вдоль верховой аллеи.

   С половины восьмого оба уже знакомых ему пандура явились на свой пост. Калибанов опытным глазом "почувствовал" их карманы, оттягиваемые крупнокалиберными, тяжелыми револьверами.

   Целый час шатались пандуры. Каждый, очень редкий, правда, всадник вызывал их живейшее внимание. Это внимание сейчас же погасало, как только они убеждались, что всадник не имеет ничего общего с тем, за чьей головой они охотятся.

   В конце концов им надоело шататься и, убедившись в неудаче сегодняшнего утра, они сели на скамейку и давай ожесточенно курить.

   Калибанов, проходивший мимо типичной апашской походкой враскачку, услышал фразу одного из пандуров:

   - Сегодня ускользнул от нас, черт возьми. Но ничего... Пропустим сегодня... Завтра уж наверно будет, а будет - ему уже от нас не уйти!..

   И оба смеялись.

   Калибанов, весьма довольный увиденным и услышанным, отправился к себе - он жил недалеко, на рю де ля Помп, в небольшом отеле, - переоделся в обыкновенный спортивный костюм, позвонил в свой манеж и отпросился у начальства на первую половину дня. Калибановым дорожили как отличным берейтором, и разрешение было дано. Калибанов спустился в метро и вылез на станции Камбронн. В нескольких минутах ходьбы находилась шоколадная фабрика, где Павловский таскал и ворочал ящики. Туда-то и направился Калибанов.

   Павловский вышел к нему без кителя и с засученными рукавами и был сразу огорошен:

   - Хочешь поправить свои дела и заработать тысячу франков?

   - Ты шутишь?

   - Нисколько! Дурак что ли я отрывать тебя от дела для подобных шуток?

   - А что для этого надо?

   - Надо показать, дружище, что Павловский остался таким же лихим лубенским гусаром, каким был всегда. Не скрою, однако, дело сопряжено с некоторым риском. Могут быть неприятные объяснения с полицией.

   - Хм... нашему брату, русскому эмигранту,..

   - Ничего не хм... Когда полиция убедится, что у этих молодчиков было по револьверу с надрезанными пулями, нас отпустят. Согласен? В заключение прибавлю, что дело чистое, - на нечистое я тебя не позвал бы и сам не пошел бы, - и прямо-таки благородное.

   - В таком случае, о чем же и говорить?

   - Молодец! Получай тысячу франков.

   - Как, сейчас?

   - Натурально, сейчас! Освободись после обеденного перерыва. Пойдешь в магазин готового платья, купишь галифе, пиджак, высокие шнурованные сапоги. Немного белья, все это обойдется франков в пятьсот. А завтра уже к семи, одетый щеголем, приходи в манеж, где и узнаешь все подробности. До свидания! Будь же аккуратен!..

   По дороге в спортивном магазине Калибанов купил два тяжелых, длинных стека с массивными металлическими конскими головами.

   На следующее утро два всадника ехали шагом вдоль верховой аллеи.

   - Ну что, приятно сесть в седло старому кавалеристу? - спрашивал Калибанов.

   - Чего лучше! Такое впечатление, - ни с чем сравнить нельзя.

   - Ну вот, теперь, когда ты оделся, каждое воскресенье будешь кататься... Эх, дружище, выгорит в Пандурии монархия, - обоим хорошо будет... А вот и эти самые полупочтенные...

   Оба пандура с фланерским видом уже маячили по бокам аллеи, держась друг друга.

   Калибанов и Павловский, ехавшие стремя в стремя, незаметно разделились и еще незаметней стремительно атаковали каждый свою жертву. Те и опомниться не успели, как тяжелые металлические рукоятки стеков заработали по их головам и физиономиям. Каждый удар сопровождался зловещим хрустом дробящихся костей и хрящей. Не пикнув, упали оба пандура, а всадники, наклонившись, продолжали колотить по их черепам. А потом, с места подняв лошадей в галоп, были уже далеко...

   Автомобиль скорой помощи подобрал и увез искалеченных негодяев с каким-то кровавым месивом вместо лиц.

   Через два дня кутивший на Монмартре Ячин был найден под утро на бульваре Рошешуар с торчащим по самую рукоятку ножом в спине.

   Только двумя-тремя месяцами пережил Ячин своего друга Тимо. Какой-то зловещий рок тяготел над всеми, кто посягал на жизнь короля Адриана...

  

  

   Накануне отъезда в Испанию Адриан закончил последнюю главу своих воспоминаний.

   Господин Ван-Брамс, выдавший последний чек высочайшему сотруднику, был весьма-весьма доволен.

   - Ваше Величество, честное слово, ваш труд превзошел всякие ожидания! Ко мне прямо посыпались заказы! Что поделаешь, толпу хлебом не корми, - дай ей сенсацию! А там имеются такие резкие главы! Такие... Каждый, читая их, будет отделять свою спину на несколько сантиметров от спинки стула. Ваше Величество, смею вас уверить, эти несколько сантиметров, - лучший показатель сенсационности! О, эти резкие, бичующие главы! - полумечтательно, полуобещающе воскликнул издатель.

   - Пожалуй, слишком резкие, - заметил король. - Но иначе я не мог... Я мог писать только искренно...

   - Это очень, очень хорршо, Ваше Величество! Публика в восторге, когда перо превращается в хлыст или бич... Нет, скажу вам откровенно, - редко я бывал так доволен сотрудником своим, как в данном случае! Дебют поистине королевский! Я горд сознанием, что я...

   Словом, уходя и унося последние страницы воспоминаний, господин Ван-Брамс расшаркивался не без ловкости и даже не без грации балетмейстера.

   На следующий день в двух смежных купе международного общества спальных вагонов мчались к испанской границе Адриан с Джунгой в одном и Маргарета с компаньонкой своей, вдовой убитого мятежниками гвардейца, - в другом.

   Невзирая на протесты королевы, эта женщина исполняла все обязанности камеристки Ее Величества.

   В Сан-Себастиано дорогих, желанных гостей встретил король Альфонс и увез их в Мадрид в своем поезде. Встреча носила не только сердечный, но и торжественный характер. На вокзале выставлен был почетный караул из полуэскадрона гвардейских гусар, в голубую форму которых, с высоким твердым кивером, одет был и сам Альфонс.

   Гостей приветствовал пандурский гимн. Знаменщик склонил штандарт гвардейских гусар. Этой церемонией испанский король демонстративно давал понять, что не признает обоих переворотов в Пандурии и считает Адриана законным ее государем. Было это также красивым жестом и по адресу масонской Франции, той самой Франции, тайный диктатор коей Леон Блюм объявил войну испанскому королю-католику.

   Операторы снимали пышное зрелище, и через два дня оно обойдет экраны всей Франции.

   Но это было еще только прологом. Главный эффект поджидал королевский поезд в Мадриде. От вокзала, через весь город, вплоть до самого дворца, шпалерами стояли войска. За этими стройными живыми стенами густились десятки тысяч горожан, с энтузиазмом встречавших открытые экипажи с ехавшими в них Альфонсом, Адрианом и Маргаретой.

   На всем протяжении этого триумфального шествия не смолкали раскаты ликующих возгласов. Особенные же овации устроены были на главной площади Пуэрта-дель-Соль - этом "сердце" Мадрида.

   Все это было убедительнейшим ответом на поведенную из Франции клеветническую кампанию против Альфонса.

   Брошены были громадные деньги, нанят был знаменитый писатель Ибаньес, чтобы убедить весь мир в непопулярности испанского монарха, в том, что народ ненавидит его. А в ответ - король медленно, почти шагом едущий в открытой коляске, одинаково доступный и злодейской бомбе, и револьверной пуле. В ответ - высыпавшая на улицы добрая треть населения, исступленно, с блеском в глазах кричащая:

   - Да здравствует король!..

   И это не буржуазия, а пролетариат, простые женщины - работницы и жены рабочих.

   Альфонс представил Адриану вернувшегося из Марокко генерала Примо де Ривера. Этот молодой, с красивым энергичным лицом, диктатор произвел на Адриана самое выгодное впечатление. Так вот он, этот человек, этот испанский Муссолини, вместе с королем своим спасший страну! Страну, бывшую уже на самом краю бездны, бывшую уже почти во власти преступников-анархистов и разного социалистического сброда. С таким диктатором шутки плохи. Не удивительно, что вся так называемая демократия стала тише воды, ниже травы, частью же забилась в подполье. Не удивительно, что Блюм, в бессильном бешенстве мобилизовавший всех своих масонов, всех своих Эррио, своих Ибаньесов, ничего не может поделать с этой "реакционной" Испанией, вымещая свою злобу на Святейшем отце, добился-таки дипломатического разрыва Франции с Ватиканом, после чего Франция сразу стала второстепенной державой и, к великой радости большевиков, потеряла весь свой престиж в африканских и азиатских колониях.

   В честь гостей в ближайшее воскресенье был дан особенно торжественный бой быков с участием лучших, знаменитейших матадоров Испании.

   Двадцатитысячный амфитеатр цирка весь, как один человек, поднялся при появлении в королевской ложе Альфонса, его августейшей супруги, Маргареты и Адриана.

   Накануне, в субботу, церемониймейстером высочайшего двора были приглашены в его канцелярию двое главнейших участников корриды (боя), - первые шпаги арены, - матадоры Альгабеньо и Бельмонте. Церемониймейстер предложил им оказать гостям традиционное гостеприимство и посвятить двух первых быков. Матадоры изъявили живейшее, более чем живейшее, - пламенное согласие.

   И вот, когда под звуки марша появилась на арене вся квадрилья, сверкая на солнце золотым и серебряным шитьем своих сказочно красивых костюмов, Альгабеньо и Бельмонте, обнажив головы и подняв свои шпаги, обратились к королевской ложе с приветствием посвящения. И вслед за этим оба, по древнему обычаю, ловким движением бросили в амфитеатр свои цветные, яркие плащи. Подхваченные десятками рук, плащи поднимались все выше и выше, пока не достигли королевской ложи, где адъютант положил их на барьер: один - перед Маргаретой, другой - перед Адрианом.

   Начался бой. Альгабеньо и Бельмонте превзошли самих себя, вызвав бури потрясающих восторгов и совершив то, чего до них не совершал еще ни один из самых прославленных матадоров. Они так вели опасную игру со своим четвероногим противником и так рассчитано был нанесен решающий удар шпагой, что и первый, и второй бык, падая, пораженные насмерть, как бы преклонили колени перед королевской ложей.

   От Маргареты Альгабеньо получил бриллиантовую булавку, Адриан же подарил красавцу Бельмонте золотой портсигар. Перед самым концом боя Адриану была доставлена Джунгой из дворца телеграмма, помеченная Парижем и подписанная шефом тайного кабинета:

   Дела исключительной важности требуют немедленного возвращения в Париж.

  

  

   А дело вот в чем:

   Приехал Чова, - племянник гайдука Зорро, - со своим сыном Сафаром. И не успели войти, - первым делом и к Зорро, и к Бузни:

   - Где Его Величество?

   - Да вы-то сами с какого ковра-самолета свалились? - вопросом на вопрос ответил Бузни.

   Но приезжие ценили каждое слово. Да и нельзя было иначе. Каждая минута безумно дорога.

   Велико было их отчаяние, когда они узнали, что Адриан вернется только через несколько дней.

   У отца и у сына это отчаяние выразилось неодинаково. Пожилой, сухой, пергаментный горец, по-восточному одетый, Чова, схватившись за голову, покрытую чалмой, завыл, стиснув зубы. Сафар, кандидат прав Бокатского университета и бывший депутат парламента, похожий на англичанина скорей, чем на пандура, по внешности утонченнейший европеец, выдавал свое волнение только игрой лицевых мускулов.

   Выслушав их, шеф тайного кабинета убедился, - всякое промедление может катастрофически отозваться на том, что уже пущено в ход и чего никакими силами нельзя остановить. Либо - смерть, провал, неуспех, либо - жизнь и свобода.

   Бузни отправил королю телеграмму, и через тридцать шесть часов экспресс Мадрид - Париж примчал короля.

   И с ним так же лаконичны были Сафар и Чова:

   - Ваше Величество, если через трое суток вы не будете среди своих верноподданных и своих войск, счастье может изменить нам.

   - Как? Уже все готово?

   - Все, Государь! - ответил Сафар. - Ваше немедленное присутствие там необходимо по нескольким причинам: и моральным, и политическим. Восстание - анонимное само по себе, без объединяющего знамени, знамени, которым должны быть вы, - обречено, если и не на неуспех, то, во всяком случае, на успех под большим сомнением. Если же вы будете среди нас и лично поведете войска, то насколько поднимется настроение у всех жаждущих раздавить большевиков, настолько падет оно у самих большевиков. Это посеет среди них панику, и мы, если не церемониальным маршем, то не встречая серьезного сопротивления, можем занять Бокату.

   - Какими вооруженными силами располагаете вы?

   - Сорганизованы два корпуса: пандурско-христианский и пандурско-мусульманский. В каждом около восьми тысяч бойцов. Пехота, кавалерия, броневики, пулеметная команда, горные батареи, а также эскадрилья из двенадцати самолетов.

   - Из двенадцати самолетов? - изумился Адриан. - Откуда?

   - Из Бокаты! В одну ночь, - это было неделю назад, - вся красная авиация, ставшая вдруг белой, перелетела к нам.

   - Вот молодцы!

   - Государь, я позволю себе еще прибавить - герои! Их семьи, как это водится у большевиков, взяты были заложниками. У красных это обычная страховка от измены. Пандурские летчики исполнили свой долг перед своей родиной и перед своим монархом. На другой же день после побега Штамбаров арестовал их семьи, распубликовав, что, если изменники революции не вернутся в такой-то срок, испортив летательные машины, их жены, сестры, матери, отцы и братья будут замучены в пытках.

   Мгновение Адриан молчал, подавленный, бесконечно растроганный, потом встрепенулся, зажегся:

   - Этого нельзя допустить! Едем... Сегодня же едем. Бузни, какие ближайшие поезда к итальянской границе? Нет, будет очень долго...

   - А ехать через Трансмонтанию Вашему Величеству рискованно, - подхватил Сафар, - там хотя коммунисты еще не у власти, но почти заправляют всем. Если вы, Государь, будете опознаны, я не ручаюсь...

   - Верно! - согласился Адриан. - Бог с ней, с железной дорогой. Мы полетим! Есть же воздушное пассажирское сообщение: Париж - Прага - Будапешт - Варшава. Нам надо только подняться без посторонних пассажиров, а когда мы будем на высоте двух тысяч метров, летчик, обеспеченный на всю жизнь, плюс еще стоимость аппарата, изменит маршрут и доставит нас куда нужно. Разумеется, необходим предварительный сговор. Бузни, сейчас же поезжайте на аэродром. Сколько нас? Вы, Джунга, Чова, Сафар, Зорро и я. Пять человек. Да, хорошо было бы захватить Кафарова.

   - Кафаров уехал третьего дня.

   - Куда?

   - Туда, Ваше Величество, куда и мы собираемся...

   - Великолепно! Скорей же, скорей, Бузни, и не смейте возвращаться без успеха.

   - Не вернусь, - пообещал шеф тайного кабинета, - к тому же, Ваше Величество, я знаю одного летчика, бывшего русского офицера.

   - О! в таком случае...

   Бузни пропадал около часу. Этот час вырос в бесконечность.

   Адриан забрасывал сына и отца вопросами о подготовке восстания:

   - Кто во главе мусульманского корпуса?

   - Ротмистр Алибег.

   - Алибег? Разве он жив?! - радуясь, но все же еще сомневаясь, воскликнул король.

   - Жив! После того, как, защищая дворец, он упал израненный, окровавленный, очнувшись, он нашел в себе силы выползти. В суматохе его никто не заметил. Один из дворцовых дворников, мусульманин, унес его к себе, и в течение трех месяцев под самым носом президента Мусманека Алибег отлеживался, пользуясь чудесным уходом. А как только почувствовал себя немного окрепшим, - бежал в горы.

   - Слава Богу, слава Богу! - повторял Адриан. - Алибег жив, жив! Сознание, что он погиб за нас, не давало покоя, угнетало меня. И вот невыносимая тяжесть свалилась, наконец!.. Друзья мои, какие же вы добрые вестники! Никогда, никогда я вас не забуду. - И он обнял и одетого по-восточному отца, и одетого по-европейски сына, и у всех троих заблестели слезы. И старый гайдук Зорро, отвернувшись, как-то подозрительно откашливался в свои длинные, седые усы...

  

  

   Горы Пандурии живописны удивительно! Что-то родственное, пожалуй, Дагестану. Та же, порой мягко-чарующая, порой буйно-восхищающая и глаз, и душу панорама, вечно зеленая, вечно цветущая, до пресыщения заласканная горячим солнцем, горячим и в глубокую осень.

   Чего-чего только нет в ней, в этой панораме, так вольно разметавшейся! И отвесные крутизны с темными впадинами орлиных гнезд, и пологие скаты с целым морем дремучих лесов, мощной волной сбегающих вниз к долинам. А эти зеленые долины, словно разрезанные на десятки капризных кусков серебром и сталью змеящихся рек и узеньких, как отточенное лезвие, ручейков!..

   А до чего капризны очертания гор, то круглящихся куполом, то заостренных, как шлемы сарацинских всадников, то плоских, будто срезанных в полутысяче метров от подошвы. Много таких "плато" в Пандурии. Но самое большое, могущее вместить в себе любое германское княжество, плато находилось в округе Трагона. Да и плато известно было под именем Трагона.

   Самой природой уготовано было это, имевшее километров двадцать в окружности, плоское, неприступное возвышение, чтобы сделаться и главным очагом, и базой, и одновременно штабом широко задуманного восстания...

   Дорога настоящая, проезжая чуть-чуть поднималась вдоль карниза спиралью, и, чтобы достигнуть равнины, надо было ехать несколько часов. Но пешие горцы поднимались крутыми узенькими тропинками, а то и совсем без тропинок, и подъем их длился не более получаса.

   Тыл защищен был такими громадами скал, через которые не только не пройти человеку, а, пожалуй, и не всякому орлу перелететь. Фронт же, обращенный к столице, являл собой пересеченную местность, недоступную для маневрирования больших воинских групп. Между этой местностью и основанием плато лежала широкая долина. Если бы даже неприятельским силам и удалось спуститься, они легко были бы уничтожены, очутившись, как на ладони, перед грозной крепостью, какую являла для них Трагона.

   Но, невзирая на свои похвальбы двинуть в горы сильную карательную экспедицию, большевики не смели отойти дальше, чем на один переход, от Бокаты. Красноармейцы, набранные из городских подонков, из "сознательных" рабочих, разбавленные матросами и несколькими стами кремлевских янычар-курсантов, - тоже сплошь городская чернь, - боялись, панически боялись воевать в горах.

   Трагона - живописный красочный лагерь, как и все кругом живописное и красочное.

   Бойцы христианского и мусульманского корпусов ютились в шатрах, в землянках, а многие, кому не хватало ни шатров, ни землянок, спали под открытым небом. Закаленным, сильным и стойким горцам это было нипочем. Да и как на счастье, ноябрь стоял сухой, бездождный и теплый.

   И утром, и вечером шестнадцать тысяч человек становились на молитву. У христиан служили епископы и священники. Мусульмане же молились со своими муллами. Эти муллы в черных одеждах с широкими рукавами походили на громадных, важных и строгих птиц.

   Перед заходом солнца коленопреклоненные на крохотных квадратных ковриках мусульмане, обратившись лицом на восток и закрыв пальцами уши, взывали к Аллаху о даровании победы и о гибели нечестивцев, осквернявших мечети, осквернявших жен, дочерей и сестер правоверных.

   На зов мулл, объявивших газават (священную войну), стекались все новые и новые бойцы. Стекались бойцы трех поколений - деды, сыновья и внуки. Деды - со шрамами былых, далеких битв, с медалями и орденами за эти битвы. Сухие, седобородые, с огненными глазами старики служили трем королям и взялись за оружие, чтобы послужить четвертому.

   Большевики, посягнувшие на мусульманскую веру, нажили себе в горцах опасных, непримиримых врагов. Особенно после события в Чента Чинкванте, успевшем отстроиться после грозной катастрофы.

   В Чента Чинкванту прислан был красноармейский батальон. Разместились по квартирам, и первые два-три дня все шло как будто гладко, если не считать недоразумений на почве грабежа хозяев. Но вот на одном из бесчисленных революционных праздников пьяная солдатня, науськиваемая политическими комиссарами, повесила у входа в мечеть свинью.

   В эту же ночь мужчины-мусульмане, выкопав зарытые дедовские кинжалы, вырезали весь батальон до последнего человека, и ночью же всем населением, до женщин и грудных младенцев включительно, ушли в горы.

   После этого главный мулла имам Мирсаид Хафизов, шесть раз побывавший в Мекке и знавший восемнадцать восточных языков, объявил газават.

   Ненависть к большевикам объединяла, как никогда еще до сих пор, мусульман и христиан. Да и не только к большевикам. Трехмесячное правление Мусманеков и Шухтанов со всеми демократическими прелестями ожесточило народ и против социалистов.

   Да, народ. Это не помещики, не фабриканты и не бывшие царедворцы, а крестьяне, пастухи, дровосеки, старые солдаты, огородники, пчеловоды - это они кричали:

   - Будет с нас! Довольно! И большевиков, и социалистов, - всех без остатка вырежем! Так вырежем, - даже на семена не останется!..

   И чуяли это, чуяли подлые растлители бесхитростной души народной. Кто бежал за границу, а кто лихорадочно готовился к бегству, запасаясь гримом, деньгами и фальшивым паспортом, таким же фальшивым, как и все у негодяев этих.

  

  

   Этому плоскогорью, откуда были видны и подернутая дымкой столица, и море, выпала великая историческая роль.

   Здесь, на нескольких квадратных километрах, на фоне чарующей дикой природы, сконцентрировалось все самое патриотическое, самое свободолюбивое, самое гордое, что только было в Пандурии... Сюда, в этот вооруженный лагерь, недоступный для свирепых палачей, стекался весь уцелевший от расстрела и пыток цвет пандурской армии, весь мозг культуры, науки, искусства, государственности. Профессора, бывшие королевские министры, художники, писатели, генералы - все они наравне с ополченцами и солдатами ютились в землянках и в самодельных шатрах, напоминающих цыганский табор.

   Да и вся Трагона была сплошной гигантский табор. Под открытым небом стирали и сушили белье. Под открытым небом пекли хлеб и жарили на кострах баранов, пригоняемых из глубины гор целыми стадами. Под открытым небом сотни женщин, окончивших гимназии, институты, знавших языки и в недавнем прошлом - богатую жизнь, чинили солдатское белье, солдатскую форму и шили из грубого деревенского сукна новые мундиры.

   Под открытым небом воины оттачивали кинжалы и сабли, чистили винтовки и пулеметы. Под открытым небом ровной фалангой исполинских птиц-чудовищ вытянулось двенадцать аэропланов, перелетевших из стана красных в стан белых.

   Утро солнечное, сверкающее, было таким же, как и все предыдущие утра, - кипучим, деятельным, полным бодрой, живой веры и таких же бодрых упований...

   Возле большого полубарака-полупалатки с надписью у входа "Штаб 2-го корпуса" собралась небольшая группа. Вельможный и полный архиепископ Бокаты кардинал монсеньор Фругера, маленький, весь из мускулов Алибег, имам Хафизов в бело-зеленой чалме, лейтенант Друди, накануне прибывший Кафаров и Зита Рангья, одетая хотя и по-мужски, но вся такая женственная.

   И у всех одна мысль и в голове, и на устах, и на сердце:

   - Когда же прибудет король?..

   Каждый день без него был не только потерянным днем, но и дорого стоящим. Казна повстанцев иссякала и, если бы не окрестное население, доставляющее муку, баранов, картофель, сушеное мясо, нечем было бы продовольствовать двадцатитысячный лагерь.

   - Как вы думаете, полковник, - обратился к Кафарову монсиньор Фругера, - то обстоятельство, что Его Величество в Мадриде, очень может задержать его появление среди нас?

   - Я думаю, разница в сорока восьми часах. Бузни моментально протелеграфирует в Мадрид. Его Величество немедленно вернется и с первым же поездом...

   - Сорок восемь часов? - вздохнув, покачал вельможной головой своей с двоящимся подбородком архиепископ. - Для нас всех это не двое суток, а едва ли не целая вечность.

   - По моим соображениям, король будет здесь дня через три, - заметил Кафаров. - И, если... если... страшно подумать, ничего не случится... - и встретив меняющийся, полный страха и мольбы взгляд маленькой Зиты, Кафаров поспешил успокоить как ее, так и всех остальных, - хотя, нет, вы же знаете, Ячин убит, а тех двух наемных бравые русские офицеры так обработали, - навсегда будут сданы в архив... Теперь некому платить, а нет денег, нет и так называемых "идейных" убийц...

   - Пречистая Дева да хранит его, - прошептал монсеньор, молитвенно вознося к небесам руки.

   И так, с поднятыми руками, и застыла вся его величественная фигура...

   И все смотрели туда, куда вперил свой взор архиепископ. И вслед за ним все увидели на фоне сияющей лазури пока чуть заметную точку. Она росла, приближалась и вместе с ней приближался и рос знакомый, жужжащий, как бы буравящий воздух шум.

   Всполошился весь лагерь. Женщины бросили свое шитье, воины - чистку оружия, кухари - приготовление пищи, и сорок тысяч глаз, одни с любопытством, другие с явной тревогой, третьи с изумлением, но все одинаково жадно следили за полетом аэроплана, большого, пассажирского, с каютой во весь корпус.

   Некоторые летчики, хотя и знавшие, что у большевиков не осталось ни одной летательной машины, бросились к своим аппаратам, чтобы взлетать и дать бой в воздухе непрошеному гостю. Но не успели они завести свои моторы, как "гость", упав камнем с тысячеметровой высоты, очутился на земле едва ли не рядом с ними...

   Это - не враг, это - друг...

   Неудержимым потоком хлынуло к аэродрому все население плоскогорья.

   Живое трепетное кольцо, изнемогающее от какого-то сверхчеловеческого напряжения, сжало спустившийся аэроплан, и могучий, исступленный крик, потрясший воздух и далеким эхом откликнувшийся в горах, пронесся оглушительным ураганом...

   Восставший народ увидел своего короля, каким видел его в счастливые дни, одетого в красивую гусарскую форму, казалось, так нестерпимо горевшую на солнце. Больно, физически больно было глазам. Король чудился каким-то прекрасным лучезарным полубогом, снизошедшим прямо оттуда, с заоблачных высей.

   Вот он уже на твердой земле, счастливый, стройный, со своей чарующей улыбкой. Мгновенье стоял он в замкнутом кольце, как бы огражденный отовсюду стеной, и вдруг как-то сразу стихийно она, эта человеческая стена, упала так инстинктивно, так дружно, словно повинуясь единой воле. Все, все до одного опустились на колени...

   Мощные, иступленные крики сменились мертвой благоговейной тишиной, и были в этом безмолвии и щемящий восторг, и такое же щемящее покаяние, и любовь, любовь беспредельная...

   В затаившемся безмолвии, с чеканной и звонкой ясностью прозвучал голос Адриана. Так прозвучал,- услышали самые дальние:

   - Пандуры, вы меня звали, и я поспешил на ваш родной зов! Я опять среди вас, чтобы вновь, как в былое время, делить вместе наши общие невзгоды и наши радости. Подневольная пятимесячная разлука еще более спаяла и скрепила наши взаимные чувства. После наших страданий мы стали еще ближе друг другу, поняли то, чего не понимали раньше. Эти страдания очистили наши души. Да поможет нам Господь Бог отвоевать окровавленную, поруганную, истерзанную родину и вернуть свободу, которую, быть может, мы не умели ценить и научились ценить теперь, испытав неволю и тиранию кучки презренных пришельцев, испытав горечь изгнания... Встаньте же, пандуры, встаньте, мои дети, славные, дорогие, и да стряхнем с себя подлых поработителей!..

   И словно шелест прошел по двадцатитысячной толпе, когда она поднималась во весь рост. Шелест, как если бы несметная стая птиц вспорхнула в воздух. Король своим словом наэлектризовал толпу... Новые мощные крики, еще более потрясающие, крики еще большего энтузиазма...

  

  

   Уже все знали кругом, во всяком случае, ближайшие деревни, чудом каким-то лепившиеся по крутым склонам. А ближние - сообщали дальним, таким же, как и они, деревням, птичьими гнездами уцепившимся за морщины страшных отвесов, да так и повисшим, в буквальном смысле слова, между небом и землей.

   Кругом все знали: прибытие короля в Трагону будет оповещено тремя выстрелами из пушки. Ближние деревни подхватят отголосок раската и на самых высоких точках зажгут приготовленные из сухих ветвей костры. Ясный день. Дым, стелющийся к небесам. И все дальше и дальше пойдет сигнализация, практиковавшаяся еще в эпоху ганнибаловых войн и походов Александра Македонского. В былые времена пандуры оповещали таким образом соседей и соседи своих соседей - о появлении турецких таборов.

   В восемь часов пятнадцать минут Адриан спустился в Трагоне, а к полудню три горных округа, величиной в общем с Голландию, уже знали, что король среди восставших, дабы пойти вместе с ними, вместе с народом своим свергать красных насильников и тиранов.

   С плоскогорья можно было видеть медленно движущиеся отовсюду человеческие фигурки. Они спускались, поднимались, исчезали среди кустов, деревьев, в складках холмов и появлялись вновь, приближались, увеличиваясь...

   И так был просторен, царственно могуч и суров этот горный пейзаж, что его, как панораму, наблюдали все находившиеся в Трагоне, этом зрительном центре, - очень немного казалось их, этих фигурок, и одиноких, и жиденькими вереницами, и жиденькими группами. Но когда они собрались, накопились, они затопили собой все плоскогорье вместе с учебным плацем, стрельбищем и аэродромом.

   Пандуры - женщины, старики, подростки - все, что могло ходить, - стекались сюда, как паломники к святому месту, чтобы увидеть своего короля, проверить, не был ли обманчив дым костров, чтобы отдать на дело освобождения родины сбережения свои в золоте и серебре. Сбережения целого ряда поколений. Женщины выплетали из своих кос монеты, снимали со своих пальцев перстни. Мужчины извлекали из своих поясов и новые, и старые золотые монеты. Деды и пращуры добывали в набегах и на войне эти турецкие цехины, венгерские и австрийские флорины, красивые, как ювелирная блестка, египетские фунты, русские дукаты, венецианские луро, сардинские монеты с профилем Карла Альберта, французские луидоры и свои родные пандурские двадцатифранковики с портретом Бальтазара и Адриана.

   Так в этой дикой глуши создавался заново пандурский золотой фонд, разграбленный социалистами и дограбленный большевиками. Подобно тому как из отдельных фигурок создалось густое человеческое море голов, так из выплетаемых из кос и вынимаемых из поясов и нательных кожаных мешочков монет вырастали высокие груды золота и серебра.

   Уже была ночь, уже трещали горевшие факелы и костры, а благородный металл все лился и лился звенящим, неудержимым, бесконечным потоком.

   Десятки чиновников-добровольцев, подчинившихся королевскому министру финансов, считали золотой запас этого государственного банка под открытым небом, пригоршнями ссыпая монеты в ящики, бочонки, в брезентовые мешки и в цилиндрические жестянки из-под консервов.

   Зита и Адриан, каждый по-своему, но с одинаковым трепетным биением сердца, готовились к встрече, к моменту, когда через много месяцев разлуки, через много месяцев, сплошь насыщенных такими событиями, каких, пожалуй, не выдумать самой пылкой фантазии, - они встретятся вновь...

   И, как всегда в таких случаях, это вышло гораздо проще, чем ожидалось. Глаза их встретились. Темно-синие, ставшие сначала зелеными, потом - серыми, глаза маленькой Зиты и томные, в мягкой тени длинных ресниц, глаза Адриана, у обоих было такое ощущение, словно они виделись только вчера, - словно этих бурных, кровавых, этих ужасных месяцев, ужасных и для всей страны, и для них, Зиты и Адриана, - как не бывало... И в то же время их лица и глаза были хотя и немым, но убедительнейшим, красноречивейшим объяснением...

   Вот что они сказали друг другу. Вот что сказали Адриану умоляющие, кроткие глаза, умеющие быть повелительными, гневными. Вот что сказала дрогнувшая линия губ:

   - Я люблю тебя, люблю с еще большей силой, чем раньше. Все прощено, все забыто, и у меня нет больше горечи и боли за то, что ты высокомерно меня оттолкнул, не попытавшись даже объясниться... Я все простила... Простила и забыла твое увлечение этой красивой куколкой, увлечение, о котором я знаю, знаю, потому что знала каждый твой шаг...

   В его же глазах и в улыбке, озарившей лицо, Зита прочла целую покаянную поэму. Да, он виноват, бесконечно виноват перед ней. Он кается в несправедливой жестокости своей... И долго, долго еще будет ею казниться.

   Это объяснение, длившееся каких-нибудь полсекунды, прошло незамеченным для окружавших, - архиепископа, Алибега, Джунги, Друди, Кафарова. Да и мудрено было заметить что-нибудь, - так все волновались, и такое было у всех приподнятое настроение...

   Да и самим влюбленным некогда было задумываться над своим чувством. Некогда! Наступило время не чувства, а дела, кипучего, реального дела, и надо использовать каждую минуту.

   Переходило из уст в уста красивое, в цветистом восточном духе, приветствие главного муллы, приветствие, каким он встретил сошедшего с аэроплана короля.

   Седобородый старик в зеленой чалме, отвесив Адриану глубокий земной селям, с какой-то гипнотизирующей величавой торжественностью произнес:

   - Это Аллах послал тебя к нам, тебя, о Сын Солнца!

   У старика это вышло без всякого театрального пафоса, вышло с наивной верой, а образ, такой красивый, подсказан был чисто зрительным впечатлением.

   В самом деле, нежданно-негаданно и в то же время так фатально-вовремя оттуда, с этих бирюзовых высей, льющих потоки лучей, спустился он, такой желанный, такой смелый, молодой и прекрасный, такой сияющий, как полубог.

   Да, Сын Солнца, ибо несет с собой и тепло, и упование, и радости избавления. И все, все потянулись к нему как к земному воплощению всего того, что дает животворящее солнце. Пусть он согреет их сердца и души... Это романтическое определение, - "Сын Солнца", - так и осталось за Адрианом.

   Более века назад, в самый расцвет гения, славы и мощи Наполеона, лукавый, льстивый Талейран перед походом на Москву рисовал своему императору волшебные перспективы:

   - Ваше Величество, Париж, Вена, Москва, Константинополь, Багдад, Индия и Восток назовут вас Сыном Солнца.

   - Что вы, что вы, Талейран. Да после этого мне нельзя будет показаться в Париже. Меня поднимут на смех все консьержки: какой же он Сын Солнца?

   Чуткость не обманула Наполеона, и французы не поняли бы того, что понял и почувствовал главный мулла, а вслед за ним весь народ, воинственный народ-земледелец, народ-пастух, не испорченный нездоровой маргариновой цивилизацией Запада. С детской верой и с таким же детским восторгом принял он этого Сына Солнца...

  

  

   За столом, кроме Алибега, Кафарова, Джунги, сидели еще офицеры и генералы, помнившие такие же военные советы во время последней войны.

   И как тогда молодой Адриан, увлекающийся, страстный, но не теряющей духа и веры в самые тяжелые моменты неуспехов и неудач, поднимал настроение, заражал своей бодростью, так и теперь все воспрянули духом, не сомневаясь, что раз с ними их коронованный вождь, - он вместе с собой принес и победу, и счастье.

   Алибег обрисовал положение на фронте, если можно было назвать фронтом две группы, разделенные десятками километров и пока вошедшие в соприкосновение только при помощи воздушной и тайной разведки. А разведка эта показала следующее:

   - Количество красных бойцов превосходит едва ли не вчетверо оба наши корпуса. Но, Ваше Величество, красное командование, оказывается, не особенно доверяет своим пролетарским легионам. Вот почему не осмеливается оно двинуться дальше Бокатской зоны, представляющей сектор с дугой в сорок - пятьдесят километров. Зона укреплена, и, хотя это далеко не последнее слово инженерной техники, но есть и окопы, и проволочные заграждения, и большое количество орудий. За проволокой довольно густые линии войск, - около шестидесяти тысяч. В ближайшем же тылу отряды особого назначения и полевая жандармерия - все испытанные коммунисты, как из советской России, т